Помоги проекту - поделись книгой:
Знакомство Константина Николаевича и Головнина состоялось в 1845 г., когда последний принял на себя обязанности секретаря только что учрежденного Русского географического общества, председателем которого стал юный генерал-адмирал. К этому времени Головнин успел сделать первые робкие шаги по карьерной лестнице, прослужив три года в канцелярии по управлению женскими училищами и богоугодными заведениями, состоявшими под покровительством императрицы Александры Федоровны, и еще два года — в особенной канцелярии Министерства внутренних дел. Головнин получил прекрасное образование, окончив с золотой медалью Царскосельский лицей. Физический недостаток — большой горб — не позволял ему предаваться светским развлечениям, поэтому он «много читал, особенно сочинений по наукам политическим», «редко бывал на балах и в театре, но старался часто видеться с лицейскими товарищами, общество коих доставляло ему удовольствие»{103}. В своей карьере болезненный юноша, еще в 10-летнем возрасте потерявший отца, рассчитывал на поддержку лицеистов, главным образом на помощь сослуживцев его родителя, известного адмирала Василия Михайловича Головнина. Именно через связи с моряками — в частности, по приглашению адмирала Ф.П. Литке — Головнин оказался в Русском географическом обществе. Близко сойтись с великим князем в первые годы их знакомства Головнину, по-видимому, не удавалось, несмотря на его секретарские обязанности в обществе. Председательство Константина Николаевича в Русском географическом обществе было тогда в какой-то степени номинальным, и к тому же значительную часть времени он проводил в заграничных поездках и плаваниях{104}.
В 1848 г. Головнин оставляет службу в Министерстве внутренних дел и в том же году поступает в Морское министерство благодаря другому своему покровителю — начальнику Главного морского штаба св. кн. А.С. Меншикову, через которого осиротевшее семейство Головниных получило в свое время пенсию в 6000 рублей ассигнациями{105}. Меншиков взял молодого человека к себе и сделал его чиновником для особых поручений. Служба при Меншикове оказалась совсем необременительной, поскольку тот «не давал Головнину никаких поручений, никаких занятий, но, принимая ласково, разговаривал о разных предметах, касавшихся других ведомств, и часто сам отыскивал в своей богатой библиотеке разные замечательные книги и давал ему для прочтения»{106}. Карьера складывалась неплохо, и при том усердии, которым отличался Головнин и которое высоко ценилось в николаевской административной системе, можно было рассчитывать на дальнейшее продвижение по службе.
Однако та генерация чиновников, к которой принадлежал Александр Васильевич, искала в своей службе нечто большее, нежели грамотное и каллиграфическое составление записок и отчетов. Их честолюбивые устремления подкреплялись хорошим образованием в Царскосельском лицее, Училище правоведения, университетах, критическим отношением к тем явлениям, с которыми они сталкивались по долгу службы, и пытливостью в познании собственной страны. Они не чурались знакомств с литераторами, критиками, мыслителями, далекими от придворных кругов. Через службу в Министерстве внутренних дел Головнин познакомился с Н.И. Надеждиным, Ю.Ф. Самариным, И.С. Тургеневым, братьями Д.А. и Н.А. Милютиными, братьями Н.В. и Я.В. Ханыковыми. Став секретарем Русского географического общества, он «старался привлечь к участию в его деятельности свежие силы и для того склонял к поступлению в число членов русских молодых людей, выдающихся своим образованием и дарованиями»{107}.
Помимо ученых-географов в Русском географическом обществе оказались чиновники, весьма далекие от серьезных занятий географической наукой, — П.А. Валуев, Д.Н. Замятнин, Д.А. Оболенский, М.Х. Рейтерн. Эти молодые люди с презрением относились к старшему поколению как чиновников, так и ученых. Их возмущала академическая косность, «высокомерное отношение ученых специалистов к попытке не принадлежащих к их касте членов Общества служить целям его, работать на обширном поприще географии России»{108}. Сам Головнин, служа в Министерстве внутренних дел, негодовал против бесчестных методов полицейского преследования разного рода преступлений. Его возмущала практика доносов, осуждения преступников в административном порядке, преследования раскольников. На этой почве он даже осмелился дерзнуть своему начальнику В.И. Далю, назвав действия министерства по отношению к раскольникам инквизицией, на что тот, ошалевший от такой выходки подчиненного, «заставил Головнина два раза повторить это слово», правда, без каких-либо для того последствий{109}.
В 1850 г. Меншиков назначает Головнина секретарем при великом князе Константине Николаевиче для работ по составлению Морского устава. Для молодого генерал-адмирала более близкое знакомство с Головкиным означало вовлечение в круг его контактов той когорты чиновников, в общении с которой он больше всего нуждался. Выделявшийся среди своих братьев своей образованностью и интеллектом, Константин Николаевич сознавал свою неординарность и обладал огромным честолюбием. С раннего детства определенный родителем к морской службе, в юности он мечтал о военных подвигах и победах, но с годами обнаружил в себе более серьезные амбиции.
Придворные правила этикета ограничивали членов императорской фамилии в выборе круга общения. Не всякий частный салон был доступен им для посещения, да и сами устраивать журфиксы, на которые могли бы приходить люди нечиновные, они были не вправе. Даже знаменитый салон великой княгини Елены Павловны, в котором встречались и чиновники, и дипломаты, и литераторы, и музыканты, формально был салоном ее фрейлины баронессы Э.Ф. Раден. Поэтому поиск свежих сил, неординарных личностей за пределами круга официальных лиц был для Константина Николаевича затруднен. Головнин же, спектр деятельного общения которого был весьма широк, становился той нитью, которая связывала генерал-адмирала с петербургским обществом.
Головнин надолго становится личным секретарем великого князя, и между ними завязывается дружба, которая протянулась почти на сорок лет, до самой кончины Александра Васильевича. Скоро определились и роли каждого в их совместной деятельности. Головнин принял на себя бремя фактотума Константина Николаевича, педантично выполнявшего все его поручения, а генерал-адмирал стал патроном своему другу, которому он доверял свои сокровенные тайны, мысли и чувства и при этом всячески содействовал его служебной карьере. Помимо того, что лежало на поверхности, в их отношениях присутствовали и скрытые роли, содержание которых, однако, было достаточно заметно окружающим.
Эти роли хорошо просматриваются в их переписке, которая велась на протяжении всего периода их дружбы — с 1851 по 1886 г. До ухода генерал-адмирала в отставку в 1881 г. эта переписка носила преимущественно односторонний характер: объем эпистолярного творчества Головнина в десять раз превосходил объем писем великого князя. Константин Николаевич был довольно ленив на писание и, занятый многочисленными делами, не утруждал себя частной перепиской. Головнин же, напротив, обладал фантастической работоспособностью. Даже будучи министром, он «стремился лично во все вникать» и «не только неизменно правил, дополнял и редактировал наиболее важные документы, составленные чиновниками министерства, но и сам много писал»{110}.
Их письма отложились в трех архивохранилищах: в Отделе рукописей Российской национальной библиотеки (в фонде А.В. Головнина) хранятся письма Константина Николаевича за 1851–1864 гг.; в Государственном архиве Российской Федерации (в фонде Мраморного дворца) находятся его же письма за 1881–1886 гг.; в Российском государственном архиве Военно-морского флота (в фонде вел. кн. Константина Николаевича) сохранились письма Головнина почти за весь период их отношений — с 1856 по 1886 г. Внутри этих больших периодов переписка сохранилась только за те годы, когда корреспонденты были в разлуке.
Откровенность корреспондентов в переписке, особенно когда письма переправлялись «с оказией» («надеюсь написать Вашему Высочеству кой-что любопытного в первый раз, когда удастся писать не по почте», — писал Головнин в одном из писем 1856 г.{111}), имела следствием неполноту сохранившегося эпистолярного наследия двух сановников. Осторожность Головнина, возможно, была причиной несопоставимо малого количества писем генерал-адмирала, отложившихся в архивах. Некоторые письма адресаты по прочтении уничтожали. Так, Головнин писал Константину Николаевичу в Варшаву, что сильно взволновался, узнав, что адресат не уничтожает его письма. Он предупреждал великого князя о том, что при неблагоприятных обстоятельствах («когда Вам придется поспешно оставить Варшаву») они могут стать достоянием гласности. «Могу ли я после этого писать Вам о разговорах с Государем, — вопрошал он своего корреспондента, — о том, что происходит в Совете министров и т. п. Есть ли кто другой, кто пишет Вам это и кто пишет так часто и откровенно, как я? Посему, если Вашему Высочеству угодно, чтоб я продолжал так же писать, необходимо: или чтоб Вы собственноручным письмом обещали мне жечь мои письма, никому не показывая их; или, если хотите сохранить для справок, чтоб возвращали мне с карандашной отметкой, а я по накоплении их передам в Мраморный] дворец в запечатанном картоне»{112}.
Много позже, после своей отставки, генерал-адмирал пенял Головнину за то, что он все по тем же соображениям безопасности вырезает из его писем целые куски: «Я очень сожалею, что Ты из моих писем сделал вырезки и сжег их». Поскольку же Головнину приходилось играть роль своеобразного PR-агента великого князя в Петербурге и частенько зачитывать отрывки из великокняжеских писем в беседах с разными сановниками, он просил патрона сортировать письма на те, которые можно показывать другим, и на те, которые он «должен уничтожить или хранить про себя». Этот труд великий князь, не склонный обременять себя мелочной работой, перекладывал на своего бывшего секретаря: «Ты сам потрудись взять на себя роль цензора, и изволь красным карандашом отмечать, что Ты найдешь нецензурного, и этого другим не читай»{113}.
Для лиц, сколь-нибудь сведущих в отношениях в высших сферах, была очевидна роль серого кардинала, которую исполнял Головнин при генерал-адмирале. Известный знаток придворных нравов и разоблачитель политической кухни князь П.В. Долгоруков писал об Александре Васильевиче: «Тонкий и хитрый, он скрывает при дворе свою тонкость под маской благодушия и полнейшей простоты; глубокий знаток человеческого сердца, никто, как он, не знает, к каким сердечным струнам следует обращаться, какие пружины надо нажать; он поразительно умеет влиять на людей, руководить ими, направлять их»{114}. Близость Головнина с великим князем и его влияние на него вызывали у многих раздражение. «Хитрым честолюбцем» называл его М.А. Корф{115}. П.А. Валуев, дополняя корфовскую характеристику, называл Головнина «неугомонным и энциклопедическим Serigneur'ом великого князя»[3]. Особую неприязнь к Головнину питали те лица, которые видели в нем соперника в борьбе за влияние на Константина Николаевича. Так, для морских офицеров он был бюрократом, который разрывал живую связь между генерал-адмиралом и его флотом и считал моряков «за рабов, обреченных на повиновение придуманному им порядку вещей». «Мы, военный дом великого князя, — сетовал в своих воспоминаниях адмирал И.А. Шестаков, — …занимали положение илотов в устроенной Александром Васильевичем афинской правительственной комбинации»{116}.
