Помоги проекту - поделись книгой:
Эта строфа имеет знаменательное продолжение: хотя, как пишет Карамзин, цель его устремлений остается прежней, путь для ее достижения он избирает иной:
Действительно, с этого времени литература заняла все его мысли и желания.
«Едва ли не с год мы были почти неразлучными, — продолжает свои воспоминания И. И. Дмитриев, — склонность наша к словесности, может быть, что-то сходное и в нравственных качествах укрепляли связь нашу день ото дня более. Мы давали взаимный отчет в нашем чтении: между тем я показывал ему иногда и мелкие свои переводы, которые были печатаемы особо и в тогдашних журналах».
Иван Иванович Дмитриев стал руководителем Карамзина при первых его шагах в литературной работе, так как сам уже имел некоторый опыт. Уже три года он сочинял стихи. Начав с того, что принимал за стихи две прозаические строки, оканчивающиеся рифмующимися словами, он понемногу — по «Риторике» Ломоносова и другим книгам — освоил технику стихосложения и, увлекаясь легкой французской поэзией, писал в подражание ей эпиграммы, надписи, мадригалы. Его старший брат Александр, живший с ним вместе, читал более серьезные книги и время от времени журил его за то, что он предпочитает древней истории пустые песенки, и называл невеждою и жалким рифмокропателем. В то же время Дмитриев познакомился с несколькими молодыми офицерами, которые, как и он, интересовались литературой и сочиняли сами: подпоручиками Измайловского полка Михаилом Никитичем Муравьевым и Семеновского Федором Ильичом Козлятевым, имена которых впоследствии стали достаточно известны в истории русской литературы и просвещения. Некоторые свои стихотворения Дмитриев печатал в журналах, но, боясь критики брата и знакомых, не подписывал их. За печатаемые стихи не платили, «единственным возмездием, — вспоминал он, — было для меня писать и видеть их в печати». Одновременно он переводил с французского языка небольшие прозаические произведения. «Этот труд был для меня прибылен, — рассказывает Дмитриев, — я отдавал переводы мои книгопродавцам; печатали их своим иждивением, а мне платили за них по условию книгами. Таким образом, я завел порядочную русскую библиотеку».
Дмитриев предложил Карамзину также заняться переводами для книгопродавцев. Настойчивость друга и, видимо, еще в большей степени собственная внутренняя склонность, уроки Шадена, лекции Шварца и упражнения, выполнявшиеся по его заданию, — все это склонило Карамзина приступить к переводам.
Для первого перевода Карамзин выбрал немецкое сочинение «Разговор Австрийской Марии Терезии с Российскою Императрицею Елисаветою в Елисейских Полях». Наверное, на выбор именно такого сочинения повлиял старший брат И. И. Дмитриева, Александр, с которым Карамзин сошелся в то время гораздо ближе, чем с младшим, хотя, казалось бы, должно быть наоборот. Наверное, интерес Александра Дмитриева к истории, вообще к серьезной литературе более отвечал тогдашнему умонастроению Карамзина, чем легкая французская поэзия.
Примечательны персонажи «Разговора…». Мария Терезия (1717–1780) — эрцгерцогиня австрийская, королева Венгрии и Чехии, великая герцогиня тосканская и римско-германская императрица — выдающаяся государственная деятельница, выведшая Австрию на одно из первых мест в Европе, покровительствовавшая наукам и искусствам. Современники отмечали ее такт, обаяние, умение выбирать сотрудников. Одним словом, Мария Терезия представлялась современникам личностью, олицетворявшей просвещенный XVIII век. Елизавета Петровна (1709–1761) — почти ровесница Марии Терезии, ее царствование воспринималось как возрождение России после страшной бироновщины. Можно полагать, что героини сочинения, избранного Карамзиным для перевода, вызывали у него и интерес, и симпатию. О Елизавете Петровне в 1803 году он писал: «Имя Елисаветы напоминает — если не чрезвычайные, великие дела, то, по крайней мере, веселый двор и счастливое царствование, которое после бывших строгостей казалось весьма человеколюбивым. Россия на первых местах государственных увидела опять русских, снова услышала вокруг трона любезный язык свой, отдохнула и оживилась. При Елисавете родилась и торжествовала наша поэзия. Счастливая песня делала счастие стихотворца, и какая-то нежность была общим характером двора государыни мягкосердечной, не хотевшей наказывать смертию и самых злых преступников. Довольно для приятной картины!» Во время перевода «Разговора…» оценка Карамзиным веселой императрицы наверняка была еще более восторженной.
К сожалению, ничего нельзя сказать о содержании «Разговора…» и качестве перевода: до сих пор историками литературы не обнаружены ни оригинал, ни перевод.
Жанр «разговора в царстве мертвых» имел большое распространение в европейских литературах XVII–XVIII веков, в том числе и в России. Порожденный одной из самых читаемых тогда книг — «Сравнительными жизнеописаниями» Плутарха, этот жанр давал возможность автору изобразить избранных им исторических персонажей в том облике, как он их воспринимает, и высказать их устами свое отношение к различным социальным и моральным проблемам. Не обладая художественными и литературными достоинствами, «разговоры» тем не менее интересны тем, что в них ярко отражаются как воззрения эпохи вообще, так и личные взгляды автора.
Чтобы дать представление современному читателю об этом жанре, приводим небольшой отрывок из «Разговора в царстве мертвых между Александром Великим и Геростратом», написанного в 1755 году А. В. Суворовым, в то время 25-летним поручиком, и тогда же напечатанного в журнале А. П. Сумарокова «Ежемесячные сочинения, к пользе и увеселению служащие»:
Перевод «Разговора Австрийской Марии Терезии с Российскою Императрицею Елисаветою…» — начало профессионального пути Карамзина-литератора.
«Я советовал ему, — рассказывает Дмитриев, — показать его книгопродавцу Миллеру, который покупал и печатал переводы, платя за них, по произвольной оценке и согласию с переводчиком, книгами из своей книжной лавки. Не могу и теперь вспомнить без удовольствия, с каким торжественным видом добрый и милый юноша Карамзин вбежал ко мне, держа в обеих руках по два томика Фильдингова „Томаса-Ионеса“, в маленьком формате, с картинками, перевода Харламова. Это было первым возмездием за словесные труды его».
Следующим произведением, которое взял Карамзин для перевода, была идиллия «Деревянная нога» Соломона Геснера — швейцарского поэта-сентименталиста, книги которого наряду с сочинениями Геллерта рекомендовал своим ученикам Шаден. В программном стихотворении Карамзина «Поэзия», в примечании к которому сказано: «Сочинитель говорит только о тех поэтах, которые наиболее трогали и занимали его душу», Геснеру посвящены следующие строки:
Идиллию Геснера, написанную стихами, Карамзин перевел в прозе.
