Помоги проекту - поделись книгой:
Болезнь Константина Николаевича продолжалась три года. В ночь с 12 на 13 января 1892 г. Константин Константинович получил телеграмму о приближающейся кончине отца и прибыл в Павловск: «Я подошел к кровати. Дыхание видимо слабело и замедлялось. Приближалась полночь. Заметно стало, что конец не далек. Хрипение стало еле слышно. Мы все тихо опустились на колени. Д[окто]р Дмитриев, стоявший напротив Мама у изголовья и поминутно утиравший губы Папа, перекрестился и поцеловал его в лоб. Не хватало минут 4-х до полуночи. Зашипели часы, и стало бить 12. Вдруг еще слабый вздох, голова слегка качнулась, и лицо приняло тихое, спокойное выражение: душа отлетела…»{230}Потянулась цепочка траурных церемоний и прощаний. Александр П1, по-видимому, так и не примирился со своим дядей. Он был на панихидах «всего 2 раза» и весьма сдержанно выразил свои чувства, сказав лишь: «Царствие ему небесное, и да простит Господь ему все грехи, вольные и невольные»{231}.
Казалось бы, влияние Константина Николаевича на судьбу сына прекратилось. Но это не так. Через 13 лет Россия переживала первую революцию. Все возраставший хаос и отчетливо звучавшие требования конституции и ограничения монархии ставили под вопрос положение правящей династии. Желая положить конец смуте, 17 октября 1905 г. Николай II обнародовал Манифест об усовершенствовании государственного порядка. Отныне ни один закон не мог быть принят без одобрения Государственной думы. Большинство членов императорской фамилии восприняли это как прямую угрозу династии.
Августейшее семейство, не зная, как реагировать на события революции, ждало указаний со стороны главы семьи, императора Николая П. Однако он молчал, не желая делиться с родственниками своими мыслями о сложившемся положении. На эту особенность в поведении императора обращали внимание многие великие князья и княгини. Константин Константинович писал о том времени: «Власть пошатнулась, и в безволии государя вся наша беда. Нет ничего определенного… Смута растет, и чувствуется впереди что-то неведомое, но неминуемое и грозное»{232}.
Великие князья ясно видели, что Николай II по каким-то причинам не желает обратиться к ним за поддержкой. Следовало ожидать, что кто-нибудь из них сам проявит себя, как это было в Царствование Александра II. Тогда, после поражения в Крымской войне, страна переживала кризис, когда от императора и его помощников требовались твердые и решительные действия. Именно в это время на политическую сцену выдвинулся великий князь Константин Николаевич. В конце же правления Александра II, когда участились покушения на его жизнь, Константин Николаевич снова проявил себя как преданный слуга и активно участвовал в разработке «конституционных» преобразований. Но могли кто-нибудь из великих князей, которые начали свою государственную деятельность при Александре III, проявить инициативу и стать опорой государю?
Из дневников Константина Константиновича следует, что существовало как минимум два проекта объединения великих князей, которые, однако, были не проявлением воли членов императорской фамилии, а предложениями придворных лиц. И именно к сыну Константина Николаевича они были обращены. Первое предложение поступило в июне 1904 г. от некоего Белова. Его Константин Константинович характеризовал как «73-летнего старичка, хорошего бескорыстного русского человека, нигде не состоящего на службе»{233}. Он предупреждал великого князя, что министры «окружили царя непроницаемой стеной» и забрали власть в свои руки, используя ее в личных интересах. По его мнению, только великие князья, как наиболее заинтересованные в сохранении своего положения и ближайшие к императору люди, могли спасти Николая II и его родственников от грозящей династии опасности. При этом Белов напомнил Константину Константиновичу о той роли, которую сыграл его отец во время осуществления Великих реформ: «Белов указывает на царствование Александра II, когда важнейшее из его деяний — освобождение крестьян — было возложено на облеченного неограниченным его доверием моего отца, действовавшем помимо каких-либо министров»{234}.
Соглашаясь с доводами «73-летнего старичка», Константин Константинович не посчитал нужным последовать примеру отца-реформатора. Во-первых, он не хотел вступать в союз с предложенной Беловым кандидатурой — великим князем Александром Михайловичем, так как не доверял ему и упрекал его в склонности к личной выгоде. Во-вторых (и это представляется более важным для понимания того, как великий князь представлял свою роль в политике), Константина Константиновича смущала моральная сторона поступка — «втираться в доверие государя, насильственно добиваться влияния над ним, хотя бы и во имя высших целей — благородно, достойно ли? Цель оправдывает ли средство?»{235} Второй проект был представлен великому князю в середине 1906 г. князем Михаилом Михайловичем Андрониковым, который был убежден, что если не остановить революцию, то династии придет конец. Константин Константинович не изменил себе и на этот раз, теперь уже не веря, что члены императорской фамилии могут на что-то повлиять: «Настаивает, что кому-нибудь из нас надо известить царя о грозящей опасности. Но разве это поможет?»{236}
Константин Константинович, не желая оказывать влияния на императора, все же оставался верным и преданным престолу. Накануне обнародования Высочайшего манифеста 17 октября великий князь записал в дневнике о разговоре между его женой, великой княгиней Елизаветой Маврикиевной, и великим князем Николаем Михайловичем, который «напугал жену, говоря, что всех нас — императорскую фамилию — скоро погонят прочь и что надо торопиться спасать детей и движимое имущество». Константин Константинович был возмущен этим предложением и считал такой поступок «ниже своего достоинства»{237}.
Константин Константинович не увидел конца империи — революций 1917 г. и кровавой расправы с членами императорской фамилии. Он умер в 1915 г., не пережив гибели любимого сына Олега, также писавшего стихи, в сражении на фронте Первой мировой войны. В ночь на 18 июля 1918 г. трое сыновей К.Р. — Иоанн, Константин и Игорь — вместе с великой княгиней Елизаветой Федоровной, великим князем Сергеем Михайловичем, князем Владимиром Палеем были расстреляны и сброшены в шахту под Алапаевском. 8 июня 2009 г. они были реабилитированы Генеральной прокуратурой РФ. В настоящее время великие князья причислены к лику святых. Елизавета Маврикиевна и четверо детей — Татьяна, Вера, Гавриил, Георгий — эмигрировали.
Таким образом, отношения великого князя Константина Николаевича и великого князя Константина Константиновича к своей роли в жизни империи резко различались. Во многом причиной тому было время, на которое пришлась государственная деятельность двух великих князей. «Оттепель» 50–60-х гг., доверительные отношения между Константином Николаевичем и его венценосным братом, императором Александром II, побуждали великого князя к участию в преобразованиях и давали возможность воплотить в жизнь многие его проекты. Новый император ограничил доступ членов императорской фамилии к высоким государственным должностям, не желая видеть родственников в политике. Поэтому Константин Константинович мог позволить себе искренне считать своим главным делом поэзию.
Смена царствований, переход от эпохи Великих реформ к «контрреформам», стала своего рода разделительной чертой и для династии. Часть членов правящего дома, пока еще немногочисленная, активно порицала действия монарха и его политику. При Николае II возникла еще одна группа родственников, которая пыталась влиять на решения императора, преследуя свои интересы. Большинство же заняли позицию, при которой политика играла второстепенную роль. Это пошатнуло фундамент, на котором должен был строиться правящий дом, что отчетливо проявилось во время Первой русской революции 1905–1907 гг. Тогда обнаружилось, как далеко зашел процесс отхода членов императорской фамилии от тех основополагающих принципов функционирования династии как института, которые были заложены Николаем I.
РЕФОРМАТОРЫ ИЗ III ОТДЕЛЕНИЯ: ПОЛИТИЧЕСКАЯ ПОЛИЦИЯ В БОРЬБЕ ЗА РЕФОРМЫ
На рубеже 1850–1860 гг. детище Николая I–III отделение собственной Его Императорского Величества канцелярии — пользовалось крайне негативной репутацией и воспринималось русским обществом как символ произвола, беззакония, реакции. Современники буквально состязались в уничижительных характеристиках этого ведомства. Оценка III отделения как «разбойничьего вертепа у Цепного моста»{238}, «светской инквизиции»{239}, «всероссийской помойной ямы»{240} основывалась на представлениях (во многом мифологизированных) о тщательно скрываемой деятельности в области политического сыска, надзора и административных расправ.
С началом правления Александра II во главе этого ведомства оказался бывший военный министр князь В.А. Долгоруков. И если особых талантов государственного деятеля современники в нем не видели, то почти единодушно характеризовали его как «человека в высшей степени безвредного и благонамеренного»{241}. С этим назначением В.А. Долгоруков стал в правящих кругах фигурой весьма влиятельной. Он имел постоянный доступ к императору, сопровождал его в поездках по стране и за границу, регулярно представлял ему сведения о «состоянии умов» в государстве. Подбор, трактовка городских слухов, сведений перлюстрации, данных агентурных наблюдений позволяли руководству тайной полиции влиять на политические настроения Александра II. Шеф жандармов, казалось, располагал всесторонней системой сбора сведений о настроениях, страхах и ожиданиях, поэтому его суждения, замечания, указания, сделанные в комитетах, в которые он был включен, имели особый вес, мотивированный целями охраны государственной безопасности и общественного спокойствия. Закрытость правительственных сфер обеспечивала простор для циркуляции слухов, распространения имиджевых оценок, которые не вполне соответствовали действительности, но отражали настроения и накал политической борьбы в верхах. Непосредственно участвовавший в разработке крестьянской реформы П.П. Семенов-Тян-Шанский отмечал, что надежды помещиков на защиту своих сословных интересов связывались с высшими сановниками (в числе их назван и В.А. Долгоруков){242}. А.В. Никитенко относил шефа жандармов к главам партии, которая «враждебная так называемому прогрессу, не желающая ни освобождения крестьян, ни развития науки, ни гласности, — словом, никаких улучшений»{243}. Д.А. Милютин, перечисляя тех, кто «были положительными противниками всяких либеральных реформ, а в особенности крестьянской»{244}, не забыл упомянуть и В.А. Долгорукова.
Категоризму суждений современников вторили исследователи. «Оппозиция крестьянской реформе большинства дворянства, бюрократии и
Занятия Секретного комитета начались 3 января 1857 г. Определяя направление его деятельности, Александр II достаточно категорично заявил приглашенным сановникам, что «вопрос о крепостном праве давно занимает правительство» и «крепостное у нас состояние почти отжило свой век»{249}. Затем предстояло обсудить: «Следует ли приступить теперь к каким-либо мерам для освобождения крепостных людей?» Протокольный стиль изложения («Собрание признало единогласно…») не передает деталей дискуссии. Любопытно зафиксированное в журнале понимание членами комитета того, что «волнение умов» «все-таки существует и, при дальнейшем развитии, может иметь последствия, более или менее вредные, даже опасные». Важен и весьма радикально звучащий тезис о том, что «само по себе крепостное состояние есть зло, требующее исправления»{250}. В присутствии императора все приглашенные высказали убеждение в том, что «в настоящее время и для успокоения умов, и для упрочения будущего благосостояния государства необходимо приступить безотлагательно к подробному пересмотру» всех действующих постановлений и имеющихся проектов о крепостных крестьянах с целью определения исходных начал, которые позволили бы приступить к будущему освобождению. Принципиальный характер носило уточнение: «впрочем, к освобождению постепенному, без крутых и резких переворотов, по плану, тщательно и зрело во всех подробностях обдуманному». При этом в журнале комитета четко зафиксировано: «Государь император, выслушав сии рассуждения и заключение, изволил вполне оные одобрить»{251}. Собственно, в этих словах и виден достигнутый компромиссный успех: комитет приступил к немедленному рассмотрению предложенного императором вопроса, не связав себя обязательствами скорого его разрешения.
17 января на заседании, посвященном определению программы работ комитета, попутно возник вопрос о гласности. Я.И. Ростовцев предложил успокоить «брожение умов» именным указом Сенату, в котором объявлялось бы о намерении пересмотреть прежние указы о крестьянах. Это предложение было поддержано большинством членов комитета как мера, направленная на успокоение помещиков и подтверждавшая незыблемость прав собственности и умеренность планов реформ. И если возражения оппонентов — П.П. Гагарина и Д.Н. Блудова — касались сути указа декларируемых начинаний, то В.А. Долгоруков говорил о последствиях этой меры.
Признавая, что «брожение умов» действительно существует, шеф жандармов отмечал, что «оно преувеличено и поддерживается более страхом самих помещиков, которые с ужасом воображают, что они должны лишиться всей собственности и сделаться жертвою переворота крестьян». Говоря о барщинных крестьянах, он признавал, что «они действительно состоянием своим не довольны». Подчеркивая, что «правительство непременно должно заняться без замедления изысканием средств к улучшению крепостного состояния», В.А. Долгоруков считал, что обнародование предлагаемого указа «не только не нужно, но может иметь последствия более вредные, нежели полезные». Более того, по его мнению, «в подобных делах необходимо действовать со всевозможною осторожностью и давать всем обсуживаемым мерам как можно менее гласности». Отстаивая свою точку зрения, шеф жандармов исходил из опыта прошлых лет: «почти всякий указ и всякое распоряжение правительства перетолковывались неблагонамеренными людьми несогласно с видами правительства» — и потому считал, что этот указ «даст новый повод и случай людям злонамеренным объяснять его иначе и чрез то возбудить крестьян к новым, может быть, еще сильнейшим волнениям». Более «удобным» он находил решительное применение полицейских мер и с этой целью полагал необходимым расширить власть местной администрации. Это должно было гарантировать порядок и обеспечить комитету «полную возможность совершить возложенный на него труд без излишней, с несомненным вредом сопряженной поспешности»{252}.
Как видим, в мнении главы тайной полиции звучит довольно важная мысль о том, что правительство должно заняться «улучшением» крепостного состояния «непременно», «без замедления». Гласность в этом вопросе воспринималась им как угроза безопасности и стабильности, которые надлежало защищать самыми решительными мерами.
Переход крестьянского вопроса из абстрактной проблемы в режим поиска конкретной программы его разрешения многих сановников застал врасплох. Неопределенность замыслов, отсутствие на тот момент собственной позитивной программы у шефа жандармов видны из его беседы с К.Д. Кавелиным летом 1857 г. в Дармштадте. Из дневниковых записей последнего видно, что шеф жандармов «выпытывал» у него не только конкретные детали проекта, подготовленного для вел. кн. Елены Павловны. Его интересовало и отношение к общим вопросам эмансипации, бывшим в центре дискуссий Секретного комитета («что я думаю о необходимости скорого решения этого вопроса, об опасности затянуть его, о возможности разрешить об нем печатать, и не лучше ли будет предложить вопрос на обсуждение дворянства по губерниям, определив главные начала, которым правительство желает следовать в разрешении вопроса»). Оценивая суждения шефа жандармов, К.Д. Кавелин отмечал, что В.А. Долгоруков не показался ему дремучим ретроградом: «Я готов назвать его благонамеренным в этом деле». Далее в дневнике следует весьма образная характеристика интеллектуальных способностей главы тайной полиции: «Но обидно, что голова его, как дурной желудок, варит худо, вяло и даже не переваривает; какая-то упрямая тупость мешает этому человеку до конца посмотреть на дело как следует»{253}.
Обдумывая состоявшуюся беседу («разговор, чуть-чуть не требование совета»), К.Д. Кавелин объяснял действия этого сановника, сделанные с «заметным неудовольствием», позицией Александра II: «Очевидно, государь настоятельно требует эмансипации, и окружающие его видят, что делать нечего, почему и стараются как-нибудь отклонить решительные действия»{254}.
Действительно, в резолюции на присланном к царю в Киссинген докладе кн. А.Ф. Орлова о ходе работ Секретного комитета Александр II требовал вполне определенного заключения: «…как к сему приступить, не откладывая оного под разными предлогами в долгий ящик. Гакстгаузен отгадал мое главное опасение, чтобы дело не началось само собой снизу»{255}.
В то время когда В.А. Долгоруков прогуливался с К.Д. Кавелиным в экипаже по окрестностям Дармштадта, управляющий III отделением А.Е. Тимашев замещал своего начальника на заседаниях Секретного комитета и делился с ним своими впечатлениями: «Из того, что я видел и слышал, сумлеваюсь, чтобы скоро пришли к какому-нибудь заключению, не только об отношениях, на которых этот важный вопрос должен быть разрешен, но даже о том, как приступить к делу»{256}. В ответ шеф жандармов отправлял в Петербург какие-то рекомендации. Сохранилась карандашная записка, отосланная им с документами 8 (20) августа 1857 г. в Санкт-Петербург: «Препровождаю при сем несколько бумаг по делу о крепостном состоянии. В записке литера А выражены мои мысли по этому предмету, но се надо сжать и более сократить общее изложение. Хотя у меня здесь времени свободного должно быть довольно; но я не успел ее обработать и потому предоставляю взять из нее то, что признается полезным или удобоприменимым»{257}. Заметим, что у шефа жандармов даже на отдыхе не хватило времени на подготовку основательного документа, но все же какие-то ключевые идеи он сформулировал. Можно предположить, что сохранившаяся в фонде Главного комитета по крестьянскому делу записка А.Е. Тимашева выражает общую, согласованную позицию руководителей политической полиции.
Текст записки отражает весьма решительный антикрепостнический настрой авторов. Оказывается, «в России давно уже чувствуется необходимость уничтожения крепостного состояния. Ныне необходимость такой меры увеличилась до такой степени, что требуется поспешность в исполнении». Руководство тайной полиции не только не против отмены крепостного права, но даже выступает за скорейшее решение этого вопроса. Мотивация Д.Е. Тимашева основывается на интересах безопасности: «Слухи об освобождении распространились по всем губерниям, помещики в недоумении; крестьяне во многих местах томятся в ожиданиях и близки к неповиновению. Недоразумения и взаимное недовольствие сословий неминуемо будут более и более усиливаться. Возвратить старый порядок вещей невозможно, а оставлять умы в настоящем волнении опасно. Поэтому правительству необходимо предупредить могущие возникнуть беспорядки и самому совершить то, что в случае его медлительности сделает народ»{258}. Собственно, здесь слышно перефразирование всем памятного высказывания Александра II о том, что «гораздо лучше, чтобы это произошло свыше, нежели снизу»{259}.
По мнению управляющего III отделением, освобождение «не должно совершиться разом». Он в некоторой степени солидаризировался с Я.Н. Ростовцевым, высказавшим идею о трехэтапном разрешении вопроса. На первом этапе должно произойти «безотлагательное умягчение крепостного права» и начаться составление положения о преобразованиях. Во второй период «следует ввести в исполнение новое положение, не объявляя крестьян свободными, это будет переходным состоянием их, которое продолжится до исполнения ими всех условий… Третий период; когда означенные условия будут исполнены, крестьяне окончательно сделаются свободными»{260}. А.Е. Тимашев считал, что уже на первом подготовительном этапе можно будет упразднить самые тягостные формы крепостнических отношений, вызывавших как злоупотребления помещиков, так и протестное сопротивление крестьян («воспретить вмешательство помещиков в браки крепостных людей и отправление ими рекрутской повинности», «лишить владельцев права телесно наказывать их, ссылать в Сибирь и отдавать в арестантские роты без судебного приговора» и др.{261}).
Касаясь вопроса о собственности на землю, он категорично заявлял: «…одна земля есть единственная и прочная собственность дворян, одно управление населенными имениями суть занятие, приличное служащему и неслужащему дворянину». В то же время он полагал, что крестьяне должны быть освобождены с землей: «Хотя крестьяне, по нашим законам, также составляют правильную собственность владельца, но тут встречается закон, высший человеческого, закон природы и религии, по которому крепостным людям следует дать свободу и пред которыми должны умолкнуть все другие права, причем необходимо наделить их землею». Противоречие прежнего крестьянского законодательства разрешалось достаточно абстрактным посылом: «…по законам нашим и по справедливости никто даже в самых крайних случаях не должен быть лишен собственности без вознаграждения, и настоящее дело надлежит устроить так, чтобы помещик при освобождении крестьян остался, сколь возможно, при нынешнем достатке»{262}. Способ такого обустройства надлежало найти в будущем.
Принципиальным был вопрос о механизме подготовки реформы. По мнению А.Е. Тимашева, необходимо было «основания устройства крестьян выработать в Петербурге, передав в частные комитеты по губерниям и даже по уездам этот проект. Проводить новое положение не разом повсеместно, но по губерниям и районам»{263}. Этим в руки дворянства должен был быть передан только практический ход реформы.
Наиболее важным с точки зрения определения программы предстоящих преобразований были заседания 14, 17 и 18 августа. Их итог зафиксирован в журнале: «Комитет пришел к положительному убеждению, что ныне невозможно приступить к общему освобождению крепостных у нас крестьян, что они вовсе не приготовлены к получению внезапно и вдруг свободы». «Улучшение быта» помещичьих крестьян следует «производить осторожно и постепенно» в течение трех длительных периодов{264}.
П.А. Зайончковский, анализируя план подготовки отмены крепостного права, разработанный Секретным комитетом, обратил внимание «на полное совпадение» его с предложениями Я.И. Ростовцева{265}. СВ. Мироненко полагает, что решение Секретного комитета о трех периодах было принято по предложению вел. кн. Константина Николаевича{266}. Но такое предложение было и в записке А.Е. Тимашева. Допускал он и возможность обсуждения практических мер реформы в губернских и уездных комитетах при условии выработки главных начал в Петербурге, как об этом говорил и вел. кн. Константин Николаевич. Во всяком случае видно, что позиция руководителей III отделения в Секретном комитете противостояла взглядам крайне правой группы комитета — П.П. Гагарина, В.П. Буткова, А.Ф. Орлова, стремившихся отказаться от решения крестьянского вопроса, не признавая его актуальным. Позиция А.Е. Тимашева была близка не только центристской позиции Я.И. Ростовцева, но и той, которую СВ. Мироненко определяет как направление «действительной подготовки отмены крепостного права, хотя и крепостническим путем» (позиция С.С. Ланского, А.И. Левшина и вел. кн. Константина Николаевича){267}.
В целом же абстрактно-компромиссное решение Секретного комитета вполне соответствовало настроениям руководства III отделения. Такой же была и позиция Александра II; в помете на письме В.А. Долгорукова он назвал план комитета «очень разумным и единственно практическим»{268}.
Далее события приобрели более стремительный ход. Воспользовавшись обращением дворян прибалтийских губерний, стремившихся к пересмотру инвентарных правил, Александр II 20 ноября 1857 г. дал рескрипт на имя генерал-губернатора Виленской, Ковенской и Гродненской губерний В.И. Назимова, в котором был изложен правительственный подход к предстоящей реформе{269}. В то время как большинство членов Секретного комитета полагало, что рескриптом решается частный вопрос, Александр II видел в нем практическое начало крестьянской реформы{270}.
В «Политическом обозрении» отчета III отделения за 1858 г., подготовленном для Александра II, шеф жандармов без маскирующей деликатности писал: «Первые Высочайшие рескрипты об изменении крестьянского быта произвели грустное и тревожное впечатление. Хотя, по предварительным слухам, все этого распоряжения ожидали; но выраженное официально, оно озаботило даже тех, которые прежде одобряли означенную меру. Большая часть помещиков смотрит на это дело как на несправедливое, по их мнению, отнятие у них собственности и как на будущее их разорение». Далее он весьма пессимистично описывал первые шаги начавшейся реформы. Говоря о расстановке сил в губернских комитетах, В.А. Долгоруков показывал неприятие большинством дворянства правительственной политики: «видам правительства» содействует лишь малое число
1858 г. был этапным, рубежным и с точки зрения радикализации правительственной программы по крестьянскому вопросу. Правительственная политика не была ровной, в ней наблюдались свои эмоционально-репрессивные всплески. В апреле 1858 г. с подачи шефа жандармов был оскорбительно отставлен от преподавания наследнику К.Д. Кавелин; поводом послужила публикация в «Современнике» его записки, в которой в противовес рескриптам отстаивалась идея освобождения крестьян с полевым наделом за выкуп. Далее последовали цензурные ограничения для статей, касавшихся вопросов освобождения крестьян. На постепенное изменение взглядов Александра II оказала «война в Махтре» — крестьянские волнения в Эстляндии, переросшие в кровавые столкновения с войсками{272}.
Александр II чутко прислушивался к настроениям, к известиям с мест. Об этом свидетельствует практика еженедельных докладов министра внутренних дел и управляющего III отделением о ходе крестьянской реформы. О панических настроениях дворян сообщала и перлюстрация. Пессимизм дворянства проявлялся в готовности спасать себя самостоятельно. При этом, по признанию В.А. Долгорукова, некоторые «выходили из пределов осторожности, требуемой нынешними обстоятельствами»{273}. Чтобы не спровоцировать крестьянские выступления, был предпринят ряд мер, ограничивавших помещичий произвол: объявлен запрет на перенесение усадеб и переселение крестьян, на освобождение крестьян без земли и др.
Наряду с примерами злоупотреблений помещиков и сведениями о случаях неповиновения крестьян в отчете за 1858 г. дается и обобщающая характеристика крестьянских выступлений: «Беспорядки, наиболее теперь случающиеся, состоят в том, что крепостные люди или уклоняются от платежа оброка и от других повинностей, или оказывают неповиновение старостам и самим владельцам. Волнения целых деревень, требовавшие личного действия высших губернских властей или пособия воинских команд, происходили там, где помещики в распоряжениях своих не сообразовывались с настоящим духом времени или где являлись подстрекатели». По оценке шефа жандармов, случаи неповиновения носили локальный характер, хотя и отмечались в 25 губерниях{274}.
Б.Г. Литвак, анализируя крестьянские выступления накануне реформы, отмечал, что крестьянские настроения легко поддавались воздействию, отсюда и широкая практика «увещевательного умиротворения» без применения средств насилия. Чем ближе к 1861 г., тем меньше доля выступлений, подавленных военной силой{275}. Это наблюдение подтверждается и строками отчета III отделения: «Ни одна смута не принимала значительных размеров и долго не продолжалась. Хотя случаев неповиновения было в сложности довольно много; но в обширной империи они почти не заметны»{276}.
Каким же образом воздействовало крестьянское движение на правительственную политику? Насколько опасным оно было для верхов, сколь серьезно с ним считались? Прежде всего, крестьянские волнения были аргументом в спорах политиков. Причем силу крестьянского движения преувеличивали именно либералы, обосновывая реформу необходимостью умиротворения крестьян. Оценки крестьянского движения жандармским ведомством были достаточно спокойные: 1858 г. — «общее спокойствие сохранено», 1859 г. — «народное спокойствие, хотя в некоторых губерниях и нарушалось, но было восстановлено скоро и без особых затруднений»{277}.
Дворянская фронда приковывала к себе большее внимание тайной полиции. В.А. Долгоруков докладывал Александру II: «Равным образом, хотя почти все дворяне не довольны и хотя некоторые из них выражаются иногда даже с ожесточением; но подозревать их в злоумышленном противодействии правительству или в наклонности к каким-либо тайным замыслам нет еще оснований. Весь ропот их проистекает от опасений, что достаток их уменьшится, а у многих даже уничтожится, и эти опасения столь близки к сердцу каждого, что ропот дворян есть явление весьма естественное»{278}.
О том, насколько серьезным было давление на власть со стороны помещиков, свидетельствовал и вывод В.А. Долгорукова: «При начале работ, возложенных на Главный комитет, я твердо надеялся, что в течение двух или трех лет ими можно будет заниматься без всяких затруднений и без успокоительных указов, о коих в то время так много говорили. Надежды мои с помощью Божьею оправдались, но ныне обстоятельства другие, терпению при ожиданиях есть предел; следовательно, окончанием означенных работ долго медлить невозможно»{279}. Эта цитата из отчета III отделения часто используется исследователями для подтверждения положений о влиянии крестьянских выступлений на правительственную политику{280}. Несомненно, крестьянское «нетерпение» существовало, но, думается, в данной фразе главным образом имеется в виду дворянское оппозиционное движение. В том же отчете относительно случаев неповиновения крестьян шеф жандармов отмечал: «…можно сказать, что общее спокойствие сохранено и что беспорядков доселе происходило несравненно менее, чем ожидали и предсказывали». С этим тезисом согласился и Александр II: «Это так действительно, и надобно благодарить Бога»{281}.
Если рассматривать буквальный смысл признания В.А. Долгорукова, что «ныне обстоятельства другие», то оно подразумевало, что возможность работы над реформой «без затруднений и успокоительных указов» исчерпана. «Затруднения» правительству создавали не крестьяне, а дворяне-помещики, не просто роптавшие, но и объединившиеся в губернских комитетах в устойчивое крепостническое большинство. И именно «успокоительные» цели преследовало привлечение экспертов-помещиков в редакционные комиссии и последовавшее затем приглашение депутатов губернских комитетов в столицу.
Не случайно раздел «О крестьянском вопросе» «Нравственно-политического обозрения» за 1859 г. посвящен главным образом отстаиванию интересов дворянства. Главный удар был обращен против деятельности редакционных комиссий (собранные статистические данные не точны, не учтены местные особенности, влиявшие на доходность поместий, и т. д.{282}). Использование ошибочных расчетов привело бы к катастрофическим последствиям. По мнению помещиков (в изложении шефа жандармов), «утверждение того расчета, по которому раздел земли определен редакционными комиссиями для полосы черноземной, нечерноземной и степной, две трети их должны будут лишиться всей земли без остатка». Далее отмечалось, что «крестьяне, неумеренно наделенные землею, не будут иметь ни времени, ни надобности работать по найму, или несоразмерно возвысят цену за труд… от этого помещичьи земли останутся невозделанными… за тем неизбежно последует многолетний недостаток хлеба, застой торговли, дороговизна, расстройство дворянства и самих крестьян, а быть может — и беспорядки в государстве»{283}.
Нельзя утверждать, что это — точка зрения шефа жандармов. Он подчеркивал, что так «помещики думают», что это их «замечания». Однако иной точки зрения в обозрении нет. В.А. Долгоруков еще раз обращал внимание Александра II на позицию, высказанную членами губернских комитетов первого приглашения.
Последовательная защита дворянских интересов вполне объяснима. От частных суждений и кулуарного брюзжания помещики стали переходить к демонстративным акциям: подаче коллективных адресов и индивидуальных записок, проектов. Негодование, вызванное мерами, предлагаемыми редакционными комиссиями, дополнялось вполне определенно звучащим требованием привлечения выборных от дворянства к участию в управлении государством. Подобное домогательство (независимо от его масштаба — местного или общероссийского уровня) встречено было Александром II резко негативно.
10 октября 1860 г. редакционные комиссии были закрыты и выработанные проекты поступили в Главный комитет (обсуждение проходило с 10 октября 1860 г. по 14 января 1861 г.), где и подверглось массированной атаке консерваторов. Среди них активную позицию занимал и В.А. Долгоруков, бывший, по словам П.П. Семенова-Тян-Шанского, «принципиальным противником признания за крестьянами права на бессрочное пользование частью поместных земель с их выкупом и сторонником сохранения за помещиками в той или другой форме патримониальной власти над крестьянами»{284}. В условиях обострившейся борьбы он решился на весьма нетрадиционный для сановного вельможи способ действия и задумался о возможной отставке. П.А. Валуев свидетельствовал (запись от 5 ноября 1860 г.): «Кн. Долгоруков говорит, что ввиду общего неудовольствия дворянства, ежедневно заявляемого получаемыми на высочайшее имя письмами, он, кн. Долгорукий, не отвечает за общественное спокойствие, если предложения редакционных комиссий будут утверждены, что он решился не отступать от своего мнения и скорее сложит себя свое звание, что он это заявил государю…»{285} Главные возражения В.А. Долгорукова касались недопустимости отстранения дворянства от подготовки реформы. Он считал (его мнение передано П.А. Валуеву А.А. Зеленым), что размер надела должен превышать минимум, предложенный редакционными комиссиями, и определяться на местах, там же должны быть установлены повинности крестьян в соответствии с принятыми в столице инструкциями.
Фрондирование В.А. Долгорукова скоро получило организационное оформление. В союзе с М.Н. Муравьевым и при содействии «закабаленного служить» П.А. Валуева, в результате напряженной работы (порой до 1–2 часов ночи) к 10 ноября начала «выясняться и система контрпроекта». По признанию П.А. Валуева, «разрешение возникавших вопросов и установление главных начал окончательно принадлежали князю Долгорукову»{286}. Массированному натиску пытался противостоять вел. кн. Константин Николаевич. Вот запись из его дневника (26 ноября 1860 г.): «Вечером часа 2 сидел спорил с Долгоруким об его системе уменьшения наделов и доказывал ему всю опасность ее, но тщетно. Его ослепление слишком велико»{287}.
Однако В.А. Долгоруков не был столь непоколебим. Гибкая натура царедворца брала верх. В тот же день беседы с вел. кн. Константином Николаевичем П.А. Валуев записывал о В.А. Долгорукове и М.Н. Муравьеве, что «у них недостает духа завершить начатое дело». На следующий день (27 ноября 1860 г.), откликаясь на настроения М.Н. Муравьева несколько увеличить размеры наделов в черноземных губерниях, он подчеркивал, что «все это следствие нового визита кн. Долгорукова и желания подделаться под предполагаемые воззрения государя. Но кн. Долгоруков и ген[ерал] Муравьев вместо сознания выгод своего положения и памятования своих принципов робеют перед мыслью, что “могут сказать” государю, что они “дают мало земли крестьянам”»{288}. Терзания сановников-бюрократов весьма показательны.
Дозволяемое фрондирование, долгие переговоры и поиски компромисса оставляли надежду, что проекты еще возможно пересмотреть в Государственном совете. П.А. Валуев свидетельствовал: «Кн. Долгоруков объяснялся с великим князем Константином Николаевичем и, как видно, с государем. Его величество смотрит на дело благоприятно. Его высочество вследствие сего уступчив. Очевидно, это тот именно факт, что проект кн. Долгорукова и ген. Муравьева готов в параграфной форме и потому не только может быть внесен в Государственный совет, но и, по всей вероятности, им будет принят, испугал партию редакционной комиссии». 19 декабря П.А. Валуев записывал, что, по словам М.Н. Муравьева, после объяснения Александру II его и В.А. Долгорукова расхождений с редакционными комиссиями и некоторыми членами Главного комитета государь казался пораженным тем, что ему говорили{289}.
В более определенном и систематизированном виде мысли В.А. Долгорукова и М.Н. Муравьева изложены в так называемом «проекте трех» членов Главного комитета (к ним примкнул A.M. Княжевич){290}. Исследователи по-разному оценивают этот документ. П.А. Зайончковский считал, что сформулированные в проекте положения «сводились к стремлению составить проект “Положений” соответственно с пожеланиями губернских комитетов»{291}. Д. Филду альтернативный проект казался «нелепой пародией»{292}. Л.Г. Захарова полагает, что отдельные положения проекта «фактически перечеркивали весь труд Редакционных комиссий»{293}. Соглашаясь с этим заключением, И.А. Христофоров тем не менее вполне обоснованно его корректирует, утверждая, что данный проект «имел явно компромиссный характер, поскольку программа РК открыто в нем не отвергалась»{294}. Тем не менее «последний бой» в Главном комитете был проигран, контрпроект не получил поддержки и в Государственный совет не вносился.
С 23 января по 17 февраля 1861 г. проект реформы обсуждался в Государственном совете. Несмотря на торжество мнений консервативной оппозиции по ряду принципиальных вопросов, Александр II поддержал мнение меньшинства Государственного совета. Уступки «крепостникам» были незначительны: была понижена норма «высшего» надела, установлен «дарственный» надел и др. Активность В.А. Долгорукова на заседаниях заметно снизилась после того, как 1 февраля Александр II утвердил мнение меньшинства о способе определения наделов. Таким образом, система В.А. Долгорукова — М.Н. Муравьева об установлении норм надела на местах была окончательно отвергнута{295}. На дальнейшие дискуссии он оказывал лишь косвенное влияние. От былой фронды не осталось и следа. Шеф жандармов уже беспокоился об обстоятельствах, связанных с реализацией реформы.
Идея единства государственного управления — что называется, по долгу службы — волновала III отделение. Часто во всеподданнейших отчетах этого ведомства звучали жалобы на разобщенность действий министров. Первая завуалированная попытка унификации правительственной политики была связана с идеей создания Комитета по делам книгопечатания (1859 г.). В одной из записок А.Е. Тимашев проводил мысль, что учреждение это должно быть проникнуто «мыслью общей государственной системы и частным воззрением каждого из министров». Для этого глава каждого ведомства должен был изложить свою программу, которую надлежало обсудить в Совете министров и передать на утверждение императору{296}. О таких целях создания комитета свидетельствовал и хорошо информированный князь Н.А. Орлов, слова которого о членах «новоучрежденного литературного “троемужья”» (А.Е. Тимашев, Н.А. Муханов, А.В. Адлерберг) привел в своем дневнике А.В. Никитенко: «Они хотят присвоить себе контрольную власть над всеми министерствами, а литература служила так, предлогом»{297}.
Вопрос создания объединенного правительства с особой остротой встал осенью 1861 г. Это было вызвано не только необходимостью «объединить усилия всего государственного аппарата для борьбы с революционным движением, проведения неотложных преобразований»{298}, но и поиском влиятельными сановниками путей корректировки правительственного курса в интересах консервативно настроенного большинства. Инициатором новой попытки создать в России некое подобие «кабинета», возглавляемое премьером и состоящее из лиц одного политического направления, был П.А. Валуев. Свои взгляды он изложил в записке Александру II, поданной 22 сентября 1861 г. П.А. Валуев рассчитывал добиться некоторого усиления роли министров за счет императорской власти{299}.
Фактическая сторона подготовки закона 12 ноября 1861 г., конституировавшего существование Совета министров, изложена в монографии В.Г. Чернухи{300}. Император существенно скорректировал идеи П.А. Валуева, сохранив председательство и полный контроль за деятельностью этого органа. Кроме того, он основательно изменил состав министров, удалив (либо переместив) ряд консервативных деятелей: A.M. Княжевича, Е.В. Путятина, М.Н. Муравьева, В.Н. Панина, Д.Н. Блудова.
Проведенная реорганизация не решила проблемы координации правительственной политики. В 1862–1864 гг. П.А. Валуевым при поддержке В.А. Долгорукова неоднократно предпринимались попытки добиться в той или иной форме участия министров в выработке общего решения до представления его императору. В.Г. Чернуха отмечает, что этот план имел и скрытую цель — избежать по возможности случайных и произвольных решений, которыми было чревато председательствование императора{301}.
В феврале 1862 г. П.А. Валуев безуспешно добивался созыва совещания (под председательством В.Н. Панина) нескольких министров для обсуждения политических проблем. В мае 1863 г., казалось бы, он добился положительного решения вопроса о разделении председательствования в Государственном совете и аналогичной позиции в Комитете министров и назначения главой последнего В.А. Долгорукова. Это решение было воспринято как премьерство, и В.А. Долгоруков готов был даже оставить пост главы III отделения{302}. Однако дальнейшего хода это дело не имело.
В 1864 г., в марте и ноябре, уже В.А. Долгоруков выступал с инициативой создания «малого Совета». Вот что об этом писал П.А. Валуев: «По дознанной непригодности многоголового и многоязычного Совета министров к направлению дел кн. Долгоруков желает, чтобы по важнейшим вопросам государь выслушивал предварительно несколько особо доверенных лиц, которым, таким образом, было бы предоставлено главное совещательное в делах участие и которым впоследствии должны были бы подчиняться другие»{303}. Но и эта попытка не имела каких-либо организационных последствий. Состоявшееся в январе 1865 г. назначение П.П. Гагарина председателем Комитета министров не отвечало интересам тандема П.А. Валуев — В.А. Долгоруков. Таким образом, видно, что если Александр II и делал внешнюю уступку настойчивым домогательствам министров, то внутренняя суть их предложений искажалась императором до неузнаваемости, фактически обеспечивая существование абсолютистского status quo.
Разработка в правительственных верхах крестьянской реформы не могла не затронуть и другие стороны общественного и государственного устройства России. «Давние жалобы на лицеприятие в судах и злоупотребления в судах убедили, что упрощение судопроизводства необходимо без отлагательства», — отмечал шеф жандармов в отчете за 1859 г.{304}
Н.М. Колмаков вспоминал, что, преследуя по своим понятиям зло и стремясь к добру, III отделение часто выполняло функции судебных мест. «Так, оно определяло вины лиц по делам неполитического свойства, брало имущество их под свою охрану, принимало по отношению к кредиторам на себя обязанности администрации и входило нередко в рассмотрение вопросов о том, кто и как нажил себе состояние и какой, кому и в каком виде он сделал ущерб. Одним словом, круг деятельности III отделения в области суда был весьма обширен», — заключал мемуарист{305}.
Идеи о необходимости судебной реформы (гласного, независимого от администрации суда, разделения полицейской и судебной власти) звучали в вольной и подцензурной печати, на дворянских собраниях и во всеподданнейших адресах. Непременным следствием общественного пробуждения являлось требование уважения личности, защиты и обеспечения ее прав. Поэтому пафос обличительной публицистики был направлен против всесильного III отделения. Показателен тот факт, что подобные мысли высказывали не только либералы, но и управляющий III отделением П.А. Шувалов. По словам С.С. Громеки, при вступлении своем в должность летом 1861 г. он представил В.А. Долгорукову записку, в которой указывал на существующее в обществе нерасположение к тайной полиции. «При имени III отделения всякий чувствует невольный трепет и смущение… — писал П.А. Шувалов. — Страшно в нем не то, что оно делает, а то, что может сделать. А может оно во всякую минуту вторгнуться в каждый дом и семейство, схватить оттуда какую угодно жертву и заключить в каземат, извлечь из этой жертвы какое угодно признание, не прибегая к пытке, а потом может представить государю все дело в таком виде, в каком пожелает»{306}. По мнению П.А. Шувалова, опасным было соединение в одном ведомстве права ареста, следствия и суда. Он предлагал отделить от тайной полиции судебную власть и право производства следствия, передав их в руки обыкновенных судов и судебных следователей, а также объединить политическую и исполнительную полиции под властью министра внутренних дел. Каких-либо серьезных последствий данная записка не имела.
Анализируя ход разработки и принятия основных начал судебной реформы в правительственных верхах, В. Набоков отметил, что «по таким кардинальным вопросам, как вопрос о введении суда присяжных или о несменяемости судей, или о гласном и устном производстве, или об учреждении суда кассационного, все были согласны между собою, — и представители новых взглядов, убежденные сторонники либеральных начал судебной реформы, не встречали противодействия (по крайней мере, явного) со стороны таких людей, как граф Панин, свободных от каких-либо заподозрений в склонности к либерализму»{307}.
Тем не менее по целому ряду вопросов уже в Государственном совете были внесены изменения в подготовленный проект «Основных положений преобразования судебной части в России». В частности, особым порядком ведения политических дел делалась попытка вписать в новую судебную систему III отделение. Так, еще при рассмотрении названного проекта в соединенных департаментах Государственного совета было решено изъять из компетенции присяжных заседателей рассмотрение дел о государственных преступлениях, учредив суд сословных представителей. Аргументация, содержащаяся в журнале Общего собрания Государственного совета, отражает полицейскую заботу о «незрелом» русском обществе. Там отмечалось, что политические преступления «не всегда и не во всех членах общества возбуждают такое отвращение, какое возбуждают другие преступления, особенно если прикрываются ложною наружностью мнимого желания общественного блага». Передать такие дела на суд присяжных означало бы «оставить государство, общество и власть без всякой защиты»{308}.
Не менее важный и болезненный для общества вопрос — о наказании за преступления и проступки только по суду — был решен с оговоркой, фактически сохранявшей почву для произвола тайной полиции. При рассмотрении статьи I «Основных начал уголовного судопроизводства» (эта статья содержала гарантии неприкосновенности личности) трогательную заботу о III отделении проявил В.Н. Панин. Из дневниковой записи Д.А. Ровинского о заседании департаментов Государственного совета видно, что 3 сентября 1862 г. министр юстиции потребовал предоставления права Министерству внутренних дел и III отделению «забирать в тюрьму и подвергать надзору в виде предупреждения преступления». Это относилось к тем политическим преступлениям, когда «доказать нельзя, что он опасное делает». Его нельзя «судить, а достав[ить]… в тюрьму целесообразно…»{309} Итогом обсуждения явилось принятие примечания к статье I, в котором определялось: «Административная власть принимает в установленном законом порядке меры предупреждения и пресечения преступлений и проступков»{310}.
Совместно с В.Н. Паниным В.А. Долгоруков выступал в Общем собрании Государственного совета за сохранение права императора утверждать приговоры судов по делам о лишении дворянства, чинов, орденов и т. п. Несмотря на то что большинство членов совета были за равенство дворян перед судом, император поддержал мнение меньшинства, видимо, не желая «без особой нужды трогать то, что выставлялось как некая сословная привилегия»{311}.
В то же время безуспешным было отстаивание ими требования о сохранении практики предания гражданских лиц военному суду по обвинениям в восстании, насильственном сопротивлении распоряжениям правительства и подстрекательстве военнослужащих к нарушению их обязанностей. Это положение было оставлено только для местностей, объявленных на военном положении{312}.
После высочайшего утверждения (29 сентября 1862 г.) и обнародования «Основных положений» вопрос о соотношении деятельности III отделения и системы нового судоустройства не был еще окончательно прояснен. 6 ноября 1862 г. для шефа жандармов в III отделении была подготовлена специальная записка, в которой отмечалось, что грядущая судебная реформа «не останется без огромного влияния на деятельность как государственной администрации вообще, так и органов высшей наблюдательной полиции в особенности». В документе прежде всего отмечалось расширение компетенции судебных органов за счет деятельности административных властей: как путем прямой передачи из ведения администрации в судебное ведомство, так и за счет сокращения определенных законом случаев возможного административного вмешательства.
Далее автор записки касался практики рассмотрения политических дел: «Точно так же правительство может без опасения предоставить преобразованным судам обсуждение политических преступлений и проступков, не прибегая, как прежде, ни к военному суду, ни к учреждению чрезвычайных комиссий. Здесь нельзя не заметить, что последние годы III отделение собственной Его Императорского Величества канцелярии, применяясь к потребностям времени, само усвоило постепенно образ действия, отличный от прежнего и заключающийся в том, чтобы возникающие дела по важным политическим преступлениям направлять к судебному рассмотрению». Подобное заключение любопытно не только как признание факта эволюции методов действия тайной полиции, но и как свидетельство возрастающего доверия правительственных сфер к обществу, убеждения в том, что гласное рассмотрение дела и наказание по суду будут поняты и поддержаны.
Должна была сократиться и сфера деятельности жандармских штаб-офицеров: «… учреждение мировых судей сделает ненужным примирительное разбирательство в жандармских управлениях дел гражданских, а со введением
Как видим, грядущая судебная реформа внушала оптимизм не только образованному обществу, лелеявшему мысль об избавлении от административного произвола, но и руководителям самого одиозного института российского абсолютизма — III отделения. Они достаточно уверенно смотрели в будущее, вполне резонно полагая, что спрос на тайные услуги не уменьшится.
Правительственный курс не был до конца последовательным. После принятия в 1864 г. Судебных уставов продолжала существовать Следственная комиссия, работа которой противоречила уставу уголовного судопроизводства. В начале 1870-х гг. руководители III отделения признавали, что оно «при новых Судебных уставах поставлено в совершенную невозможность действовать самостоятельно в делах политического свойства»{314}. Это положение «поправил» закон 19 мая 1871 г., установивший производство дознаний по политическим делам жандармами и начавший законодательное наступление на судебную реформу{315}.
Наряду с конкретными вопросами совершенствования и новой организации «хозяйственного механизма для удовлетворения местных нужд и потребностей» земская реформа подспудно преследовала и политические цели. Она «была для правительства в первую очередь средством консервации самодержавной формы правления, предоставления обществу самоуправления на низшем, провинциальном уровне, чтобы не допускать его в столицу»{316}. По мнению министра внутренних дел П.А. Валуева, «необходимо было положить предел возбужденным по поводу образования земских учреждений несбыточным ожиданиям и свободным стремлениям разных сословий»{317}.
Проект реформы в июле-октябре 1863 г. обсуждался на заседаниях соединенного присутствия департамента законов и государственной экономии Государственного совета с приглашением ряда высших должностных лиц, в числе коих был и В.А. Долгоруков. 14,18,19 декабря 1863 г. проект рассматривался в Общем собрании Государственного совета и 1 января 1864 г. «Положение о губернских и уездных земских учреждениях» было утверждено императором.
Не случайно главным предметом спора стал вопрос о составе земских учреждений, поскольку, по словам участвовавшего в обсуждении Д.А. Милютина, круг деятельности земств обусловливался их составом. Считая конституционные проекты неприменимыми для российской действительности того времени, Д.А. Милютин вполне определенно противодействовал идеям ограниченного представительства П.А. Валуева — В.А. Долгорукова. Д.А. Милютин и его сторонники в Государственном совете при обсуждении реформы стремились в будущем растворить заявлявшую о себе в дворянских собраниях помещичью фронду в более демократичном составе земских собраний, а ее политическую активность направить на разнообразную хозяйственную деятельность. И хотя высочайшее одобрение получила позиция Д.А. Милютина, вполне определенно заявлявшего, что «земским учреждениям не дается значения ни политического, ни сословного; а лица, способные к занятию делами хозяйственными, каковыми должны быть дела земских учреждений, находятся во всех классах»{318}, его политические оппоненты настойчиво отстаивали интересы высшего сословия дворянства.
Наиболее откровенно дворянские интересы поддерживала сановная аристократия при обсуждении порядка определения числа гласных. Отстаивая зафиксированный в проекте «перевес элемента землевладельцев», сторонники этой позиции (в том числе и В.А. Долгоруков) доказывали, что «для успеха же земских учреждений такой перевес желателен и даже на первое время необходим, потому что большинство землевладельцев принадлежит к классу наиболее способному, образованному, привычному к делам управления…» При этом они всячески маскировали и одновременно опровергали обвинения в защите сословных привилегий дворянства. Их аргументы несут на себе печать явной демагогии: «…землевладельцы принадлежат ко всем классам общества и предоставление им некоторого перевеса в земском представительстве не имеет ничего общего с привилегиями сословными», численный перевес гласных от землевладельцев поведет «только к принятию ими большего участия в устройстве земского управления»{319}. Утверждено императором было все же мнение меньшинства Государственного совета, корректировавшее несоразмерность числа гласных.
Немало споров возникло при обсуждении вопросов, связанных в той или иной степени с тщательно оберегаемой III отделением сферой обеспечения общественного спокойствия. К этой области относится вопрос о допущении духовенства к участию в избирательных съездах и земских собраниях. В.А. Долгоруков выступал в числе противников этого положения. Аргументы предлагались следующие: подобного не требуют имущественные интересы духовенства, существенным будет вред от отлучек их по делам земства, при отстаивании интересов какой-либо одной части населения могут возникнуть неприязненные отношения в другой части прихожан и «нравственное влияние духовенства на сельское население может поколебаться»{320}. У шефа жандармов был еще один важный аргумент — сельские священники довольно часто выступали ходатаями по крестьянским делам, т. е. по ведомству III отделения проходили как «подстрекатели» крестьян к неповиновению{321} и могли при выборах составить конкуренцию благонадежным помещикам.
С большой откровенностью полицейские опасения были изложены при рассмотрении вопроса о круге избирателей, из которых каждый избирательный съезд может выбирать гласных. Признавая необходимость выбирать их из своей среды, Государственный совет считал возможным сделать исключение для крестьян, «потому что между ними мало грамотных и способных быть гласными», но с оговоркой, разрешающей выбирать крестьянскими избирательными съездами гласных из числа землевладельцев, имеющих право ими быть{322}.
Исключительно с позиций благонадежности решался вопрос о председателях уездного и губернского земского собраний, потому было признано «крайне неосторожно предоставить назначение председателей самим собраниям по выбору большинства голосов». Принятое решение предусматривало, что возглавит уездное собрание местный предводитель дворянства, а на губернском уровне председательствовать будет губернский предводитель дворянства, если император не назначит для этого особое лицо{323}.
При рассмотрении вопроса об исполнительных органах земства было принято решение об утверждении правительственной властью председателей управ «как учреждений, исполняющих и несущих на себе известные как перед обществом, так и пред правительством обязанности»{324}. Тем самым обеспечивался правительственный контроль и влияние на их деятельность.
В Общем собрании Государственного совета при обсуждении раздела о существе и пределах власти земских учреждений возник вопрос о том, не следует ли предоставить министру внутренних дел право закрывать земские собрания. В.А. Долгоруков в числе большинства высказался, что данное право «было бы в прямом противоречии с основным началом предпринятого преобразования, началом доверия к новым учреждениям». Это «поставило бы их с самого начала в неприязненные отношения к административной власти, от произвола которой зависела бы деятельность собраний». Однако из дальнейшей аргументации, изложенной в журнале, видно, что «доверие» подстраховывалось: начальники губерний, министр внутренних дел должны были осуществлять надзор за тем, чтобы собрания «не выходили из круга вверенных им дел, не превышали предоставленной им власти», могли останавливать исполнение постановлений, противоречащих законам. Не исключалась возможность испрашивать в чрезвычайных ситуациях высочайшие повеления, которыми восполнялся любой пробел в законах. Вспомнился и прокламируемый хозяйственный профиль земства: «При том значении, какое предполагается дать земским собраниям как учреждениям хозяйственным, едва ли могут быть опасения насчет направления, какое они примут»{325}.
Изменения, внесенные Государственным советом в первоначальный проект «Положения», способствовали демократизации состава земских учреждений. Принципиально важным было и расширение, несмотря на сопротивление консервативной оппозиции, круга деятельности земских учреждений: предоставление им попечения о народном образовании, народном здравии, о тюрьмах, но «преимущественно в хозяйственном отношении и в пределах, законом определенных»{326}. Однако создана была лишь схема. То, каким содержанием наполнится деятельность земских собраний, зависело от конкретной внутриполитической обстановки и от общественных настроений.
Деятельность руководителей российской политической полиции осуществлялась в русле и рамках политического курса Александра II, а потому идеи о необходимости модернизации экономики и государственного строя, некоторой европеизации политической и общественной жизни страны осмыслялись на свой лад. В.А. Долгоруков, как шеф жандармов, не был свободен в пропаганде и воплощении личных взглядов и убеждений. Свои мысли, наблюдения, предложения он представлял на суд императора во всеподданнейших докладах и записках, по его резолюциям и устным суждениям корректируя и выстраивая свою траекторию действий. Он следовал долгу чиновника, явно «не испытывая энтузиазма» от направления и масштабов грядущих преобразований. Единственный раз он почти решился на индивидуальный протест (по-европейски собравшись в отставку), но угроза оказалась не реализованной.
Идеи буржуазного права (свобода личности, разделение властей, верховенство закона, неприкосновенность частной собственности), на европейском примере доказавшие свою жизнеспособность и политическую привлекательность, весьма своеобразно адаптировались В.А. Долгоруковым к российской действительности. Необходимость личного освобождения крестьян сочеталась у него со стремлением к максимальному сохранению собственности помещиками, признание принципов буржуазного судопроизводства — с особым порядком ведения политических дел, сохранением некоторых сословных ограничений; идеи разделения властей (объединенного правительства, независимого суда) — с изъятием должностных лиц от судебной ответственности и недопустимостью обжалования действий администрации{327}; поддержка сословного представительства — с ограничением компетенции земств, с защитой полицейских, попечительных функций государства. Для отстаивания традиционных ценностей и устоев он уверенно использовал новую либеральную фразеологию.
С точки зрения либералов, активность консервативно настроенных сановников несколько ухудшила окончательный вариант разрабатывавшихся на рубеже 1850–1860-х гг. реформ. Это тормозящее воздействие не повлияло на общее поступательное движение к буржуазному государственному устройству. Умеренность руководителя политической полиции была своеобразным
П.А. ВАЛУЕВ И Е.И. БАРАНОВСКИЙ: ИСТОРИЯ ВЗАИМООТНОШЕНИЙ
(к вопросу о механизмах карьерного роста и падения реформаторов эпохи Александра II)
Граф Петр Александрович Валуев (1815–1890) — личность, без преувеличения, историческая. Его деяния на высоких государственных постах[8], литературная деятельность[9] принесли ему известность среди современников и заслуженный интерес потомков{328}. Найденные нами в Государственном архиве Оренбургской области воспоминания Е.И. Барановского позволили выявить ряд любопытных моментов, касающихся характера П.А. Валуева и методов решения им государственных дел.
Что за человек был Егор Иванович Барановский и какое он имеет отношение к Петру Александровичу Валуеву? Личность — замечательная, и отношение к Валуеву Барановский имел самое непосредственное. Именно его «Личные записки о служебной деятельности»{329} сохранили интересную информацию об истоках карьеры Валуева и о той части его деятельности, которая была связана с увольнением губернаторов. Эти воспоминания, безусловно, субъективны, как, впрочем, все источники такого рода: автор стремится предстать в них жертвой непорядочности и мстительности П.А. Валуева, которого постоянно награждает эпитетами вроде «государственный младенец», «квазигосударственный человек», «легковесный», «неустойчив», «беспринципен» (кстати, схожую характеристику дают ему и некоторые современные исследователи[10]). Но при всей субъективности оценок и отбора фактов такая мемуарная литература чрезвычайно важна как для выяснения взглядов, психологии отдельных государственных деятелей, так и для характеристики эпохи в целом, ибо она доносит до нас такие сведения, которые редко попадают в официальные биографии. Упомянутая запись сделана в 1895 г. для Оренбургской ученой архивной комиссии.
Егор Иванович Барановский (1821–1914) прожил долгую и насыщенную жизнь, безусловно требующую отдельного разговора. После окончания в 1840 г. Петербургского училища правоведения он начал свою трудовую деятельность младшим советником секретаря одного из отделений третьего департамента Сената, затем перешел в ведомство Министерства юстиции. Для нас важно, что в 1847–1848 гг. он работал правителем канцелярии рижского военного генерал-губернатора{330}, и Петр Александрович Валуев был у него в подчинении. После конфликта с последним работал в Министерстве государственных имуществ, Министерстве внутренних дел. В 1853 г. был определен оренбургским вице-губернатором, с 1859 г. он — оренбургский гражданский губернатор, в 1861 г. был переведен губернатором в Саратов. В 1862 г. ушел в отставку, причиной которой всю жизнь считал интриги Валуева. Уехал вместе с семьей на родину, в Могилевщину. В 1863 г. он стал представителем Русского общества пароходства и торговли в Италии. Чтобы изучить возможности расширения торговли с Индией и Китаем, он совершил кругосветное путешествие. Во время Русско-турецкой войны 1877–1878 гг. Егор Иванович стал представителем общества Красного Креста. Вместе с братом он создал на территории Румынии госпиталь для лечения больных и раненых воинов русской армии, сражавшихся за освобождение братьев-славян. Эта война стала тяжелым испытанием для семьи Барановских. В боях за освобождение Болгарии от османского ига погиб их единственный сын{331}. Впоследствии Барановский управлял московским Вдовьим домом, был почетным членом опекунского совета учреждений императрицы Марии. До самой последней минуты своей жизни он сохранял трезвость ума и даже… сам организовал свои похороны![11]
Светлый ум, высокое чувство ответственности, умение доводить всякое дело до конца способствовали быстрому продвижению молодого правоведа по службе. В 1853 г. его, уже имевшего чин статского советника, назначают оренбургским вице-губернатором. На посту вице-губернатора Егор Иванович проявил себя энергичным, умелым администратором. Гражданский губернатор Я.В. Ханыков, оценив деловые качества своего заместителя, на время своих отъездов или недомогания часто поручал Е.И. Барановскому исполнять свои обязанности. В формулярном списке Е.И. Барановского, составленном в июне 1856 г. в связи с присвоением ему в 35 лет чина действительного статского советника (IV класс «Табели о рангах», соответствующий воинскому званию генерал-майора), указывалось, что он «исправлял должность гражданского губернатора с 25 августа по 11 сентября и с 17 сентября по 5 октября 1853 г., с 5 по 28 июня и с 31 августа по 26 сентября 1854 г., с 12 по 24 декабря 1854 г. и исправляет таковую должность с 16 февраля 1855 г. по настоящее время (1 июня 1856 г.)»{332}.
В марте 1858 г. Е.И. Барановский стал гражданским губернатором и с головой окунулся в хлопотливое дело по подготовке крестьянской реформы или, как тогда говорили, по «улучшению быта помещичьих крестьян»{333}. Это был человек широких взглядов. Крестьянскую реформу 1861 г. он считал безусловным благом для России. По свидетельству сенатора Я.А. Соловьева, принимавшего деятельное участие в подготовке реформы, из всех российских губернаторов во время подготовки этой реформы горячо сочувствовали ей только четверо. В их числе был и Е.И. Барановский{334}.
Понимая значимость предстоящей реформы, Е.И. Барановский энергично взялся за ее подготовку. Вместе с губернским предводителем дворянства он объехал многие уезды губернии, назначая сроки и объясняя порядок проведения уездных съездов дворян по выборам членов в губернский дворянский комитет. Понимая, что по итогам этих выборов в губернском комитете окажется крепостническое большинство, он стремился включить в состав комитета людей, либерально настроенных. С подачи Е.И. Барановского членом комитета от правительства стал его будущий преемник на посту гражданского губернатора сын писателя С.Т. Аксакова Григорий Сергеевич Аксаков. Он, как и его братья, придерживался прогрессивных, демократических взглядов, был близок к славянофилам. Стать членом комитета от правительства Е.И. Барановский предложил и известному оренбургскому писателю, связанному с А.И. Герценом, Михаилу Васильевичу Авдееву, но последний от этого предложения отказался.
Чтобы ознакомиться с подходом к решению крестьянского дела в других губерниях, Е.И. Барановский совершил специальную поездку по России. Он принимал самое активное участие в работе Оренбургского губернского дворянского комитета, строго следил за его постановлениями, нередко опротестовывал их и давал собственные предложения по тем или иным вопросам, выступая неизменно «горячим защитником интересов крестьян». Оценивая выработанное комитетом постановление по проведению реформы, Е.И. Барановский считал, что его условия «весьма стеснительны для крестьян», что постановление является «нарушением строгой справедливости». Опубликованный исследователем начала XX в. И.П. Кречетовичем полный текст обширного, в 24 страницы, «Заключения гражданского губернатора Барановского по предложениям Оренбургского дворянского комитета об устройстве и улучшении быта помещичьих крестьян…»{335} убедительно свидетельствует о прокрестьянской позиции Е.И. Барановского. Так, комитет предлагал, чтобы крестьяне при освобождении выкупали усадьбы площадью, равной по 0,5 десятины на двор, по 60 рублей серебром, а Е.И. Барановский в своем «Заключении» писал, что «было бы, по моему мнению, вполне справедливым и благоразумным решением вопроса об усадьбах в Оренбургской губернии безвозмездная уступка строений крестьянским обществам»{336}.
Касаясь вопроса о крестьянских наделах земли, начальник губернии отмечал, что сведения помещиков о наделах «не имеют полной достоверности», они явно занижены. Поэтому выведенный комитетом средний надел «везде почти окажется меньшим против существующего в действительности… Это едва ли поведет к улучшению настоящего положения крестьян». Е.И. Барановский предлагал «оставить на время переходного состояния в пользовании крестьян ныне существующий надел»{337}, поскольку в многоземельной губернии это не нанесет ущерба помещикам.
Развивая вопрос об улучшении земельной обеспеченности крестьян при получении личного освобождения, Е.И. Барановский в своем «Заключении» писал: «Я полагал бы необходимым увеличить поземельный надел еще выгонной земли до 1/4 десятины на душу». Денежный оброк, по мнению губернатора, надо было уменьшить с 23 до 18 рублей серебром с тягла. Он предлагал исключить пункт о том, что только с разрешения помещика крестьяне могут производить распашку лугов{338}.
Прокрестьянская позиция Е.И. Барановского проявилась и в вопросе о выкупе крестьянами своих наделов. По решению комитета крестьяне должны были за надел уплатить 160 рублей серебром с души, а начальник губернии считал, что размер выкупа не должен превышать 100 рублей. Комитет, где большинство составляли убежденные крепостники, отверг все предложения Е.И. Барановского.
Для характеристики Е.И. Барановского, его гражданской позиции, взглядов в период пребывания на посту оренбургского губернатора интересна его переписка с писателем-петрашевцем А.Н. Плещеевым в 1859–1860 гг. Обращаясь к своему единомышленнику, А.Н. Плещеев писал в конце одного из писем: «Прощайте пока, дорогой и уважаемый Егор Иванович. Пишите, когда выдастся свободная минутка. Вы один из тех немногих, которые делают и не шутят своими убеждениями, не меняют их каждый день, как перчатки, и потому к Вам лежит сердце, и Ваше слово западает в него». «Ваше мнение, — писал он в другом письме, — что за оппозицией дворян таятся самые узенькие сословные интересы — совершенно справедливо». Под оппозицией дворян понималось их сопротивление, нежелание дать крестьянам землю{339}.
Естественно, взгляды и дела Е.И. Барановского не могли не вызвать противодействия и открытой вражды со стороны местных крепостников-дворян и поддерживавших их правительственных чиновников.
Выступая против жестокого обращения помещиков и горнозаводчиков со своими крепостными людьми и используя свою власть гражданского губернатора, Е.И. Барановский начал расследование вопиющих злоупотреблений в имениях помещиков Жадовского, Тимашевых, заводчиков Пашкова, Сухозанета и др. Следственные материалы об этих «плантаторах», носившие обличительный характер, вскоре были опубликованы А.И. Герценом в его «Колоколе». Как установили исследователи, Е.И. Барановский послал эти материалы своему другу С.Т. Аксакову, а один из его сыновей — Иван Сергеевич, отправившийся за границу, взял их с собой и передал А.И. Герцену. Прочитав записку о жестокостях «плантатора» Жадовского, С.Т. Аксаков писал Е.И. Барановскому, что это — «еще более страшное явление», чем описанный им в «Семейной хронике» тиранствующий помещик Куролесов. «Этот изверг, которому и имени нет. Скажите, неужели он не сослан на каторгу?» — заключал С.Т. Аксаков{340}.
В «Записке» о системе разнузданной эксплуатации и бесчеловечных измывательствах в имении оренбургского помещика генерала Жадовского, опубликованной А.И. Герценом в приложении к «Колоколу», имевшем характерное название «Под суд!», описывалось, как этот изверг-крепостник запретил своим крестьянам сельца Анастасьино иметь огороды, пользоваться лесом, уходить на заработки, по всякому поводу и без повода штрафовал и жестоко избивал крепостных, отбирал у них скот и имущество, в пьяном виде с дубиной гонялся за ними по улице, поджег некоторые крестьянские избы и в итоге довел крестьян до крайнего разорения и рабской зависимости, установил в своем имении режим самого настоящего плантационного рабства{341}. В «Колоколе» же была опубликована и статья самого Е.И. Барановского в соавторстве с писателем М.В. Авдеевым. Она касалась «дела» заводчика Сухозанета.
Интересно, что на эти материалы обратил внимание и сам император. Известно, что «Колокол», хотя и был запрещен цензурою, но читался в Зимнем дворце. Александр II повелел разобраться в сути описанных в «Колоколе» событий, благодаря чему произволу местных крепостников был положен конец. Однако М.В. Авдеев, обвиненный в связях с А.И. Герценом, при этом был сослан в Пензу.
Поделиться книгой: