Полет на месте. Книга 1

Четыре или пять сонетов с абсолютно отточенными рифмами. И с дюжину стихов, очень напряженных по форме, в смысле рифмы и ритма, с размахом, стихов, состоящих из очень сложных строф. Наконец, я видел три-четыре эпических отрывка в стихах с чередующейся длиной строк. Один из них напомнил мне начало "Оберона" Виланда. Но это фрагменты, и они могли - будь поэтические экскурсы Уку Мазинга тогда уже и известны читателям - некоей чертой, подобием сна, отшлифованной до блеска, напомнить их. Несмотря на весьма не религиозный подход тогдашнего и более позднего Улло к миру.

Стихотворений, вышедших из-под пера Улло, у меня сейчас всего два. Одно на тему флага, об этом речь впереди, и "Минаретная песнь". Текст, который я прочитал в первый раз тем же вечером. Тот самый, сейчас пожелтевший листок. Под влиянием случайности и противоречивых чувств, ностальгии и пиетета, несомненно, из удивления сохраненный мною. На листке стихотворение изображено машинописным шрифтом, теперь слегка поблекшим, в виде пагоды. Оно перед нами:

Однажды в час багряного рассвета

взошел на крышу минарета,

не зная страха,

на исходе лета

Аллаха

славить

молодой мулла.

Но не успел еще пропеть и бейта,

услышал голос дивный чей-то,

он звал, он реял,

нежный, точно флейта,

где ветер

веял

и клубилась мгла.

И юноша, забыв святую Мекку

(как то бывает век от веку),

страдал ужасно,

звал свою Ребекку,

и властно,

страстно

речь его текла.

Господь, на вышнем троне восседая,

разгневался - и тотчас стая

летучих молний,

всё с пути сметая,

лавиной

длинной

на землю сошла.

Смерть, смерть ему! Где смерть с колючим жалом?

Пронзи его своим кинжалом!

Смерть парня сшибла

вниз одним ударом -

как финик

спелый

с ветки сорвала.

Он чудом был спасен. Блаженство длилось.

Пока он падал, появилась

в пылу азарта

явленная милость -

сама

Астарта -

и его спасла.

Очнулся он в саду прохладном Рая.

Астарты смех раздался, замирая

в лучах рассвета:

Тебя спасла твоя любовь земная

и ей

за это

вечная хвала!37

Между прочим, мне до сих пор кажется, что в этом стихотворении отражены некоторые соображения Улло о поэзии вообще. Вместо башни с выточенными из черного дерева павильонами, с которой Улло сравнивал шестистрочные строфы По в "Вороне", сам он в своем похожем на минарет, а скорее на пагоду, стихотворении строит в зеркальном отражении башню из белых "элементов". Во всяком случае, не из выточенных "элементов", как Улло в силу высокомерия молодости охарактеризовал строфы По. А такие строфы, где Улло чередует одиннадцатистопные строки с двухстопными, можно назвать скорее резьбой по дереву. Стихотворение интересно именно как ремесло и для своего времени - своеобразная поделка, сделанная мальчишкой, резьба по кости. Многообещающая, во всяком случае.

13

Улло держал с матерью совет. Должен ли он вернуться в редакцию "Спортивного лексикона"? Мама слышала от господ Кару и Лаудсеппа, что там ему немедленно найдется работа. Или сначала сделать крюк, то есть поехать в Тарту и начать с университета? И надеяться, что его возьмут обратно в "Спортивный лексикон" даже в том случае, если он будет одновременно учиться в университете? Чему же в таком случае следует обучаться в Тарту?

За советом в этом важном для будущего Улло вопросе мама отправила своего сына к дяде. Улло примерно так рассказывал о своих отношениях с этим дядей, то есть младшим братом господина Берендса, доктором Йонасом Берендсом:

"Дядя Йонас смотрел на моего отца слегка сверху вниз. Он считал его полуобразованным выскочкой, себя же со своим дипломом врача - ученым человеком, принадлежащим к высшим слоям общества, хотя, между прочим, именно отец выглядел на фоне своего неотесанного младшего брата истинным аристократом. Дядино отношение ретушировалось по мере того, как росло богатство отца. Это означает, что критичность по отношению к нему внешне стала незаметной, но, может быть, внутри обострилась, черт его знает. После краха, который потерпел отец, Йонас тут же объявил и во всеуслышание, словно пытаясь загладить cвое смягчившееся отношение к брату, что отец неизбежно должен был попасть в долговую яму и что он, доктор Берендс, предвидел это уже давно. А что касается отца, интерес к его банкротству и бегству за границу с другой женщиной довольно быстро угас, и дядя Йонас охотно об этом замолчал".