Для Головнина главными орудиями воздействия на великого князя были предоставление ему политической информации и поддержка его честолюбивых амбиций. Отличаясь высокой деловитостью, способностью прочитывать большой объем материалов, прекрасной памятью, высокой плодовитостью в создании разнообразных текстов, Головнин заваливал Константина Николаевича материалами, которые должны были направлять его действия в том направлении, которое казалось Головнину наиболее оптимальным.
Он часто пересказывал патрону содержание прочитанных книг, а иногда советовал ему самому прочитать то или иное произведение. В 1856 г. он переправил генерал-адмиралу «в дополнение к находящемуся уже в [его] библиотеке собранию русских книг, напечатанных Герценом в Англии», очередной выпуск «Голосов из России» и с необходимой осторожностью рекомендовал ознакомиться с ним: «Эту книжку стоит прочесть в свободные минуты, хотя в ней есть много ошибочного»{117}. Через пару дней он обратил внимание великого князя на недавно вышедшие в свет «Старый порядок и революция» А. Токвиля и роман «Дред» Г. Бичер-Стоу. Головнин проводил при этом прямую параллель между Старым порядком во Франции и современным положением в России: «Сочинение его содержит много весьма поучительного и особенно для нас русских именно в теперешнюю эпоху много полезного». Что касается творения американской писательницы, то он рекламировал и более ранний, более знаменитый ее роман — «Хижину дяди Тома», «написанный против рабства в Америке и который после Библии есть книга, имевшая наибольшее число экземпляров. В новом сочинении, — писал Головнин, — она преследует ту же цель и представляет, какое вредное влияние имеет рабство на владельцев рабов и на государственное управление и финансы»{118}.
Спустя четыре года Александр Васильевич с удовлетворением отмечал, что книга Токвиля понравилась великому князю и что его патрон сделал из нее именно те выводы, которые уже сформулировал сам ментор: «Мне помнится, что Ваше Высочество читали с большим интересом сочинение Tocqueville L'ancien regime et la revolution и находили большое сходство между положением Франции до революции и нынешним состоянием России»{119}. Теперь он рекомендовал обратиться и к источникам, из которых Токвиль черпал свои суждения о Старом порядке, а именно к сочинению Артура Юнга «Путешествия по Франции», и просил великого князя иметь в виду его «мысли при окончательном обсуждении положения о крестьянах»{120}.
На следующий год Головнин настаивал на прочтении нового сочинения Токвиля — «Демократия в Америке», из которого можно было почерпнуть и идеи пореформенного устройства крестьян, и образцы общинного устройства в управлении, и практические рекомендации по председательству в Главном комитете об устройстве сельского состояния. Другие сочинения, с которыми знакомился в это время Головнин и которые он рекомендовал генерал-адмиралу, это «О свободе» и «Размышления о представительном правлении» Дж. Милля, «История цивилизации в Англии» Г. Бокля, «О централизации и ее последствиях» О. Барро. В этих работах Головнин находил аргументы против идей о необходимости введения в России конституционного правления: «Подобная мера была бы гибельна для России в настоящую эпоху, — полемизировал он с П.В. Долгоруковым и другими сторонниками конституции, — и если б Русский Государь, увлекаясь идеями Александра Павловича, задумал для нас такой подарок, я из любви к отечеству стал бы противодействовать таковому намерению. Самые либеральные современные писатели Buckle, Mill и Odilon-Barrot подтверждают справедливость моих мыслей»{121}.
Помимо ознакомления Константина Николаевича с передовыми идеями того времени Головнин информировал его и о более практических вещах. В 1860 г. он на несколько месяцев уехал из Петербурга в свою рязанскую деревню, а затем совершил путешествие на юг страны. В преддверии отмены крепостного права, вскоре после того как великий князь возглавил Главный комитет по крестьянскому делу, Головнин фактически диктовал ему программу крестьянской реформы. Он писал, что из разговоров его «с крестьянами и расчетов средним урожаям и средним ценам выходит, что оброк и выкупная цена усадьбы, назначенная Редакционными Комиссиями, несоразмерно высоки и что огромное большинство здешних крестьян не в состоянии будет платить их»{122}, писал о необходимости предоставить крестьянам возможность выкупа земли и, «назначив большой оброк, назвать часть его поземельной рентой, а другую часть выкупным процентом»{123}, о том, что «освобождением крестьян надо воспользоваться, чтобы примерить оба сословия и искоренить враждебное чувство их одно к другому»{124}. Ключевым пунктом этой программы, по справедливому утверждению исследователя В.Е. Воронина, «являлась предстоявшая после отмены крепостного права реформа аграрных отношений в России на началах функционирования двух типов хозяйств: крупного помещичьего, основанного на вольном найме, и мелкого крестьянского»{125}.[4]
В своем политическом влиянии на патрона Головнин позволял себе принимать роль наставника в его общекультурном развитии. В одном из писем, по прочтении сочинения Шарля Левека «Наука прекрасного в ее применениях и истории», он обращал внимание Константина Николаевича «на то, что у нас при воспитании эстетика вообще упускается из виду, тогда как сознательное наслаждение красотами в природе, в поэзии, искусствах и особенно прекрасным в нравственном мире, есть чувство совершенно бескорыстное и ничто более не облагораживает и не возвышает души. Не упустите этого из виду при воспитании Николая Константиновича». И тут же он добавлял: «Жаль, что у Вас нет свободного времени. Мне кажется, Вам надобно бы попросить для себя отпуска на несколько времени, чтоб пожить с природой и книгами, подобно тому, как делают весьма часто английские государственные мужи, когда они удаляются в свои замки»{126}. В другом письме Головнин сообщал некоторые сведения о Карловом университете в Праге и Альбертине в Кенигсберге, мотивируя это тем, что «по случаю назначения Путятина министром народного просвещения в Совете министров, вероятно, будут повторяться рассуждения о наших университетах». «Мне бы очень хотелось, — продолжал он, — чтоб при этих суждениях Ваше Высочество, как часто бывало, блеснули знаниями, коих нет у других членов»{127}.
Помимо воспитания чтением Головнин позволял себе и прямые советы своему патрону. Особенно сильно его беспокоили обуревавшие иногда великого князя желания бегства из Петербурга. Вспыльчивая натура Константина Николаевича испытывала большие трудности при встрече с серьезными препятствиями на пути к осуществлению своих амбициозных планов. В таких случаях он был склонен отказываться от активной политической деятельности, которая лишала его «возможности заниматься специально своей морской частью», в то время как он «желал бы быть только генерал-адмиралом, управлять только флотом и чаще ходить в море с эскадрами»{128}.
В 1858 г. Головнину не удалось отговорить генерал-адмирала от эскапистского решения, хотя для этого ему пришлось прервать собственное лечение за границей и срочно вернуться в Петербург. Однако два года спустя, узнав о том, что у великого князя возникло желание отправиться в Германию, Головнин прибегнул к лести — излюбленному приему прикосновения к струнам души своего покровителя. Процитировав строки Г.Р. Державина о том, что «бессмертная прямая слава есть цепь цветущих вечно благ», и перечислив те благодеяния великого князя, которые, безусловно, можно отнести к подобной цепи, Головнин напомнил о тех задачах из политической программы, решением которых предстояло заняться генерал-адмиралу: «…преобразование судебных учреждений, которое должно дать всем служащим в морском ведомстве справедливый суд; преобразование учебных заведений… учреждение пенсионной кассы для матросов, коего высокая цель — прекратить несправедливость правительства к этим людям… освобождение черноморских адмиралтейских поселян от крепостного права морского ведомства; меры к развитию купеческого флота; участие в делах Крестьянского комитета с целью сделать добро обоим сословиям, развязать их и заменить нынешнюю вражду дружелюбным расположением и создать для 22-х миллионов вольный труд; участие в Финансовом комитете — с целью уменьшить тягость народную и разложить равномерно на богатых и бедных, тогда как теперь она преимущественно лежит на последних. Вот какая блестящая и, главное, полезная деятельность предстоит Вам на 1860/61 год». Завершал он эту картину блестящей будущности риторическим вопросом: «Неужели можно променять ее на прогулку по германским дворам?»{129}
Вообще лесть была для Головнина одним из наиболее эффективных способов влияния на своего патрона. Он самым серьезным образом заботился о создании и поддержании в глазах публики положительного имиджа генерал-адмирала. До 1861 г. Головнин занимался составлением погодной биографии великого князя, в которой превозносилась его успешная деятельность, отмечалась его популярность и порицались его недоброжелатели{130}. Головнин воздействовал не только через настоящее, но и через будущее. «Материалы о деятельности» должны были придать Константину Николаевичу уверенность, что потомки узнают о нем именно то, что представит в этих материалах Головнин.
Склонного к опусканию рук при неудачах генерал-адмирала Головнин ободрял с помощью писем. Особенно эффективным было напоминание о благодеяниях, сделанных великим князем для простого народа: «…пособия севастопольским раненым, помощь потерявшим имущество в Севастополе, пособия на воспитание детей, выдачи из 67 т[ысяч] р[ублей], средства, данные флоту для умственного образования (Мор[ской] сборник и заграничные плавания); освобождение охтенских поселян; освобождение кантонистов; исследование и улучшение жилищ нижних чинов; улучшение одежды и пищи их; деятельность Ваша по крепостному крестьянскому вопросу, в Финансовом комитете; в делах о раскольниках; старания об улучшении положения православных поклонников, увеличение содержания во флоте; в министерстве и портах, учреждение Пароходн[ого] общества и пр. Не есть ли все это целая цепь содеянных Вами благ?»{131} И конечно, генерал-адмиралу приятно было читать о том, каким его образ сохранится в народной памяти: «Князь Константин Николаевич… любя русских матросиков более всего на свете, много сделал для них доброго и много для них потрудился. Мне бы хотелось, чтобы со временем сложились в народе о нем сказки и поверья и чтоб он жил в памяти народной как князь, который отличался любовью к народу. При всей скромности, согласитесь, для этого уже накоплено в течение Вашей жизни много материалов»{132}.
Из переписки Константина Николаевича и А.В. Головнина хорошо видно, что их отношения были по-настоящему дружескими. Головнин был для великого князя самым близким человеком, с которым он мог быть откровенным во всех, даже интимных, делах. Сам же Головнин был натурой довольно закрытой и в переписке никогда не забывал своего положения и соблюдал дистанцию, которая отделяла его от члена императорской фамилии. Головнин был старше Константина Николаевича по возрасту, но разница была незначительной — всего шесть лет. Тем не менее в их переписке статусная иерархия неизменно соблюдалась: один свысока тыкал другому и называл его Головненком, другой обращался к первому на «Вы» и величал Высочеством.
