Богословие творения

Это понимание творения как метафизической зависимости не может быть опровергнуто космологическими рассуждениями наших дней, говорящими о бесконечном цикле Больших взрывов, в которых новые вселенные возникают из черных дыр в других вселенных. Ведь все эти вселенные, вырывающиеся друг из друга, зависят от Бога как причины своего существования. Несмотря на то что Большой взрыв традиционно считается точкой сингулярности, в которой порождаются время и пространство, Фома предостерег бы верующих от ошибки использования Большого взрыва как научного доказательства творения.

В том, что я здесь описал, мы можем увидеть некоторый смысл богатого и утонченного диалога о творении в богословии и науке, происходившего в Средние века. Греческая философская традиция предоставила важное интеллектуальное и культурное пространство, в котором отдельные религиозные различия оказались в некотором роде нерелевантны, а общие вопросы, подобные тому, как понимать творение, могли исследоваться[110].

Фома Аквинский внес значительный вклад в этот диалог. Фома проводит различие между творением, понимаемым философски как полная зависимость всего сущего от Бога как причины, и творением, понимаемым богословски, которое включает в себя все, что говорит философия, и добавляет, среди всего прочего, существование абсолютного начала во времени. Подобно Авиценне, Фома считает, что метафизика может доказать, что все вещи зависят от Бога как причины их существования. И вместе с Авиценной Фома показывает, что нет никакого конфликта между творением и любыми утверждениями естественных наук, так как естественные науки имеют своим предметом мир изменяющихся вещей, а творение – это не изменение. Являются ли описываемые изменения биологическими или космологическими, бесконечными или ограниченными во времени, они остаются процессами. Творение же отвечает за существование вещей, а не за изменения в них. Далее Фома полагает, что абсолютная суверенность Бога, выражаемая, например, в доктрине о творении из ничего, столь важной для аль-Газали и ему подобных, не требует отрицания существующих реальных причин в природе. Вместе с Аверроэсом Фома настаивает на том, что мир поддается научному анализу в терминах причинности. Но, как я уже отмечал, в отличие от Аверроэса, Фома не считает необходимым отвергнуть концепцию творения из ничего, чтобы защитить возможность существования науки о природе. Также, согласно Фоме, вечная вселенная не обязательно означает вселенную необходимую, вселенную, которая не является результатом свободного выбора Бога. Вместе с Маймонидом Фома полагает, что разум сам по себе не может познать, вечна вселенная или нет. Он считает ошибкой стремление обосновать творение ex nihilo как попытку научно доказать, что у мира есть временнóе начало. Тем не менее разум может показать в дисциплине метафизики, что мир имеет происхождение – он сотворен ex nihilo. Утверждение веры, что у вселенной есть начало во времени, дополняет то, что о творении познает разум. Богословский анализ творения, проведенный Фомой, гораздо богаче, чем только признание, что мир имеет начало. Он видит все исходящим от Бога и возвращающимся к Нему. Более того, вся вселенная творений, духовных и материальных, обладает динамическими характеристиками, аналогичными внутренней динамике божественных Личностей в Троице. Глазами веры можно увидеть весь тварный порядок как vestigium Trinitatis. Но во всем этом богословское понимание Фомы питается его философским анализом; можно сказать, что Фома – философ потому, что он богослов.

Средневековые дискуссии о творении в богословии и естественных науках могут помочь нам преодолеть несколько искушений:

1) подчеркивать Божье всемогущество и отрицать какую бы то ни было реальную автономию в природе и человеке; 2) защищать реальную автономию в природе и человеке путем ограничения Божьего всемогущества тем или иным способом (что происходит, например, в современном богословии). В более общем смысле эти дискуссии помогут нам избавиться от искушений: 1) смотреть на религиозную веру с подозрением как на своего рода слепой фанатизм или настаивать на том, что вера должна подчиниться разуму;

2) смотреть на разум с подозрением или, что бывает чаще, отвергать с позиции веры всякую реальную независимость философии и естественных наук от религиозных воззрений[111].

Папа Иоанн Павел II часто замечал, что наука и религия нуждаются друг в друге. Так, ученые должны признать, что естественные науки сами по себе никогда не смогут предложить «подлинную замену познанию истинно предельного». Он писал: «Наука может очистить религию от ошибок и суеверий; религия может очистить науку от идолопоклонства и ложных абсолютов. Каждая из них может ввести другую в более широкий мир, мир, в котором обе они могут расцветать»[112]. Для папы, а я считаю, что он прав, истины, открываемые естественными науками, не несут в себе угрозы для настоящей религиозной веры. То, что говорит разум, и то, что утверждает вера, дополняют друг друга, а не противоречат друг другу. Между разумом и верой нет реального конфликта. В конце концов, Бог – автор и разума, и откровения.

Перевод с английского Андрея Черняка

Уильям Кэрролл

Фома Аквинский и современная космология: творение и начало Вселенной[113]

Большой адронный коллайдер, запущенный Европейской организацией по ядерным исследованиям (CERN), представляет собой «величайший прорыв к пониманию книги Бытия 1:1 – того, что произошло в начале. Это машина Бытия. Она поможет воссоздать величайшее событие в истории вселенной». Микио Каку, профессор Сити колледжа Нью-Йорка (30 марта 2010 года)[114].

В конце марта 2010 г. начал плановую работу Большой адронный коллайдер, разработанный CERN[115]. С этим гигантским ускорителем частиц, построенным на глубине трехсот футов (ок. 90 метров) на границе между Францией и Швейцарией, физики связывают большие надежды на прояснение вопроса о том, каким было состояние вселенной непосредственно после Большого взрыва[116]. Некоторые СМИ уже прозвали этот ускоритель «машиной Бытия» и с легкостью объявили, что проводимые эксперименты позволят нам, говоря словами одного из журналистов Le Monde, «прояснить тайну творения вселенной»[117].

Достижения космологии и физики элементарных частиц давно дают пищу фантазиям о все новых откровениях о мире, которые якобы могут дать естественные науки[118]. Казалось бы, несложно увидеть взаимосвязь между развитием космологии, исследующей начало мироздания, и богословскими рассуждениями о творении. Однако следовало бы осторожно подходить к объяснениям космологов, к их попыткам интерпретировать разные факты, к их видению творения. Что космология может рассказать нам о «тайне сотворения вселенной»? Ответ на этот вопрос потребует от нас предельно ясного понимания исследовательских границ естественных наук, философии и богословия. Стивен Хокинг однажды произнес ставшую крылатой фразу, что его космологическая модель, отрицающая начало вселенной, «не оставляет никакой работы для творца». Теории, исследующие то, что произошло «до Большого взрыва», как и те, которые признают возможность бесконечной последовательности больших взрывов, для многих выглядят привлекательно именно потому, что они отрицают принципиальное начало вселенной и тем самым делают Творца неуместным. И наоборот, многие видят в космологии Большого взрыва, постулирующей абсолютное начало мироздания, прочную научную базу – если не готовое доказательство – для обоснования сотворения мира. Они аргументируют это тем, что первоначальная «сингулярность» за пределами категорий пространства и времени указывает на сверхъестественную причину зарождения вселенной. В обоих случаях космология рассматривается как поставщик релевантной информации о том, была вселенная сотворена или нет.

Примером попытки некоторых исследователей космоса избавиться от так называемой «мучительной сингулярности» Большого взрыва может служить работа Нейла Турока. Используя данные «теории суперструн», Турок предлагает модель, согласно которой зарождение нашей вселенной было результатом столкновения гигантских четырехмерных мембран. Вселенная по Туроку – это бесконечный цикл многих вселенных, сталкивающихся друг с другом. Турок считает, что его модель «по-философски привлекательна… Время бесконечно, пространство тоже, и они всегда существовали… И это именно то, о чем мечтают приверженцы стационарной модели вселенной. Наша модель реализует их задачи»[119]. Турок обращает внимание на то, что многие космологи 1950-х и 1960-х годов неохотно принимали теорию Большого взрыва, поскольку, если бы вселенная имела такое начало, то исходные условия были бы в некотором смысле случайными, т. е. не вписывались бы в границы объяснительной модели естественных наук. Первоначальные условия, следовательно, должны были бы иметь источник за пределами исследовательского домена естественных наук. Они указывали бы на существование Творца, но в исследовании Турока для них не остается места, равно и для самого Творца[120]. Можно вспомнить наблюдение сэра Мартина Риза, что есть три возможности объяснить наличие тех параметров («всего шесть чисел»), на которые опирается современная космологическая рефлексия и которые обеспечивают благоприятную космическую среду для жизни – это совпадение, провидение и множественность вселенных[121]. Отвергая первые две, Риз постулирует сценарий множественных вселенных, исключающий необходимость специального объяснения мира, в котором мы живем[122]. Примерно ту же аргументацию мы обнаруживаем в новой книге Стивена Хокинга[123] The Grand Design, которая совсем недавно вышла в свет. Автор пишет: «Спонтанное творение – вот причина, по которой существует скорее что-то, нежели ничто, и по которой существует вселенная, существуем мы. Нет необходимости призывать Бога, … чтобы вселенная пришла в движение». Его принципиальный аргумент состоит в том, что, если мы считаем нашу вселенную одной из бесконечного числа других, то нам не нужно прибегать к специальным объяснениям (к Великому Конструктору) того, как возникли начальные условия, сделавшие возможным появление жизни и наше существование. По его словам, «как Дарвин … объяснил, каким образом кажущееся чудесным устройство живых форм могло появиться без вмешательства высшего существа, так же и концепция множественных вселенных может объяснить тонкий строй физических законов без апелляции к доброму творцу, создавшему мир для нашей пользы».[124] Но, как нам предстоит увидеть, Великий Конструктор, отвергаемый Хокингом, – не Творец, или по крайней мере не тот Творец, которого имеют в виду традиционные философия и богословие.

В этом месте я бы хотел обозначить важнейшую тему этих дебатов: вопрос, фиксирует ли космология начало вселенной, и если да, то готова ли она принять идею о творении. Несмотря на фундаментальные различия в современных космологических интерпретациях, существует принципиальное согласие в том, что под творением вселенной следует понимать ее начало во времени.

Новости об экспериментах, проводимых CERN, возродили интерес к вопросам, затрагивающим отношения между физикой и творением, но, к сожалению, многие дискуссии на эту тему базируются на старом ошибочном понятии о том, что именно физика, философия и богословие могут нам сказать о мире и его происхождении. Это верно даже тогда, когда более осторожные исследователи напоминают нам, что Большой андронный коллайдер может в лучшем случае пролить свет на самую раннюю стадию формирования Вселенной, непосредственно следующую за Большим взрывом, но не на обстоятельства самого взрыва.

Одно из недоразумений между творением и естественными науками коренится в широко распространенном пристрастии к своего рода «тотализирующему натурализму». Согласно этой точке зрения, вселенная и те процессы, которые в ней происходят, не нуждаются в объяснениях, выходящих за рамки категорий естественных наук. Современная наука выдвигает притязание на полную самодостаточность при объяснении всего, что во вселенной нуждается в объяснении. Говорим ли мы об интерпретации самого Большого взрыва (как квантовое туннелирование из ничего), или о варианте гипотезы множественных вселенных, или о самоорганизующихся принципах биологических изменений – вывод, многим кажущийся неизбежным, состоит в том, что нет нужды апеллировать к творцу, т. е. к какой-либо первопричине, находящейся за пределами естественного порядка. Вот как это сформулировал космолог Ли Смолин:

Мы, человеческие существа, – вид, который делает вещи. Когда мы обнаруживаем что-то сложно и совершенно устроенное, у нас рождается инстинктивный вопрос: «Кто это сделал?» Важнейший урок, который нам следует усвоить, если бы хотим приблизиться к научному пониманию вселенной, – это что такой вопрос в данном случае некорректен. Действительно, вселенная прекрасна по своему внутреннему устройству. Но это не означает, что она была создана кем-то вне ее пределов, поскольку вселенная по определению есть все, что существует, и нет ничего вне ее. И так же по определению не могло быть ничего, что бы предшествовало ее возникновению и стало ее причиной, поскольку, если бы оно существовало, оно должно было бы быть ее составной частью. Поэтому основной принцип космологии должен звучать так: «Нет ничего за пределами вселенной». … Из этого первого принципа следует, что мы воспринимаем вселенную по определению как замкнутую систему. Это означает, что объяснение всего, что происходит внутри вселенной, может быть дано лишь на основании тех вещей, которые в ней присутствуют[125].

Поэтому, независимо от того, какого рода «творение» будет открыто или оспорено наукой посредством ускорителей частиц или сложнейших математических моделей, это будет научный отчет о зарождении вселенной, включающий, говоря словами Смолина, принципы, выведенные из самого мироздания. Но такая концепция «творения» не имеет ничего общего с тем, что традиционно понимается под этим словом в философии и богословии. Дистанция между малой долей секунды после Большого взрыва и творением – бесконечна. Приближаясь к Большому взрыву, мы не приближаемся к творению. Так как творение, как мы увидим, – это вообще не событие, оно не может быть предметом исследования космологии; это – тема для метафизики и богословия. Подобным образом, «ничто» некоторых космологических моделей, говорящих о Большом взрыве как о «квантовом туннелировании из ничего», это не ничто в традиционном понимании творения из ничего. «Ничто» космологической рефлексии вполне может кардинально отличаться от нашей вселенной, но это не то абсолютное ничто, которое принципиально для творения; это лишь то, о чем теории просто не могут ничего сказать.

Недоразумения, касающиеся творения и космологии, как я уже отмечал, простираются от отрицания творения, потому что вселенная понимается как нечто, не имеющее начала[126], до объяснений творения в сугубо научных терминах (таких как квантовое туннелирование), избегая всякого обращения к Творцу, и до противоположных утверждений, что сам Большой взрыв служит некоторого рода научным гарантом веры в божественные истоки вселенной. Напротив, следуя за рассуждениями Фомы Аквинского в XIII в., мы можем признать, что творение не есть предмет космологии. Концепция творения есть метафизическое и богословское осмысление того факта, что все существующее, в какой бы форме оно ни существовало, зависит от Бога как своей первопричины. Предметом естественных наук является мир изменчивых вещей, от субатомных частиц до галактик. Везде, где происходит изменение, должно быть что-то меняющееся. Будь то изменения биологического или космологического свойства, не имеющие начала и конца или временно ограниченные, – все они не перестают быть процессами. Творение же есть радикальная причинность всего сущего и того, что когда-либо существовало. Творение – не изменение. Быть причиной существования чего-либо не значит производить изменение или работать с уже существующим материалом. Когда говорят, что Бог творил «из ничего», это означает, что Бог не использовал чего-либо для творения всего, что есть. Это не предполагает изменения «ничто» в «нечто». Космология вместе с другими естественными науками исследует изменения; она не занимается метафизическими и богословскими проблемами творения; она не отвечает на вопрос, почему существует что-то, а не ничто. Ошибкой было бы прибегать к естественнонаучной аргументации для отрицания факта творения. Столь же ошибочно пользоваться данными космологии для подтверждения этого факта. Разум (равно как и вера) ведет к познанию Творца, но путь к нему лежит в плоскости метафизики, а не естественных наук. Дискуссии о творении отличны от дискуссий о порядке и устройстве, поскольку исследуют источник этого порядка и устройства. Учение о творении дает объяснение тому, почему вообще существует материя.

В дальнейшем, во избежание двусмысленности, нам необходимо также признать разночтение в понимании самого термина «творить». Часто мы говорим о человеческом творчестве, особенно применительно к произведениям изобразительного искусства, музыки и литературы. Для Бога «творить» означает нечто совершенно иное, нежели для человека. Когда люди что-то производят, они берут уже существующий материал и создают нечто новое. Творческий акт человека не становится совершенной причиной того, что выходит из-под его рук, в то время как творческий акт Бога именно таков; как раз этот смысл совершенной причинности содержится в выражении «из ничего». Быть совершенной причиной всего можно лишь обладая бесконечной властью, а ни у одного творения, включая человека, этой власти нет. Бог хочет, чтобы вещи были – и они возникают. Говоря, что Бог является совершенной причиной всего, мы не оспариваем роль других причин, составляющих часть естественного тварного порядка. Творения, как одушевленные, так и неодушевленные, служат причиной широкого спектра изменений, происходящих в мире, но только Бог – универсальная причина бытия как такового. Причинность Бога так далеко отстоит от причинности творения, что между ними нет конкуренции, так что нам нет необходимости «ограничивать» причинность Бога для того, чтобы расчистить место для причинности творения. Бог – причина того, что творения обладают причинностью[127].

Уже в XIII в. были заложены принципиальные основы для осмысления связи учения о творении с естественными науками. Работая в ключе аристотелевской метафизики и дополнив свои знания лучшим из того, что было создано мусульманскими и иудейскими мыслителями, равно как и его христианскими предшественниками, Фома Аквинский произвел анализ взаимоотношений между учением о творении и наукой, который до наших дней не утратил своей актуальности. Так, Фома пишет: «Необходимо, чтобы над и за причиной возникновения, благодаря которой что-то появляется посредством изменения или перемещения, стояла причина возникновения или зарождения вещей, не связанная с изменениями или перемещениями, совершающая непосредственное вдыхание бытия»[128].

Творение по существу не есть какое-то отдаленное по времени событие, это скорее постоянно действующая причинность существования всего сущего.[129] В момент, когда Бог перестал бы быть причиной существования всего сущего, ничего бы не осталось. Творение касается, прежде всего, происхождения вселенной, а не ее начала во времени. Важно осмыслить различие между происхождением и началом. Первый термин описывает полную, непрерывную зависимость всего сущего от Бога как своей первопричины. Все, что было сотворено, имеет свою причину в Боге. Однако нам не следует думать, что из факта творения следует временное начало всех сотворенных вещей. Вполне возможно временно́е начало вселенной, соответствующее традиционной интерпретации начала книги Бытия, но не будет также противоречием допустить возможность вечной сотворенной вселенной, поскольку, даже если бы у нее не было начала, у нее все равно было бы происхождение, она все равно была сотворена. Именно такую позицию отстаивал Фома Аквинский, принимая как предмет веры временное начало вселенной, но одновременно защищая возможность вселенной тварной и вечной. Ошибкой было бы утверждать, что сотворенность необходимо влечет за собой начало во времени.

Это порождает серьезные недоразумения в современной дискуссии о том, могут ли открытия космологии служить аргументами за или против творения вселенной.

Фома также полагал, что ни наука, ни философия не в состоянии ответить на вопрос, имела ли вселенная начало во времени. Он считал, что метафизика может показать нам, что вселенная сотворена[130], но он бы возразил тем, кто сегодня, используя, например, космологию Большого взрыва, заключают, что вселенная имела начало и, следовательно, была сотворена. Фома всегда предостерегал от использования неадекватных аргументов для доказательства истин веры. «Сингулярность» в традиционной космологии Большого взрыва может предложить картину начала наблюдаемого нами мира, но мы не можем заключить, что именно этот момент был абсолютным началом, тем самым, которое указывало бы на акт творения. Как утверждают некоторые современные космологи, мы можем предполагать существование чего-то до Большого взрыва. Так, Габриеле Венециано, физик-теоретик из CERN и один из отцов-основателей теории суперструн в конце 1960-х годов, отметил, что «предвзрывное состояние вселенной стало передним краем космологии»[131].

Обращаясь к вопросу о возможностях прочтения начала книги Бытия, Фома Аквинский отмечает, что принципиально важен «факт творения», а не «способ или метод» формирования мироздания[132]. Вопросы, касающиеся порядка, структуры и возможностей природы относятся к «способам и методам» формирования вселенной. Попытки естественных наук дать объяснение этим аспектам природы не бросают вызова «факту творения». Мир с началом во времени – это возможный мир, который сотворил Бог. Может быть, намного проще принять, что мир, имевший абсолютное временное начало, есть мир сотворенный, и этот мир особенно подходил бы для понимания священной истории, столь важной для верующих людей. Но вечный мир, не имевший начала во времени, не перестал бы от этого быть миром сотворенным.

Космологические теории легко используются – или, скорее, ими злоупотребляют – для подтверждения или опровержения факта творения. Но всякий раз, как я уже подчеркивал, «творение» неразрывно связывается с конечностью во времени, так что быть сотворенным необходимо означает начать существовать; с этой точки зрения, опровергать начало означает опровергать творение. Гений Фомы Аквинского делал различие между философским пониманием творения, без ссылок на временность, и его богословским пониманием, которое признает абсолютное временно́е начало вселенной[133].

Мы имеем дело с широко распространенным недоразумением: не проводится различия между творением и изменением, и отсюда возникает непонимание того, что естественные науки, включая космологию, не могут высказываться о первопричине существования вещей. Творческая власть Бога осуществляется на протяжении всей космической истории, какими бы ни были пути этой истории. Никакое объяснение космических или биологических изменений, на какую долю вероятности оно бы ни претендовало, не может оспорить метафизическую сторону творения, т. е. зависимость существования всех вещей от Бога как их первопричины[134]. Когда некоторые мыслители отрицают творение на основании естественнонаучных теорий, или используют космологию для доказательства творения, или отвергают данные науки, защищая творение, они неправильно понимают творение или естественные науки, либо то и другое одновременно. Эксперименты, начатые CERN, могут дать новое неожиданное понимание природы вселенной на самом раннем этапе ее существования, но они ничего нам не скажут о ее творении.

Перевод с английского Ольги Хмелевской

Нильс Грегерсен

Идея глубокого воплощения: библейские и патристические источники[135]

…как же беспредельное может быть объято атомом?

Cвт. Григорий Нисский

Великий Катехизис, X

Цель этого эссе – развить идею «глубокого воплощения» в рамках богословия, опирающегося на библейские и патристические источники. Я впервые употребил этот термин в 2001 году, в контексте представления об эволюционной христологии. Уже тогда я утверждал, что так называемая «высокая» христология, которая предполагает предвечное сыновство Иисуса Христа, полностью совместима с пониманием того, что воплощение проникает в самые глубины материального мира. С этой точки зрения Сын Божий принял на себя не просто тело конкретного человека, Иисуса из Назарета, но живое и хрупкое тело, подверженное распаду и смерти, благодаря чему Бог объединился с биологическим миром страдающих существ. Далее, следуя церковной традиции, радикальное воплощение Бога в Иисусе лучше всего можно сформулировать, исходя из учения о Троице, состоящего в том, что Бог есть находящаяся в постоянном общении с собой любовь, и потому он по природе щедр. «В природе Бога – раздавать и делить с другими. Так же, как в природе света – распространяться, Бог не хочет и не может делать ничего иного, как сообщать жизнь, радость и смелость любому, кто соединен со Христом. Присутствие Бога в этом смысле «заразно»: оно делает богоподобными, при этом сохраняя (не уничтожая), те творения, которые поглощены единством с Богом». В этой перспективе земная жизнь Христа – это микрокосм искупительного присутствия Бога в крестообразном творении: «Этот мир – не гедонистический рай, но место труда и учения, в котором можно многое узнать, но в котором, как кажется, торжествует трагизм потери всего. В этом контексте воплощение Бога во Христе может быть понято как “радикальное”, или “глубокое”, воплощение, то есть воплощение вплоть до самой ткани биологического существования и природной системы»[136].

Это понятие глубокого воплощения было впоследствии принято богословами, настроенными сходным образом, которые были готовы заново продумать христианскую традицию в ее биологическом и космическом масштабах. Австралийский католический богослов Денис Эдвардс, таким образом, распространил идею глубокого воплощения на экологическое богословие, подчеркивая, в частности, как творческое, так и искупляющее присутствие Христа в экосистеме в целом[137]. Англиканский богослов Кристофер Саутгейт использовал эту идею, чтобы сформулировать эволюционную теодицею, не довольствующуюся системным взглядом на природу, а справедливо настаивающую на творении нового мира в конце времен, основываясь на обетовании Иисуса о воскресении[138]. Биолог-богослов Силия Дин-Драммонд использовала этот термин для того, чтобы изобразить впечатляющую картину эволюции, связывая концепцию глубокого воплощения с эстетическим богословием Ганса Урса фон Бальтазара[139]. Последней, но не по важности, можно упомянуть католическую феминистку Элизабет Джонсон, которая одобрительно отзывается о сдвиге, имеющем место ныне в систематическом богословии, где концепция глубокого воплощения «начинает использоваться для обозначения радикального, божественного проникновения в самую ткань биологического существования и в более широкую сферу природы»[140].

В данной статье я попытаюсь показать, как подобные воззрения связаны с Евангелием от Иоанна, где любовь Бога к нашему космосу (Ин 3:16) выражается уже когда Божественный Логос становится плотью (sarx) (Ин 1:14). Но идея глубокого воплощения также охватывает и подчеркнутую Павлом полноту присутствия Христа в космосе, необходимую, чтобы примирить все с Богом посредством тела и крови Иисуса Христа: «ибо благоугодно было [Отцу], чтобы в Нем обитала всякая полнота, и чтобы посредством Его примирить с Собою все, умиротворив через Него, Кровию креста Его, и земное и небесное». (Кол 1:19–20, выделено мною – Н. Г.). Поэтому требуется именно развитие более заземленной христологии, чтобы понять воплощение Бога в свете творения Божьего, и наоборот. Моими основны́ми святоотеческими свидетелями такого подхода будут св. Афанасий (ок. 296–373) и св. Григорий Нисский (ок. 331–395). В этом контексте будут исследованы некоторые источники христологии Logos-sarx.

Набросок аргументации

Если воплощение Бога состоялось в нашем тварном мире, временны́е и пространственные измерения воплощения будут одинаково значимы. Тем не менее обычно христианское богословие занималось исключительно временем и человеческой историей. Но, отстраняя пространство, место и тело, богословие рискует сузить свой кругозор. Космические измерения христологии отходят обычно на второй план, если даже не отрицаются напрямую[141]. Такие области знания, как «экотеология» и «наука и богословие», каждая по-своему, помогают привлечь внимание к пространственным измерениям доктрины о творении мира. Но это нужно и систематическому богословию в целом, когда оно формулирует учение о творении. Ниже я хочу показать, что положения нашей веры о Христе и Духе также предоставляют нам богатые и до сих пор относительно незатронутые источники для формирования христианского взгляда на материю и материальное. С особой перспективы глубокого воплощения Божественный Логос («Слово», «Образец» или «образующий принцип») не только принимает на себя человечество, но и становится формирующей матрицей (malleable matrix) всей полноты материальности.

Став «плотью» в Иисусе, вечный Логос Бога вошел во все измерения Божьего тварного мира. «Он пришел к своим», как сказано у Иоанна (1:11), так же как «все начало быть через Логос» (Ин 1:3) в первую очередь. Но в философии, созданной библейской традицией, в иудео-христианской философии, sarx также относится к непрочности и ранимости, которая характеризует все природные тела, находящиеся в своих местах и всегда подверженные росту и распаду. В древнегреческой философии (как и в соответствующем ветхозаветном понятии kol-basar, «всякая плоть») тела понимались в качестве части потока материальных существ, которые всегда находятся в контакте друг с другом. Поэтому sarx означает все, что состоит из фундаментальных элементов – земли, воды, воздуха и огня (в подлунном мире). В современном прочтении sarx вмещало бы все царство материального, от кварков до атомов и молекул в их сочетаниях и превращениях в ходе химической и биологической эволюции.

Говоря библейским языком, понятие глубокого воплощения предполагает, что собственный Логос Бога Отца объединяется с телом Иисуса, его личностью и его земной жизнью. Божественный Логос тем самым, конечно, стал человеком, но это значит, что собственный Логос Бога вошел в телесный мир, наполненный полями, лисами и малыми птицами, объединившись даже с растущей и засыхающей травой. Действительно, Божественный Логос стал Землею в Иисусе. Иисус был «не от мира сего», то есть не от человеческого мира греха, но, согласно Евангелию от Иоанна, Логос Бога в Иисусе соединился с материальным миром. Христос соединился даже с миром грешников, как мы увидим далее.

Стоический фон христологии Логоса

Эта форма аргументации станет яснее, если мы прислушаемся к философским положениям, на фоне которых находится Пролог Евангелия от Иоанна; к последнему я обращаюсь как к первичному свидетельству доктрины «глубокого воплощения». Пролог предлагает нам богословие творения, интертекстуально связанное с Быт 1, но при этом отступающее на шаг за пределы космологического начала к вечному Началу всех вещей в Боге. Ранняя патристическая экзегеза первого стиха Пролога («В начале был Логос»), показывает, что с самого начала христианство не представлялось как чисто платоновская конструкция, но скорее свидетельствует о сильных подводных течениях как со стороны иудейской традиции Премудрости, так и стоической мысли, ведущей философии в Римской империи между 100 годом до Р.Х. и 150 годом по Р.Х.

Помимо того исторического факта, что именно стоицизм, а не платонизм, был у всех на слуху в качестве актуальной философской тематики, имели место также религиозные причины, почему раннехристианские мыслители симпатизировали определенным аспектам стоического богословия и космологии. Во-первых, стоическому умонастроению была свойственна определенная «теплота» в религиозном культе. Этого мы не находим в современном раннему христианству платонизме, где Бог, как принцип блага, был за пределами бытия (huper ousian), невыразимый и оставляющий управление миром меньшим богам, которые творили божественное правосудие путем простого посмертного воздаяния за человеческие поступки[142]. Стоицизм, наоборот, восхвалял провидение величественного и всемогущего Бога, вплоть до литургического обращения «я-ты». В знаменитом Гимне Зевсу Клеанфа мы слышим:

Ты, из бессмертных славнейший, всесильный и многоименный,Зевс, произведший природу и правящий всем по закону!Зевсу привет мой! Тебя всем смертным хвалить подобает,Мы – порожденье твое, и все твой образ мы носим,Смертные все, что живем на земле и ее попираем.Вот почему твою мощь восхваляю и петь буду вечно[143].

Во-вторых, даже если существуют особые отношения между людьми и Богом, в стоицизме нет той иерархии степеней, которую мы находим в современном ему среднем платонизме и позднейшем неоплатонизме Плотина. Поэтому в нем нет духов и демонов-посредников, которые правили бы человечеством и общались бы с ним, ибо Бог присутствует рядом с человечеством, как мы и слышим в речи Павла к афинянам перед ареопагом: Бог сотворил мир так, чтобы «…они искали Бога, не ощутят ли Его и не найдут ли, хотя Он и недалеко от каждого из нас: ибо мы Им живем и движемся и существуем, как и некоторые из ваших стихотворцев говорили: “мы Его и род”» (Деян 17:27–28). Павел здесь в действительности цитирует стоического поэта Арата. В то время как более поздние богословы=платоники, такие как Ориген, были вынуждены считать Христа посредником, подчиненным Отцу как истинному Богу, стоицизм позволял ранним христианским мыслителям видеть, что присутствие самого божественного Логоса пронизывает весь мир, и тем не менее, что Христос полностью един с Отцом.

В-третьих, Бог стоиков был не только любящим и творящим благодеяния человечеству, давая жизнь и позволяя людям принимать участие в Божьем разуме (позиция, также выраженная в платонизме); стоицизм также считал, что Бог исправляет и искупляет человеческую греховную деятельность, вплоть до того, что Он любит то, что невозможно любить само по себе. Снова процитируем Клеанфа:

Нет ничего на земле, что помимо тебя бы возникло,Нет ни в эфире небесном, ни в моря глубокой пучине,Кроме того, что безумцы в своем безрассудстве свершают.Ты же умеешь, однако, соделать нечетное четным,Дать безобразному вид, у тебя и немилое мило.Ты согласуешь в единстве дурное совместно с хорошим,Так что рождается разум, всеобщий и вечноживущий[144].

В отличие от платонизма, стоическая физика была в основном материалистической, но сохраняла пространство для информационных или рациональных («логических») аспектов материального мира. Основываясь на доктрине творения, христиане были естественно склонны к подчеркиванию божественной имманентности, или присутствия, так что божественная благость и любовь простирались в отношении отдельных людей, вплоть до исправления божественным провидением кривых человеческих путей. Более того, ранние христианские мыслители (вплоть до Тертуллиана, по крайней мере), происходя из религиозной традиции, которая подчеркивает холистическое единство души и тела, могли также воспринять духовный материализм стоического мышления по крайней мере в области человеческой природы.

Тем не менее есть основание полагать, что иудейское интуитивное представление о Божьей трансцендентности (3 Цар 8:27) в качестве необходимого условия для близких отношений между Богом и тварью означало, что стоицизм вряд ли когда-либо воспринимался «оптом» Иоанном, Павлом и позднее – отцами церкви. По меньшей мере мы находим примеры святых отцов, которые воспринимали существенные части стоической космологии и антропологии, хотя и не считали Бога материальным по природе (например, Тертуллиан), в то время как более поздние отцы церкви усваивали часть стоической космологии (например, идею последовательных мировых пожаров), будучи при этом средними платониками в своем богословии и антропологии.

Современная новозаветная наука в основном соглашается с тем, что Евангелие от Иоанна невозможно интерпретировать как религиозный текст, разъясняющий смысл земной жизни Иисуса в «простых человеческих терминах», как предлагал либеральный богослов XIX века Адольф фон Гарнак. Также не следует считать, что Евангелие от Иоанна отражает так называемый «гностический миф о спасителе», как утверждает экзистенциалист XX века Рудольф Бультман[145]. Сегодня большинство ученых соглашаются с тем, что Пролог следует рассматривать в контексте иудейской традиции Премудрости; некоторые новозаветники доходят до того, что заявляют, что в Прологе не следует предполагать никакого существенного греко-римского влияния[146]. Можно найти некоторые аргументы в поддержку этой точки зрения (не в последней степени благодаря параллелям между Иоанновым Прологом и восьмой главой Книги Притч). Но даже если и правда, что иудейский фон здесь силен как всегда, это наблюдение требует рассмотреть более глубокий исторический вопрос, а именно: как перевел и выстроил Иоанн ветхозаветные традиции Премудрости. Так же, как богословие Филона Иудея не может быть отделено от платоновской интерпретации, так и семантический мир Евангелия от Иоанна едва ли можно рассматривать как что-то исключительно иудейское.

Поэтому новая школа новозаветников утверждает (для меня вполне убедительно), что стоические антропология и физика повлияли не только на этику, но и на космологию как у Павла, так и у Иоанна. Это открывает для нас новые богословские возможности для понимания того, каким образом писания Павла и Иоанна предполагают синтез стоической мысли и иудейских идей, распространенный у многих из их современников[147]. Поэтому, согласно Иоанну, Бог «так возлюбил мир, что отдал Сына своего единородного» (Ин 3:16), и Слово «стало плотью и обитало с нами» (1:14). Здесь Бог и мир не просто разделены на два отдельных царства, как в платонизме или так называемом гностицизме, равно как и значение Евангелия не разъясняется лишь в чисто антропологических терминах, отдаленных от космологической перспективы. Согласно этой новой перспективе, раннехристианская мысль может иметь больше общего с современными научными вопросами, чем само-провозглашенные «современные» экзистенциалистские интерпретации христианства, которые рассматривают Бога и человека отдельно от природы.

Пролог Евангелия от Иоанна (1:1-14) начинается утверждением значения фигуры Иисуса в космической перспективе. Божественный Логос видится как творческое и формирующее начало Вселенной «в начале» (Ин 1:1–5) и как источник откровения для всего человечества начиная с самой зари человечества (Ин 1:9). Именно этот универсально действующий божественный Логос становится плотью (sarx) в истории жизни Иисуса из Назарета (1:14).

О божественном Логосе говорится, что тот был «в начале» (en archē). Греческий термин archē, как и его латинский эквивалент principium, означает не только временнóе начало, но и длящееся основание действительности. Термин archē сам по себе означает то, что мы сегодня назвали бы «высшей реальностью»: Логос есть (вечно длящееся) Начало, от которого происходят все остальные (временные) начала. Поэтому Логос был также и «в Боге» (en theōi). Быть «в Начале» соотносится с «быть в Боге» постольку, поскольку Бог есть «производящая Матрица» всего, что было, есть и будет. Не говорится тем не менее, что Логос был бы тождественен Богу (который далее в Евангелии обозначен как Отец). Логос есть Бог в предикативном смысле фразы «быть божественным», но о Логосе не говорится, что тот – Бог в смысле подлежащего (что было бы передано как ho theos, с определенным артиклем)[148]. Логос принадлежит Богу, и есть Бог, но, хотя Логос и взаимно един с Отцом, как бытие-в-другом (14:10; 17:21), Логос и Отец не просто тождественны, поскольку Отец «более» Иисуса (17:28). Вот почему православие справедливо назвало Отца первоисточником божества (по-гречески, monarchē, на латыни fons deitatis).

Теперь греческий термин «Логос» можно перевести по-иному. Даже сегодня его чаще всего переводят как «Слово», в продолжение латинской традиции Вульгаты, идущей из IV века. Тем не менее писавший около 200 года отец церкви Тертуллиан даже не рассматривал такого перевода. Обсуждая значения греческого термина «Логос», он скорее указывал на то, что «Логос» по-латински может быть передан как ratio (рациональность), так и sermo (речь). Тертуллиан, впрочем, считал невозможным, чтобы можно было подумать о Боге, что тот говорит в вечности, прежде временнóго начала. Скорее в божественной вечности Логос должен был означать божественную рациональность, или разум (ratio), что может предполагать внутренний диалог (sermo), но не выражает себя вплоть до творения мира, когда появляются творения, с которыми возможен диалог; до творения Логос не был глаголющим[149].

Тертуллиан здесь предполагает общее для стоической школы философии различение между «собственным Логосом в Боге» (logos endiathetos) и «исходящим божественным Логосом» (logos prophorikos). У греческих отцов церкви, в частности у Феофила Антиохийского (творил около 190 года), это стоическое различение используется явно[150], указывая на то, что определения стоиков использовались христианскими писателями в Римской империи.

Эти ранние интерпретации Иоанна свидетельствуют, что стоицизм вдохновлял христианское мышление также и у православных отцов церкви. Вследствие этого имеет место теснейшая связь между «внутренней» природой Бога и «внешним» творчеством Бога. Эта интерпретация находит поддержку в самом тексте Пролога. Ибо именно о Божественном Логосе говорится: «Через этот Логос все начало быть, и без него ничто не начало быть». Логос идентифицируется здесь как божественный источник (ресурс) информации. Мы можем говорить о Логосе как об «информационной Матрице» для конкретных форм, которые возникли и возникнут в тварном мире. Используя модели божественного творчества из первой главы Книги Бытия, которая образует подтекст для Ин 1, Божественный Логос творит, устанавливая различия в мире (вычленяя «это» и «то») и запуская в движение информационные образцы (сочетая «это» и «то»)[151].

В стоическом мышлении нет такой пропасти между Богом и миром, как в платонической традиции, ибо Логос пронизывает все как направленный вовне структурный принцип Вселенной. Логос тем самым выражает себя в гармоничном порядке Вселенной, равно как и в рациональных способностях людей. Соответственно, Пролог утверждает: «В Логосе была жизнь, и жизнь была свет человеков» (Ин 1:4). Заметим здесь, что выражение «человеков» относится не к какой-то определенной религиозной группе, но к каждому человеку, рожденному в этот мир: «Свет истинный, Который просвещает всякого человека, грядущего в мир» (Ин 1:9)[152].

Но, даже рассматривая Логос в качестве активного принципа, а логические структуры Вселенной – как пассивные качества, стоики продолжали различать мир и Бога. Они заявляли тем не менее, что Бог не менее материален, чем физический космос, всего лишь тоньше и «огненнее», чем воздух. Бог идентифицировался ими как «деятельный огонь» (pur technikon), движущий и правящий всеми вещами. Их концепцией материального тем не менее не была корпускулярная теория эпикурейцев, поскольку стоики предполагали, что космос состоит из одного однородного поля энергии и материи, связанных с элементами огня-воздуха, и земли-воды соответственно. «Единственным способом описать стоическую физическую теорию, как кажется, являлась бы теория поля, в противоположность корпускулярной теории атомистов», – как заявляет Джонни Кристенсен в своем Эссе о единстве стоической философии. Но роль божественного Логоса в точности состоит в том, чтобы объяснить единство разнообразия и структуры в пределах космоса: «“Движение” наиболее тесно связано со “структурой” (lógos). Логос относится к частям природы, подразумевая максимальное внимание к структуре и разнообразию»[153].

Божественный Логос воспринимает глубину материальности (ин 1:14)

Я не хотел бы утверждать, что иоанновская концепция Логоса полностью выводится из стоической философии, поскольку эта концепция семантически гибка и имеет коннотации как с иудейским, так и со стоическим и со среднеплатоническим контекстом. С другой стороны, кажется неуместным относить Евангелие от Иоанна только к платонизму, если не к гностицизму. В Евангелии от Иоанна нет расщепления (Платон: chōrismos) между вечным Логосом Бога и Логосом, действующим в творении в пределах единого поля физического многообразия, биологической жизни и человеческого просвещения. «В мире был, и мир чрез Него начал быть, и мир Его не познал. Пришел к своим, и свои Его не приняли» (Ин 1:10–11). Логос, без сомнения, «у себя дома во Вселенной» прежде последующего затем воплощения. Проблема здесь не в том, что должна быть некая принципиальная дистанция между Богом и миром, проблема в человеческом неведении о том Логосе, который пришел в мир.

Христиане разошлись со стоиками в своем настойчивом исповедании доматериального статуса божественного Логоса. В отличие от некоторых моих копенгагенских коллег-новозаветников, я утверждаю, что стоические идеи проще приспосабливались к области космологии, чем к области богословия в собственном смысле слова. Иоанн сам, как кажется, считал Логос нематериальным в его первичном состоянии в Боге Отце (Ин 1:2), хотя Логос и был с самого начала ориентирован на тварный мир (Ин 1:3) и на воплощение во времени и пространстве (Ин 1:14). Если это так, то более позднее различение александрийцами между нематериальным Логосом «в начале» (logos asarkos) и воплощенным Логосом «в середине времен» (logos ensarkos) хорошо поддерживается логикой самого текста внутри Иоаннова Пролога[154]. Христианская традиция здесь сохранила иудейское ощущение трансцендентности Бога, уравновешивая этот «платонизирующий» элемент с сильной «стоицизирующей» доктриной воплощения Логоса: «И слово стало плотию» (sarx) (Ин 1:14).

Так же, как и идея Логоса, термин «плоть» является семантически гибким. Это вполне могло быть намеренным. Sarx может означать просто «тело и душа», относясь к исторической персоне Иисуса. Это, несомненно, верно. Но sarx может также означать «греховная плоть» (ср. Ин 3:6), приоткрывая нам тем самым, что воплощение Логоса в качестве Иисуса Христа уже предвосхищает искупительную смерть Иисуса. Однако, в конце концов, sarx относится к царству материального в его самом широком смысле, возможно, с оттенками хрупкости и временности. Эта отсылка, которая может быть подтверждена стандартными словарями классического греческого языка, предполагается также у Иоанна, и в особенности, если обсуждать Евангелие от Иоанна одновременно и как философский, и как богословский текст, что было обычным в первые века, когда христианство рассматривалось апологетами как «истинная философия» (Иустин Мученик и другие).

В этом смысле Ин 1:14 включает идею «глубокого воплощения»: инкарнационное движение божественного Логоса происходит не только в определенного человека в отдельности, в «кровь и плоть» Иисуса. Воплощение простирается и в Иисуса как образец человечества и как пример «хрупкой плоти» живых существ. Помня о космологическом фоне Пролога, мы можем теперь сказать, что божественный Логос в процессе воплощения объединяется с фундаментальным физическим веществом. Другими словами, принимаемая Логосом плоть Иисуса из Назарета есть не только плоть этого человека Иисуса, но также все царство человечества, животного мира, растительного мира и почвы.

Самое высокое (вечная мысль и сила Бога) и самое низкое (плоть, приходящая к бытию и снова распадающаяся) сходятся вместе в акте воплощения. Воплощение обозначает пришествие-во-плоть, так что Бог-творец и мир плоти соединены в Иисусе Христе. Бог связывает себя со всеми ранимыми существами, с малыми птицами в их полете, как и в их падении (ср. Мф 10:29), со всей травой, которая приходит к бытию в один день и прекращает существовать на следующий день. Во Христе Бог объединяется со всеми существами и проникает в биологическую ткань самого творения, чтобы разделить судьбу биологического существования. Бог становится Иисусом, и в нем Бог становится человеком и, следовательно, лисами и малыми птицами, травой и почвой.

Синоптические и паулинистические аналоги глубокого воплощения

Эта интерпретация приобретает дополнительные аргументы при рассмотрении синоптических традиций Иисуса, так же как и паулинистических традиций. В традиции Иисуса постоянно присутствует связь между Иисусом и землей. В своей проповеди он сравнивает рост царства Божьего с ростом горчичного зерна (Мф 13:31–32, Мк 4:30–32; Лк 13:18–19), советует своим ученикам быть беззаботными, как птицы небесные и полевые лилии (Мф 6:25–34; Лк 12:22–31); он учит их молиться: «Да будет воля Твоя на земле, как и на небе» (Мф 6:10; ср. Лк 11:2). А тем, кто не принадлежали к кругу ближайших учеников, Иисус говорит: «Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю» (Мф 5:5; ср. Лк 6:20). Но в первую очередь Иисус называл себя «Сын Человеческий», по-арамейски, скорее всего, bar ’ænash, что соответствует еврейскому ben ’adam. Так, Иисус пришел как «сын Адама», который сам был «сыном земли» (земля по-еврейски ’adamah). В этом смысле Иисус – сын земли. Как хорошо известно, связь между Адамом и Христом рассмотрена Павлом, видевшим в Христе второго Адама, нового отпрыска земли (earthling, «землянин») (Рим 5).

В паулинистической традиции идея воплощения приобретает как измерение глубины, так и измерение длины. Так, мы видим важное отождествление церкви с Телом Христовым (1 Кор 12–13), что означает продолжение процесса воплощения (которое часто называется «жительство», или «обитание»). Иисус – это глава тела, в то время как церковь составляет члены Тела Христова. Также хлеб и вино евхаристии суть тело и кровь Христовы, которые должны быть восприняты телами участников, чтобы обращаться в них, тем самым усиливая социальную мобильность в христианской общине. В завершение всего Павел считает каждое индивидуальное тело местом обитания Духа Святого. Он спрашивает почти с нетерпением: «Разве не знаете, что тела ваши суть члены Христовы?» и «Не знаете ли, что тела ваши суть храм живущего в вас Святого Духа?» (1 Кор 6:15,19).

При этом измерение глубины также присутствует у Павла, этого богослова Креста, поскольку его точка зрения состоит в том, что ни трудности, ни горе, ни преследования не отлучат нас от любви Христовой (Рим 8:35): «Ибо я уверен, что ни смерть, ни жизнь, ни Ангелы, ни Начала, ни Силы, ни настоящее, ни будущее, ни высота, ни глубина, ни другая какая тварь не может отлучить нас от любви Божьей во Христе Иисусе, Господе нашем» (Рим 8: 38–39 – выделено авт.).

Сложность интерпретации заключается здесь в двух вопросах:

(1) Кто эти «мы», о ком говорит Павел? (2) И как это получается, что ничто тварное не может нас отлучить от любви Христовой?

Я кратко предложу свою интерпретацию. Во-первых, «мы» – это кто угодно и что угодно в тварном мире, «стенающем и мучающемся доныне», «ожидая усыновления, искупления тела нашего», чтобы соединиться с любовью Христовой. Итак, и здесь спасение имеет как временное измерение «длительности», так и пространственное измерение «глубины» (Рим 8:22–25). Во-вторых, как именно приходит к бытию спасение? Я утверждаю, что это происходит не путем переноса Иисусом вещей из этого мира – изъятия их, как это можно было бы представить, из-под действия материальной обусловленности, но, напротив, путем преобразования их тел и приведения их в единство любви Божьей во Христе, который присутствует как в жизни, так и в смерти, как на высотах, так и в глубинах творения. Это то, что можно было бы назвать паулинистической версией глубокого воплощения. Говоря языком Иоанна, Христос есть вмещающий все в себя логосный архетип любви, который поддерживает все и искупает мучения творения.

Цена сложности: от пещеры ко гробу

Как было мучительно ясно Павлу, жизнь в материальном мире – это жизнь в ранимом мире. Также Иоанн включает в спектр значений термина «плоть» особенную чувствительность к хрупкости существования. Следовательно, существует близкая и практически «естественная» взаимосвязь между воплощением Сына Божьего и Крестом Христовым. «Свершилось», или «исполнилось» – последние слова Иисуса согласно Евангелию от Иоанна (Ин 19:30). Как уже замечено, в понятии sarx могут присутствовать также и коннотации с оскверненностью плоти грехом (ср. Ин 3:6), как мы читаем и в посланиях Павла. Но стандартные значения термина sarx относятся к телесной материальности и ранимости.

В этой перспективе воплощение Сына Божьего есть не только событие, связанное с рождением Иисуса, но скорее процесс, который простирается через всю историю земной жизни Иисуса и завершается в его смерти[155]. Вспомним, что на многих православных иконах Рождество Христово происходит в вытесанной в земле пещере, которая прообразует его гроб в конце земной жизни. Иисус, возникший от земли, возвращается в землю, от которой ему надлежит восстать снова. Поэтому Иисус – не только второй Адам, принявший плоть, но и второй Иов, пораженный мучениями. Сын Божий нисходит в землю вместе со всем творением, тем сохраняя общение с людьми, малыми птицами и травою, даже до процессов тления, так чтобы ни одна тварь не осталась одинокой в своей смерти. «Не две ли малые птицы продаются за ассарий? И ни одна из них не упадет на землю без [воли] Отца вашего», – сказал Иисус (Мф 10:29). После распятия Христа можно было бы добавить, что ни одна малая птица не умирает вне Сына Божья, посланного Отцом Небесным в самую биологическую ткань жизни и смерти. Для Бога грязная земля так же близка, как и небеса. В Иисусе Христе «высокое» и «низкое» вступают друг с другом в общение.

В этом смысле Бог не только сотворил мир, способный производить все более сложные формы жизни. Сын Божий несет в себе цену этой сложности, присутствуя в «меньших из братьев моих» (Мф 25). В глубинах воплощения Бог не только соединяется с экосистемой Земли в ее всеобщности. Христос не «размазан» тонким слоем по всей вселенной, скорее во Христе Бог соединяется с каждым индивидуальным и ранимым существом. Во Христе Бог переплел жизнь и смерть во благо тех существ, которые в своих собственных телах испытывают расцвет жизни, но также – и часто мучительно рано – становятся странным образом знакомы со страданием и с конечным прекращением жизни.

Такое биофизическое понимание воплощения должно иметь значительные последствия для понимания отношений Бога с материальным миром в целом, и биологическим бытием в частности. Божественный Логос присутствует не только в церкви, но и в самой сердцевине материального бытия. В перспективе глубокого воплощения смерть Иисуса реализует для всех чувствующих и страдающих существ самораскрывающуюся (self-divesting) природу божественного Логоса. И Логос тогда – Свет не только для всякого человека, приходящего в мир (Ин 1:9), но и «Свет миру» и «Свет жизни» (Ин 8:12).

Такая интерпретация Евангелия возможна уже на фоне иудейского представления, что у Бога есть жилище посреди мира (shekhinah). Но эта интерпретация становится еще более правдоподобной, если принять, что Иоаннов Пролог имеет стоические истоки. Ибо о Логосе утверждается в этой интерпретации, что он есть живая связь между наивысшей реальностью Бога и промежуточной реальностью мира. Поэтому едва ли совпадение то, что два понятия, logos ensarkos и sarx, соединены вместе в Ин 1:14. Важное богословское различие: у Иоанна есть единственное archē, которое происходит от Бога Отца, в то время как стоическое мышление обращалось к двум archai единства «Бог-мир», деятельному Огню и пассивной Материи[156]. Здесь христианская точка зрения радикально расходится со стоической онтологией.

Для Иоаннова взгляда на Христа характерно и практическое измерение. Даже Истина и Путь должны были быть заново приведены в действие в людях, которые, в качестве мыслящих существ, наделены способностью к практическим суждениям. Поэтому присутствие Логоса – это не только теоретическая позиция, в которую нужно верить, но и «правда, по которой нужно поступать» (Ин 3:21). Чтобы осуществить это, Иисус как персонифицированный Логос удаляется от своих учеников. Иисусу необходимо покинуть своих учеников, как сказано, ибо иначе Дух не найдет места, чтобы вдохновить учеников, для того чтобы «наставить вас на всякую истину» (Ин 16:13). «Всякая истина» здесь означает: «совершение правильных поступков в практической жизни», то есть применение истины к частным обстоятельствам.

Стоические истоки афанасиевской христологии Logos-sarx

Мы должны ныне признать, что, хотя жизнь началась на нашей планете около 3800 миллионов лет назад, мы можем проследить присутствие гоминид[157] в лучшем случае на 5–6 миллионов лет, в то время как существа, подобные нам, homo sapiens sapiens, появились только около 150 тысяч лет назад. Это – центральная тема в активно развивающемся сейчас поле диалога науки и религии. В настоящем контексте тем не менее я ограничусь обзором некоторых классических мотивов богословия воплощения.

Не удивительно, что в поисках патристических источников более заземленной христологии мы обращаемся к элементам христологии Logos-sarx в русле Евангелия от Иоанна. Модель Logos-sarx среди историков богословия признается в качестве наиболее распространенной модели христологических размышлений в III и IV веках, предваряя тем самым более позднее халкидонское разрешение проблемы в 451 году. Главное в христологии Logos-sarx – то, что Сын Божий вошел в мир плоти через человеческое тело Иисуса. Для некоторых (как Мефодий Олимпийский, ум. ок. 311) это означало, что божественный Логос во Христе занял часть высших рациональных человеческих способностей[158]. Содержательно это решение проблемы было впоследствии справедливо отвергнуто несколькими соборами, поскольку такая точка зрения, как казалось, предполагала недостаток полноты человеческой природы во Христе. Другие отцы церкви тем не менее использовали схему Logos-sarx, не придерживаясь подобных взглядов. Выдающимся примером является св. Афанасий Александрийский. Согласно ему, Логос при воплощении воспринял тело, «не чуждое (ouk allotrion) нашему», используя его как свой храм (naos) и орудие (organon) для спасения всего рода человеческого[159].

Тем самым человеческое тело Иисуса не было разъединено ни с другими человеческими телами, ни с материальностью космоса в целом. Как утверждает Дж. Н. Д. Келли, стоические мотивы все еще применялись при построении Афанасием христологии типа Logos-sarx:

Афанасий поэтому не оставляет места христологиям типа «Слово-человек». Как могут называться христианами те, он вопрошает, кто говорят, что Слово вошло в святого человека, так же как оно входило в пророков, а не то, что Он стал человеком, приняв Свое тело от Марии, и кто осмеливаются уверять, что Христос – это один, а божественный Логос – другой. Стоики считали, что Логос – душа мира, и Афанасий заимствует у них эту идею, с той разницей, что для него Логос, конечно же, является личным. С этой точки зрения Логос есть оживляющий, управляющий принцип космоса и рациональная душа человека, которая исполняет такую же роль в отношении тела, являясь копией Логоса, фактически логосом в миниатюре. Человеческая природа Христа была в некотором роде частью обширного тела космоса, и не было несоразмерности в том, что Логос, который одушевляет все целое, одушевляет и эту часть целого[160].

Несомненно, христология Logos-sarx не могла оказаться конечной остановкой патристических размышлений о личности Иисуса Христа. Ее внутренней проблемой было то, что, будучи взята отдельно, logos-sarx христология подчеркивала творческую динамику Логоса до такой степени, что она потенциально подрывала полноту человечества Иисуса, включая его человеческое действие и рациональное суждение. Афанасий не предвидел подобных докетических проблем; для него было достаточно утверждать, что божественный Логос объединился с царством плоти, к которому причастны люди. Более того, Афанасий настолько сильно подчеркивал положительное значение Божьего творения вообще, так и доктрину о сотворенности человека по образу и подобию Божьему в частности, что он и представить себе не мог, чтобы человеческая природа была бы чем-то отличным от наиболее подобающего для воплощенного Слова: «Ибо Бог не только сотворил нас из ничего, но также дал нам благодатью Слова вести божественную жизнь»[161].

Позже, в IV веке, тем не менее вместе с богословием Аполлинария Лаодикийского (315–392) на первый план вышла потенциально докетическая тенденция христологии Logos-sarx. Аполлинаристы именно и утверждали, что Иисус был человеком по плоти только, в то время как сам божественный Логос составлял животворящую душу, как и рациональный дух (nous) Иисуса Христа.

От христологии Logos-sarx к Халкидону: приобретения и потери

Аполлинаризм был отвергнут на Константинопольском соборе в 381 году, как и на поместных соборах в Александрии (378 год) и Антиохии (379 год). Отцы-каппадокийцы Василий Великий, Григорий Назианзин, Григорий Нисский, таким образом, боролись против упомянутой позиции Аполлинария, который, по некоторым свидетельствам, учил, что небесный Христос принес с собой свою собственную «обожествленную плоть».

Богословская причина для этого отвержения уже видна из знаменитого принципа, установленного Григорием Назианзином в его Письме 101.32: «Ибо то, что он не воспринял (aproslēpton), он и не исцелил (atherapeuton), но то, что соединено с его Божеством (ho de hēnōtai tōi theōi), также спасено (sōzetai)»[162]. Главное здесь в том, что если Логос не воспринял полное человечество Иисуса, тогда человеческие разум и воля, которые были причиной падения Первого Адама, не могут быть искуплены пришествием Второго Адама. Григорий Назианзин поэтому утверждал, что божественный Логос не мог замещать обычную человеческую рациональность в Иисусе. Скорее Логос воспринял полную человеческую природу, которая включала человеческую душу и разум. В то время как отвержение Григорием аполлинаризма происходило из сотериологических соображений, его собственная позитивная программа (одновременно сотериологическая и онтологическая по своему охвату) состояла в том, чтобы утверждать, что божественный Логос («Слово» или «Мысль») удобно сосуществует с человеческой рациональностью, взаимно не отменяя друг друга. Бог не исключает человечества так же, как человечество не исключает Бога. «Оставьте тогда целого человека (anthropon holon) и смешайте с ним Божество (mixon tēn theotēta), чтобы мне приобрести пользу в моей целости (teleōs)»[163].

В этом смысле можно сказать, что контуры намного более позднего Халкидонского ороса 451 года («две природы, божественная и человеческая, объединенные в одной личности») были подготовлены антиаполлинаристской полемикой каппадокийских отцов[164]. Тем не менее, как часто замечалось, халкидонская формула отдает неким догматическим компромиссом, а именно между антиохийской партией, которая подчеркивала индивидуально-конкретное лицо Иисуса (как оно представлено в евангельской истории), и александрийской партией, которая подчеркивала неограниченное единство земного Иисуса с божественным Логосом[165]. Даже если в наше время можно подписаться под доктринальным прочтением соприсутствия полноты божества и полноты человечества (vere homo, vere deus) в истории жизни Иисуса, введение априорного метафизического словаря (natura divina vs. natura humana) представляется проблематичным для многих современных интерпретаторов. В самом деле, вскоре априорные метафизические противопоставления «божественного» и «человеческого» стали затенять интенцию догматического учения, состоявшую в формулировке нераздельной совместности божественного присутствия и человечества в Иисусе Христе – с тем печальным эффектом, что конкретным словам и действиям Иисуса стала отводиться роль всего лишь фона для христологических спекуляций[166]. В дополнение к этой распространенной критике я хочу указать на другое ненамеренное последствие халкидонской формулы: фокусировка интереса на взаимоотношениях божественной и человеческой «природ» невольно вела к забвению роли телесности воплощенного Логоса в тварном мире в целом. Говоря кратко, отношение между человеческой природой Иисуса и природой остального Божьего творения было выпущено из картины. Кажется, как будто доступные христологические спекуляции стали чем-то all zu Menschlisches, если вспомнить Фридриха Ницше.

Христос как микрокосм в макрокосме: аргумент Григория Нисского

Именно в этом контексте снова становятся существенными важные элементы более ранней христологии Logos-sarx. Возьмем случай Григория Нисского, чтобы продемонстрировать, как стоические элементы сохранились среди платонизирующих богословов в александрийской традиции. Для Григория, как и для других отцов церкви, важность философии не в последней степени обосновывалась посредством космологии. Действительно, для Григория физика обеспечивала вхождение в его метафизические рассуждения о Боге и человечестве[167].

Платонизм тем не менее был не только потенциальным союзником христианства, но также и врагом. Не позднее, чем в 359 году, когда Григорий был еще молодым человеком, цезарь Юлиан мобилизовал платоников в своей яростной борьбе против христиан. Более того, собственные диалоги Платона, кроме Тимея, были едва ли известны христианам IV века. То, что называлось тогда платонизмом, было в лучшем случае некоей версией неоплатонизма Плотина (204–270). «Эннеады» последнего, в свою очередь, были известны в основном в издании с комментариями его ученика Порфирия (234–305), который создал не менее 15 книг под названием Против христиан. На этом фоне Григорию едва ли было легко обозначать христианское богословие как в основном «платоновское» по своей природе. Генрих Дёрри с моей точки зрения был прав, когда утверждал, что никейская формула (325) homo-ousios – единосущия Иисуса Христа с его небесным Отцом предполагала принципиальное расставание с платонизмом в ортодоксальном христианстве[168].

В своем Большом огласительном слове (Great Catechism), написанном между 381 и 387 годами, Григорий полагал, что духовный и чувственный миры имеют различные и даже противоположные качества. Но главное направление его мысли было в том, чтобы показать, что два мира постоянно взаимно проникают друг в друга в пределах тварного мира и что материальный мир столь же близок Богу, как и умный мир. Несомненно, многообразный мир чувственных вещей отличается по природе от склеенного воедино мира умопостигаемых отношений, но, по Григорию, чувственные вещи не могут не участвовать в духовном порядке. Это было вполне в духе платоновской концепции methexis, или причастности. (Аналогией со стороны современной физики могла бы быть идея того, что все вещи в эмпирическом мире причастны миру математических соотношений, иногда выражающих универсальные законы природы). Ничто чувственное не может существовать вне своего отношения к умопостигаемому миру упорядоченности и красоты, в котором каждое единичное сущее имеет свое гармоничное место. Как это выразил Григорий Нисский, благодаря Божественному разуму, имеется смесь (mixis) и взаимопроникновение (anakrasis) чувственного и умопостигаемого отделений, так чтобы все вещи равно имели долю среди прекрасного, и ни одна их существующих вещей не оставалась без своей части в высшем мире[169].

Здесь присутствуют два технических термина, которые близко связаны со стоической космологией (mixis и krasis), вместе с более общим термином космической гармонии[170]. В стоицизме людям также принадлежало привилегированное положение благодаря их рациональным способностям. С точки зрения Григория привилегированное положение человека выводится из того факта, что Адам, в отличие от ангелов, был взят из праха, но одушевлен Духом Божьим, который был вдунут в ноздри Адама (Быт 2:7). Для Григория история Эдемского сада отражает божественный план спасения (oikonomia), направленный на то, чтобы через людей «земное могло подняться к Божественному, так что некая равноценная (homotimon) благодать могла заполнить все творение, причем существа более низкой природы могли бы смешаться со сверхмирными (pros ton huperkosmion sugkirnamenēs)»[171]. Люди привилегированны именно потому, что они сочетают чувственно воспринимаемый и умопостигаемый миры в пределах микрокосма человеческой личности, или hypostasis (ипостаси – А.З.). Согласно Григорию, именно этот всеохватный статус людей, одновременно духовных и телесных, и вызвал зависть падших ангелов, которые были существами, обладавшими богатством знания, но не имевшими твердой опоры в материальном творении Божьем.

Это, конечно, отражает мифологическую картину мира, которая едва ли может быть напрямую перенесена в современное мышление. Тем не менее представление о вхождении Бога в сферу человеческой хрупкости и телесности у Григория может сообщить нам важные ключи для формулировки современного богословия материи, которую сегодня рассматривают как единство массы, энергии и информации[172]. Григорий, по-видимому, явился первым христианским мыслителем, который заявил, что Бог есть неограниченная действительность и поэтому должен быть одинаково близок как к материальному, так и к духовному миру[173]. Более раннее богословие, например, богословие Оригена, следовало интуиции греческой философии в том, что Бог, будучи совершенным, не может быть бесконечным, так как бесконечное (to apeiron) предполагает что-то аморфное, которое по природе не может быть рациональным, поскольку оно ускользает от ясности и точного определения[174]. Например, по Аристотелю, первичная материя, как потенциальная возможность для новых форм бытия, неограниченна, в отличие от которой Божественное должно иметь определенные формы, то есть быть конечным. Также для Плотина бесконечность была свойством злой и хаотической материи, а не Божества (Эннеады I, 8). Хотя неоплатонизм и имел понятия о непрерывности между Богом и материальным миром, в частности, понятие ипостаси Души (psychē) в качестве третьей ипостаси первичного принципа Единого (to hen), последнее мыслилось совершенно трансцендентным по отношению к миру многообразных вещей[175]. Несмотря на это, Григорий Нисский утверждает, что Бог бесконечен и поэтому остается тайной для любого конечного исследователя. Даже в вечной жизни после воскресения конечные существа, которые будут полностью участвовать в божественной жизни, будут бесконечно переходить «от славы к славе» в бездонную глубину божественного бытия.

Тем не менее новый акцент на божественной бесконечности имеет свои важные последствия, также касаясь человеческого существования в плоти и крови в настоящем веке. Ибо тогда можно утверждать, что Бог столь же близок и столь же далек от подлунного мира плоти, сколько и от высшего духовного мира:

Ибо абсолютно недоступное [божественная тайна] не дает проникнуть одной вещи [такой, как духовные существа], в то время как оно недостигаемо для другой [такой, как телесные существа], но превосходит все существа равной высотой. Поэтому ни земля более отдалена от этой славы, ни небеса ближе к ней, ни вещи, имеющие свое существование в пределах каждого из миров стихий, не отличаются ни в чем друг от друга в этом отношении, даже если некоторым разрешено иметь общение с недоступным Существом, тогда как другим запрещено приближаться (Great Catechism, XXVII, p. 497; русский перевод Творения… с. 72).

Поэтому ангелы (или то, что Ориген назвал чисто духовными существами, logikoi), не ближе к Богу, чем воплощенные существа. Скорее Бог разделяет свое собственное бытие с людьми в их телесном существовании не менее, чем в их духовной жизни.

Благодаря этой концепции бытия и присутствия Бога, основанной на понятии бесконечности, Григорий может утверждать, что воплощение божественного Логоса в Иисусе далеко от парадокса. Скорее оно выдает то, что он называет «логикой» божественной любви (Great Catechism, XXVII). Телесность сама по себе есть знак Божьего благоволения и любви в отношении людей, поскольку все Божье творение создано как благое, то есть для благой цели. Как и Афанасий (О Воплощении, IV, 2), Григорий говорит о Божьей philanthrop a в отношении человечества[176]. Более того, именно филантропическая любовь Бога объясняет событие воплощения в пространстве и времени. «То, что Божество должно родиться в нашей природе, не должно представлять, по разуму, никакой странности для умов тех, кто принимает не слишком узкий взгляд на бытие» (Great Catechism, XXVII, pp. 494–495). Ибо только так может божественная природа по-настоящему проникнуть в природу человека, которая осквернена грехом и слабостью, очистить ее снаружи и изнутри и исцелить человеческую природу также в бренности телесного распада и через него. «Где была болезнь, явилась целительная сила», как пишет Григорий (Great Catechism, XXVII, p. 497).