В то же время жена и сын его брата-афериста остались тут, на той же самой земле, в том же городе, что и дядя Йонас, но для них то, что случилось с ними, было равносильно состоянию после землетрясения. Однако, вместо того чтобы оказать жене брата и его сыну моральную поддержку и материальную помощь, последнюю дядя Йонас, несомненно, мог бы им предоставить, он объявил, что невестка и племянник сами виноваты в своем несчастье, если и не во всем, то во многом. А он, доктор Берендс, относится к ним по тому же аналитическому принципу, что и к своим пациентам: алкоголиков, например, он не лечит, потому что они, как правило, сами, и только сами, виноваты в своем недуге. Как известно, и таких алкоголиков, про которых можно сказать, что в их случае виноваты социальные условия и на них самих лежит груз вины лишь отчасти, он, доктор Берендс, не лечит тоже. А также кокаинистов, по аналогичной причине. Даже туберкулезников не лечит - если они не подчиняют свой образ жизни лечебному режиму до мельчайших требований. Чтобы быть свободным от всякой доли вины! Дядя Йонас сказал, что точно так же он относится к своей невестке и племяннику.

Улло пояснил:

"Когда некий доброжелатель изложил нам философию отказа в помощи дяди Йонаса, я завопил: "Как это мы виноваты в своем несчастье?.." - и в испуге замолчал, догадался о реакции мамы. И не ошибся. Я стукнул своим мальчишеским кулаком по столу - мама накрыла его ладонью и тихо произнесла: "По отношению к Улло Йонас несправедлив. Ребенок ни в чем не виноват. Но я, конечно, виновата! И уж, конечно, совиновна. Хотя по своей бестолковости не понимаю, каким образом..."

А то, каким образом мама или я, или мы оба, по его мнению, виноваты в своем несчастье, дядя Йонас не сказал никому и никогда. Потому что невозможно было объяснить. Что же касается тети Линды, жены дяди Йонаса, - то эта блондированная экс-красавица время от времени пыталась повлиять на мужа, чтобы он все же оказал нам мало-мальскую помощь или хотя бы вступил в контакт. Но даже если эти слухи и были верны, то Линда делала это, по-моему, не для того, чтобы нам помочь, а чтобы поднять репутацию мужа как филантропа.

Но, - продолжал Улло, - не пойми, будто я намерен утверждать, что дядя Йонас редкостный подлец и патологический скупердяй, а его жена, ему под стать, воплощение эгоизма и семейной безответственности. Они просто игнорировали наше существование. На самом деле это были не какие-нибудь сверхбесчувственные, по-эстонски прижимистые люди, которые смотрят на мир со своей колокольни. Я бы сказал: обыкновенные, иногда даже приятные люди, особенно тогда, когда знают, что от них ничего и не ждут. Люди, которые, и к ним-то дядя Йонас и принадлежал, чтобы достичь чего-либо, обязаны трудиться в поте лица и на груде своего добра и высоте общественного положения могут делать одно из двух: либо продолжать сгребать все в кучу и строить ее все выше и выше, при этом зарываясь все глубже в землю (модус, выбранный дядей Йонасом), либо сорить деньгами да бахвалиться, разбрасывая эту кучу во все стороны (модус со всеми его роковыми последствиями, который дядя Йонас приписывал моему отцу).

Так или иначе, со временем позиция неприятия нас, видимо, стала обременительной для доктора и его дражайшей половины. И в одно воскресное утро в июне 1933-го - я как раз окончил десятый класс Викмановской гимназии - дядя Йонас явился к нам в Нымме, в садовую сторожку.

"Ну здравствуйте, сколько зим, сколько лет. А у вас тут, как я погляжу, вполне ничего. Комнатка такая чистая, я те дам. И на здоровье, видно, не жалуетесь? - дядя оглядел нас приветливо. - Кабы у вас здоровье страдало, вы бы небось нашли дядю Йонаса. Значит, не нужно было - ну да ладно. А теперь вот какое дело, мы с Линдой едем в июле в Пярну. Сняли там у знакомых квартиру. В хорошем районе, на улице Папли, по соседству с пляжным салоном. И мы, Линда и я, предлагаем, чтобы Улло поехал туда с нами. Я уверен, он такой парень, который нас не опозорит. Ах, откуда я это знаю, если я о нем ничего не знаю? Случайно, чисто случайно. Но у меня секретов нет. Суконник Кыйв с улицы Яани мой пациент по поводу камней в почках. Однажды он у меня спросил, как поживает этот очень смышленый парень из Викмановской гимназии, племянник доктора? Выходит, Кыйв-младший преподает у Викмана родной язык, и Улло ходит к нему писать его магистерскую работу! Или что-то вроде этого. Нет-нет, сын говорил своему отцу про Улло только самое доброе. И когда я об этом Линде рассказал, у нас возникла идея - Сандра, ты ведь мать и, конечно, поймешь: Улло скоро понадобится, как бы это сказать, - простор, чтобы крылья расправить. Мы там общаемся с избранными людьми, с некоторыми моими коллегами, но не только. И мы с радостью готовы тебе простить эту твою ожесточенность. Предложить парню возможность завязать знакомства (взрослый уже человек!) - и отдохнуть. Ну так как? Согласны?"

Мама ответила, что она с благодарностью принимает предложение Йонаса к сведению и обсудит его со мной. Мы договорились, что мама позвонит из садоводства во вторник Йонасу, и дядя узнает наше решение. После короткого обсуждения мы решили согласиться. Конечно, если бы мама на этом не настаивала, я бы посчитал согласие предательством по отношению к ней. А так - "Улло, будь разумным и поезжай!" - у меня не оставалось другой возможности. Может, должны были обидеться за то, что дядя Йонас говорил об отце, то есть о своем брате, а может, его слова переданы нам не совсем точно? Тем более, что всё, или почти всё, что дядя Йонас якобы говорил об отце, промелькнуло в моей голове независимо от него. Не угнездилось там, но на мгновение просквозило. Итак, в начале июля 33-го я поехал в Пярну".

Улло добавил: "Там я познакомился и с Барбарусом38, общался с ним летом в следующие два года, по-прежнему в обществе Йонаса и Линды. Практически можно сказать, бывал в семье Барбарусов. Так что это знакомство во время немецкой оккупации могло стоить мне головы.

Вот таковы были мои и мамины отношения с дядей Йонасом поздней осенью 1934-го. Поэтому-то с вопросом, идти учиться в университет или нет, я и отправился к дяде. Его совет был отчасти ироничным, но в итоге, по-моему, умным - хотя, как позднее выяснилось, не совсем умным.

Одним словом, он сразу перечеркнул возможность изучения юриспруденции, еще до того, как мы взвесили другие возможности. Ясными, деловыми, совершенно убедительными доводами доказывалось: юридическое образование, по крайней мере в Тартуском университете и по крайней мере сейчас, - занятие самое поверхностное и пустое. При этом я сомневался, насколько он вообще знаком с тем, что происходит в Тартуском университете. Потому что сам он учился в нем на медицинском факультете всего два года, а затем в силу превратностей Первой мировой войны попал в Киевский университет и свой диплом получил там.

После того как вычеркнули юриспруденцию, дядя Йонас обозрел следующие возможные специальности - чтобы подряд вычеркнуть их. Некоторые в силу того, что они мне не подходили. Например, теология - в связи с тем, что я объявил себя неверующим, или ветеринария ("она ведь предполагает совсем другое отношение к крестьянской жизни и природе, чем у тебя"). Так что некоторые профессии дядя Йонас отклонил из-за моей, так сказать, профнепригодности. А все остальные из-за невозможности овладеть ими параллельно с работой. Потому что для меня если и возможна учеба, то параллельно с работой. Таким образом, дядя - мне показалось, что усмешка ни на минуту не слетала с его губ, - развернутым маневром вернулся к первому зачеркнутому пункту - юриспруденции.

"Получается, что на самом деле тебе ничего другого не остается. И кстати, если ты действительно такой парень, как я слышал от старого господина Кыйва, то можно сделать вывод, что это небезнадежно, что ты и с юридическим образованием пробьешься в жизни. Просто, благодаря своей деятельной натуре, законопатишь эту дырявую лодку. Будешь держаться на плаву - и если спустить лодку на воду, то на ней можно будет плыть в разных направлениях"".

Улло объяснил: "Итак, я пошел в городскую библиотеку и раздобыл учебные программы юридического факультета. И проконсультировался, как мне кажется, в тот же вечер с Уно Таммом, викмановцем старше меня на два или три года, который уже учился на юрфаке, очень толковый парень".

Притащил все необходимые конспекты и книги домой и просидел над ними дней десять. Одновременно попросил маму написать письмо в Тарту, ее однокласснице: у нее и ее мужа где-то возле Раадиского кладбища свой дом, и мама должна была узнать, сможет ли одноклассница на несколько дней приютить Улло. Как только пришел положительный ответ, упаковал книги в чемодан, старый, ужасно потертый, но из настоящей крокодиловой кожи, сохранившийся у Берендсов со времен их процветания, и поехал в Тарту.

У меня от его рассказа осталось впечатление, что он сдал свои документы в университет и на следующий день получил матрикул и соответствующий номер - вступительных экзаменов в то время не требовалось. Достаточно было свидетельства об окончании средней школы. И, само собой, платы за первый семестр. Для этой цели Улло отложил шестьдесят крон из гонораров от господина Кыйва. И, как я понял из рассказа Улло (проверить его достоверность мы, к сожалению, не можем), от кассы сразу же направился в канцелярию деканата и попросил после трехдневного обучения на юридическом факультете занести его в список экзаменующихся. Тийзик - на редкость уравновешенный человек с рыжей бородкой - категорически отказался:

"Нет-нет-нет, я не могу занести в экзаменационный протокол человека, который второй день как имматрикулирован!"

"Почему?"

"Ммм, нет прецедента".

"Вы могли бы его создать".

Управляющий канцелярией деканата, как я позднее узнал, сын священника и цензора царских времен, сокрушенно покачал головой:

"Невозможно".

Улло сказал: "Тогда препроводите меня к декану".

Мне Улло растолковал, как я помню:

"В то время деканом был Майм. Государственное право и так далее. Ты ведь знаешь его лучше меня. Комод на ножках нотного пюпитра. На самом деле вовсе не плохой человек. Он сидел за просторным пустым черным столом и я, стоя, поведал ему свою историю.

Он отреагировал, произнося в нос: "Господин Тийзик поступил совершенно правильно. Нельзя допустить вас к экзамену".

Я нажимал с прежним упорством: "Но почему?"

И профессор объяснил: "Неужели не понимаете? Курс общих основ юриспруденции длится два семестра. Вы же не могли его прослушать - если всего три дня как имматрикулированы".

Я возразил: "Насколько я знаю, профессор Улуотс - общие основы были предметом Улуотса - никогда не выясняет, приобретены ли знания из лекций или из других источников?"

"Не выясняет. Верно. Но он п р е д п о л а г а е т, что студент прослушал курс лекций. В отношении вас он не может этого предположить".

Я сказал: "Пусть предположит, что я использовал другие источники. Это ведь не запрещено".

Майм отрезал, теперь уже повысив голос: "Профессор Улуотс не станет предполагать в отношении вас ничего. Он должен был уехать в Женеву и просил меня принимать экзамены вместо него".

"Тем лучше, господин профессор".

"В каком смысле?"

Я продолжал гнуть свое: "В таком случае я не должен дважды объяснять".

Он посмотрел на меня своими маленькими глазками сквозь пенсне, долгим взглядом.

"Садитесь, - и когда я сел, - кто вы такой?"

Я рассказал. Из Викмановской гимназии, помогал в работе магистру Кыйву - он три недели назад защитил магистерскую диссертацию. Упомянул редакцию "Спортивного лексикона" и пионерский батальон, объяснил, что полностью подготовился, чтобы сдать экзамен по общим основам.

"Ну, - протянул Майм, - сейчас проверим. Расскажите мне..." - и он спросил что-то, дай Бог памяти, ну конечно, из старого Еллинека39. Я ответил. Он кивнул: "Ладно. Поставлю вам sufficit40". Я сказал, что мне этого недостаточно. Он спрашивал меня еще три минуты.

"Ладно. Я поставлю вам bene41".

Я повторил, что мне и этого недостаточно. Тогда он беседовал со мной еще полчаса и поставил maxime sufficit42. У меня ведь была свеженькая зачетная книжка. Когда я вышел от него в коридор, то узнал у кого-то, где здесь в главном здании лекторий, пошел туда и поинтересовался, нет ли там случайно профессора Леэсмента. Я его тоже раньше не видел. Он там оказался. С ранней лысиной худощавый человек, немного заика, который впивался своими цепкими карими глазами во все, на что бы ни смотрел.

Я ему изложил свою историю. Объяснил, что только что сдал экзамен профессору Майму и был бы рад, если бы профессор Леэсмент пошел бы мне навстречу и принял экзамен по истории римского права. И этот славный человек, он тогда еще был очень молодым, только что приехал из Сорбонны, сказал почти торжественно:

"Н-ну знаете, к-коли вас п-профессор Майм счел возможным п-проэкзамено-вать - то и я с-смогу. И х-хоть с-сейчас".

Посадил меня тут же в задней комнате лектория за стол и прежде всего полюбопытствовал, не из тех ли я Берендсов, что в Колгаской волости. На мой утвердительный ответ уточнил, из Берендсов по деревенской линии или по городской. Под конец спросил, какие иностранные произведения я прочитал вдобавок к его лекциям по истории римского права.