Дружба двух сановников раздражала как противников, так и сторонников генерал-адмирала. Беспокоило главным образом то, что менторская роль Головнина в отношениях с великим князем была слишком очевидной. Головнину приходилось вести упорную борьбу с окружением Константина Николаевича за сохранение и укрепление своего влияния. Труднее всего ему приходилось преодолевать сопротивление великой княгини Александры Иосифовны. По этой причине в биографии генерал-адмирала он не пожалел черных красок в осуждении пагубного влияния великой княгини на мужа и не постеснялся описать ее как «весьма ограниченную от природы, хотя и не без хитрости, не получившую никакого образования и не прочитавшую в жизнь свою ни одной дельной книги»{133}.
Чтобы снизить риск быть обвиненным в пагубном влиянии на генерал-адмирала, Головнин добивался от него самого признания в пользе информации, которую тот получал от своего друга. Такое признание явно ожидалось в ответе на его письмо генерал-адмиралу в июне 1860 г.: «В течение этого месяца… написал Вам более 10 писем. Может быть, Вы этих писем вовсе не читаете или находите их весьма неинтересными или бесполезными, но мне кажется, я поступаю по совести, стараясь из деревенской глуши знакомить Вас с подробностями сельского быта ввиду предстоящих вам осенью суждений о крестьянском вопросе в Глав[ном] Комитете»{134}. Разумеется, Константин Николаевич благодарил за «частые и весьма любопытные письма» и просил «и впредь продолжать дарить… ими»{135}. Именно такой ответ и нужен был Головнину: «Теперь, видя, что письма мои Вами одобряются, буду продолжать их»{136}.
Два года спустя, когда великий князь пребывал в Варшаве, Головнин, которого в Петербурге обвиняли во вредном влиянии на варшавского наместника, почти в категорической форме потребовал от того ответа на свой вопрос: «Если мои совершенно откровенные письма приносят Вам вред, то, конечно, я должен прекратить их, но… я считаю долгом обратиться прямо к Вам с вопросом: правда ли это? Если я не получу письменного собственноручного ответа, то приму это молчание за приказание прекратить откровенную переписку и буду писать только полуофициально]»{137}. И на этот раз Головнин получил ожидаемый ободряющий ответ: «Твои цыдулы мне всегда доставляют большое удовольствие, и я всегда их читаю с величайшим интересом.
Пожалуйста, не верь сплетням и слухам и продолжай мне писать по-старому. Чрез Тебя одного я узнаю, что делается в Питере, а это мне необходимо»{138}.
Для Константина Николаевича, человека, богатого на разного рода мысли, но, по собственному признанию, «не способного к писанию вообще»{139}, Головнин был идеальным секретарем, легко схватывающим его идеи и искусно облекавшим их в ясную форму. «Плодовитый мыслями, но ленивый в изложении их, требовавшем усидчивого труда, великий князь сообщал их наметавшемуся в деловой редакции секретарю, — писал И.А. Шестаков, — и через час, много два, получал свою идею в крови и плоти, т. е. на бумаге и в чернилах, готовую для сообщения кому заблагорассудится»{140}. Но роль редактора чужих идей не слишком увлекала Головнина. Ему гораздо более по душе было конструировать собственные теории и программы. Если верить одному из мемуаристов, Головнин относился к генерал-адмиралу лишь как к «гениальному усвоителю чужих мыслей и превосходному орудию для исполнения чужих намерений»{141}.
В политических и карьерных замыслах Головнина великому князю отводилась очень важная роль. Разумеется, он рассчитывал на августейшее покровительство при восхождении по лестнице чинов и должностей. Исполнение политической программы для Головнина было, пожалуй, не менее важной целью, чем карьерный успех. В конечном счете, его собственная карьера была частью этой программы.
Головнин действительно был склонен к конструированию и реализации собственных программ, но он щедро приписывал их своему патрону ради того, чтобы тот принял на себя их исполнение. В 1857 г. великокняжеский секретарь сформулировал программу желательных реформ, но в биографии великого князя он выдал ее как программу его действий. Она включала в себя отмену крепостного права, реформу суда и полиции, введение веротерпимости, либерализацию экономики, снижение централизации в управлении, требование «более свободы мысли и слова»{142}. Наиболее ценной частью этой программы были предполагаемые способы ее выполнения. Помимо личного влияния генерал-адмирала на своего старшего брата и на лиц, «которые находятся во главе разных частей государственного управления», Константин Николаевич мог приготовлять «всеми зависящими от него способами способных людей для действия сообразно с помянутой целью в разных частях управления», доставлять «им необходимое для этого положение», а также проводить в^Морском ведомстве преобразования, «которые могли бы служить примером и руководством в других ведомствах»{143}. По замыслу Александра Васильевича, «константиновцы» — именно их он имел в виду, говоря о приготовлении способных людей, — должны были со временем рассесться по министерским и другим высокопоставленным креслам. Разумеется, что и сам он надеялся занять какой-нибудь важный государственный пост.
Головнин был не только генератором идей для Константина Николаевича, он стал, по сути, идеологом и строителем партии «константиновцев». С его подачи в те первые годы, когда Морским министерством управлял великий князь, в него переходили на службу молодые чиновники — Д.Н. Набоков, Д.А. Оболенский, М.Х. Рейтерн, Д.А. Толстой и др. Он же содействовал через великого князя выдвижению многих из них на высокие посты в государственном управлении. Если сплачивались «константиновцы» вокруг Константина, то направлялась их деятельность Головниным. Двигался вместе с ними наверх и сам партийный идеолог, достигнув в 1861 г. министерской должности и продержавшись на ней около пяти лет.
Партия «константиновцев» включала в себя людей разных убеждений. Белой вороной оказался в ней Д.А. Толстой, который в 1860-е гг. стал одним из главных оппонентов «константиновцев», и в особенности А.В. Головнина, и который сменил его в конце концов на посту министра народного просвещения. Да и идеалы Константина Николаевича не совсем корреспондировались с политическими симпатиями его идеолога. Великий князь слыл рьяным славянофилом: «Он нередко высказывал неодобрение тому пристрастию ко всему иностранному, коим заражено петербургское общество, и выражал сожаление, что просвещение России совершилось насильственным путем, которое воспрепятствовало самостоятельному развитию чисто русской природы, а покорило ее влиянию чужеземному»{144}. Головнин же, как отмечал в некрологе ему А.Ф. Кони, между западниками «был одним из самых цельных и искренних»{145}. По наблюдению Н. Элиаса, в династических монархиях, в отличие от индустриальных национальных государств, «семейные отношения (привязанность или соперничество), личная дружба и личная вражда были в числе обычных факторов, влиявших на правительственные и прочие официальные дела»{146}.
Противоречия в идеалах не препятствовали объединению в стенах Морского министерства под знаменем «прогресса» молодых реформаторов. Во-первых, программу широких реформ во второй половине 1850-х гг. поддерживали и славянофилы, и западники. Во-вторых, знаменем «константиновцев» был сам Константин. Пока он был в фаворе, он открывал своим подчиненным путь наверх. Его звезда засияла в 1861–1862 гг., когда великий князь прославился как один из главных деятелей крестьянской реформы и отправился в Варшаву, чтобы либеральными методами умиротворить неспокойное польское общество. Последовавшая затем неудача его польской политики означала начало заката его карьеры. Тогда же начала распадаться и партия «константиновцев». Они уже не нуждались в покровительстве потерявшего былую силу и влияние Константина Николаевича. Только Головнин оказался и последовательным приверженцем либеральной политики, и самым преданным «клиентом» своего патрона. Парадокс его положения заключался в том, что он пытался построить бюрократическую партию, объединенную вокруг политической программы, а вынужден был действовать в рамках придворного этоса.
МИНИСТР ФИНАНСОВ М.Х. РЕЙТЕРН И АЛЕКСАНДР II: ИСТОРИЯ ОТНОШЕНИЙ И СОТРУДНИЧЕСТВА
«Преобразовательное движение, обнимавшее по воле императора Александра II все стороны государственной и общественной жизни России, нигде не проявилось столь решительно и наглядно, как в переустройстве финансового управления и в находящейся в прямой зависимости от него области народного хозяйства», — подчеркивает крупнейший биограф царя-освободителя С.С. Татищев{147}. И это объясняется вполне определенными причинами. Император вступил на престол в тот момент, когда Россия переживала глубокое финансовое расстройство, вызванное неудачной для империи Крымской войной 1853–1856 гг. Следствием колоссальных расходов стали хронический дефицит бюджета и стремительный рост государственного долга. Массовая эмиссия не обеспеченных золотом и серебром кредитных билетов привела к дезорганизации денежного обращения, инфляции и падению курса рубля.
Война наглядно продемонстрировала общую и военно-техническую отсталость России от передовых стран Запада. Для Александра II и его окружения было очевидно, что без достаточной финансовой базы, развитой промышленности и современной транспортной инфраструктуры империя не может сохранять статус великой державы. Модернизация требовала огромных средств, что неизбежно предполагало преобразование и совершенствование финансовой системы. Поэтому император нуждался в компетентном министре, который был бы способен возглавить и реформировать эту отрасль государственного управления. В марте 1858 г. Александр II принял отставку главы финансового ведомства П.Ф. Брока, который по своему уровню не подходил на роль руководителя, а также не пользовался авторитетом в правительстве и обществе.
Преемником Брока стал A.M. Княжевич. Это назначение изначально рассматривалось как временное из-за преклонного возраста последнего. Расчет строился на том, что опытный Княжевич, много лет прослуживший в министерстве, сумеет подобрать сильную команду и начать преобразование финансовой системы. При нем были сделаны принципиально важные шаги — образована Податная комиссия для подготовки перестройки налоговой системы (1859), учрежден Государственный банк (1860), введена гласность бюджета (1861), отменены винные откупы (1861), упразднена казенная соляная монополия (1861) и др. Однако Княжевичу не удалось преодолеть послевоенные экономические трудности и кардинально изменить ситуацию к лучшему. В обстановке всеобщего недовольства его политикой он был вынужден подать в отставку.
После ухода Княжевича выбор самодержца пал на Михаила Христофоровича Рейтерна (1820–1890). Выпускник Царскосельского лицея, он с юных лет живо интересовался экономическими вопросами. Свою карьеру Рейтерн начинал в Министерствах финансов и юстиции. Во время служебных поездок по стране он старался изучить хозяйственные особенности каждого края. Впоследствии Рейтерн говорил Александру II, что «всю жизнь готовился к должности министра финансов»{148}. В 1854 г. он поступил на службу в Морское министерство. Назначение состоялось по рекомендации его лицейского друга А.В. Головнина, который был секретарем управляющего этим ведомством генерал-адмирала российского флота, великого князя Константина Николаевича. Под его руководством Морское министерство первым в России приступило к преобразованиям. Рейтерн стал консультантом Константина Николаевича по экономическим вопросам. Генерал-адмирал высоко ценил специальные знания и редкую исполнительность нового подчиненного.