Этот его перевод, маленькая книжечка в 18 страничек — «Деревянная нога, швейцарская идиллия, гос. Геснера, перев. с нем.» — вышла в 1783 году и стала первым напечатанным литературным трудом Карамзина.
Вот несколько строк из идиллии Геснера в переводе Карамзина. Зная последующие сочинения писателя, читатель отметит и тяжелую архаичность языка, и искусственное построение фраз, но, надо сказать, для своего времени этот перевод можно считать в числе лучших.
«На горе, с коей текущий источник своими струями орошал близлежащую долину, пас молодой пастух своих коз. Эхо его свирели распространялось по всей лощине и производило приятный шум. Тут увидел он старого и сединами украшенного человека, всходящего на поверхность горы, который, опираясь о свой посох, ибо одна его нога была деревянная, тихими шагами к нему приближался и сел возле него на одном камне. Молодой пастух смотрел на него с удивлением и устремил свой взор на его поддельную ногу. „Юноша, — сказал ему с усмешкой старик, — ты, конечно, думаешь, что я безразсудно поступлю, всходя на сию гору? Сие путешествие из долины делаю я каждый год один раз. Нога, которую ты у меня видишь, приносит мне более чести, нежели иному две целые; а почему? ты должен оное узнать“. — „Пусть оно почтительно, старичок, — сказал пастух, — но я об заклад бьюсь, что одно другого лучше. Но ты, думаю, устал. Если хочешь, то я пойду и принесу тебе свежей воды из сей стремнины текущего ручья“».
В начале 1783 года умер отец Карамзина Михаил Егорович. Николай Михайлович 6 февраля получил отпуск на 11 месяцев и уехал в Симбирск.
Только моральное обязательство перед отцом заставило Карамзина пойти на военную службу. Теперь его не существовало. Из Симбирска он отослал в Петербург прошение об отставке, несмотря на то, что вся родня была против. Официальное сообщение, «Список нижних чинов, уведенных из Преображенского полка 1 января 1784 года с награждением офицерскими чинами», подвело итог его военной службе: «Подпрапорщик Николай Карамзин, в службе в армейских полках с 1774 года; в 1781 году переведен в Преображенский полк; 28 апреля того же года произведен в Подпрапорщики и до выхода в отставку в Бомбардирской роте; в отставку выпущен с чином Поручика».
Карамзин выходил в отставку с намерением продолжить образование, поэтому причину ее он объяснял так: «Увидев, что эта служба вынуждает меня отказаться от всех прежних моих занятий (ведь военное дело не имеет ничего общего с ученостью), я скоро покинул военную службу».
Но, выйдя в отставку и обосновавшись в Симбирске, Карамзин не смог вернуться к «прежним занятиям». Впрочем, это и неудивительно: он был уже не школяром, не пансионером Шадена, а взрослым, самостоятельным человеком и — после раздела отцовского имения — помещиком. Соблазны и удовольствия светской жизни, которые стали ему доступны, увлекли молодого человека.
Полтора года спустя, в августе 1786 года, в письме Лафатеру он рассказывал об этом периоде своей жизни: «Итак, уже на восемнадцатом году я был в отставке и мечтал заниматься только книгами. В то же время позволял я себе наслаждаться удовольствиями большого света, причем, однако, я думал, что они не в состоянии произвести на меня сильное впечатление или отвратить меня от моих книг. Но вскоре я увидел, что сердце мое меня обмануло: я сделался большим любителем светских развлечений, страстным картежником».
«Играющим ролю надежного на себя в обществе» или, попросту говоря, самоуверенным человеком нашел его приехавший на короткое время в Симбирск И. И. Дмитриев — «опытным за вистовым столом; любезным в дамском кругу и оратором перед отцами семейств, которые хотя и не охотники слушать молодежь, но его слушали».
Несмотря на несомненные и чрезвычайно лестные для молодого человека успехи в свете и увлечение светской суетой, Карамзин все же не чувствовал полного удовлетворения жизнью. Дмитриев рассказывает, что при первом же их свидании Карамзин спросил, продолжает ли он заниматься переводами, и сообщил, что сам думает переводить сказку Вольтера «Белый бык». По мнению Дмитриева, это объяснялось тем, что светская жизнь «не охладила, однако, в нем прежней любви его к словесности». И сам Карамзин в цитированном уже письме Лафатеру рассказ об увлечении светской жизнью заканчивает так: «Однако же благое Провидение не захотело допустить меня до конечной погибели; один достойный муж открыл мне глаза, и я сознал свое несчастное положение».
Человеком, открывшим глаза Карамзину, был Иван Петрович Тургенев — симбирский помещик, служивший в Москве адъютантом московского главнокомандующего, то есть военного губернатора. Он был старше Карамзина на 14 лет — разница огромная, и по возрасту, конечно, принадлежал к поколению тех самых «отцов семейств», которые, по словам Дмитриева, «не охотники слушать молодежь». Тургенев не очень вписывался в круг людей своего положения и возраста. В 15 лет отправленный в Москву на военную службу, он удивил родителей тем, что поступил в Московский университет и четыре года ходил на лекции, упустив эти годы для карьеры, и поэтому, когда вернулся в полк, оказался всего лишь сержантом. В службе особого усердия он не оказывал, чинов не добивался, сверстники давно обогнали его.
А. С. Пушкин в двадцатые годы XIX века как поразительное явление отмечал «обширную ученость Карамзина, приобретенную им уже в тех летах, когда для обыкновенных людей круг образования и познаний давно окончен и хлопоты по службе заменяют усилия к просвещению». Можно представить, как озадачивал в восьмидесятые годы XVIII века современников и сослуживцев Тургенев, который, не служа «по ученой части», словно студент, посвящает большую часть времени чтению научных книг и то и дело сводит разговор на необходимость познания и просвещения.
Жажда познания привела Тургенева к масонам. Членом масонской ложи он стал в 1776 году, затем, живя в Петербурге, сблизился с Н. И. Новиковым, стал его другом и помощником в просветительской и масонской деятельности. Тургенев перевел несколько масонских трудов: «О истинном христианстве» Иоанна Арндта, «О познании самого себя» Иоанна Масона, «Апология, или Защищение вольных каменщиков» и др. В то время, когда Тургенев познакомился с Карамзиным, он готовил новое издание «О познании самого себя» И. Масона. Много позже, рекомендуя своим детям прочесть книгу Масона, он писал: «Я уверен, что она может вам принести истинную пользу. Я нравственностью своею много должен сей книге». Христианские этические принципы, проповедуемые в книге и отвечающие от природы вложенным в человека чувствам справедливости и добра, сопровождались практическими советами, как воспитать и развить в себе эти добродетели; например, такими: «беречься всех родов невоздержания в удовлетворении похотений и страстей своих», «завести записную книжку, в которой все вкратце изображено быть должно, и прочитывать ее каждый год».
Беседы с Тургеневым возродили в Карамзине желание посвятить себя научным занятиям и литературе. Тургенев ввел его в основанную им в Симбирске масонскую ложу «Златого венца». Недолгое время Карамзин посещал ее в звании «ученика», а затем получил следующую степень — «товарища».
Николай Карамзин неминуемо должен был пройти через масонство.
Масонство — явление сложное и многогранное. О том, в каком облике оно предстает перед неофитом, имеющим о нем самые общие представления и обладающим реалистическим и логическим умом (а именно таким был тогда Карамзин), очень хорошо рассказал в своих мемуарах «История моей жизни» знаменитый авантюрист XVIII века Джакомо Джироламо Казанова, ставший масоном двадцатилетним юношей.
«Нет в мире человека, — пишет Казанова, — который сумел бы все познать, но всякий человек должен стремиться к тому, чтобы познать все. Всякий молодой путешественник, если желает он узнать высший свет, не хочет оказаться хуже других и исключением из общества себе равных, должен в нынешние времена быть посвящен в то, что называется масонством, и хотя бы поверхностно понять, что это такое. Однако ж он должен быть внимателен, выбирая ложу, в какую желает вступить: дурные люди не могут действовать в ложе, но могут оказаться в числе ее членов, и кандидату надобно остерегаться опасных связей. Те, кто решается вступить в масонскую ложу для того лишь, чтобы узнать ее тайну, могут обмануться: может статься, они полвека проживут мастерами-каменщиками, так и не постигнув тайны сего братства.
Тайна масонства нерушима по самой природе своей, ибо каменщик, владеющий ею, не узнал ее от другого, но разгадал сам… В тайне должно держаться и все то, что происходит в ложе; однако те, кто по бесчестью своему и нескромности не постеснялись разгласить происходящее в ней, все ж не разгласили главного. Да и как могли они разгласить то, что им самим неведомо? Знай они тайну, не разгласили бы и обрядов.
Во многих непосвященных братство каменщиков производит ныне те же чувства, что в древние времена великие таинства, какие праздновались в Элевсине во славу Цереры. Они занимали воображение всей Греции, и первейшие люди на этой земле мечтали быть в них посвящены».
В «Златом венце» — ложе немногочисленной — Карамзин встретил несколько заметных в симбирском обществе лиц, в том числе вице-губернатора Голубцова. Он надеялся, что масонство откроет ему цель и смысл жизни, знанием которых оно, как утверждали его руководители и теоретики, обладало, укажет направление деятельности, в чем он сейчас очень нуждался, чувствуя разлад в душе. Предание о масонской тайне, открывающейся по мере прохождения масона со ступени на ступень масонской иерархии, давало ему надежду познать ее. Первые шаги на этом пути, первые собрания ложи, первые прочитанные масонские сочинения захватили его.
«И я сознал свое несчастное положение, — писал Карамзин о результате знакомства с Тургеневым. — Сцена переменилась. Внезапно все обновилось во мне. Я вновь принялся за чтение и почувствовал в душе своей сладостную тишину».
О том, что представляла собой симбирская ложа «Златого венца», рассказывает И. А. Гончаров. Ее членом был его крестный, которого писатель много лет спустя, в 1830-х годах, когда ложи давно уже не существовало, расспрашивал о масонстве.
«— Что же вы делали, когда собирались в своей тайной масонской зале: дела какие-нибудь? — допрашивал я крестного.
— Да, были дела, читали письма, протоколы… мало ли дел… — нехотя отвечал он.
— Что же еще? — приставал я.
— Какой ты любопытный! Еще… пили шампанское — вот что! чуть не ведрами, так что многих к утру развозили по домам».
Немногим больше удалось узнать И. А. Гончарову и от других стариков симбирцев, бывших масонов. Однако их рассказы дают, видимо, полную картину деятельности «Златого венца».
«В нашем губернском городе была своя отдельная масонская ложа… — пишет И. А. Гончаров, резюмируя сведения, которые ему удалось получить. — Члены этой ложи разыгрывали масонскую комедию, собирались в потаенную, обитую черным сукном комнату, одевались в какие-то особые костюмы с эмблемами масонства, длинными белыми перчатками, серебряными лопатками, орудием „каменщиков“, и прочими атрибутами масонства.
Не все члены, однако, были посвящены в таинственную суть масонства. Общая всем известная цель была — защита слабых, бедных, угнетенных, покровительство нуждающимся и т. п. дела благотворительности. Многие из членов занимали низшие должности в иерархии ордена, например, что-то вроде каких-то звонарей и т. п., и повышались в степенях после разных испытаний, смотря по способностям и значению».
Конечно, Карамзин не мог тогда воспринимать масонскую «работу» в таком ироническом плане, но неудовлетворенность должен был чувствовать. Тем более что Тургенев настойчиво уговаривал его ехать в Москву, убеждая, что там он найдет лучшие условия для развития и применения своих знаний и литературного таланта.
Вместе с Тургеневым в начале 1785 года Карамзин приехал в Москву. У него оставались какие-то дела в Симбирске, поэтому на этот раз он пробыл в Москве недолго, несколько недель. Тургенев ввел его в круг московских масонов. Оказалось, что знакомый Карамзину по университету Александр Андреевич Петров тоже масон и входит в масонскую ложу, которой руководит Н. И. Новиков, что членами этой же ложи являются и другие члены Дружеского ученого общества, которые принимают самое близкое участие в издательской работе: пишут, переводят, их труды печатаются в периодических изданиях и выходят отдельными книгами.
Петров редактировал журнал «Детское чтение», который выходил как приложение к «Московским ведомостям». Он выбирал подходящие для детского чтения небольшие статьи и рассказы из иностранных изданий, кое-что сочинял сам; в это время он писал статью о кофе, его произрастании, обработке, истории распространения. Петров предложил Карамзину попробовать перевести или написать что-нибудь для «Детского чтения».
Хотя Петров занимал в ложе одну из низших степеней, или, как они назывались в масонской иерархии, градусов, его познания в масонской философии и символике были несравнимо большими, чем у Карамзина, поэтому, пользуясь его советами, Николай Михайлович приобрел несколько масонских изданий для изучения. Поддержал Петров и литературные замыслы Карамзина, который, разочаровавшись в Вольтере, с восторгом читал Шекспира и хотел переводить его.
В Симбирск Карамзин возвратился с твердым намерением вскоре вернуться в Москву, но оказалось, что ему придется задержаться в Симбирске еще на некоторое время. Между ним и Петровым начинается интенсивная, интересная для того и другого переписка.
Возвращение к прежним — научным — занятиям шло у Карамзина нелегко, отвычка от серьезной умственной работы давала о себе знать, и тогда им овладела
Но Карамзин, кажется, более всего надеялся, что из этого состояния депрессии, в котором он находится, его выведут труды в масонской ложе и помощь старших «братьев». Большинство писем Карамзина к Петрову не сохранилось, их после смерти Александра Андреевича сжег его брат, но из ответных писем Петрова видно, что масонская тема занимала значительное место в переписке. Свое нравоучение о средствах противоскучия Петров заключает: «Если же ничто уже тебе пособить не может, то мне остается только сожалеть о том и желать, чтоб как можно скорее пришла та
Лишь через полтора месяца Карамзин преодолел депрессию. «„Слава просвещению нынешнего столетия, и края Симбирские озарившему!“ — пишет Петров Карамзину 11 июня 1785 года. — Так воскликнул я при чтении твоих Епистол (не смею назвать Русским именем столь ученые писания), о которых всякий подумал бы, что они получены из Англии или Германии. Чего нет в них касающегося до Литературы? Все есть. Ты пишешь о переводах, о собственных сочинениях, о Шекспире, о трагических Характерах, о несправедливой Вольтеровой критике, равно как о кофие и табаке» (Карамзин собирался писать историю кофе и табака). Радуясь обретению Карамзиным спокойствия, Петров пишет: «Желаю, чтоб спокойствие твое никогда ничем не нарушилось, но также, чтоб не превратилось в привычку жить в Симбирске к великому неудовольствию тех, которые здесь ожидают нетерпеливо увидеться с тобою поскорее».
Глава III
ЛОРД РАМЗЕЙ. 1785–1789
Карамзин приехал в Москву в конце июля — начале августа. Лето уже сменялось осенью и уходило, поселяя в душе настроение меланхолии.
Так в стихотворении «Меланхолия» описывает Карамзин свое состояние. Отчаяние прошло, ум и душа требовали работы. Карамзин не очень ясно представлял, чем он будет заниматься в Москве. Среди прочих соображений была и мысль о службе, но очень неопределенная, поскольку на военную идти он не хотел, а статской не знал; кроме того, чтобы куда-нибудь устроиться, нужна протекция, которой не было, да и в мечтах он никогда не представлял себя ни финансистом, ни судейским, ни каким другим чиновником.
И в то же время его точил червь сомнения: Карамзин, твердо убежденный в том, что
Но арест Новикова, расправа над ним, ошельмование его имени — впереди, а сейчас — известность, всеобщее уважение, широкая молва о пользе его деятельности, и Карамзин это знал, видел, и это заставляло по-иному взглянуть на возможности службы отечеству — не только на поле боя и за канцелярским столом.
В 1894 году, когда отмечалось 150-летие со дня рождения Н. И. Новикова, В. О. Ключевский в статье «Воспоминание о Н. И. Новикове и его времени» поставил перед собой задачу объяснить, почему «не писатель, не ученый», а всего лишь издатель и книгопродавец «своею деятельностью привлекал к себе сочувственное и почтительное внимание всего образованного русского общества» и почему постигшая его катастрофа «произвела на русское образованное общество такое потрясающее впечатление, какого, кажется, не производило падение ни одной из многочисленных „случайных“ звезд, появлявшихся на русском великосветском небосклоне прошлого века».
Ключевский пишет, что у Новикова «было два заветных предмета, на которых он сосредоточивал свои помыслы, в которых видел свой долг, свое призвание, это — служение отечеству и книга как средство служить отечеству». В первом, отмечает историк, нашло проявление одно из лучших качеств старого русского дворянства, во втором же — во взгляде на книгу — «надобно видеть личную доблесть Новикова»: в его лице «неслужащий русский дворянин едва ли не впервые выходил на службу отечеству с пером и книгой, как его предки выходили с конем и мечом».
О Новикове, его кружке и деятельности писали многие и много, но Ключевский в своей статье сконцентрировал и выразил главные идеи, которые русская просвещенная публика видела в новиковской деятельности и судьбе. Новиков в какой-то мере стал святым символом русской интеллигенции, поэтому и Ключевский изображает его, по законам агиографии, четко и однозначно. Но в этой однозначности заключаются освобожденные временем от случайного и постороннего истинное содержание и смысл трудов и жизни просветителя XVIII века.
«Московский кружок Новикова, — пишет Ключевский, — явление, не повторившееся в истории русского просвещения. Можно радоваться, что такой кружок составился именно в Москве… Среди суетливого безделья и дарового довольства нашлось десятка два большею частью богатых или зажиточных и образованных людей, которые решились жертвовать своим досугом и своими средствами, чтобы содействовать заботам правительства о народном просвещении. Некоторые из этих людей стоят биографии и все — самого теплого воспоминания… Издательская и книгопродавческая деятельность Новикова в Москве вносила в русское общество новые знания, вкусы, впечатления, настраивала умы в одном направлении, из разнохарактерных читателей складывала однородную читающую публику, и сквозь вызванную ею усиленную работу переводчиков, сочинителей, типографий, книжных лавок, книг, журналов и возбужденных ими толков стало пробиваться то, с чем еще незнакомо было русское просвещенное общество: это —
Это новиковское десятилетие — одна из лучших эпох и в истории Московского университета».
Карамзин, приехав в Москву, попал в сферу многообразного культурного и нравственного влияния новиковского кружка как раз в середине
В это время происходило преобразование «Московских ведомостей» — газеты, издание которой вместе с арендой университетской типографии принял на себя Новиков, и становление журнала «Детское чтение». Карамзин был внимательным и, надобно добавить, памятливым наблюдателем совершавшегося. Впоследствии в практической журналистской деятельности Карамзина будут явственно видны хорошо усвоенные уроки Новикова.
Новиков, с одной стороны, угадывал и удовлетворял потребности читающей публики, с другой — развивал и воспитывал читателей. Карамзин рассказывает в статье «О книжной торговле и любви ко чтению в России», что когда Новиков принял на себя издание «Московских ведомостей», то подписчиков у газеты было не более шестисот; год от году прибавляясь, за десять лет их количество возросло до четырех тысяч, а за следующее десятилетие — до десяти тысяч. Причем среди подписчиков были не только москвичи, но и жители самых разных мест России. Число читателей увеличивалось в основном за счет простого народа, «третьего сословия». «Едва ли в какой-нибудь земле число любопытных так скоро возрастало, как в России, — пишет Карамзин в той же статье. — Правда, что еще многие дворяне, и даже в хорошем состоянии, не берут газет; но зато купцы, мещане любят уже читать их. Самые бедные люди подписываются; и самые безграмотные желают знать,
До Новикова «Московские ведомости» были сугубо официальной газетой, редакторами ее назначались профессора Московского университета, которые к тому же исполняли должность цензора, в ней помещались указы правительства, придворные новости, донесения с театра военных действий во время войны, случайные иностранные политические известия, объявления и распоряжения московских властей. Новиков чрезвычайно расширил содержание газеты, из издания для справок она превратилась в издание для чтения.
Вот объявление о подписке на «Московские ведомости», в котором подробно излагается программа газеты:
«Почтенная публика чрез сие извещается, что в университетской книжной лавке начнется со дня публикования сего известия прием пренумерации на „Московские ведомости“ на будущий, 1785 год. Издание оных происходить будет совсем на таком же основании, как и в нынешнем году, так что в листы сии вносимы будут: 1) Манифесты и указы ее Императорского Величества самодержицы всероссийской, издаваемые во всенародное известие. 2) Знатнейшие происшествия при дворе и в обеих столицах. 3) Приключения, касающиеся особливо до любезного нашего отечества. — Под сим последним разумеются новые открытия в науках, художествах и ремеслах, кратко сказать, все то, что может послужить к распространению общественного просвещения, пользе и выгодам или заслуживает любопытство читающих, как то: известия о чрезвычайных бурях, морозах, дождях, наводнениях, засухах, землетрясениях, об уродах и других редкостях. Благотворительные и человеколюбивые деяния, предприятия частных людей, относящиеся к общественной пользе, анекдоты и другие, подобные сим, предметы, достойные к сведению публики, предпочтительно пред прочими известиями вносимы будут в сии листы; но как такое предприятие без содействия любезных наших соотчичей не может произведено быть в действо, то мы и просим публично всех любителей учености и человечества во всех краях пространного Российского государства, а особливо господ начальствующих в городах, дабы они приняли на себя труд сообщать нам все таковые из своих пределов новости, надписывая их прямо в университетскую типографию и утверждая справедливость оных собственноручным имен своих подписанием. Все сии известия принимаемы будут в типографии безденежно и со удовольствием сообщаемы будут публике. 4) Известия о родившихся, браком сочетавшихся и умерших в разных епархиях, доставляемые нам от преосвященных архипастырей и кои всегда с признательностию принимаемы будут в типографию. 5) Европейские и всего света политические новости, кои выбираемы будут нами из лучших и достовернейших немецких и французских „Ведомостей“, так же как и другие, заслуживающие любопытство читателей, известия и анекдоты, которые извлекаемы нами будут из славнейших иностранных журналов и в рассуждении которых мы соблюдать будем строжайший выбор, так, чтобы не поместить в листы наши ничего такого, что бы читателям могло показаться маловажным; пустым. 6) Известия о новых книгах, выходящих здесь, к которым всегда присовокупляемо будет главнейшее и показание содержащихся в них материй, дабы по тому читатели могли сами судить о достоинстве оных. 7) Известия о приезжающих и отъезжающих знатных особах из сей столицы, с показанием числа прибывших в каждый день разного звания людей и привезенных сюда съестных и прочих припасов. 8) Верный вексельный амстердамский, лондонский и других знатнейших в Европе торговых мест курс. — Таковой обширный и объемлющий многие предметы план не может не заслужить одобрения от истинных любителей просвещения, и хотя произведение оного в действо и сопряжено с некоторыми трудностями, однако ж почтенная публика могла уже с нескольких лет приметить, коликая точность с нашей стороны наблюдается в исполнении тех обязательств, в кои мы вступаем с нею и пред лицом ее. Усердие к отечеству и желание доставить ему по силам нашим пользу есть и будет всегда нашим главнейшим предметом, а благосклонное принятие наших трудов наградою, которую мы ожидаем и ласкаемся приобрести».
Новиков обещал и выполнял свои обещания, что, конечно, также способствовало успеху газеты. Кроме собственно газеты он выпускал «Прибавления» к «Ведомостям», еще более расширявшие их содержание, и в их числе журнал для детей «Детское чтение» — первый русский детский журнал.
В том же объявлении о подписке Новиков объясняет, почему он предпринял это издание, и что оно собой будет представлять: «Благоразумные родители и все, старающиеся о воспитании детей, признаются, что между некоторыми неудобствами в воспитании одно из главных в нашем отечестве есть то, что детям читать нечего. Они должны бывают такие читать книги, которые либо совсем для них непонятны, либо доставляют им такие сведения, которые им иметь еще рано; того ради намерены мы определить „Прибавления“ к „Ведомостям“ для детского чтения и помещать в них исторические, до натуральной истории касающиеся, моральные и разные другие пиесы, которые, писаны будучи соразмерным детскому понятию слогом, доставляли бы малолетним читателям полезное и купно приятное упражнение».
Новиков считал, что материалы, помещаемые в «Детском чтении», должны быть прежде всего познавательными и воспитательными. Он сам написал несколько произведений для первых номеров.
Это были небольшие простые нравоучительные рассказы с прямо высказанным моральным выводом. Рассказы Новикова по построению и литературному стилю очень близки к аналогичным рассказам Л. Н. Толстого.
Вот, например, рассказ «Начало только трудно»: «Маленький Федор весьма не любил рано вставать. Хотя он и усматривал, сколько теряет он времени, просыпая долго, и хотя часто принимал намерение отстать от худой своей привычки, однако ему никогда не удавалось исполнить сие намерение для того, что он не имел довольно бодрости, чтобы одолеть отвращение от раннего вставания». Далее рассказывается, как однажды маленький Федор, преодолев себя, встал рано, поэтому успел выучить урок, учитель был им доволен, а мальчик чувствовал себя спокойно и весело. После этого он решил всегда принуждать себя вставать рано, исполнил свой замысел, и потом раннее вставание сделалось у него привычкой. Рассказ заканчивается моралью: «Надобно только сначала принудить себя раза два; потом уже будет оно гораздо легче, а напоследок и приятным сделается».
Несмотря на откровенную дидактичность, рассказы Новикова были художественными произведениями, в них, особенно в повести «Переписка отца с сыном о деревенской жизни», есть и сюжет, и образы, и пейзажи, и столкновение характеров, и психологические портреты, наконец, они просто занимательны. К сожалению, Новиков-писатель уже тогда в сознании современников, не говоря о последующих поколениях, был оттеснен Новиковым-издателем (Ключевский даже сказал о нем: «не писатель»), но Карамзин увидел и оценил в нем прежде всего писателя. «Мы еще бедны писателями…» — замечает он тогда в одном из писем Лафатеру и среди немногих русских писателей и поэтов называет Новикова. Он сожалеет, что «теперь он более ничего не хочет писать; может быть, потому, что нашел другой и более верный способ быть полезным своему отечеству».
Карамзин учится у Новикова не только журналистскому делу, но и писательскому. В. Г. Белинский очень высоко ставил «Детское чтение» и, сетуя на низкий уровень литературы для детей 1840-х годов, писал: «Бедные дети! Мы были счастливее вас: мы имели „Детское чтение Новикова…“».
«В России писать для детей первый начал Карамзин, как и много прекрасного начал он писать первый, — утверждает Белинский в статье „О детских книгах“. — К „Московским ведомостям“ прилагались листки его „Детского чтения“, в котором замечательна „Переписка отца с сыном о деревенской жизни“». Много читателей впоследствии доставил Карамзин и себе и другим, подготовив этим «Детским чтением». Ошибочно приписав авторство «Переписки…» Карамзину, Белинский тем самым устанавливает объективное литературное родство карамзинской прозы с новиковской и заставляет по-новому взглянуть на истоки Карамзина-писателя.
«Детское чтение» стало первой профессиональной литературной школой Карамзина. Это приложение было поручено Новиковым Петрову, который должен был подыскивать материалы, переводить, писать и неукоснительно выпускать в свет каждую неделю по листу, то есть тетрадку в 16 страничек. Петров, что видно по его письмам Карамзину в Симбирск, собирался привлечь друга к сотрудничеству в журнале, и когда тот приехал в Москву, то, с одобрения Новикова, предложил ему разделить и редакторскую работу.
По приезде в Москву Карамзин поселился в принадлежавшем новиковскому Дружескому ученому обществу и Типографической компании доме возле Чистых прудов, в переулке, называвшемся по находившемуся в нем храму Архангела Гавриила Архангельским, известном также и под названием Кривое колено, потому что, идучи от Мясницкой до Чистых прудов и огибая церковь, этот переулок делал целых три поворота-колена. (В настоящее время ближайшая к Чистым прудам часть переулка называется Архангельским переулком, а дальняя — Кривоколенным.) Дом был трехэтажный, старой постройки, без всяких украшений и вместительный. Он был куплен Дружеским обществом еще при Шварце и предназначался для осуществления просветительских и масонских предприятий. В нем были устроены комнаты для заседаний масонских лож, заведена типография в два стана, в которой печатались только масонские книги из тех, что не поступали в продажу, а раздавались с условием не показывать их непосвященным и тем более не давать читать. Эту типографию между собой масоны называли тайною. Остальные помещения занимало жилье. Здесь находили приют те из членов новиковского кружка, кто в нем нуждался. Тут жили Гамалея, князь Енгалычев (член Типографической компании «без капиталу»), студенты, молодые переводчики. В доме жил до своей кончины в 1784 году и сам Шварц.
Архангельский переулок был тихий, по-слободскому зеленый, над домами и садами возвышался храм Архангела Гавриила, выстроенный во времена и на средства любимца Петра великого светлейшего князя Меншикова, а потому называемый также Меншиковой башней. Он отличался от обычных московских церквей с куполами, так как был увенчан шпилем и украшен лепниной. Меншикова башня — классический образец стиля барокко, но в конце XVIII века, не особенно вдаваясь в тонкости различий архитектурных стилей, в России называли все постройки, отличавшиеся от традиционных русских,
Карамзин прожил в этом доме, «благословенном жилище на Чистых прудах», как он называл его впоследствии, три с лишним года. Это были годы трудов, учебы, первых творческих успехов. И. И. Дмитриев, видимо со слов самого Карамзина, утверждал, что «в этом-то „Дружеском обществе“ началось образование Карамзина, не только авторское, но и нравственное. В доме Новикова он имел случай обращаться в кругу людей степенных, соединенных дружбою и просвещением… Между тем знакомился и с молодыми любословами, окончившими только учебный курс. Новиков употреблял их для перевода книг с разных языков».
Сам Карамзин в то время свое положение в новиковском кружке характеризовал в письме Лафатеру: «Я… живу в Москве в кругу моих истинных друзей и руководителей».
И. И. Дмитриев бывал у Карамзина в доме Дружеского общества. «Я как теперь вижу, — рассказывает он в воспоминаниях о комнатах, которые занимали Карамзин и Петров, — скромное жилище молодых словесников: оно разделено было тремя перегородками; в одной стоял на столике, покрытом зеленым сукном, гипсовый бюст мистика Шварца, умершего незадолго пред приездом моим из Петербурга в Москву; а другая освящена была Иисусом на кресте, под покрывалом черного крепа».
Карамзин одновременно находился под двумя влияниями: старших «братьев», масонов, и молодых литераторов — руководителей и друзей; впрочем, вернее было бы сказать, что каждый из них совмещал в себе руководителя и друга или друга и руководителя.
Со всеми старшими и наиболее заметными членами новиковского масонского кружка Карамзин был знаком достаточно близко. Их отношения к нему были более руководительными, чем дружескими, да и Карамзин хотел видеть в них руководителей в духовном познании и примером в жизни. Ключевский в своей статье о Новикове и его времени дает емкие характеристики главнейших деятелей московского масонства.
«Из них рядом с Новиковым, — пишет Ключевский, — мне бы хотелось поставить прежде всех других И. В. Лопухина. Чтение его „Записок“ доставляет глубокое внутреннее удовлетворение: как будто что-то проясняется в нашем XVIII веке, когда всматриваешься в этого человека, который самым появлением своим обличает присутствие значительных нравственных сил, таившихся в русском образованном обществе того времени. С умом прямым, немного жестким и даже строптивым, но мягкосердечный и человеколюбивый, с тонким нравственным чувством, отвечавшим мягкому и тонкому складу его продолговатого лица, вечно сосредоточенный в работе над самим собой, он упорным упражнением умел лучшие и редкие движения души человеческой переработать в простые привычки или ежедневные потребности своего сердца. Читая его „Записки“, невольно улыбаешься над его усилиями уверить читателя, что его любовь подавать милостыню — не добродетель, а природная страсть, нечто вроде охоты, спорта; что с детства он привык любоваться удовольствием, такое доставлял другим, и для того нарочно проигрывал деньги крепостному мальчику, приставленному служить ему; что во время его судейской службы в Уголовной палате, Совестном суде и Сенате сделать неправду или не возражать против нее было для него то же, что взять в рот противное кушанье, — не добродетель, а случайность, каприз природы, вроде цвета волос. Все это очень напоминает красивую застенчивую женщину, которая краснеет от устремленных на нее пристальных взглядов и старается скрыть свое лицо, стыдясь собственной красоты, как незаслуженного дара. Мы если не больше сочувствуем нашему высшему крепостническому обществу прошлого века, то лучше понимаем его, когда видим, что оно если не помогло, то и не помешало воспитаться в его среде человеку, который, оставаясь барином и сторонником крепостного права, сберег в себе способность со слезами броситься в ноги своему крепостному слуге, которого он, больной, перед причащением, в припадке вспыльчивости только что разбранил за неисправность. И в то время не на каждом шагу встречалась привычка во всяком Петрушке искать человека и во всяком человеке находить ближнего.
…А для изображения С. И. Гамалеи, правителя канцелярии московского главнокомандующего, у меня не найдется и слов: хотелось бы видеть такого человека, а не вспоминать о нем. Я недоумеваю, каким образом под мундиром канцелярского чиновника, и именно русской канцелярии прошлого века, мог уцелеть человек первых веков христианства… Когда ему предложили обычную в то время награду за службу крепостными в количестве 300 душ, он отказался: ему-де не до чужих душ, когда и с своею собственной он не умеет справиться. Слуге, укравшему у него 500 рублей и пойманному, он подарил украденные деньги и самого его отпустил с Богом на волю; но он не мог простить себе ежегодной траты 15 рублей на табак, которую считал похищением у бедных, и постарался победить столь преступную привычку, обратив новое сбережение на милостыню. Другие члены кружка были проникнуты тем же новиковским или лопухинским духом: это были лучшие, образованнейшие люди московского общества, князья Трубецкие и Черкасский, И. П. Тургенев и другие, между которыми и Московский университет имел своих представителей в лице куратора Хераскова и нескольких профессоров».
К названным Ключевским лицам надо еще добавить Федора Петровича Ключарева — почтового чиновника (с 1801 года московского почт-директора, впоследствии сенатора), поэта, с конца 1770-х годов масона, имевшего степень мастера стула, близкого друга Новикова, который по выходе из Шлиссельбургской крепости сначала заехал в деревню к Ключареву, а уж потом поехал домой.
Херасков и Ключарев вызывали у Карамзина особый интерес и симпатию, потому что были литераторами. Их в письме Лафатеру он называет как поэтов, «заслуживающих быть читанными».
Своей издательской и просветительской деятельности Новиков стремился придать общественное звучание, сделать ее не лично своим делом, а общественным, образовав в 1784 году упомянутую Типографическую компанию, в которую вошли, внеся свой капитал, многие члены его кружка: князья Ю. Н. и М. Н. Трубецкие, И. П. Тургенев, А. М. Кутузов, П. В. и И. В. Лопухины, С. И. Гамалея и др. Одновременно созданное Дружеское ученое общество, которым руководили также члены новиковского кружка, ставило своей задачей подготовку молодых людей для просветительской и научной деятельности, в него привлекали студентов университета и семинаристов, проявивших способности преимущественно в филологии и медицине. Наиболее способных студентов Дружеское ученое общество отправляло за свой счет для завершения образования за границу. Была организована специальная переводческая семинария, действовало литературное общество, на заседаниях которого молодые люди читали свои сочинения, переводы и обсуждали их. Все они сотрудничали в новиковских изданиях. Некоторые вступили со временем в руководимую Новиковым масонскую ложу. Несколько человек семинаристов и переводчиков жили в доме на Чистых прудах.
С некоторыми обитателями дома Карамзин был особенно близок. Кроме Петрова сердечная дружба связала его еще с одним обитателем дома — Алексеем Михайловичем Кутузовым. Он был на 17 лет старше Карамзина и по возрасту принадлежал к числу руководителей, но, по характеру неспособный чем-либо или кем-либо руководить, предпочитал быть не руководителем, а товарищем. Среди членов Типографической компании Кутузов был самым образованным и знающим человеком. Семнадцатилетним юношей, будучи придворным пажом, он с несколькими своими товарищами, обнаружившими склонность к научным занятиям, среди которых был и А. Н. Радищев, был отправлен учиться в Лейпцигский университет, курс которого и окончил. Возвратившись в Россию, Кутузов служил в Сенате, затем перешел в военную службу и в 1783 году в чине премьер-майора вышел в отставку. Официальной причиной отставки была выставлена болезнь — «стеснение в грудях», в действительности же причиной стало убеждение в бессмысленности своей службы, к которой он не имел ни интереса, ни способностей, о чем знали и его начальники, выдумывая для него какие-нибудь пустые поручения.
Преобладающим его настроением была меланхолия, а занятием — чтение. Еще служа в полку, Кутузов увлекся переводами, в частности, тогда он впервые перевел «Ночные думы» Юнга под названием «Плач, или Нощные мысли». В Дружеском обществе он занимался переводами, сам переводил (в его переводе изданы «Химическая псалтирь, или Философические правила о камне мудрых» Парацельса, «Страшный суд и торжество веры» Юнга, «Мессиада» Клопштока) и редактировал работы студентов переводческой семинарии. Кутузов хорошо знал европейскую литературу, отдавая предпочтение немецким и английским авторам — сентименталистам и предромантикам, чем оказал сильное влияние на литературные вкусы Карамзина. Под руководством Новикова в Москве работало несколько масонских лож, в которых начальниками были его ближайшие сподвижники, одной из них — «Пламенеющим треугольником» — руководил Кутузов. По всей видимости, именно в эту ложу входил Карамзин, а его масонским наставником был Кутузов.
Неуверенный, сомневающийся в себе Кутузов в одном был непоколебимо тверд — в неуклонной верности взятым на себя обязательствам. Он оставался холостым, потому что всю жизнь был верен юношеской платонической любви к женщине, которая была замужем и с которой он переписывался. Связанный юношеской дружбой с Радищевым, прожив с ним в одной комнате 14 лет, Кутузов в своих убеждениях кардинально разошелся с другом: тот считал, что социальное зло коренится в устройстве общества и исправить его можно борьбой и разрушением государственного строя; Кутузов же видел причину бедствий и ненормальности человеческих отношений в самом человеке, и выход представлялся ему в самосовершенствовании каждого и воспитании в себе добрых качеств. Однако, несмотря на это, Радищев, уверенный в дружеской верности Кутузова, через 15 лет после того, как они расстались, посвящает ему «Путешествие из Петербурга в Москву»: «А. М. К. Любезнейшему другу. Что бы разум и сердце произвести ни захотели, тебе оно, о! сочувственник мой, посвящено да будет; хотя мнения мои о многих вещах различествуют с твоими, но сердце твое бьет моему согласно, — и ты мой друг». Радищев оказался прав: Кутузов не согласился с идеями посвященной ему книги, но один из немногих не отказался от Радищева и писал ему в ссылку. «Я разлучен от моего друга, — говорил Кутузов, — может быть, навсегда; но его дружба пребывает со мною».
В доме Дружеского общества жил также полусумасшедший немецкий поэт и драматург Якоб Ленц, который, как говорил о нем Карамзин, потерял рассудок от «глубокой чувствительности» и «великих несчастий». Он лишь временами пребывал в помрачении ума; когда же болезнь отступала, вспоминает Карамзин, «он удивлял нас иногда своими пиитическими идеями».
Якоб Ленц — яркая и, пожалуй, самая последовательная личность той славной эпохи немецкой литературы, которая получила название «Буря и натиск». Гёте, в юности его друг, а потом недоброжелатель, сказал о нем, что он «пролетел метеором по горизонту немецкой литературы». В молодые годы в кружке Гёте, Гердера, в ряду «бурных гениев» Ленц занимал одно из первых мест: он пишет поэму «Язвы страны», создает драмы, разрушающие каноны драматургии классицизма, проповедует Шекспира, его любовная лирика ставится на один уровень с поэзией Гёте… Затем он переживает несчастную любовь к девушке, которая была влюблена в Гёте, потом пришла такая же безответная страсть к женщине из высшего общества. С течением времени окружающие начинают замечать странности в его поведении, раздражительность, рассеянность, иногда он впадает в тяжелую депрессию. Припадки душевной болезни обозначались все сильнее, ему казалось, что он окружен завистью и недоброжелательностью, и он покушается на самоубийство. Его товарищи по «Буре и натиску», развиваясь, изменялись, выходили из юношеского возраста, отходили от юношеских чувств и поведения, он же оставался прежним — «бурным гением». Таким появился Ленц и в Москве.
Ленц родился в Лифляндии. Отец его был пастором, в 1780-е годы служил в Риге, занимая должность генерал-суперинтенданта. После разрыва с друзьями Ленц решил уехать из Германии. Пожив немного у отца в Риге, поссорившись с родными, он уезжает в Петербург и в конце концов оказывается в Москве. Это случилось в 1781 году. По словам Ленца, в древнюю русскую столицу его привело желание «изучать историю своего отечества, то есть России», причем он повторял, что недостаточное знание русской истории не позволяет ему занять место домашнего учителя, которое ему предлагали, хотя он почти нищенствовал. Известный историк и путешественник Герард Фридрих Миллер отнесся к Ленцу с сочувствием, принял в свой дом, где тот и жил до смерти Миллера, случившейся в 1783 году.
В Москву Ленц приехал, уже будучи масоном. Видимо, через посредство Шварца он познакомился с Новиковым и таким образом оказался жильцом дома Дружеского общества.
Для Карамзина Ленц был человеком того мира, к которому он испытывал уважение и интерес. В дом на Чистых прудах с Ленцем пришел мятущийся творческий дух лучших лет «Бури и натиска», дух смелых мечтаний, планов и самоотверженного труда. Ленц полон литературных планов: он пишет оду Екатерине II, в которой прославляет ее как продолжательницу Петра I, начинает трагедию «Борис Годунов», пишет статьи по эстетике, педагогике, в большинстве оставшиеся в черновиках и набросках, задумывает создание Московского литературного общества, членами которого были бы вельможи и дамы высшего общества, разрабатывает его устав, порядок заседаний в залах, украшенных «славными картинами», оговаривая, что это общество ни в коем случае не должно заниматься политическими проблемами, а его члены, забыв разногласия, объединяются «в любви к Божеству». Цели общества Ленц формулирует в трех пунктах: «1) обновлять и украшать храмы столицы; 2) внушать добрую нравственность всем согражданам этого громадного города; 3) изыскивать значительные средства для училищ всякого рода». Кроме того, он строил планы издания в Москве газеты на французском языке, основания публичных библиотек, была у него идея перевести Библию «на все языки» и отпечатать в типографии Новикова.
Ленц рассказывал о своей жизни в Германии, в Швейцарии, о людях, с которыми был знаком, — о Гердере, Гёте, Виланде, Лафатере и др. Карамзин был внимательным и заинтересованным его слушателем. Влияние Ленца на ранние литературные занятия и замыслы Карамзина несомненно.
Не могли не производить на Карамзина впечатления и сам облик, и нравственный характер Ленца. В некрологе (Ленц умер в 1792 году скоропостижно на улице от удара) современник рассказывает о Ленце последних лет: «Никем не признанный, в борьбе с бедностью и нуждою, отдаленный от всего, что ему было дорого, он не терял, однако, никогда чувства собственного достоинства: его гордость от бесчисленных унижений раздражалась еще больше и выродилась наконец в то упорство, которое обыкновенно бывает спутником благородной бедности. Он жил подаяниями, но не принимал благодеяний от всякого и оскорблялся, если, без его просьбы, предлагали ему деньги или помощь, хотя его вид и вся его внешность являлись настоятельнейшим побуждением к благотворительности».
Безусловно, круг общения Карамзина не ограничивался обитателями дома на Чистых прудах. Он поддерживал знакомство с Шаденом и некоторыми иностранцами (например, с немцем доктором Френкелем), у которых бывал в годы учебы в пансионе. В случайно сохранившемся письме И. И. Дмитриева, относящемся к его пребыванию в Москве в 1787 году, называется несколько имен светских знакомых Карамзина, с которыми они обедали: Спиридов, князь Хованский, Раевский, Ляпунов. В эти годы Карамзин хотя и не увлекался светской жизнью, но и не чуждался общества. Бывая у М. М. Хераскова, он должен был встречаться со многими московскими литераторами, которые по вечерам собирались в доме старого поэта на Новой Басманной. «Тогдашние московские поэты, — по словам И. И. Дмитриева, — редко что выпускали в печать, не прочитавши предварительно ему».
Поделиться книгой: