Как устроена экономика

Несмотря на эти ограничения, марксистская школа по-прежнему предлагает несколько очень полезных идей об особенностях функционирования капитализма.

Маркс был первым экономистом, который обратил внимание на различия между двумя ключевыми институтами капитализма: иерархическим, плановым характером деятельности компаний и (формально) свободным, стихийным характером функционирования рынка. Он называл капиталистические компании островками рационального планирования в анархическом море рынка. Более того, он предвидел, что крупные предприятия, принадлежащие многочисленным акционерам с ограниченной ответственностью, которые в его время назывались «акционерными обществами», станут ведущими игроками капитализма, в то время как большинство экономистов свободного рынка все еще выступали против самой идеи ограниченной ответственности.

В отличие от большинства других экономистов, Маркс и некоторые из его последователей начали считать, что можно работать «из любви к искусству», а не воспринимать труд только как бремя, которое нужно нести, чтобы зарабатывать деньги для оплаты своих потребительских нужд. По мнению Маркса, работа способна позволить людям проявить свои творческие способности. Он критиковал иерархические капиталистические компании за то, что они такой возможности не дают. Он подчеркивал надуманность и бесполезность монотонной работы, базирующейся на глубоком разделении труда. Стоит отметить, что хотя Адам Смит высоко оценивал результаты роста производительности при более глубоком разделении труда, он тоже был обеспокоен негативным воздействием на рабочих монотонного выполнения одной и той же операции.

И последнее, но не менее важное замечание, Маркс был первым крупным экономистом, который действительно понял важность технологических инноваций в процессе капиталистического развития и выделил их в основной элемент своей теории.

Девелопменталистская традиция

Полностью доверившись рынку, отсталые страны не смогут развиваться.

Забытая традиция

В экономической теории существует традиция, которая, хоть она и старше даже классической школы, остается неведомой большинству людей и редко упоминается в книгах по истории экономических учений. Я называю ее девелопменталистской традицией; она зародилась в конце XVI – начале XVII веков, примерно за два столетия до появления классической школы.

Я не называю девелопменталистскую традицию школой, потому что этот термин подразумевает наличие идентифицируемых основателей и последователей, а также четких главных теорий. Эта же традиция очень рассеяна, у нее есть несколько источников вдохновения и сложная интеллектуальная линия преемственности. Так произошло потому, что традицию начали политики, заинтересованные в решении реальных проблем, а не интеллектуальной чистоте[59]. Они объединили элементы из различных источников самым прагматичным и эклектичным образом, а некоторые внесли и собственный вклад. Однако из-за этого традиция не становится менее серьезной. Возможно, перед нами самая важная интеллектуальная традиция в экономике с точки зрения ее влияния на реальный мир. Именно она, а не узкий рационализм неоклассической школы или марксистское видение бесклассового общества, стоит почти за всеми успешными стадиями экономического развития в истории человечества, начиная с XVIII века в Великобритании, XIX века в Америке и Германии вплоть до успеха современного Китая{56}.

Повышение производственного потенциала для преодоления экономической отсталости

Девелопменталистская традиция была направлена на оказание помощи экономически отсталым странам в развитии их экономики и выходе на уровень более передовых государств. Для ее последователей экономическое развитие было не просто вопросом увеличения дохода, что могло произойти благодаря обнаружению богатых природных ресурсов, например нефти или алмазной жилы. Это был вопрос получения более сложных производственных мощностей, то есть способности производить, используя (и разрабатывая новые) технологии и организации.

Согласно традиции, некоторые виды экономической деятельности, например высокотехнологичные отрасли промышленности, дают странам лучшую возможность развивать свой производственный потенциал. Тем не менее также считается, что такая деятельность не может развиваться естественным образом в государствах с отсталой экономикой аналогично тому, как проводится компаниями в более развитых странах. В сложных экономических условиях, если правительство не вмешивается, вводя пошлины, субсидии и нормативные положения, чтобы стимулировать подобную деятельность, свободные рынки будут постоянно тянуть эти страны обратно к тому, в чем они и так хороши, то есть к низкопроизводительной деятельности, основанной на природных ресурсах и дешевом труде{57}. Традиция подчеркивает, что необходимые мероприятия и соответствующая политика зависят от времени и ситуации. Вчерашнее передовое производство (как текстильное в XVIII веке) сегодня может стать бесперспективным, в то время как политика, которая хороша для стран с развитой экономикой (например, свободная торговля), плохо работает для менее развитых стран.

Ранние направления в девелопменталистской традиции: меркантилизм, концепции, отражающие зарождение промышленности, и немецкая историческая школа

Хотя применение подобной политики началось раньше (при Генрихе VII, который правил в 1485–1509 годах), теоретические труды по девелопменталистской традиции появились в конце XVI – начале XVII века благодаря экономистам эпохи Возрождения Джованни Ботеро и Антонио Серре, которые подчеркивали необходимость стимулирования производственной деятельности со стороны правительства.

Представителей девелопментализма XVII и XVIII веков, известных как меркантилисты, сегодня обычно изображают так, словно они были ориентированы исключительно на получение положительного сальдо торгового баланса, то есть положительной разницы между экспортом и импортом. Однако на самом деле многие из них были больше заинтересованы в продвижении высокопроизводительной хозяйственной деятельности с помощью принятия соответствующих политических мер. Во всяком случае, самые эрудированные считали положительное сальдо торгового баланса всего лишь показателем экономического успеха (развития высокопроизводительной деятельности), а не самоцелью. С конца XVIII века, сбросив меркантилистскую одежду и избавившись от заинтересованности в положительном сальдо торгового баланса, девелопменталистская традиция в большей мере сосредоточилась на проблемах производства.

После введения Александром Гамильтоном принципа поддержки новых отраслей промышленности, с которым мы уже встречались в предыдущей главе, наступил важный этап развития экономики. Теория Гамильтона получила дальнейшее развитие в работах немецкого экономиста Фридриха Листа, которого в наши дни часто ошибочно называют отцом принципа поддержки новых отраслей промышленности{58}. Вдобавок к Листу, в середине XIX века возникла немецкая историческая школа, господствовавшая в экономической науке Германии до середины XX века. Она также оказала сильное влияние на американскую экономическую науку[60]. Школа подчеркивала важность знания истории изменения системы материального производства и влияния, которое на нее оказали законодательство и другие социальные институты, а также понимания того, как она в свою очередь повлияла на них{59}.

Девелопменталистская традиция в современном мире: экономика развития

В своем современном виде девелопменталистская традиция начала развиваться в 1950–1960-х годах; ею занимались такие экономисты, как Саймон Кузнец (1901–1985), Артур Льюис (1915–1991), Гуннар Мюрдаль (1889–1987) и Альберт Хиршман (1915–2012), – и на этот раз она получила название экономика развития. Уделяя внимание в основном странам, находящимся на периферии капитализма – азиатским, африканским и латиноамериканским, – эти экономисты и их последователи не только усовершенствовали ранние девелопменталистские теории, но и внесли довольно много новых теоретических инноваций.

Самые важные нововведения внес Хиршман, указавший, что некоторые отрасли имеют особенно многочисленные связи (или контакты) с другими отраслями промышленности, иными словами, они покупают – и продают – продукцию у особенно большого числа отраслей. Если правительство определит и целенаправленно будет стимулировать развитие этих отраслей (распространенными примерами служат автомобилестроительная и сталелитейная промышленности), то экономика будет расти энергичнее, чем если оставить все на усмотрение рынка.

В последнее время некоторые сторонники экономики развития подчеркивают необходимость введения дополнительных мер по защите новых отраслей промышленности инвестициями в создание производственных мощностей{60}. По их утверждениям, торговый протекционизм создает только пространство, где компании страны потенциально способны повысить производительность. Чтобы это произошло в действительности, необходимы целенаправленные инвестиции в образование, повышение квалификации и научно-исследовательскую деятельность.

Гораздо больше, чем кажется на первый взгляд: оценка девелопменталистской традиции

Как я уже говорил, отсутствие согласованной всеобъемлющей теории – один из самых главных недостатков девелопменталистской традиции. С учетом склонности людей больше верить теориям, которые якобы объясняют все, этот недостаток значительно снижает достоинства девелопментализма в глазах большинства людей по сравнению с более согласованными и уверенными в своей правоте школами, такими как неоклассическая или марксистская.

Традиция более уязвима перед аргументом неэффективности государственного вмешательства, чем другие экономические направления, отстаивающие активную роль правительства. Она рекомендует особенно широкий набор политик, имеющих больше шансов расширить административные возможности правительства.

Несмотря на эти недостатки, девелопменталистская традиция заслуживает большего внимания. Ее основная слабость, а именно эклектизм, на самом деле может быть и преимуществом. Учитывая сложность и многообразие мира, эклектичная теория в принципе способна лучше подстроиться под него. Успех уникального сочетания политики свободного рынка и социалистической политики в Сингапуре, о котором мы говорили в главе 3, служит здесь хорошим примером. Более того, внушительный послужной список девелопменталистской традиции в достижении реальных изменений в мире предполагает, что в ней скрыто намного больше, чем кажется на первый взгляд.

Австрийская школа

Никто не может знать все, поэтому оставьте всех в покое.

Апельсины не единственные фрукты: различные типы экономики свободного рынка

Не все экономисты неоклассической школы – сторонники свободного рынка. И не все адепты свободного рынка принадлежат к неоклассической школе. Приверженцы австрийской школы экономики – еще более ярые сторонники свободного рынка, чем большинство последователей неоклассической школы.

Австрийская школа была основана Карлом Менгером (1840–1921) в конце XIX века. Людвиг фон Мизес (1881–1973) и Фридрих фон Хайек (1899–1992) расширили ее влияние за пределы своей родины. Она привлекла международное внимание в ходе так называемых Калькуляционных дебатов в 1920–1930-х годах, когда сражалась с марксистской школой по поводу целесообразности центрального планирования{61}. В 1944 году Хайек опубликовал ставшую чрезвычайно популярной книгу «Дорога к рабству»[61], которая активно предупреждала об опасности вмешательства государства, ведущего к потере фундаментальной свободы личности.

В наши дни австрийская школа находится в том же лагере невмешательства, что и крыло неоклассической школы, поддерживающее свободную торговлю (сегодня к нему принадлежит большинство ее сторонников), высказывая аналогичные, хоть и несколько более крайние политические точки зрения. Взаимодействие между двумя группами больше связано с их политическими, а не экономическими взглядами.

Сложность и ограниченная рациональность: австрийская защита свободного рынка

Подчеркивая важность роли отдельных граждан, последователи австрийской школы в то же время не верили, что индивидуумы есть атомистически разумные существа, как предполагала неоклассическая экономика. В австрийской школе рациональность человека считали ограниченной. Утверждалось, что рациональное поведение возможно только потому, что мы, люди, добровольно, если не неосознанно, ограничиваем свой выбор беспрекословным приятием социальных норм. «Обычаи и традиции стоят между инстинктом и разумом», – провозгласил Хайек. Например, если предположить, что большинство людей уважают мораль, то можно потратить свою умственную энергию на подсчет затрат и выгод от потенциальной рыночной сделки, а не на расчет шансов быть обманутыми.

Австрийская школа также утверждала, что мир очень сложный и неопределенный. Как отмечали ее представители в Калькуляционных дебатах, никто – даже всесильные чиновники, занимающиеся центральным планированием в социалистических республиках, которые могут запросить любую информацию у кого угодно, – не способен получить все данные, необходимые для управления сложной экономикой. Разнообразные и постоянно меняющиеся планы многочисленных субъектов экономической деятельности, подверженные влиянию непредсказуемых и сложных тенденций мирового развития, могут быть согласованы друг с другом только через спонтанный характер конкурентного рынка.

Таким образом, австрийцы утверждали, что свободный рынок представляет собой лучшую экономическую систему не потому, что мы исключительно рациональны и знаем все на свете (или, по крайней мере, можем знать все то, что должны знать), как принято считать в неоклассической теории, а как раз потому, что мы не особо рациональны, и потому еще, что в мире есть много вещей, по своей природе «непостижимых». Такая защита свободного рынка гораздо более реалистична, чем неоклассическая, основанная на предположении о существовании абсурдных степеней человеческой рациональности и на нереалистичной вере в «познаваемость» мира.

Спонтанность против созданного порядка: ограничения концепции австрийской школы

Абсолютно верно утверждение австрийской школы о том, что для нас, возможно, было бы лучше полагаться на спонтанный характер рыночного порядка, потому что способность людей сознательно создавать порядок ограничена. Однако капитализм полон сознательно «построенных порядков», таких как общества с ограниченной ответственностью, центральные банки или законы об интеллектуальной собственности, которых не существовало до конца XIX века. Разнообразие организационных механизмов, которые в результате приводят к различным показателям экономической деятельности, в тех или иных капиталистических странах тоже в значительной степени представляет собой результат сознательного конструирования, а не спонтанного возникновения{62}. Кроме того, и сам рыночный порядок имеет преднамеренно созданный, а не спонтанный характер. Он основан на сознательно созданных нормах и правилах, запрещающих одни вещи, не приветствующих другие и поощряющих третьи. Эту точку зрения легче понять, если вспомнить, что границы рынка неоднократно определялись и перекраивались на основании преднамеренных политических решений – но этот факт австрийская школа не может или даже отказывается принять. Многие объекты рыночного обмена, которые когда-то считались легальными – рабский и детский труд, некоторые наркотики, – были выведены с рынка. В то же время многие вещи, ранее непригодные для рынка, благодаря политическим решениям стали востребованными. «Общинные земли», пастбища, которые находились в коллективной собственности общины и потому не могли быть куплены и проданы, стали частными владениями в результате «огораживаний» в Великобритании между XVI и XVIII веками. Рынок разрешений на выбросы углерода был создан только в 1990-х{63}. Называя рыночный порядок спонтанным, австрийцы серьезно искажают природу капиталистической экономики.

Австрийская позиция против государственного вмешательства слишком бескомпромиссна. По мнению приверженцев школы, любое правительственное вмешательство, за исключением обеспечения прав и порядка, особенно в отношении защиты частной собственности, приведет общество на скользкий путь, к социализму – это мнение неприкрыто продвигалось в книге Хайека «Дорога к рабству». С теоретической точки зрения, оно оказалось неубедительным, равно как и не оправдалось историей. Существует множество различных способов, которыми могут быть связаны рынок и государство между странами и внутри них. Принципы продвижения шоколадных батончиков в США гораздо больше ориентированы на рынок, чем начальное школьное образование. В вопросах предоставления медицинской помощи Южная Корея больше полагается на рыночные решения, чем Великобритания, но дело обстоит совершенно иначе в вопросах воды или железных дорог. Если бы «скользкий путь» существовал, у нас не было бы такого разнообразия.

(Нео)Шумпетерианская школа

Капитализм – это мощное средство экономического прогресса, но он сдаст свои позиции, поскольку компании становятся все более крупными и бюрократизированными.

Имя Йозефа Шумпетера (1883–1950) не так уж широко известно в истории экономики. Однако его оригинальные идеи положили начало целой школе – названной шумпетерианской, или неошумпетерианской[62]. (Любопытно, что в честь Адама Смита не была названа ни одна школа.)

Как и австрийцы, Шумпетер работал под сенью учения Карла Маркса: первые четыре главы его фундаментального труда «Капитализм, социализм и демократия»[63], опубликованного в 1942 году, посвящены Марксу{64}. Джоан Робинсон, знаменитый кейнсианский экономист, однажды язвительно заметила, что сам Шумпетер был просто «Марксом с видоизмененными прилагательными».

Буря созидательного разрушения: теория Шумпетера о капиталистическом развитии

Шумпетер разрабатывал идеи Маркса о важности технологического развития в качестве главной силы капитализма. Он утверждал, что капитализм движется вперед за счет инноваций предпринимателей, а именно за счет создания новых производственных технологий, продуктов и рынков. Инновации дают успешным бизнесменам временные монополии на соответствующих рынках, что позволяет им заработать исключительную прибыль, которую он назвал предпринимательской прибылью. Со временем их конкуренты начинают копировать инновации, снижая общий доход до «нормального» уровня: задумайтесь о том, каким образом сейчас появилось так много предложений на рынке планшетных компьютеров, который когда-то почти полностью был занят iPad компании Apple.

С точки зрения Шумпетера, это соревнование, обусловленное технологическими инновациями, гораздо более мощное и важное, чем неоклассическая ценовая конкуренция, при которой производители пытаются вытолкнуть друг друга с рынка, продавая продукты по более низкими ценам за счет повышения эффективности использования имеющихся технологий. Шумпетер утверждал, что конкуренция на основе инноваций «настолько эффективнее [чем ценовая конкуренция], насколько бомбардировка эффективнее взлома двери».

Здесь Шумпетер оказался провидцем. Он утверждал, что ни одна компания, какими бы прочными ни казались ее позиции на рынке, в долгосрочной перспективе не застрахована от «бури созидательного разрушения». Упадок таких гигантов, как IBM и General Motors, или исчезновение компании Kodak, которая на пике развития занимала лидирующую позицию в своей отрасли, демонстрирует силу конкуренции за счет инноваций.

Почему Шумпетер предсказывал ослабление капитализма и почему он ошибался?

Несмотря на свою веру в динамичность капитализма, Шумпетер не был настроен оптимистично в отношении его будущего. В «Капитализме, социализме и демократии» он отметил, что с ростом масштабов капиталистических компаний и применения научных принципов в технологических инновациях (то есть с появлением корпоративных лабораторий) предприниматели дают дорогу профессиональным менеджерам, которых Шумпетер пренебрежительно называл управленцами. Как только в управлении компаниями появится бюрократизм, капитализм утратит свою динамичность, которая в конечном счете опирается на видение и движущую силу харизматичных героев, называемых предпринимателями. Капитализм станет постепенно блекнуть и превращаться в социализм, а не погибнет насильственной смертью, как предвещал Маркс.

Предсказание Шумпетера не сбылось. С тех пор капитализм действительно стал более динамичным. Шумпетер сделал такой неверный прогноз, потому что не заметил, как быстро предпринимательство становится коллективной областью деятельности, где участвует не только один дальновидный бизнесмен, но и множество других действующих лиц внутри и за пределами компании.

Большая часть технического прогресса в сложных современных отраслях промышленности происходит с помощью незначительных инноваций, создающихся в ходе прагматичных попыток решить проблемы, возникающие в процессе производства. Это означает, что даже работники производственной линии участвуют в инновационной деятельности. Действительно, японские автомобильные компании, особенно Toyota, получили выгоды от метода производства, который максимизировал вклад рабочих в инновационный процесс. Прошли те времена, когда такие гении, как Джеймс Ватт или Томас Эдисон, могли практически в одиночку совершенствовать новые технологии. И это еще не все. Занимаясь инновационной деятельностью, компании опираются на результаты исследований и открытия, предоставляемые различными некоммерческими действующими учреждениями: правительством, университетами и благотворительными фондами. Сегодня все общество вовлечено в инновации.

Потерпев неудачу в попытке оценить роль всех этих «прочих», задействованных в инновационном процессе, Шумпетер пришел к ошибочному выводу, что снижение значимости вклада отдельных предпринимателей сделает капитализм менее динамичным и приведет к его ослаблению.

К счастью, интеллектуальные наследники Шумпетера (которых иногда называют неошумпетерианской школой) преодолели это ограничение в его теории, в частности, с помощью национальной системы инноваций, исследующей взаимодействие между различными участниками инновационного процесса, а именно: компаниями, университетами, правительствами и прочими[64]. Вместе с тем неошумпетерианскую школу можно подвергнуть критике за чрезмерное акцентирование внимания на технологиях и инновациях и за некоторое пренебрежение остальными экономическими вопросами, такими как труд, финансы и макроэкономика. Справедливости ради стоит отметить, что другие школы тоже уделяют слишком много внимания отдельным вопросам – впрочем, шумпетерианская имеет более узкую направленность, чем все остальные.

Кейнсианская школа

То, что хорошо для людей, необязательно так же хорошо для экономики в целом.

Джон Мейнард Кейнс (1883–1946) родился в том же году, что и Шумпетер, и, подобно ему, удостоился чести стать главой научной школы, названной его именем. С точки зрения интеллектуального влияния, сравнивать их невозможно. Кейнс, пожалуй, самый влиятельный экономист XX века. Он дал новое определение предмету, открыв область макроэкономики, которая занимается анализом экономики вообще, как единого целого, которое отличается от суммы всех слагаемых.

До Кейнса большинство соглашалось с мнением Адама Смита: «Что считается разумным в рамках любой семьи, может быть редкой глупостью в масштабах королевства». Некоторые продолжают так думать. Дэвид Кэмерон, премьер-министр Великобритании, в октябре 2011 года заявил, что все британцы должны попытаться погасить свои долги по кредитным картам, но он не отдавал себе отчета в том, что спрос в британской экономике рухнет, если достаточно большое число людей последуют его совету и снизят свои расходы ради погашения долгов. Он не понимал простой мысли: то, что для одного человека – трата, для другого – доход, пока советники премьера не вынудили его взять свои неуместные слова обратно.

Отказываясь принимать эту точку зрения, Кейнс пытался объяснить, почему в течение длительного времени существуют безработные, простаивающие заводы и непроданные продукты, если предполагается, что рынки должны выравнивать спрос и предложение.

Почему существует безработица? Кейнсианское объяснение

Кейнс исходил из очевидного наблюдения, что экономика потребляет не все, производимое ею. Если исходить из предположения, что все произведенные продукты должны быть проданы, а все имеющиеся ресурсы (в том числе труд рабочих) – задействованы (это называется полной занятостью), то разницу между объемом производства и объемом потребления, то есть сбережения, следует инвестировать.

К сожалению, нет никакой гарантии, что сбережения окажутся равны инвестициям, особенно когда те, кто вкладывает, и те, кто экономит, не одни и те же лица, в отличие от ситуации первых дней капитализма, когда предприниматели в основном инвестировали из собственных сбережений, а рабочие не могли накапливать, поскольку их зарплаты были слишком малы. Дело в том, что инвестиции, отдача от которых приходит не сразу, зависят от того, чего ждет инвестор от будущего. В свою очередь, этими ожиданиями движут психологические факторы, а не рациональный расчет, потому что будущее полно неопределенности.

Неопределенность касается не только отсутствия представления о том, что произойдет когда-нибудь потом. Для некоторых событий мы можем достаточно точно вычислить вероятность каждого из потенциальных непредвиденных обстоятельств – экономисты называют это риском. Действительно, наша способность рассчитать риск, связанный со многими аспектами человеческой жизни – смертью, пожаром, автомобильной аварией и прочими подобными событиями, – это основа индустрии страхования. Тем не менее мы не всегда знаем все возможные непредвиденныеобстоятельства, не говоря уже об их правдоподобной вероятности. Лучшее объяснение концепции неопределенности дал, как это ни удивительно, Дональд Рамсфельд, министр обороны в первом правительстве Джорджа Буша-младшего. В 2002 году на пресс-конференции, посвященной ситуации в Афганистане, Рамсфельд сказал: «Есть переменные, о существовании и динамике которых мы знаем; есть переменные, о существовании которых мы знаем, но не знаем их динамики; и наконец, существуют переменные, о которых мы не знаем ничего, включая даже сам факт их существования, – это неизвестные неизвестные». Идея о «неизвестных неизвестных» удачно резюмирует концепцию неопределенности Кейнса.

Активная фискальная политика для полной занятости: кейнсианское решение

В неопределенном мире инвесторы могут вдруг стать пессимистичными в отношении будущего и сократить свои инвестиции. В такой ситуации появится избыток сбережений. Классические экономисты полагали, что это перенасыщение рано или поздно исчезнет, поскольку сокращение спроса на сбережения приводит к снижению процентной ставки (иными словами, цены заимствований), что снова делает инвестиции более привлекательными.

Кейнс утверждал, что ничего подобного не произойдет. При снижении инвестиций уменьшатся и общие расходы, которые, в свою очередь, снизят доходы, поскольку расходы одного человека – это доходы другого. Сокращение доходов приведет к уменьшению сбережений, поскольку они, по сути, представляют собой то, что осталось после расходов (которые, как правило, не очень изменятся в ответ на снижение доходов, потому что определяются нашими жизненными потребностями и привычками). В конце концов сбережения будут уменьшаться, чтобы соответствовать ставшему более низким инвестиционному спросу. Если избыточные сбережения начнут сокращаться таким образом, то не возникнет тенденции к понижению процентных ставок и, следовательно, не будет дополнительных стимулов для инвестиций.

Кейнс считал, что инвестиции становятся достаточными для обеспечения полной занятости только тогда, когда нерациональное начало[65] – «внутренняя потребность действовать, а не бездействовать», как он это определял, – потенциальных инвесторов стимулируется новыми технологиями, финансовой эйфорией или другими нетипичными явлениями. Нормальное состояние дел, по его мнению, наблюдается в случаях, когда инвестиции равны сбережениям на уровне платежеспособного спроса (который на самом деле подкреплен покупательной способностью), чего недостаточно для поддержки полной занятости. По утверждению Кейнса, для достижения полной занятости правительство должно активно использовать свои расходы, чтобы поддерживать уровень спроса{65}.

Деньги реально работают в экономике: кейнсианская теория финансов

Распространенность неопределенности в кейнсианской экономике означает, что деньги – не просто единица учета или удобное средство обмена, как полагала классическая (и неоклассическая) школа, а средство для обеспечения ликвидности (или средств для быстрого изменения чьего-либо финансового положения) в нестабильном мире.

С учетом этого финансовый рынок представляет собой не просто источник денег для инвестиций, но и место для заработка денег путем игры на расхождениях во мнении людей о доходности одних и тех же инвестиционных проектов – иными словами, место для спекуляций. На этом рынке условия покупки и продажи актива определяются по большей части не окончательной прибылью, которую он принесет, а ожиданиями от будущего – и, что еще важнее, ожиданиями относительно того, чего станут ожидать другие люди, или, по словам Кейнса, «средним мнением о среднем мнении». Это, как считал экономист, нередко становится основой для стадного поведения, которое часто наблюдается на финансовом рынке и делает его склонным к приступам финансовых спекуляций, бумам и в конечном счете спаду{66}.

Исходя из такого анализа Кейнс, как известно, предостерегал об опасности, которую потенциально представляет финансовая система, ориентированная на спекулятивные сделки: «Спекулянты не могут причинить вреда, как пузыри в устойчивом потоке предприятия. Но положение становится серьезным, когда предприятие оказывается пузырем в водовороте спекуляции. Когда капитальное развитие страны становится побочным продуктом деятельности казино, работа, скорее всего, будет сделана плохо». Кейнс наверняка знал это, потому что сам был очень успешным финансовым спекулянтом и накопил изрядно средств – более 10 миллионов фунтов стерлингов (или 15 миллионов долларов) в пересчете на современные деньги – это то, что осталось у него после очень щедрых пожертвований на благотворительность{67}.

Экономическая теория, которая подходит для XX века – и дальше?

Кейнсианская школа создала экономическую теорию, которая больше подходила для развитой капиталистической экономики в XX веке, чем теория классической или неоклассической школ. Кейнсианская макроэкономическая теория строится на признании того факта, что структурное разделение вкладчиков и инвесторов, возникшее в конце XIX века, уравняло сбережения и инвестиции и, следовательно, усложнило возможность достижения полной занятости.

Кроме того, кейнсианская школа справедливо подчеркивает ключевую роль финансов в современном капитализме. Классическая школа не уделяла большого внимания финансовым отношениям, поскольку развивалась во времена, когда финансовый рынок был примитивным. Неоклассическая теория появилась в мире, уже достаточно похожем на тот, в каком жил Кейнс, но, учитывая ее нежелание признать неопределенность, деньги не имели в ней большого значения. В отличие от этих школ, в кейнсианской теории финансовые отношения играют ключевую роль, поэтому она оказалась очень полезна для нас, потому что, в частности, позволила понять такие события, как Великая депрессия 1929-го и мировой финансовый кризис 2008 года.

«В долгосрочной перспективе мы все мертвы»: недостатки кейнсианской школы

Кейнсианскую школу можно критиковать за то, что она уделяла слишком много внимания краткосрочным вопросам – это нашло отражение в знаменитой остроте Кейнса о том, что «в долгосрочной перспективе мы все мертвы». Кейнс был абсолютно прав, когда подчеркивал, что мы не можем управлять экономической политикой в надежде на то, что в долгосрочной перспективе «фундаментальные» силы, такие как технологии и демография, так или иначе все приведут в порядок, о чем часто говорили экономисты классической школы. Тем не менее нацеленность на краткосрочные макроэкономические переменные сделали кейнсианскую школу достаточно слабой с точки зрения объяснения долгосрочных вопросов, таких как технический прогресс и институциональные изменения{68}.

Институциональная школа: старая, новая и новая старая?

Люди – это продукт собственного общества, даже если они способны изменить его правила.

В конце XIX века группа американских экономистов поставила под сомнение учения доминирующих в то время классической и неоклассической школ из-за приуменьшения или даже игнорирования ими социальной природы людей, то есть того факта, что они продукт своего общества. Эти экономисты утверждали, что мы должны проанализировать институты, или социальные правила, оказывающие влияние на людей и даже формирующие их. Эта группа известна под названием старой институциональной школы, или институционализма, в противоположность появившейся в 1980-х годах новой институциональной школе, или неоинституционализму.

Люди формируются обществом: возникновение старой институциональной школы

Историю рождения старой институциональной школы можно проследить до Торстейна Веблена (1857–1929), который сделал себе имя, поставив под сомнение распространенное убеждение о рациональности и корыстолюбии человека. Веблен утверждал, что за любым поведением человека стоит множество мотивов – инстинкт, привычка, убеждение – и только после этого рациональный мотив. Веблен также подчеркивал, что человеческую рациональность нельзя определить как нечто вневременное и что она формируется социальной средой, состоящей из институтов, или формальных (например, законов и внутренних правил компаний) и неформальных правил (социальных обычаев, соглашений в деловых отношениях), в которой действуют индивидуумы, что мы с легкостью можем наблюдать. Веблен считал, что институты не только влияют на то, как ведут себя люди, но и меняют их, а люди, в свою очередь, меняют эти институты{69}.

Черпая вдохновение из того особого внимания, которое Веблен уделял институтам, а также явно и тайно принимая идеи марксизма и немецкой исторической школы, в начале XX века появилось новое поколение американских экономистов, учредивших экономическую школу. В 1918 году с благословения Веблена она была официально провозглашена институциональной школой, а возглавил ее Уэсли Митчелл (1874–1948), ученик Веблена и тогдашний лидер группы[66].

Ярким событием для этой школы стал «Новый курс», в разработке и принятии которого участвовали многие ее представители. В наши дни «Новый курс» обычно рассматривается как программа кейнсианской политики. Но если подумать, «Общая теория занятости, процента и денег»[67], фундаментальный труд Кейнса, вышел только в 1936-м, то есть через год после «Второго нового курса» (первый был принят в 1933 году). «Новый курс» уделял намного больше внимания институтам – финансовому регулированию, социальному обеспечению, профсоюзам и регулированию коммунальных компаний, – чем макроэкономической политике, о чем я уже говорил в главе 3. Такие институциональные экономисты, как Артур Бернс (председатель Совета экономических консультантов при президенте США в 1953–1956 годах, а затем председатель Совета управляющих Федеральной резервной системой в 1970–1978 годах), играли важную роль в формировании экономической политики США даже после Второй мировой войны.

Поведение людей диктуется не только обществом: упадок институциональной школы

После 1960-х годов институциональная школа пришла в упадок. Частично это было связано с подъемом неоклассической концепции в США в 1950-х годах. Довольно узкое представление неоклассической школы о том, какой должна быть экономика – с упором на поведение индивидуумов, «универсальные» исходные предположения и абстрактные экономические модели, – сделало ее не слишком отличимой от институциональной теории, но при этом более слабой в плане логики и содержания. Впрочем, спад популярности был вызван и слабостью самой институциональной школы. Она не могла в полной мере теоретически обосновать разнообразные механизмы, посредством которых возникают, существуют и изменяются сами институты, потому что рассматривала их только как результаты формальных коллективных решений (например, законодательства) или продукты истории (например, культурные нормы). А институты способны появляться на свет и другими путями: как спонтанный порядок, формирующийся в ходе взаимодействий рациональных индивидуумов (австрийская школа и новая институциональная школа); из-за попыток отдельных людей и организаций сформировать способы познания, помогающие разобраться в сложных вопросах функционирования экономики (бихевиоризм); в результате попытки сохранить существующие иерархические отношения (марксистская школа).

Еще одна большая проблема состояла в том, что некоторые представители школы утратили чувство меры в подчеркивании значения социальной природы людей и активно перестраивали свою теорию по принципу структурного детерминизма. Социальные институты и структура, которую они создают, были для этих экономистов всем; люди считались существами, полностью зависимыми от общества, в котором они живут. Печально известное изречение «Нет такого понятия, как индивидуум» принадлежит наиболее авторитетному представителю постепенно терявшей свои позиции в первые годы после Второй мировой войны институциональной школы в США Кларенсу Айресу.

Трансакционные издержки и институты: расцвет неоинституционализма

В 1980-х группа экономистов, придерживающихся неоклассического и австрийского учений и возглавляемая Дугласом Нортом, Рональдом Коузом и Оливером Уильямсоном, организовала новую школу, известную под названием новой институциональной школы, или неоинституционализма{70}.

Называя себя институциональными экономистами, приверженцы этой школы дали понять, что они не считают себя типичными представителями неоклассической теории, которая рассматривала только индивидуумов, не обращая внимания на институты, влияющие на их поведение. Однако, используя прилагательное «новая», эта группа явно показывала, что отмежевывается от первоначальной институциональной школы, которая сейчас называется старой институциональной школой (или просто институциональной школой). Основной причиной отделения было то, что неоинституционализм стал анализировать, как появляются институты на основе осознанного выбора людей{71}.

Ключевым понятием неоинституционализма стали трансакционные издержки. В неоклассической экономической теории затраты представлены себестоимостью продукта (расходы на материалы, заработную плату и т. д.). Однако неоинституционализм подчеркивает, что существуют также затраты, связанные с организацией экономической деятельности. Некоторые определяют трансакционные издержки довольно узко – как расходы, связанные с самим рыночным обменом: получение информации об альтернативных продуктах («сравнение цен»), трата времени и денег на процесс покупки, а иногда и торг за лучшие цены. Другие определяют их в более широком смысле как «стоимость эксплуатации экономической системы», которая включает в себя расходы на проведение обмена на рынке, а также связанные с этим затраты по обеспечению договора после завершения обмена. Так что, если смотреть шире, трансакционные издержки включают в себя стоимость охраны от краж, эксплуатацию судебной системы и даже контроль рабочих на заводах, чтобы они вкладывали в работу максимально возможное количество усилий согласно контракту.

Институты – это не только ограничения: преимущества и недостатки новой институциональной экономики

Внедряя концепцию трансакционных издержек, представители неоинституционализма разработали широкий круг интересных теорий и тематических исследований. Одним из ярких примеров служит вопрос о том, почему в предположительно «рыночной» экономике так много видов экономической деятельности ведется внутри компаний. Упрощенно говоря, рыночные сделки часто бывают слишком дорогими из-за высокой стоимости информации и обеспечения исполнения контрактов. В таких случаях гораздо эффективнее получается сделать все посредством иерархических команд внутри компании. Другой пример – анализ влияния самой сути прав собственности (правил, которые предписывают, что и с каким видом собственности могут сделать владельцы) на модели инвестиций, выбор технологий производства и другие экономические решения.

Несмотря на эти очень важные разработки, неоинституционализм достиг того предела, не перешагнув который, его еще можно считать институциональной концепцией. Он рассматривает институты в основном в качестве ограничений – для неограниченного своекорыстного поведения. Но институты не только «ограничивают», они способны «давать возможность». Часто институты ограничивают нашу личную свободу именно для того, чтобы мы могли больше делать коллективно – как правила дорожного движения, например. Большинство представителей неоинституционализма не отрицают стимулирующей роли институтов, но они не говорят об этом прямо; постоянно ссылаясь на институты как на ограничения, они формируют негативное впечатление о них. Что более важно, неоинституционализм не видит «формирующей» роли институтов, а ведь они действительно формируют мотивы людей, а не только ограничивают их поведение. Упуская это чрезвычайно важное определение деятельности институтов, эта школа не дотягивает до уровня полномасштабной институциональной теории.

Бихевиоризм

Мы недостаточно умны, поэтому должны сознательно ограничивать свою свободу выбора с помощью правил.

Бихевиоризм получил такое название, потому что это направление пыталось моделировать истинное поведение людей, отвергая доминирующее неоклассическое предположение, будто люди всегда действуют рационально и эгоистично. Школа распространила такой подход на изучение экономических институтов и организаций – например, как лучше создать компанию или разработать нормы финансового регулирования. Таким образом, она имеет фундаментальное сходство и даже некоторых общих участников с институциональной школой.

Это самая молодая из школ экономики, но она старше, чем думает большинство людей. Только недавно она получила известность благодаря своей теории поведенческих финансов и экспериментальной экономике. Но ее истоки можно проследить в 1940–1950-х годах, особенно в работах Герберта Саймона (1916–2001), лауреата Нобелевской премии в области экономики 1978 года[68].

Пределы человеческой рациональности и необходимость индивидуальных и социальных правил

Основная идея Саймона строилась на концепции ограниченной рациональности. Он критиковал неоклассическую школу за предположение о том, что люди обладают неограниченными возможностями для обработки информации или «божественной» (или «олимпийской», как он сам ее называл) рациональностью.

Саймон не оспаривал мнение об иррациональности человека. Он считал, что мы стараемся быть рациональными, но наша способность мыслить подобным образом слишком ограничена, особенно учитывая сложность мира – или преобладание неопределенности, если использовать термины кейнсианской теории. Следовательно, часто главным препятствием для принятия решения бывает не отсутствие информации, а ограниченная способность человека обрабатывать и анализировать имеющиеся сведения.

По причине такой ограниченной рациональности, утверждал Саймон, мы разрабатываем мыслительные «ярлыки», которые позволяют нам «экономить» умственные способности. Их называют эвристиками (или интуитивным мышлением), и они принимают различные формы: проверенных правил, здравого смысла или экспертной оценки. В основе всех этих интуитивных методов поиска решения лежит возможность выявлять закономерности, позволяющие нам отказаться от большого круга альтернатив и сфокусироваться на небольшом и легко контролируемом, но при этом наиболее перспективном диапазоне возможностей. Приводя пример применения такого психологического подхода, Саймон часто говорил о шахматных гроссмейстерах: их секрет заключается в способности быстро отсеять менее перспективные пути поиска и сосредоточиться на последовательности шагов, которые, скорее всего, дадут наилучший результат.

Сосредоточение внимания на подмножестве возможностей означает, что окончательный выбор необязательно будет оптимальным, но такой подход позволяет нам контролировать сложность и неопределенность мира с помощью нашей ограниченной рациональности. Таким образом, Саймон утверждает, что, делая выбор, люди довольствуются минимумом, то есть ищут хорошие, а не лучшие решения, вопреки утверждению неоклассической теории{72}.

Рыночная экономика против организационной