В 1855 г. по ходатайству великого князя Александр II санкционировал командировку Рейтерна за границу для изучения «финансового строя» передовых западных стран. Будущий министр посетил Пруссию, Францию, Великобританию и Северо-Американские Соединенные Штаты. Возвратившись в Петербург в 1858 г., Рейтерн представил императору содержательный отчет о поездке. Он произвел на Александра II благоприятное впечатление и был пожалован званием статс-секретаря. Это свидетельствовало о начале блестящей карьеры. В 1858–1861 гг. Рейтерн занимал должности управляющего делами Комитета железных дорог и делами Комитета финансов, члена Совета министра финансов и Ученого комитета Министерства финансов, входил в состав комиссий, занимавшихся подготовкой проектов отмены крепостного права, преобразования налогообложения и кредита, устава земских ипотечных банков, упразднения винных откупов и др. Это позволило ему на практике ознакомиться как с общими направлениями экономической политики, так и с текущими делами финансового ведомства.
В январе 1862 г. Александр II отправил Княжевича в отставку, а на его место по рекомендации Константина Николаевича назначил Рейтерна. К этому моменту новый министр финансов уже располагал собственной программой экономической политики, изложенной в записках на имя великого князя и нескольких статьях в «Морском сборнике»{149}. Рейтерн был сторонником либерально-экономической концепции классической школы, которая тогда была очень популярна в российском обществе. Причину хозяйственных трудностей он видел во всевластии государства и подавлении личной инициативы. По его мнению, только освобождение «духа предприимчивости» от бюрократических оков сможет обеспечить России экономическое процветание. В своих работах Рейтерн высказался за ограничение расходов казны на содержание государственного аппарата, сокращение армии и флота, реорганизацию бюджетно-сметной системы, введение эффективного финансового контроля, отчуждение в частные руки государственных имуществ, преобразование податной системы на подоходных принципах, развитие частного кредита, упорядочение денежного обращения и ряд других мер.
Император одобрил концепцию экономической политики, которую отстаивал Рейтерн. Поворот в правительственной политике произошел еще в годы Крымской войны, когда государство в условиях финансового кризиса стало поощрять частное предпринимательство. Ставка на частный капитал рассматривалась министром финансов и его единомышленниками как важнейшее условие модернизации. Но при этом они стремились использовать развитие предпринимательства прежде всего в интересах государства. Их программа была основана на принципе «смешанной» экономики и предусматривала партнерство казны и частного капитала в развитии народного хозяйства.
Самодержец с доверием относился к Рейтерну и всячески выказывал ему свое расположение. Он любил расспрашивать его о финансовых делах и планах на будущее. Все записки и проекты по экономическим вопросам, поступавшие на высочайшее имя, обязательно передавались на заключение министра финансов{150}. Александр II не раз защищал его от критики со стороны руководителей других ведомств. Однако первое же крупное мероприятие Рейтерна едва не привело к краху его карьеры. Возглавив финансовое ведомство, он сразу же поставил перед собой задачу восстановить свободный размен кредитных билетов на звонкую монету, запрещенный в годы войны. Получив заем от лондонских и парижских Ротшильдов, Рейтерн добился от Александра II издания указа от 25 апреля 1862 г. с повелением приступить с 1 мая к размену в Государственном банке бумажных денег на золото и серебро. Однако он проявил поспешность и выбрал для операции неподходящий момент. Подобному шагу не благоприятствовали ни экономические, ни политические обстоятельства. В январе 1863 г. вспыхнуло Польское восстание, подавление которого потребовало огромных расходов. Востребование золота и серебра резко увеличилось. Министру финансов не удалось заключить новый заем и пополнить опустевший металлический фонд. В итоге в ноябре 1863 г. операцию размена пришлось прекратить. Понесенный казной ущерб исчислялся десятками миллионов рублей.
Эта неудача нанесла тяжелый удар по репутации Рейтерна. На министра финансов посыпался град обвинений в бездарности и некомпетентности, появились слухи о его скорой отставке. Однако Рейтерн удержался на своем посту. Александр II проявил великодушие и не стал упрекать его за провал разменной операции. По-настоящему угроза отставки нависла над Рейтерном только через три года, когда в бюрократических кругах и обществе ему было поставлено в вину отсутствие ощутимых улучшений в экономике. Оказавшись под огнем критики, министр финансов ходатайствовал перед императором об отставке. Александр П не стал возражать, но запросил мнение Рейтерна о возможном преемнике. Самодержец отверг кандидатуры члена Государственного совета Н.А. Милютина, имевшего репутацию «красного», и члена совета министра финансов А.А. Абазы, известного как азартный игрок. Он согласился лишь на кандидатуру директора канцелярии морского министра С.А. Грейга, который, правда, имел о финансах смутное представление. Чтобы дать Грейгу возможность освоиться в новом ведомстве, Александр II назначил его товарищем министра финансов. Но Рейтерну удалось удержался на своем посту. В мае 1866 г. на заседании Комитета финансов от него потребовали представить программу антикризисных мероприятий. Министр финансов, не терпевший вмешательства в дела своего ведомства, наотрез отказался. Спор разрешил Александр II. Он поручил Рейтерну подготовить доклад для себя лично. Министр передал дела Грейгу и все лето проработал над программной запиской, которая была составлена к середине сентября{151}.
В этом документе Рейтерн дал высокую оценку либеральным преобразованиям 1860-х гг. «История всех народов доказывает, — писал он, — что революции могут быть предупреждены только благовременными реформами, дарующими народу мирным путем то, чего он сам ищет в революциях, т. е. устранения обветшалых форм и укоренившихся злоупотреблений». Вместе с тем, по его мнению, в эпоху глобальных изменений в жизни общества «невозможно рассчитывать на скорое и совершенное улучшение финансового нашего положения». Поэтому «много еще времени, много трудов, много жертв потребуется прежде, чем Россия выйдет из переходного состояния и твердо установится на новых, разумных основаниях». В записке Рейтерн назвал основные недуги российской экономики: дефицит бюджета, расстройство денежного обращения, слишком медленные темпы казенного железнодорожного строительства, нехватку капиталов, вызванную ростом непроизводительных государственных расходов и утечкой народных «сбережений» за границу.
Министр финансов обозначил ключевые задачи будущей политики своего ведомства: 1) прекратить отток капиталов за границу, укрепив доверие к правительству посредством «привития к гражданской жизни главных начатых реформ» и невмешательства в конфликты между другими державами; 2) ликвидировать дефицит бюджета, строго соблюдать режим экономии казенных средств, заключать займы исключительно на производительные затраты, субсидировать только прибыльные отрасли экономики; 3) повысить существующие налоги, поскольку введение подоходного обложения в России в ближайшие годы не представляется возможным; 4) активизировать платежный баланс страны — сократить заграничные платежи, увеличить вывоз, привлечь иностранные капиталы, убедить отечественных и западных предпринимателей в доходности российских железных дорог, создать выгодные условия для сооружения линий силами частных компаний. «При таком образе действий, — говорилось в заключении, — можно надеяться, что в течение немногих лет экономические силы России окрепнут; преобразования, составляющие славу царствования Вашего Императорского Величества, не будут в развитии своем остановлены по недостатку средств, а, напротив, дадут обильные плоды, и, наконец, Россия из переходного и тревожного времени, естественно и неизбежно следующего за переворотами в гражданском и хозяйственном устройстве, выйдет еще более сильной и богатой, чем когда-либо»{152}.
Внимательно прочитав и одобрив записку, Александр II приказал ознакомить с ней высших сановников. В конце сентября — начале октября она обсуждалась в Комитете финансов и Совете министров. Рекомендации Рейтерна были признаны долгосрочной правительственной программой экономического развития{153}. Положение министра финансов в «верхах» сразу же значительно упрочилось, и разговоры о его отставке прекратились. К тому же к осени выяснилась полная непригодность Грейга как преемника Рейтерна. Коллеги даже подозревали министра в том, что он намеренно предложил императору заведомо неподходящего кандидата с целью доказать свою незаменимость. А.В. Головнин предсказывал, что Рейтерн удержится в министерстве, «ибо государь чрезвычайно его ласкает, так как решительно никого нет в виду, кем можно бы заменить его»{154}.
В дальнейшем финансовое ведомство в своей политике придерживалось пунктов программной записки Рейтерна. Это проявилось в сокращении ведомственных расходов, утверждении нового таможенного тарифа 1868 г., применении концессионной системы в сооружении железных дорог. Во второй половине 1860-х гг. началось оживление экономической жизни. В 1869–4.873 гг. Россия пережила бурный хозяйственный подъем, который выразился в стремительном росте акционерного учредительства, развитии основных отраслей промышленности, широкомасштабном железнодорожном строительстве, увеличении торговых оборотов, расширении экспорта. В этот период была достигнута некоторая стабилизация финансов. Позитивные перемены в экономике и усиление налогообложения позволили значительно увеличить поступления в казну. В первой половине 1870-х гг. обыкновенный бюджет, как правило, сводился с профицитом, значительно повысился курс рубля.
Достигнутые успехи высоко подняли авторитет Рейтерна в «верхах» и укрепили доверие к нему государя. Вместе с тем, поддерживая в целом курс финансового ведомства, Александр II неоднозначно относился к стремлению министра сократить непомерные военные расходы, которые препятствовали сбалансированию бюджета. Выступая за «бережливость», Рейтерн не раз заявлял о своей готовности подать в отставку, если его требования не будут выполняться. Почти сразу же после назначения на свой пост он предложил военному министру Д.А. Милютину сократить ведомственную смету на 15 млн. руб. В противном случае Рейтерн угрожал вообще прекратить платежи{155}. И хотя Александр II не счел нужным произвести столь значительное сокращение, министр финансов не отступал. Начались его столкновения с Милютиным, и самодержцу нередко приходилось выступать в роли арбитра между ними.
В начале 1873 г. на заседании Государственного совета Рейтерн в очередной раз заявил, что будет вынужден просить об увольнении со своего поста в случае отказа Военного министерства сократить свою смету, хотя «ему было бы крайне тяжело и прискорбно находиться вдали от государя после того, как 11 лет имел счастье быть столь близким его величеству». Как вспоминал А.В. Головнин, «государь встал, взял его за обе руки и сказал: “ты совершенно прав” — Рейтерн, очевидно, выиграл во мнении и расположении государя»{156}. Сопротивление финансового ведомства заставляло Д.А. Милютина несколько умерять требования о выделении новых ассигнований. Однако император проявлял огромную заинтересованность в реформировании и перевооружении армии. Поэтому расходы Военного министерства постоянно увеличивались и в 1865–1875 гг. составляли почти треть государственного бюджета.
Александр II неоднократно обсуждал с Рейтерном вопросы внешней политики и обычно прислушивался к его советам{157}. Во всеподданнейших докладах и личных беседах министр финансов призывал императора к сохранению мира и прекращению новых территориальных захватов, неизбежно связанных с международными конфликтами и значительными финансовыми затратами. В частности, в феврале 1863 г. на заседании Комитета министров он категорически возражал против расширения наступательных действий в Средней Азии, указывая на трудность «привлечения в новый край рабочей силы и капиталов» и «нежелательность отвлечения этих сил от сердца России». Александр II и часть высших сановников с пониманием относились к требованиям министра финансов. Однако военное командование, во многом вопреки воле петербургских властей, предпочитало активные наступательные действия. Поэтому экспансия в среднеазиатском регионе постоянно нарастала{158}.
Стремлением избежать даже отдаленной угрозы военной конфронтации была продиктована позиция Рейтерна во время переговоров в 1867 г. с Северо-Американскими Соединенными Штатами о продаже Аляски. На заседании Особого совещания под председательством Александра II он решительно высказался за эту сделку. Министр финансов считал, что подобный шаг избавит Россию от владения, которое она в ходе войны с одной из морских держав не сможет защитить. В противном случае могут произойти столкновения Российско-Американской компании с американскими торговцами и моряками из-за открытых в начале 1860-х гг. на Аляске золотых россыпей, что нанесет непоправимый ущерб дружеским отношениям России с САСШ{159}.
Опасением спровоцировать международные осложнения объясняется поведение Рейтерна во время обсуждения в «верхах» декларации канцлера A.M. Горчакова об аннулировании унизительных для России статей Парижского трактата 1856 г. о нейтрализации Черного моря. Это стало возможным после поражения Франции в войне с Пруссией 1870–1871 гг. Проект декларации содержал пункт о возвращении России отторгнутой Южной Бессарабии. На заседании Совета министров во главе с Александром II в октябре 1870 г. Рейтерн выступил против каких-либо территориальных притязаний, чтобы не допустить конфликта с европейскими державами. Но император был полон решимости одобрить текст декларации. Вечером того же дня министр финансов отправил Горчакову письмо с подробной аргументацией своей позиции. Канцлер представил это письмо Александру II, и оно вернулось от него с отметкой: «Это ничего не меняет в моих мыслях». Однако через день по докладу Горчакова, убедившегося в правоте Рейтерна, император согласился исключить из текста декларации пункт о возвращении Южной Бессарабии. «Таким образом, — вспоминал А.В. Головнин, — Рейтерну удалось оказать России огромную услугу, предотвратить массу страшных страданий и сохранить сотни миллионов рублей, расход коих лег бы тяжелым бременем на нынешнее и будущие поколения»{160}.
Однако министр финансов не смог удержать Александра II от объявления войны Турции. Вплоть до середины 1876 г. император был настроен вполне миролюбиво, резко отзывался о славянофильской агитации и неоднократно говорил Рейтерну о своей решимости не допустить втягивания России в балканский конфликт. Однако затем его настроение стало меняться. В конце сентября министр финансов получил от императора приглашение приехать в Ливадию. По прибытии 1 сентября в резиденцию Александра II Рейтерн нашел его «в совершенно воинственном духе» и «лихорадочном возбужденном состоянии». Самодержец заявил о невозможности урегулировать противоречия с Османской империей мирным путем. Перед Рейтерном была поставлена задача поиска средств на ведение войны. Он пытался возражать, но император прервал его, дал указание переговорить с другими министрами и затем доложить ему о результатах.
Для Рейтерна это стало настоящим потрясением. По опыту Крымской кампании он хорошо представлял себе последствия очередной войны. Положение усугублялась тем, что в этот момент народное хозяйство вновь оказалось в кризисе, который характеризовался сокращением железнодорожного строительства, снижением выпуска продукции легкой промышленности, замедлением темпов развития тяжелой индустрии, неустойчивостью хлебного экспорта, ухудшением торгового баланса. Кризис сопровождался биржевой паникой, огромными убытками и банкротством многих частных предприятий и банков. Это вызвало соответствующую реакцию на Западе, подорвало международный кредит страны, вызвало отлив иностранных капиталов за границу, падение курса рубля и российских ценных бумаг на европейском денежном рынке.
В подобной ситуации вступление в войну должно было неизбежно привести к полному финансовому краху. Между тем Рейтерн быстро убедился в воинственном настрое большинства своих коллег в правительстве. И все же он попытался переубедить императора. 3 октября 1876 г. министр финансов направил ему записку, в которой указал на неизбежные гибельные последствия войны. Он доказывал, что она приведет «к погрому наших финансовых и экономических интересов». Только за счет займов казне не удастся покрыть предстоящие расходы, поэтому неизбежно придется прибегнуть к «пагубному средству» — выпускам кредитных билетов, результатом которых будет «совершенное расстройство нашей денежной системы». Россия, подчеркивал Рейтерн, «будет подвергнута такому разорению, с которым никакие бедствия в ее прошедшем сравниться не могут. Сообразно с этим расстроится и финансовое ее положение, и пройдут десятки лет, если не целые генерации, прежде чем она поправится»{161}.
На следующий день Александр II выразил министру финансов недовольство его позицией. С запиской он ознакомил только наследника престола великого князя Александра Александровича. 3 октября император созвал совещание нескольких министров, на котором обрушился на Рейтерна с упреками. «Государь сказал, — вспоминал тот, — что записка произвела на него самое грустное впечатление, что я порицаю все реформы его царствования, доказывая, что эти реформы ослабили Россию; что я вовсе не указываю на средства для ведения войны и предлагаю унизить Россию. Что этого ни он, ни сын его не допустят». Министр финансов отверг обвинения в порицании преебразований 1860-х гг. и повторил свои аргументы. Однако, как вспоминал Д.А. Милютин, «государь возвратил ему записку, сказав, что он вызвал его не для того, чтобы узнать его мнение, следует ли начать войну или нет, а чтобы изыскать средства к покрытию тех издержек, которые вызовет война». На слова Рейтерна об отсутствии необходимых финансовых ресурсов Александр II резко ответил: «Средства есть, но надобно уметь и хотеть их достать!» Однако, несмотря на размолвку, перед отъездом министра финансов в Петербург император сказал ему «несколько милостивых слов»{162}.
Рейтерн твердо решил для себя уйти в отставку после окончания войны, а до того момента выполнять свой долг. Он предпринял ряд срочных мер, чтобы собрать хотя бы часть необходимых средств. Между тем Александр II со временем несколько отошел от своей воинственной позиции и всячески демонстрировал министру финансов свое расположение. «По мере того, как государь после возвращения из Ливадии приходил все более в прежнее свое мирное настроение, — вспоминал Рейтерн, — он становился ко мне на прежнюю доверчивую милостивую точку; это уже не изменилось до самого конца; напротив, он мне показывал какую-то особую мягкость, как бы человеку, которого надобно беречь». Министр финансов старался склонить императора к отказу от военного вмешательства. Во время всеподданнейшего доклада 12 ноября 1876 г. он сказал Александру II, что суммами, которые поступят в казну в ближайшие месяцы, можно будет покрыть лишь первоначальные расходы, поэтому придется истощить разменный фонд и наводнить Россию бумажными деньгами. 10 декабря Рейтерн вновь доложил об очевидной нехватке средств и невозможности «начать войну, не зная, чем ее довести до конца». Эти заявления произвели на императора сильное впечатление{163}.
17 декабря 1876 г. Рейтерн прочел Александру II новую записку, предназначенную для обсуждения в Комитете финансов. Он еще раз подчеркнул, что эмиссия денежных знаков неизбежно приведет к инфляции, падению курса рубля и «нарушит все основания нашего экономического быта и государственных финансов». Император с большим вниманием отнесся к этим предостережениям и говорил с министром финансов «весьма милостиво». Во время всеподданнейшего доклада 4 февраля 1877 г. он сказал Рейтерну, что надеется разрешить дело мирным путем. 8 февраля на совещании под председательством Александра II министр финансов заявил, что «Россия окончательно погибнет не только в случае войны, но даже и тогда, если долго еще будем держать армии на военном положении». В записке от 11 февраля министр финансов указал императору на опасность конфликта с Турцией как для народного хозяйства, так и для государственных устоев империи. «Я глубоко убежден, — подчеркивал он, — что война остановит правильное развитие гражданских и экономических начинаний, составляющих славу царствования его величества; она причинит России неисправимое разорение и приведет ее в положение финансового и экономического расстройства, представляющее приготовленную почву для революционной и социалистической пропаганды, к которой наш век и без того уже слишком склонен»{164}.
Однако в итоге Александр II так и не внял советам Рейтерна. 12 апреля 1877 г. он подписал манифест об объявлении войны Турции. Начало боевых действий было успешным для русской армии. От прежних миролюбивых настроений у императора не осталось и следа. На совещании 18 мая 1877 г. в присутствии нескольких министров и послов он «очень сильно высказал упрек тем из наших государственных людей, которые доводили боязнь войны до того, что сами прокричали о нашем бессилии; он прямо указал на министра финансов и припомнил записку, поданную им в Ливадии прошлой осенью»{165}.
В ходе войны Рейтерн сделал все возможное для покрытия чрезвычайных расходов путем заключения займов и эмиссии бумажных денег. Как он и предсказывал, эта кампания вызвала катастрофическое расстройство российских финансов. Военные издержки превысили миллиард рублей, бюджет сводился с огромным дефицитом, резко возрос государственный долг, еще более упал курс рубля. Плоды многолетних усилий Министерства финансов были утрачены. Оживление промышленности и торговли в 1878–1880 гг., вызванное благоприятной военной конъюнктурой, вскоре сменилось кризисом перепроизводства, который в 1882 г. охватил ведущие отрасли промышленности.
Получив известие о завершении работы Берлинского конгресса, Рейтерн подал в отставку. На аудиенции 30 июня 1878 г. Александр II пытался удержать его. По свидетельству Рейтерна, император заявил, что «моя просьба ставит его в затруднение, что я, пользуясь полным его доверием, прошу об увольнении от такой важной должности, в которой моя опытность и знание теперь особенно необходимы, что лучше бы мне уехать на некоторое время за границу, отдохнуть, и осенью, если я не поправлюсь, подумать о том, что сделать». Но министр остался твердым в своем решении. «На прощание, — вспоминал он, — государь сказал мне с большим чувством весьма милостивые слова. Он был, видимо, тронут и я также. <…> Общее впечатление, которое я вынес из этой аудиенции, что государь с самого начала решился принять мою просьбу об увольнении и что он уговаривал меня остаться только потому, что желал показать внимание к старому и верному слуге». Император пожелал, чтобы Рейтерн сообщил преемнику свои «мысли о финансах». Тот ответил, что еще в феврале 1877 г. передал С.А. Грейгу записку под названием «Финансовое духовное завещание» с изложением основных соображений по вопросам экономической политики{166}.
Рейтерн был уволен от должности с лестным высочайшим рескриптом. Александр II сам вручил его бывшему министру 7 июля 1878 г. Рейтерн впоследствии так вспоминал об этом событии: «Государь мне сказал: “Я подписал твое увольнение и хотел сам тебе отдать, прочти”. Содержание грамоты и этот необыкновенный способ вручения ее меня сильно тронули, и я мог только сказать: “Государь, я жалею, что у меня нет детей, которым я мог бы оставить этот документ в наследство”. Государь дал мне руку и сказал: “И каждое слово истинная правда”»{167}. В правительственных кругах бывший министр финансов продолжал пользоваться высоким авторитетом. И хотя пик его бюрократической карьеры миновал, в царствование Александра III он занимал почетные посты председателя Комитета министров (1881–1886) и председателя Комитета финансов (1885–1890). Незадолго до кончины он получил графский титул.
Взаимодействие и сотрудничество Рейтерна и Александра II отражают соотношение приоритетов при выработке правительственного курса. Вступив на престол в момент финансового кризиса, император в своей политике стремился учитывать состояние и потребности экономики. В этом он проявлял определенную последовательность и оказывал министру финансов поддержку как при подготовке и проведении реформ, так и во время конфликтов с другими ведомствами. Это способствовало достижению существенных успехов в стабилизации финансов и развитии народного хозяйства. Однако Рейтерн потерпел неудачу в попытке охладить воинственный пыл императора и его ближайшего окружения. Несмотря на долгие колебания, Александр II решился на объявление войны Турции. Политические соображения в очередной раз взяли верх над экономическими расчетами. Это привело к очередному финансовому кризису и отставке Рейтерна. Последствия Русско-турецкой кампании для экономики страны были в значительной степени учтены в царствование Александра III, когда правительство стремилось проводить более рациональную внешнюю политику и избегать военной конфронтации с другими державами.
ОТЕЦ И СЫН: РЕФОРМАТОР И ПОЭТ
(вел. кн. Константин Николаевич и вел. кн. Константин Константинович)
Время жизни великого князя Константина Николаевича и великого князя Константина Константиновича охватывает колоссальный по своему значению отрезок истории петербургского периода императорской России, он занимает 88 лет. На долю двух поколений одной семьи выпали реформы, изменившие традиционный уклад России. Безусловно, ключевым событием была отмена крепостного права и последующие за ней Великие реформы. Столь коренные изменения не обошли стороной и положение династии. Отсюда возникает вопрос: как реагировали на это члены императорской фамилии разных поколений, для которых интересы престола должны были стоять превыше всего? Были ли различия в их мировоззрении, отразившиеся во взглядах на роль в жизни государства? Ответы на эти вопросы помогут осветить состояние династического института и монархии с точки зрения восприятия августейших особ своей роли в политических событиях второй половины XIX в.
Основой правового положения династии были Акт о порядке престолонаследия и «Учреждение об императорской фамилии», подписанные императором Павлом I 5 апреля 1797 г., в день его коронации. Монарх, чьему правлению предшествовала серия дворцовых переворотов и эпоха Екатерины II, стремился прежде всего установить непоколебимый порядок в передаче власти. Его сын Николай I, для которого династия стала краеугольным камнем «сценария власти»{168}, в 1832 г. включил эти акты с небольшими изменениями в Свод законов Российской империи: они составили второй раздел Свода Основных государственных законов. Таким образом, «Учреждение об императорской фамилии», в котором освещались все права и обязанности членов императорского дома, получило статус «фундаментального» закона Российской империи{169}. Царствующий император объявлялся главой семейства, ее попечителем и покровителем.
Члены императорского дома соблюдали в отношении императора ряд установленных правил. Как люди публичные, они обязывались относиться к монарху с «совершенным почтением, повиновением, послушанием и подданством» и хранить семейную тишину и согласие. Предполагалось, что члены династии будут согласовывать с императором любые решения, которые могли касаться интересов семейства. Особое место отводилось порядку заключения браков. Таким образом, семейное право, регулирующее отношения внутри правящей династии, целенаправленно ставилось на один уровень с Основными государственными законами{170}. Отождествление династии и государства было положено в основу российского образа правления и стало его отличительной чертой. Члены императорской фамилии должны были воплощать этот закон и подавать остальным подданным пример законности, нравственности и образцового служения престолу и Отечеству. Таким был идеал, однако время внесло свои коррективы.
Все эти принципы Николай I стремился наглядно воплотить в своей семье, воспитывая в своих детях чувство долга перед монархом и Отечеством. Не стал исключением и великий князь Константин Николаевич. Свою государственную деятельность он начал в Морском министерстве, заняв там в 1853 г. должность управляющего. Одной из первых его реформ на этом посту стала модернизация флота, показавшего свою несостоятельность во время Крымской войны. Это дало начало и другим преобразованиям, ставшим в дальнейшем примером для правительства в реформировании всей государственной системы{171}. В 1858 г., поздравляя Константина Николаевича с днем рождения, Александр II написал: «Да сохранит тебя Бог, твое семейное счастье (под семейным счастьем император имел в виду рождение великого князя Константина Константиновича. —
Не случайно, что после отставки графа А.Ф. Орлова Александр II назначил председателем Главного комитета по крестьянскому делу Константина Николаевича, выступавшего за выкуп «поземельной собственности при помощи и гарантии правительства». 10 октября 1860 г. после первого заседания Константин Николаевич написал письмо брату. Он обещал ему с Божьей помощью исполнить «свой долг верою и правдою». В тот же день, исполненный чувством долга и ответственности перед предками, он долго и усердно молится перед могилой покойного «Папа» «о ниспослании… сил свыше»{173}.
Великий князь Константин Николаевич принимал участие и в реформировании земства. По его мнению, именно в этой среде должна была образоваться прочная опора либеральному курсу правительства{174}. В перспективе он видел земскую реформу, утвержденную Александром II 1 января 1864 г., как первый шаг на пути переустройства государственного управления России. При этом он понимал, что подобные перемены со временем должны будут привести к конституции. Условием для нее было новое гражданское сознание, основанное на чувстве справедливости. Великий князь писал: «После освобождения крестьян это, по-моему, самая важная реформа в России, гораздо важнее судебной реформы, потому что от удачного образования земства зависит вся будущность политического строя и существования России. В тесной с ним связи и конституционный вопрос, который к нам навязывается так неотступно. Мы увидим, зрелы ли мы для самоуправления и как силен в нас дух правды»{175}. Таким образом, его не пугало, что институт монархии может претерпеть изменения, если это пойдет на пользу Отечеству.
Непосредственного участия в составлении проекта земской реформы Константин Николаевич не принимал. Не посчитал он нужным и своевременным открыто выразить свое мнение по этому вопросу Александру II. Однако сам император признавал вклад августейшего контр-адмирала и в эту реформу, и 24 января 1864 г. он написал: «Дай Бог, чтобы земские учреждения принесли ту пользу, которую мы ожидаем. Часть этого важного дела принадлежит, в основании своем, также тебе»{176}.
Более 16 лет великий князь Константин Николаевич занимал пост председателя Государственного совета (с 1 января 1865 г. по 13 июля 1881 г.), высшего законосовещательного органа. Свой выбор Александр II объяснил предельно просто: «Он действует совершенно по моим мыслям»{177}. По инициативе великого князя в Государственный совет перешло рассмотрение судебной реформы. 19 октября 1865 г. Константин Николаевич возглавил Комитет для введения судебного преобразования. Через Государственный совет под председательством Константина Николаевича были также проведены реформы поземельного устройства государственных крестьян, печати и многие другие. Уже после назначения шефом жандармов П.А. Шувалова и усиления охранительных начал в политике благодаря деятельному участию Константина Николаевича были проведены Городская реформа 1870 г. и Военная реформа 1874 г.
Высшим проявлением доверия между двумя братьями было Двукратное назначение Константина Николаевича председателем Секретной комиссии, созданной для управления государством. Первый раз это произошло во время болезни цесаревича Николая Александровича в марте-апреле 1865 г., когда Александр II был вынужден оставить столицу и находиться у одра умирающего сына в Ницце. Второй — в 1867 г., когда Александр II пребывал во Франции{178}.
Активное участие Константина Николаевича в государственных делах порождало множество слухов. Так, говорили, что он желает занять место своего брата на престоле. Подозрения эти зародились еще в 1866 г., после покушения Д.В. Каракозова. В этот день заседание Государственного совета под председательством великого князя длилось дольше обычного. Столичная публика посчитала, что великий князь организовал это преступление и хотел, чтобы после убийства Александра II члены Государственного совета тут же провозгласили его императором{179}. Подобные слухи циркулировали по Петербургу и в 1880 г., после взрыва в Зимнем дворце. Константина Николаевича анонимно обвиняли в братоубийстве, в том, что он стоит во главе социалистов, и угрожали расправой{180}. Как видно из государственной деятельности Константина Николаевича, слухи не имели никакого отношения к его взглядам и намерениям. Скорее, они были результатом того, что Константин Николаевич благодаря своей реформаторской деятельности занял особое положение во власти. К тому же, движимый соображениями пользы Отечеству, он часто действовал вразрез с общепризнанным мнением и интересами высшего сословия.
Внезапная гибель Александра II подвела черту под реформаторской деятельностью великого князя Константина Николаевича. В прошлое уходила эпоха Великих реформ, и вместе с ней с политической арены уходили люди времени царя-освободителя. Все они подали в отставку, многие навсегда покинули столицу, не находя себе места в новых политических условиях. Не стал исключением и великий князь Константин Николаевич. 13 июля 1881 г. Александр III издал указ о его увольнении со всех занимаемых должностей с оставлением почетного звания генерал-адмирала и почетного председателя Государственного совета. По-видимому, великий князь так сильно переживал коснувшиеся его перемены, что рассказал своей семье о том времени лишь спустя два года. Константин Константинович после разговора с отцом записал в дневнике: «Папа, хотя и нехотя, рассказал нам, как в последние дни прошлого царствования было решено приступить к вызову выборных от всех сословий. В утро 1 марта покойный государь подписал бумагу, которая должна была решить участь России. 8-го марта у нового государя собрался совет: Папа тоже тут был. И государь, вместе с прочими подписавшими знаменитую бумагу, не решился привести ее в исполнение. Через месяц Папа уже не звали к государю на совет. 8 апреля было решено ни к чему не приступать без ведома всех министров сообща. Тогда Победоносцев с Катковым составили манифест, о котором не знали ни один из министров. Тогда-то все они один за другим стали подавать в отставку»{181}.
Константин Николаевич не принял консервативного курса венценосного племянника, шедшего, по его мнению, вразрез с либеральными преобразованиями эпохи царя-освободителя. Вскоре после событий марта-апреля 1881 г. великий князь уехал сначала в свое имение в Крыму, в Ореанду, а затем за границу. Находясь в «изгнании», Константин Николаевич писал А.В. Головнину, сожалея о том, что больше не может служить Отечеству: «Мне так совестно и так стыдно неимоверно блаженствовать, когда бедная больная, истерзанная Россия далеко не блаженствует, когда вся ее будущность находится под вопросом. Грустно иногда становится, когда чувствуешь, что в тебе есть еще силы и способности и некоторая энергия, чтоб быть в состоянии работать и дело делать, и пользу приносить, и бороться, и что все эти силы и способности и энергия пропадают даром без возможности употребить их в дело и в пользу»{182}. В то же время Константин Константинович писал в дневнике о своем отце и Александре III, что «эти два человека непременно ненавидят друг друга», что «Папа боится своего возвращения в Россию, своих отношений с государем. Он его не уважает, не любит и не может его считать честным человеком»{183}. Уже после возвращения великого князя в Петербург в 1883 г. Константин Константинович написал: «Люди нынешнего царствования, начиная с государя, ему невыносимы, он сердится, когда ему приходится бывать при дворе. Все ему не нравится: и урядники земской полиции, и верховые казаки, ездившие по дороге в Петергоф для охраны государя, и мои сапоги, сшитые не по старому образцу, а по новому, с закругленными носами»{184}.
В 1886 г. великий князь Константин Николаевич, вопреки воле Александра III, официально запретившего празднование двадцатипятилетия освобождения крестьян, скромно, в домовой церкви Мраморного дворца, отметил это событие. 19 февраля Константин Константинович описал в дневнике, как проходил домашний праздник: «Дома в 121/2 был молебен, в церкви, по случаю исполнившегося двадцатилетия[5] со времени освобождения крестьян. Папа собрал на это небольшое домашнее торжество всех имеющих на лице участников дела освобождения: обоих дядей, Головнина, Буша, Грота, Зарудного, Галагана, Семевского и нескольких других, некоторых по именам не знаю. Все это были не первые деятели в то время: из заседавших тогда в Государственном совете в живых остались только Папа и его два брата. Дьякон провозгласил вечную память покойному Государю и многолетие всем потрудившимся великому делу освобождения крестьян»{185}.
Утешением в столь непростое для великого князя Константина Николаевича время оставался сын и наследник Константин, который к началу 80-х гг. достиг совершеннолетия и должен был определиться в выборе своего поприща. Однако и здесь отставного почетного контр-адмирала ждало разочарование.
В 1858 г. Константин Николаевич искренне радовался появлению на свет будущего, как ему представлялось, моряка. «Маленький Костя тоже хорош», — писал он вскоре после рождения сына Александру II. Августейшего младенца по установленному в доме Романовых порядку назначили шефом Тифлисского гренадерского полка и определили в лейб-гвардию Конного и Измайловского полков и в Гвардейский экипаж. Счастливый отец был уверен в том, что наследник его морского дела полюбит своих сослуживцев и «будет им добрым товарищем»{186}. Его переполняла радость, когда он видел, «как его сын полюбил Москву, ходил и осматривал ее святыни»{187}. На деньги, полученные Константином Константиновичем после совершеннолетия, он купил картину, до слез поразившую августейшего контр-адмирала. «Когда мой сын достиг совершеннолетия, — рассказывал великий князь П.И. Бартеневу, — ему по утверждению императорской фамилии выданы были на расходы личные 7000 рублей, и первое на что он их тратил, была картина, которую я Вам покажу… он подвел меня к большой картине, изображающей шведских брабантов, которые несут на носилках тело героя Швеции Карла XII, подстреленного под Страпезундом вслед за возвращением его из Бендер, где он так долго жил после Полтавского поражения. Выражение горя и преданности своему королю растрогали в[еликого] к[няз]я»{188}. Отвага и храбрость была свойственна и Константину Константиновичу: за участие в Русско-турецкой войне он был награжден орденом Св. Владимира 3-й степени.
В 1874 г. роль великого князя Константина Константиновича в семье изменилась. Тогда в Мраморном дворце произошел скандал. Обнаружилось, что старший сын, великий князь Николай Константинович, украл драгоценности из оклада венчальных икон родителей. На вырученные деньги он хотел жениться на американской танцовщице Фани Лир и бежать с ней за границу. После расследования его признали душевнобольным и навсегда выслали из столицы. Константин Константинович был объявлен старшим из сыновей Константина Николаевича, а в 1883 г. великий князь был высочайше утвержден наследником.
Константин Константинович походил на отца своей религиозностью, одаренностью в искусстве, любовью к Отечеству и почитанием императора. Однако при некотором сходстве их характеров отношения между ними складывались непросто. Семейные раздоры и незаконная связь Константина Николаевича с балериной Мариинского театра Анной Васильевной Кузнецовой положили начало непониманию между отцом и сыном. Константин Константинович трепетно любил свою мать, великую княгиню Александру Иосифовну, и болезненно переживал неверность отца. Выражаясь словами Константина Константиновича, в семье нередко происходили «сцены и тому подобные неприятности»{189}. «Когда он в хорошем настроении, — записал Константин после семейного обеда, — я чувствую к нему прилив нежности, и его Присутствие меня не стесняет, что случается каждый раз, если он мрачно и раздражительно настроен»{190}. Далее Константин Константинович продолжает: «Он так порабощен своими привычками и требует подражания им, что чувствуешь себя как в деспотическом государстве. Может, я и преувеличиваю сравнение, но совершенно от него не отказываюсь»{191}. Жесткий характер Константина Николаевича в первую очередь выражался в его убеждении, что сын, как и он сам в свое время, должен безропотно следовать указаниям отца. Отец же определяет, чем следует заниматься сыну на службе Отечеству и императору.
В 1870 г., в 12 лет, Константин Константинович отправился в свое первое учебное плавание, в связи с чем получил в подарок от отца кожаный дневник. Но если первые выходы в море были для него овеяны романтикой, а перерывы между ними превращались в томительное ожидание, то с возрастом его любовь к флоту остыла. В день восемнадцатилетия он был произведен в мичманы и получил мундир. Александр II в Царском Селе лично вручил своему племяннику эполеты: «Государь взял эполет, дал мне его и сказал: “Вот эполеты Гвардейского экипажа, ты должен стараться быть достойным их”. Я обнял его и ничего не говорил… Государь вошел, поцеловал меня и повторил, что я должен быть вдвойне достоин звания офицера. Я понял, это вдвойне относилось к тому, что я должен восстановить честь моих родителей, пострадавшую от поведения Николы»{192}.
Однако вскоре чувство долга перед отцом сменяется тяжелыми сомнениями. В отличие от отца, который имел вполне определенные планы на сына, Константин Константинович в юности смутно представлял себе свое будущее: «Я слишком много думаю и обыкновенно совершенно непроизводительно. Впечатления долго у меня не остаются, а беспрестанно сменяют друг друга. То я сочиняю стихи, то пишу музыку, то собираюсь приняться за коллекцию старинных вещей, то готовлюсь в государственные люди»{193}. В свои 22 года куда больше он мечтал о том, чтобы «жениться и зажить себе счастливой семейной жизнью» в доме «в чисто русском стиле, вроде теремов»{194}. В 1881 г., пребывая на Афоне, в одном из разговоров с монахом он поделился, что хочет «посвятить жизнь свою на улучшения быта духовенства и под старость принять на себя Ангельский образ, быть архиереем, приносить великую пользу»{195}. Ту же мысль он высказал своей старшей сестре, великой княгине Ольге Константиновне, королеве Греческой: «На обратном пути говорил Оле про свои мечты быть женатым, сделаться обер-прокурором Святейшего Синода и, в конце концов, постричься в монахи и стать архиереем»{196}.
Во время плавания по Средиземному морю в 1880–1881 гг. Константин Константинович принял твердое решение оставить морскую службу, пойдя, таким образом, наперекор воле Константина Николаевича и императора. Предчувствуя, насколько тяжело будет отцу принять это решение, Константин обратился в письме к своему кузену великому князю Сергею Александровичу и попросил содействия. Через несколько дней он получил длинный ответ: «Он (Сергей. —
Этот поступок нанес тяжелейший удар по ожиданиям Константина Николаевича: «Папа крайне раздражен моим оставлением флота и не хочет мешаться ни в какие мои дела. Ни за что не допускает мысли, чтобы я продолжал носить морской мундир. Обвиняет меня в многолетнем лицемерии, предоставляет служить и прислуживаться в разных канцеляриях и министерствах, но без флотской формы»{199}. Решение сына в корне расходилось с принципами августейшего контр-адмирала, заложенными еще в детстве. Всю свою жизнь старший великий князь чтил отца и преклонялся перед ним. Неслучайно, что своего первого сына Константин Николаевич назвал в его честь. Такого же отношения к себе он ожидал от великого князя Константина Константиновича: «Папа начал с того, что мое нежелание служить во флоте и заявление о том его глубоко огорчает, что я нанес ему тяжелый удар, и что теперь, когда он и так уже сряду имел неприятностей, эта рана останется неизлечимой до конца его жизни. У него слезы были на глазах… Папа так смотрит на вещи: отец определяет будущность сына, невзирая на его наклонности. Сын должен повиноваться беспрекословно. Так думал и поступал Николай I, и дети его не сопротивлялись»{200}.
Однако это было не последнее разочарование Константина Николаевича. Еще одним ударом для него стала новость о том, что сын решил посвятить себя поэзии. Все в том же 1881 г. в «Вестнике Европы» были напечатаны стихотворения, автор которых скрылся под криптонимом К.Р. Но Константин Николаевич сразу догадался, кому принадлежат прочитанные им стихи, и вызвал сына на разговор. Он говорил, что «каждый раз эти стихи возбуждали в нем самое неприятное чувство» и что ему было стыдно. Со слов отца Константин Константинович пишет в дневнике, что тот сам в юности увлекался поэзией. Но когда об этом узнал Николай I, последовал строгий выговор: «Николай Павлович сказал: Je voudrais fair mon fils mort plus tot que poete[6]». Он не допускал мысли, чтобы великий князь мог и подумать о каком-либо занятии вне службы государству. «Папа заметил мне, — продолжает К.Р., — что, вероятно, его слова будут мне неприятны, но что он человек старого времени и своих взглядов переменить на новый лад не может»{201}.
«Новый лад» для Константина Николаевича заключался в тех принципах и идеях, которые развивались во время царствования Александра III. В отличие от Александра II, который с большой охотой привлекал образованных и талантливых людей к участию в государственных преобразованиях, новый император стремился ограничить круг государственных деятелей. Не был он и сторонником того, чтобы другие члены императорской фамилии имели значительный вес в политических делах. Он не только отстранил их от управления, но и задумался об уменьшении принадлежавших им по закону прав. Отношение Александра III к августейшим родственникам отчетливо выразилось в том, что он внес значительные изменения в «Учреждение об императорской фамилии». Их суть состояла в ограничении числа членов дома Романовых, которые могли бы претендовать на то, чтобы называться великими князьями и иметь соответствующие привилегии, в том числе получать немалое содержание из государственной казны. По новому установлению правнуки монарха и последующие поколения получали титул князей крови императорской{202}. Заметно сокращалось и их содержание: в отличие от внуков императора, которые по совершеннолетию получали 150 тысяч рублей в год, им стали выделять всего 30 тысяч{203}. Также замедлялось продвижение по службе.
Нововведения стали настоящим потрясением для августейшего семейства, ведь теперь дети здравствующих внуков императора едва ли могли рассчитывать на уже ставшие привычными привилегии: «Кто-то из них в шутку назвал их Указом о Сидоровых козах, так как эти будущие потомки не имеют определенного имени»{204}. Впрочем, у Александра III были основания задуматься об ограничении «для будущего»{205}, как он говорил, числа «высочеств», тем более что он не видел в них помощников в деле государственного управления. Если при Николае I великих князей было 5, то при Александре III их стало уже 24, а впоследствии, при Николае II, — 22 и 13 князей крови императорской, не считая герцогов Лейхтенбергских, князей Романовских. Чем больше становилось великих князей, тем легче им было затеряться в окружении императора. Все дальше отходили они от участия в жизни государства, отдавая предпочтение личным интересам.
Константин Константинович начал службу приблизительно в одно время с вступлением Александра III на престол. Ожидания К.Р. от нее вполне соответствовали отношению нового императора к правительственной деятельности великих князей. Августейший поэт признавался, что в политике смыслит мало и его воззрения «шатки и неопределенны». «У меня только одно чутье, может быть, совсем неверное», — говорил он императрице Марии Федоровне{206}. Такой взгляд на свою роль в государстве способствовал тому, что в отличие от отца, который порицал «решительно все», что «творилось» при Александре III, Константин Константинович, напротив, относился к императору с глубоким почтением и уважением. «Я чувствую к нему, — писал он в дневнике в 1885 г., — какую-то бесконечную привязанность, преданность; к этому еще примешивается благоговение как перед чем-то священным. Он для меня не только сильный, прямодушный человек, с чистым добрым сердцем, но и Царь-помазанник Божий. Хорошо бы за него в огонь и в воду»{207}.
Константин Константинович, отказавшись от службы во флоте, в феврале 1884 г. в возрасте 26 лет принимает командование ротой Измайловского полка (для сравнения, Константин Николаевич в 26 лет возглавил Морское министерство). В 1888 г., в день своего тридцатилетия, он подвел промежуточный итог своей жизни, так контрастирующий с достижениями в этом же возрасте его отца, и записал в дневнике: «Жизнь моя и деятельность вполне определились. Для других я военный, ротный командир, в близком будущем полковник, а там, лет через 5–6, — командир полка и, как мне хотелось бы, Тифлисского, моего, на Кавказе. Для себя же — я поэт. Вот мое истинное призвание»{208}. Поэзии Константин Константинович отводил особое место, что, в частности, отразилось в его программном стихотворении «Баловень судьбы», в котором он заявляет о своем желании совершить «священный подвиг певца» «во славу матушки России».
Увлечение Константина Константиновича поэзией придало ему известности в творческих и научных кругах. Еще в юности у него проявился особый интерес к русской литературе. В 20 лет он знакомится с Федором Михайловичем Достоевским, сыгравшим определенную роль в выборе великим князем своего литературного поприща. В 1883 г., в годовщину смерти Достоевского, К.Р. записал в дневнике, что «читал “Господи и Владыко живота моего” с усердными земными поклонами и молился за покой души»{209}. А в 1891 г. он, вспоминая о своем знакомстве с писателем, оставил следующую запись: «Он относился ко мне с расположением и, помню, предсказал мне великую будущность. Я верю, что он обладал даром пророчества»{210}. Произведения Ф.М. Достоевского великий князь будет не единожды перечитывать в течение всей своей жизни. Однако И.Л. Волгин, рассмотрев в своей монографии воздействие самого писателя и его творчества на Константина Константиновича и дав ему довольно точную характеристику человека с «обостренным чувством вины», несколько преувеличил значение своего героя{211}. Далеко не только творчество автора «Бесов», любимого романа К.Р., повлияло на его мировоззрение.
В 1880 г. на вечере у графини А.Е. Комаровской великий князь познакомился с «почтенной наружностью и умной и игривой речью» — писателем И.С. Тургеневым, произведшим на него самое приятное впечатление. «Он, по-видимому, веселого нрава и привык вращаться в светских кружках, — записывает в тот же вечер начинающий поэт, — он знает, что на него смотрят, как на выходящего из ряда вон человека, знает, что все развешивают уши, как только он откроет рот, и нисколько не конфузится этим»{212}. Великий князь задумывал даже литературный вечер с писателем в Мраморном дворце. Однако, боясь скомпрометировать великую княгиню Александру Иосифовну, он отменил встречу, так как его гость «несколько раз подозревался в революционном направлении»{213}. Теплые отношения связывали великого князя и И.А. Гончарова, который стал одним из доверенных критиков творчества К.Р. Они вели длительную переписку. Константин Константинович не раз бывал у него в гостях: «У него две маленькие, низенькие комнатки; письменный стол еще тот самый, на котором писал Обломов. Я с благоговением за него подержался»{214}. С благоговением относился к великому князю и сам Гончаров: «Раз, в присутствии Кони, он получил от меня записку и прочел ему ее. Кони попросил его подарить ему конверт с адресом, написанным моею рукою… Ив[ан] Александрович], не говоря ни слова, спрятал конверт в ящик и запер на ключ»{215}. Писатель также пророчил молодому поэту «величие»: «Я могу стать великим, говорил он. Не это ли моя мечта? Мечта самая заветная, самая пламенная; ужели она осуществится?»{216} Высоко Константин Константинович оценивал творчество и Л.Н.Толстого, с которым тщетно искал встречи. Так, о пьесе «Власть тьмы» великий князь писал, что «задача художества выполнена неподражаемо… а конец вполне достоин Достоевского»{217}. Одним из любимых писателей К.Р. был Николай Семенович Лесков. Его «Соборяне» «усладительно питали и душу мою, и ум, и воображение»{218}. В Мраморном дворце бывал А.А. Фет. Тесно Константин Константинович общался и с другими своими современниками — А.Н. Майковым, Я.П. Полонским, Н.Н. Страховым.
Широкие знакомства Константин Константинович имел и в музыкальных кругах. Так, великий князь с юности увлекался музыкой и считал ее самым возвышенным искусством, «как самое отвлеченное и менее других поддающееся разбору и законам, по которым прекрасное отличается от дурного»{219}. Его учителем был композитор Р.В. Кюндингер, профессор фортепьяно в Санкт-Петербургской консерватории, в числе учеников которого одно время был П.И. Чайковский. Константин Константинович уделял много времени разучиванию музыкальных произведений, сам сочинял романсы и музыку на стихи. В 1880 г. Константин Константинович завел дружбу с Петром Ильичом Чайковским: «Он воспитывался в училище правоведения, был очень несчастлив в семейной жизни и теперь исключительно занимается музыкой»{220}. В том же 1880 г. П.И.Чайковский приезжал на музыкальные вечера в Мраморный дворец, где вел разговоры с Константином Константиновичем о музыке и опере. В лице Петра Ильича великий князь нашел близкого друга. Не прошло и двух недель с их знакомства, как он записал в дневнике, что ощущает себя с ним так, как будто они «давно знакомы и даже дружны»{221}.
Константин Константинович был ценителем и изобразительного искусства. Он не пропускал ни одной сколько-нибудь значительной выставки. Примечательна история, связанная с картиной А.И. Куинджи «Ночь на Днепре». В 1880 г. проходила очередная выставка, на которой демонстрировалось это полотно. О нем К.Р. узнал от Тургенева. В тот же день Константин Константинович отправился взглянуть на творение Куинджи собственными глазами: «Захватывает дух, не можешь оторваться от ослепляющей, волшебной картины, душа тоскует»{222}. Он был настолько поражен необычным эффектом, что не замедлил приобрести этот шедевр. В воспоминаниях его сына, Гавриила Константиновича, эта история также нашла свое отражение: «Отец любил живопись. В его приемном кабинете в Мраморном дворце, среди других, висела картина Куинджи “Ночь на Днепре”; отец купил ее, будучи молодым морским офицером. Картина ему понравилась, и он решил ее приобрести. Куинджи ответил, что “она не для вас, молодой человек”: он не узнал отца. Картину отец все-таки приобрел и, уходя в плавание, решил взять с собой. Узнав об этом, Куинджи собирался возбудить процесс, считая, что его знаменитая картина в плавании испортиться. Но отец картину все-таки взял, и никакого процесса не было»{223}.
Возможно, погруженность великого князя Константина Константиновича в мир искусства, многочисленные знакомства с известными писателями, композиторами, художниками и учеными, его неподдельный интерес к развитию культуры стали причиной того, что в 1889 г. Александр III через министра народного просвещения графа Ивана Давыдовича Делянова предложил великому князю занять пост президента Императорской Академии наук. Отнесся он к новому назначению серьезно и ответственно: «Эта честь так велика, так ослепляет меня, что я молю Бога вразумить меня, помочь мне не возгордиться и служить смиренно и деятельно новому высокому призванию»{224}. Неожиданным поворотом в карьере сына остался доволен и великий князь Константин Николаевич: «За обедом Папа расспрашивал меня про академические дела, про академиков и про мои к ним отношения. Я с удовольствием заметил, что он весьма участливо и доверчиво смотрит на мое назначение президентом, на мою способность справиться с этой обязанностью и на пользу, которую я бы мог принести академии»{225}. Константин Константинович стремился распространить просвещение и помогал многим учебным заведениям. Он был попечителем Педагогических курсов при петербургских женских гимназиях и содействовал созданию Женского педагогического института и Константиновской женской гимназии. Под его покровительством находились и школы Императорского русского технического общества. По инициативе великого князя в Петербурге был открыт Пушкинский Дом.
Вскоре после радостного для Константина Николаевича назначения состояние здоровья контр-адмирала стало заметно ухудшаться. Во время болезни он жил со своей женой великой княгиней Александрой Иосифовной в Павловске, куда часто приезжал Константин Константинович навестить отца. В июне лечащий врач И.П. Мержеевский предупредил членов семьи о возможности паралича сердца или одной половины тела. 7 июля Константин Константинович записал в дневнике, что Мержеевский и морской врач В.Н. Дмитриев определили «паралич правой стороны лица и языка с полупараличным состоянием всей правой половины тела»{226}. Константин Николаевич, находясь в совершенном сознании, не мог смириться с постигшим его ударом. В тот день он «плакал, видя свое беспомощное состояние, подходил к зеркалу и всматривался в свое лицо, как бы желая заметить на нем признаки болезни, разглядывал свою еще более ослабевшую руку, выражая нетерпение и бессильную раздражительность, а на предложение написать что-нибудь не мог этого сделать»{227}. В первые дни после приступа врачи избегали лишних волнений для больного и не допускали к нему родных. Через неделю после удара Константин Константинович повидал отца: «Жалкий вид его, бессвязные звуки, вырывающиеся вместо слов, жалобные стоны, беспричинный плач и смех действуют на меня до того мучительно, что я не в силах подвергать себя такому испытанию»{228}. Спустя чуть менее четырех месяцев великого князя навестили император Александр III и императрица Мария Федоровна. Младший великий князь присутствовал при этой встрече и написал о ней в дневнике: «Папа плакал, закрывал лицо рукою, притягивал к себе государя и целовал его… И государь, и государыня были сильно взволнованы видом бедного больного»{229}.
Поделиться книгой: