Волга рождается в Европе

Среди многих буржуазных предубеждений о коммунистической России самым упрямым является тот, который представляет большевизм как типично азиатский феномен. Это объяснение большевистской революции и проблем, которые она ставит перед Европой, слишком простое и удобное, чтобы можно было надежно принять его. Название этой книги, «Волга рождается в Европе», как раз и хочет указать на этот жалкий ошибочный приговор. Уже в 1930 году я писал, что «лицо большевизма вовсе не имеет, как некоторые думают, азиатские черты. Это европейское лицо». Правда состоит в том, что коммунизм представляет собой типично европейский феномен. За дорическими колоннами пятилеток, за колоннами статистик Госплана, простирается не Азия, а другая Европа – «другая Европа». В том же самом смысле, как Америка тоже является другой Европой. Стальной купол марксизма + ленинизма + сталинизма (гигантская динамо-машина СССР в уравнении Ленина: советская власть + электрификация = большевизм) – это не мавзолей Чингисхана, а – как раз в том смысле, который не нравится буржуа – другой Парфенон Европы. «Волга», говорит Борис Пильняк, «впадает в Каспийское море». Да, но ее исток не в Азии, она берет свое начало в Европе. Она европейская река. Темза, Сена, Тибр (и Потомак тоже) – ее притоки.

Об этой правде тогда, в 1941 году (как и сегодня) нужно было напоминать, так как многие стали жертвой поверхностного предположения, мол, немецкая война против Советской России – это просто война Европы против Азии. В 1941 году немецкая Европа боролась против европейских народов, против европейских идеологий. Тогда, когда она воевала против Англии и Америки, и тогда, когда она вела войну против Советской России. «Если однажды», писал я тогда, «шум оружия утихнет и можно будет судить со спокойным чувством, тогда станет понятно, что эту войну против Советской России нельзя понимать как борьбу против монгольских орд нового Чингисхана. Ее надо понимать как одну из тех социальных войн, которые всегда предшествуют новому политическому и социальному порядку народов и подготавливают его».

Тогда эти слова были правильны, и они еще более правильны сегодня. Так как сегодня тот лозунг немецкой войны (четко выраженной гражданской войны) против Советской России, «Европа против Азии», стал лозунгом Североатлантического договора. И сегодня – как в 1941 году – обе противостоящих силы тоже не Европа и Азия, а мораль буржуа и мораль рабочего. Поэтому эта книга актуальна еще и сегодня, не столько потому, что она показывает «социальный» характер как последней, так и любой возможной будущей войны против Советской России, а потому что она раскрывает основную проблему сегодняшней Европы – непримиримость буржуазной морали и рабочей морали. И последняя из них – это мораль современного мира. По моему первоначальному замыслу эта книга должна была получить название «Война и забастовка». Не потому, что это название своим звучание вызывало бы в памяти «Войну и мир» Толстого (не существует аналогии между войной Германии против Советского Союза и романтичным, непродуманным походом Наполеона), а потому что он, как мне казалось, лучше, чем любой другой, подчеркивал социальный характер этой войны, и то основополагающее значение, которым обладала тогда и будет обладать завтра «рабочая мораль» в советской военной мощи, где наряду с оружием и такими элементами военного искусства как дисциплина, техническая подготовка, тактическая организация и т.д., преобладали и преобладают все те социальные элементы классовой борьбы и революционной техники пролетариата, которые можно обобщенно передать словом «забастовка».

Фашистская цензура запретила название «Война и забастовка», без сомнения, исходя из оправданной обеспокоенности, что читатели истолковали бы это название как противопоставление факта «забастовки» и факта «войны» и могли бы прийти к мысли, что самым эффективным оружием против войны, против любой войны, могла бы стать забастовка. Я хотел своим названием дать понять и то и другое. Поэтому я был вынужден утверждать то, что и фашистской цензуре нелегко было бы оспорить – источник Волги действительно находится в Европе, и Волга – это европейская река. Но также и это новое название не могло воспрепятствовать тому, что моя книга не была доставлена читателям: типография издательства «Bompiani», в которой тираж уже был упакован и лежал готовым к отправке, 18 февраля 1943 года стала жертвой воздушного налета, и весь тираж сгорел. Книга была во второй раз набрана в другой типографии, напечатана там и появилась в конце августа 1943 года. Но через немного дней, 15 сентября, немецкие военные власти, которые после перемирия 8 сентября превратились в оккупационные власти, приказали изъять ее: книгу пустили под пресс, и только в 1948 году она вышла новым изданием в Париже [затем в 1952 году в Италии, где это издание совершенно неожиданно завоевало большой успех у публики]. Из всего моего литературного творчества девять книг во время фашистского режима были запрещены или конфискованы. Название «Война и забастовка» казалось мне, во всяком случае, наиболее подходящим, чтобы подвигнуть умного читателя, который знает проблемы нашего времени и знает, что их нельзя решить без долгой и трудной борьбы, к серьезным размышлениям над более глубоким смыслом войны Германии против России и к тому, чтобы проследить моральные, социальные, технические элементы в этой борьбе не на жизнь, а на смерть между нацизмом и коммунизмом, которые делают ее эпизодом – до сегодняшнего дня самым страшным эпизодом – не многовековой борьбы между Европой и Азией, а классовой внутри самой Европы.

Немецкая война против Советского Союза была только «буржуазным» прологом пролетарской трагедии. Позвольте мне, пусть даже с необходимой осторожностью, представить здесь мое представление о трагедии, о которой сообщает этот пролог. Это будет пролетарской трагедией, так как в игре больше не будут участвовать политические и социальные учреждения, как они соответствуют буржуазии: мы испытаем борьбу уже не между буржуазными политическими и социальными учреждениями на одной и пролетарским политическим и социальным учреждениями на другой стороне, а борьбу между пролетарскими учреждениями демократической формы и демократического духа и пролетарскими учреждениями антидемократической формы. Это будет, при новых аспектах, повторение старой, вечной борьбы между демократией и антидемократией. Но на этот раз это больше не будет борьбой между двумя классами, «буржуазией» и «пролетариатом», а между двумя фракциями, на которые уже раскалывается пролетариат: демократической фракцией и антидемократический фракцией. Немецкая война против Советской России была последней попыткой буржуазии противостоять русскому коммунизму; эта попытка потерпела неудачу. Теперь буржуазная Европа больше не в состоянии ничего сделать – и я думаю, что не ошибаюсь в этом – против пролетарской России. Она отдала карты своей игры большой «буржуазной» демократии Америки. Мне представляется неизбежным, что будет и американская попытка противостоять русскому коммунизму. Даже если бы Америке удалось разгромить советскую власть, ее победа оставила бы без решения проблемы в Европе, которые будоражат дух пролетарских масс. Европа, мы не забываем этого, бедна: никогда она не могло бы стать демократической в американском понимании этого слова. Одна из основных ошибок антикоммунистической политики Америки в том, что там верят, что победа Америки над Советской России могла бы принести в Европу американскую демократию, которая является политической, социальной, экономической формой богатых стран, но не бедных стран. Американцы как в 1919, так и в 1945 году совершили одну и ту же ошибку: они полагали, что победа над Германией сначала Вильгельма II, а потом Гитлера, принесет Европе американскую демократию. Я не знаю, было ли это для них неожиданностью или разочарованием, когда они узнали, что последствиями их победы в 1919 году стали коммунизм и фашизм; сегодня они не меньше поражены и разочарованы, когда они констатируют, что Европа после 1945 года под воздействием страха перед предстоящей войной между США и СССР намеревается развиваться в антидемократическом смысле. Если же, напротив, конфликт между Америкой и Россией должен будет произойти только через много лет, если, следовательно, долгое мирное время позволило бы пролетарским массам Западной Европы пройти неизбежное развитие в демократическом смысле, тогда я твердо верю, что борьба между демократическими и антидемократическими принципами произойдет не в виде войны между буржуазной американской демократией и русским коммунизмом. В таком случае конфликт должен будет произойти между пролетарской демократией Западной Европы и пролетарской диктатурой России, между «рабочей моралью» Западной Европы и «рабочей моралью» Советской России. Вероятно, что в этой борьбе буржуазная американская демократия поддержала бы пролетарскую западноевропейскую демократию и еще раз дралась бы в интересах Европы, на войне, которая несла бы все аспекты и все характерные черты «европейской» войны, даже если бы в нее втянулись народы не только Европы, но и других частей света. Америка могла бы играть в этой борьбе только вторичную роль и внести свою долю только в форме веса своей материальной силы. Америка могла бы осуществлять чисто американскую политику, вероятно, в любой другой части мира, но не в Европе: раньше или позже Америка всегда придет к тому, чтобы следовать в Европе за политикой своих европейских союзников и драться в их интересах. Это похоже на то, что уже произошло с Персией, когда она вмешивалась во внутреннюю борьбу эллинского мира. И это похоже на то, что неизбежно произойдет также с Советской Россией: она втянется в конфликт с буржуазной американской демократией и с пролетарской демократией Западной Европы не в своих азиатских интересах, а в интересах европейских государств, которые она контролирует (Польша, Чехословакия, балканские страны, и т.д.) и где она поддерживает более или менее замаскированные формы пролетарской диктатуры. Она будет драться для Европы, в интересах европейских пролетарских диктатур. Наконец, Азия всегда следовала за политикой европейских государств, и всегда будет следовать за нею; то, что справедливо для Персии и для России, справедливо также для этой Азии Запада, которой для Европы теперь является Америка.

Эта книга – первая, которая делает видимым скрытый смысл этой европейской трагедии немецкой войны против Советской России. Она показывает не только природу и судьбу «социальной войны», но и советских солдат на поле боя: как они сражаются, как они атакуют, как они обороняются, как они убегают, как они сдаются, как они, часто до смерти, сопротивляются. Она показывает их дух, их военную тактику, их «рабочую мораль». При чтении этой книги никогда не забывайте это выражение: рабочая мораль. В этой книге вы своими глазами увидите и испытаете рабочую мораль, т.е. мораль современного мира, впервые на поле сражения.

Следовательно, главная проблема сегодняшней Европы такова: может ли буржуазная мораль защититься от рабочей морали? Возникнет ли будущее Европы из столкновения между буржуазной моралью и рабочей моралью, или из столкновения рабочей морали Западной Европы, воплощенной в неуклонно наступающей пролетарской демократии европейского Запада, с пролетарской диктатурой Советского Союза?

О войне в России есть несколько книг русских военных корреспондентов, и самой замечательной из них, пожалуй, можно назвать книгу Константина Симонова «Дни и ночи в Сталинграде» (так у автора, имеется в виду книга «Дни и ночи»). Все эти книги так пропитаны патриотической риторикой, так сильно подчинены потребностям коммунистической пропаганды, что их объективная и документальная ценность близка к нулю. В этих советских военных книгах русские офицеры и солдаты похожи на персонажей из «Bibliotheque Rose» графини де Сегюр, урожденной Софьи Ростопчиной. Забавно думать о том, что автор романов «Bibliotheque Rose» была дочерью того ужасного и причудливого графа Ростопчина, который приказал поджечь Москву. Авторы русских военных книг все подобны внукам графини Сегюр, женившимся на внучках графа Ростопчина. Русские офицеры и солдаты, которых вы встретите в таких книгах, сплошные герои, только золотые души, преисполненные нежных чувств, – это лишь бравые парни, способные к самым благородным жертвам и абсолютно неспособные на даже самый незначительный нечестный поступок. Никто из них никогда не боится, никто не убегает, никто не предает, никто не совершает акта жестокости или трусости. Но – и я с сожалением теперь обязан утверждать это – Советская Армия была единственной из всех участвовавших в этой войне армий в мире, которая предоставила врагу, т.е. армиям Гитлера, многочисленные «антисоветские» военные соединения, которые набирались из русских лагерей для военнопленных. Если бы у немцев были средства для этого, то они могли бы вооружить и использовать два миллиона советских пленных, большей частью украинцев, белорусов, кавказцев, черкесов, туркменов, татар. Это значит, что коммунизм, по крайней мере, примененный в России, недостаточно силен как идея, чтобы в рамках СССР сплавить в единое целое народы, отличные от русских по расе, языку и религии. В своей знаменитой речи 8 мая 1945 года Сталин благодарил все народы Советского Союза за их вклад в победу, за их непоколебимую верность: «но, прежде всего, русский народ».

Мораль, которая, кажется, подчиняются в этих русских военных книгах офицеры и солдаты, – это не «рабочая мораль», а мораль, которая только мало отличается от морали буржуа в общепринятом смысле. Чтобы подтвердить эту мою оценку, достаточно военных репортажей английских и американских корреспондентов, наиболее примечательными из которых, вероятно, являются те, которые Эрскин Колдуэлл, автор «Табачной дороги», собрал и позднее опубликовал под названием «Moscow under Fire» («Москва под огнем»). Эти американские и английские репортажи из-за их неестественного тона, неточного способа выражения, бессмысленности слишком обычных и повторяемых в пересказе героических эпизодов дают понять, что они рассказывают все, опираясь на слухи, а не на непосредственно пережитый опыт. Они писали вдали от полей сражения, по ту сторону Москвы, так как советские органы власти запрещали им ехать на фронт. И это частично объясняет, почему английские и американские военных корреспонденты, вопреки их претензии на то, что они свободны – самые свободные и самые мужественные в мире, в сравнении, по крайней мере, с нами, бедными романцами, трусливыми и лживыми, какими мы есть – должны были довольствоваться тем, что раздували официальные советские сообщения, часто писали под диктовку, и, как все советские военные корреспонденты, следовали директивам московской пропаганды. Я не сидел ни в Риме, ни в Берлине, и тем более не в Москве: я был на русском фронте, сначала с итальянскими и румынскими войсками на Украине, позже в финской армии в Карелии и Лапландии. Я описывал войну в России, и старался всего лишь объективно изображать то, что я видел, и предоставлял итальянской цензуре заботу вычеркивать из моих сообщений то, что они считали нецелесообразным или опасным сообщать итальянской публике. С другой стороны, я должен констатировать, что опубликованные тогда в «Corriere della Sera» и напечатанные здесь снова тексты за исключением лишь нескольких деталей представляют собой именно то, что я писал.

Естественно, что то, что читали между строками, было гораздо интереснее того, что я писал открыто. После двадцати лет фашизма, это значит, цензуры, итальянские писатели и журналисты стали мастерами в искусстве писать между строк. Впрочем, это типично итальянское, очень древнее искусство, так как уже много веков в Италии для писателя не было свободы. И итальянская публика достигла большого мастерства в чтении между строками. Также для иностранного читателя сегодня будет легко читать между строками моей книги, так как события, которые я предсказывал, позже стали реальностью и известны всем. Однако летом 1941 года, в начале войны с Россией, когда я писал главы «Волга рождается в Европе», было нелегко предвидеть поражение Германии, и было опасно делать благоприятные прогнозы для России. Нельзя забывать, что я был военным корреспондентом «Corriere della Sera», т.е. итальянской газеты. Читатель тем правильнее сможет оценить независимость моих оценок и выводов, если он вспомнит то лето 1941 года, когда все газеты союзников, включая английские, и вся нейтральная пресса, включая американскую, и общественное мнение всех стран, включая Францию, единогласно считали поражение России неизбежным.

Отношение Италии к войне против России существенно отличалось от отношения к этой войне Германии. Хотя на русском фронте воевала итальянская армия (200 тысяч человек, из которых только 14 тысяч, это семь процентов, вернулись на родину), общественное мнение Италии рассматривало войну против России как чисто немецкое дело, которое не вписывалось в рамки ограниченного Средиземным морем и Ливией итальянского ведения войны. Муссолини даже не утаивал – о чем сегодня свидетельствует дневник Чиано – своих расхождений с Гитлером по вопросу похода против России. Первый раз Гитлер переиграл Муссолини в августе 1939 года, когда Германия, не спрашивая и не подготавливая его, заключила союз с Россией и разрушила, таким образом, Антикоминтерновский пакт. Во второй раз Гитлер переиграл его в июне 1941 года, когда Германия, не спрашивая и не подготавливая его, объявила России войну.

Муссолини был, как известно, очень чувствителен, и его досада и злоба часто вырывались наружу. До тех пор, пока немцы побеждали везде и всюду, итальянцы были побиты на всех фронтах, кроме как на море. «Ах, если бы Бог в своей справедливости снизошел бы до того, чтобы подарить Гитлеру маленькое, совсем маленькое поражение!» Любую неудачу немцев Муссолини и итальянский народ восприняли бы с удовлетворением, почти как моральную компенсацию (согласно тому закону, который управляет всеми заключенными против природы союзами). Из-за этой психологической ситуации неудивительно, что в июне 1941 года, в начале войны с Россией, мои первые фронтовые репортажи вызвали большое удивление и почти скандал в Италии. Подавляющее большинство «буржуазных» читателей «Corriere della Sera» – тех, которые в душе желали, чтобы немцы сначала победили русских, а потом союзники победили бы саму Германию, но только Германию, разумеется, а не Италию заодно с ней, – эти читатели удивлялись не только тому, что я рискнул писать в абсолютном противоречии с тем, что писали все без исключения другие военные корреспонденты, а и тому, что то, что я писал, позволяли публиковать. Весь буржуазный мир был одновременно доволен и разозлен моими сообщениями. В рабочих кварталах больших промышленных городов севера мои сообщения пробуждали к новой жизни старые надежды, от которых никогда полностью не отказывались. Эудженио Реале, один из руководителей Коммунистической партии Италии, после войны посол в Варшаве и государственный секретарь в Министерстве иностранных дел, рассказывал мне, как на острове Понца, куда его сослали во время войны, все ссыльные и особенно коммунисты с понятным напряжением ждали мои сообщения и жадно их читали. – Из ваших репортажей, – говорил он мне, – мы начинали понимать, что Германия уже проиграла войну.

Я привожу свидетельство Реале, как раньше уже приводил свидетельство Тольятти, чтобы ответить тем, которые из моей и моих коллег функции военных корреспондентов на русском фронте хотят сделать вывод, что мы были дружественно настроены к Гитлеру. Должен ли я на самом деле снова повторить, что Германия была нашим союзником? Что было бы странно, если бы мы, вместо того, чтобы общаться с чиновниками, офицерами и солдатами Гитлера, поддерживали бы знакомство с чиновниками, офицерами и солдатами Сталина? Я уже упоминал о моем отзыве с фронта в Италию, последовавшее после немецких протестов. Войска Гитлера стояли перед воротами Москвы, русская армия, вопреки моим прогнозам, казалась окончательно и бесповоротно разбитой. Что побудило меня к тому, что я с самого начала был убежден, что Германия проиграет войну с Советским Союзом?

Уже в первые дни этого похода, в июне 1941 года, я наблюдал неповторимый факт: эта война впервые противопоставила друг другу не две армии, которые состояли обычным образом из крестьян, из сельских жителей (как французская, польская, итальянская, югославская, румынская армия), а две армии, которые в значительной степени состояли из рабочих; да, мораль как русской, так и немецкой армии больше не была «буржуазной моралью» сражавшихся до сих пор армий, а новой «рабочей моралью» этих высокоразвитых в промышленном отношении стран. До тех пор, т.е. с 1939 по 1941 годы, состоявшие преимущественно из крестьян армии не могли сопротивляться стальному немецкому удару кулаком, т.е. немецким рабочим армиям из маленьких, но исключительно подготовленных и оснащенных частей высококвалифицированных индустриальных рабочих и техников. Неожиданное крушение польской армии в 1939 году, французской армии в 1940 году, югославской армии в 1941 году объясняется также и, прежде всего, тем фактом, что крестьянским армиям, организованным как в Первой мировой войне и построенным на направленной на человека дисциплине, противостояли армии рабочих, которые удерживались дисциплиной, направленной на машину.

Мораль пехоты с давних времен, традиционных армий, почти исключительно основывалась на ценности человека, на чувстве сплоченности, которое привязывает человека к человеку, на корпоративном духе, который является формой солидарности между людьми одного и того же подразделения. Мораль современных армий, «рабочая мораль», основывается почти только на технических ценностях, в которых ценность человека находит только небольшое пространство, на чувстве сплоченности, которое привязывает человека к машине, на спаянном командном духе работы над отдельными частями, на технике.

В современных армиях человек зависит от машины, а не машина от человека. В обычных крестьянских армиях винтовка, т.е. индивидуальное оружие, пулемет, пушка зависят от человека, а не он от них. Крестьянские армии зависят от обуви, от улиц и дорог, от естественных преград, от времени года. Машины современных армий не знают естественных преград. Крестьянин медленен, он медлит, у него отсутствует фантазия и готовность быстро принимать решения. Рабочий быстр в своих решениях, и эта быстрота разрабатывается и поддерживается скоростью машины. Я добавлю, что машина обладает большей фантазией, чем человек, большей моральной свободой. Обе противостоящие друг другу армии, немецкая и русская, были созданы и построены одним и тем же способом – это были две рабочих армии. Но теперь немецкий военный потенциал, который на узком фронте и в быстром походе бесконечно показал свое превосходство над польским, французским или югославским военным потенциалом, на огромном русском фронте не мог справиться со своим заданием. Предпосылкой тактики молниеносной войны, чтобы она могла быть применена с успехом, является противник, сконцентрировавший все свои силы на узком фронте. В бескрайней ширине русской равнины немецкая армия потерялась как река в песке.

Если в первых дни похода против России гитлеровская армия внешне представляла собой огромную фабрику на марше, то всего две недели спустя она уже напоминала веер тонких моторизированных колонн, разбросанных по безграничному и качающемуся в пустоте пространству. Немецкий генеральный штаб оставил надежду на успешную молниеносную войну на русском фронте и вернулся к пехоте. В то время можно было наблюдать весьма необычный спектакль: та же гитлеровская армия, которая перешла русскую границу покрытая прочными стальными корпусами танков и автомобилей, постепенно превращалась в массу пехоты, вооруженную, оснащенную, обученную и организованную в соответствии с традиционными методами армий прежних времен. Немецкие солдаты продвигались пешком, под грузом своего снаряжения, с винтовками на плече, с ручными гранатами с длинной ручкой на портупее и в голенище сапог, точно так же, как я видел их когда-то в июле 1918 года, когда они во Франции, на фронте Шампани, шли против нас.

Причинами страшного урона в автомобилях с немецкой стороны были, прежде всего, огромные расстояния, состояние дорог или, лучше сказать, троп, которые частые дожди превращали в болота, и свойства территории, которая вовсе не была, как представляли многие и как она казалась на первый взгляд, плоской однообразной равниной, простирающейся в бесконечность без единой складки, без единого разлома, но представляла собой ряд маленьких плато, каждые пятнадцать или двадцать километров прерывавшихся впадинами глубиной до сотни метров, на дне которых медленно струился небольшой ленивый водоток, с немногочисленными деревнями на его берегах, в защищенном положении. Чтобы пересекать эти овраги с их крутыми, грязными склонами, немецким машинам приходилось прилагать огромные усилия; те автомобили, которым удалось не соскользнуть, не скатиться с крутого склона, разбившись на дне оврага, вынуждены были карабкаться на противоположный склон, и при этих усилиях у машин отказывали моторы, деформировались рамы шасси, ломались болты и оси, отваливались колеса. Каждый из этих оврагов стал кладбищем машин.

Нужно признать, что в 1941 году немецкие автомобильные колонны больше не были унифицированы, как это было в 1939 и 1940 году, т.е., состояли уже не из ограниченного количества типов машин немецкого производства, для которых в колоннах самоходных мастерских, которые следовали за каждой большой частью, лежали наготове запасные части. В 1941 году немецкие моторизированные колонны на русском фронте состояли из машин самых различных типов и марок, не только из немецких, но и из французских, итальянских, чешских, английских, американских («Пежо», «Рено», «Фиат», «Ситроен», «Форд» и даже «Роллс-Ройс»), которые немцы реквизировали в оккупированных странах. Если с одной из машин случалась авария, подвижная автомастерская не всегда могла предоставить ей запчасти, и автомобиль оставался лежать на дороге. Во время наполеоновского похода в 1812 году дороги Польши и Литвы, которые Великая армия использовала во время своего марша на Москву, были усеяны трупами лошадей, телегами для фуража и боеприпасов со сломанными осями. В 1941 году использованные немцами дороги были усеяны перевернутыми на бок автомобилями. Нужно добавить, что как только начинал идти дождь – а дождь каждый день шел полчаса или целый час – дороги покрывались тонким слоем липкой, скользкой грязи, похожей на слой глицерина, на котором колеса грузовиков буксовали вхолостую, и в этих напрасных усилиях двигатели и рамы ломались на куски. Роковой ошибкой немцев было то, что они вбили себе в голову, что им нужно любой ценой маршировать дальше вместо того, чтобы подождать, пока земля подсохнет.

Однажды один русский пленник объяснил немцам – но было уже слишком поздно: немецкие моторизированные колонны уже превратились в кучу покореженного ржавого железного лома – что русские, как только начинал идти дождь, получали приказ остановиться и ждать на месте, пока местность снова не высохнет, именно для того, чтобы не растрачивать без пользы машины и горючее, наверняка зная, что враг вопреки всем своим усилиям все равно не сможет продвинуться ни на шаг. Интересно отметить, что при достижении берега Днепра, недостаточно моторизированные итальянская и румынская армии были в гораздо лучшем состоянии, чем гитлеровские войска. Если мы не будем принимать во внимание разные политические соображения, которые могут иметь лишь небольшое значение для оценки ценности войск, нужно справедливости ради признать, что как итальянская, так и румынская армия показали на русском фронте великолепные доказательства мужества, стойкости и боевой мощи, и погибли, пусть даже и напрасно, с достойным удивления духом самопожертвования и исполнением долга. На украинских равнинах итальянская армия возместила свой несчастный и позорный поход в Греции – несчастный для войск, позорный для генерального штаба и для Муссолини. Я уже говорил, что из двухсот тысяч солдат армии генерала Мессе только четырнадцать тысяч вернулись домой; о румынах можно сказать, что ни один румынский солдат не увидел вновь свою страну. После первых военных месяцев в борьбе наступила непредвиденная перемена: на одной стороне огромная немецкая армия, которая превращалась постепенно в армию пехоты; на другой стороне маленькие, очень подвижные группы русских танков, экипажи которых в значительной степени состояли из рабочих с металлургических заводов Волги и Урала; хочется сказать: на одной стороне армия, которая все больше и больше становилась пешей крестьянской армией, на другой – армия, которая в значительной степени состояла из рабочих советской тяжелой промышленности, и из сельскохозяйственных рабочих, из рабочих сельского хозяйства, которое превратилось в промышленность. В первых главах этой книги я изобразил немецких солдат без ненависти и без симпатии, с абсолютной объективностью, причем я старался фиксировать их характер рабочих и не так сильно их характер солдат. Меня упрекали после войны, что я при моем общении с немецкими солдатами любых званий не сделал «даже жеста сопротивления». Но в чем такой жест, пожалуй, мог бы состоять? Я был репортером, и долг, который я возложил на самого себя как добровольный риск, был долгом объективно информировать, не считаясь с ограничениями фашистской пропаганды. Мой жест сопротивления – это мои статьи, эта книга «Волга рождается в Европе». Я родился в Прато, рабочем городе, я знаю рабочих, их характер, их мораль, их проблемы, своеобразный вид их человеческого бытия. Я отдаю предпочтение рабочему перед любым другим видом человека. Я никогда не противопоставлял себя рабочим, и никогда не буду делать это, даже тогда, когда они неправы. Это одна из причин, из-за чего некоторые полагали, что находят противоречия в моей жизни, которые являются, все же, только мнимыми противоречиями. В немецких солдатах я все больше искал рабочего, нежели солдата, меня все больше интересовал их социальный, нежели их военный характер. На русском фронте меня часто сбивало с толку сознание того, что я присутствую на ужасном процессе: одна рабочая армия пытается уничтожить другую рабочую армию. И тем, что меня волновало и возмущало, был тот факт, что немецкая рабочая армия была только инструментом этого «немецкого феодального коммунизма» (Карл Маркс уже в Манифесте 1848 года говорит о феодальном социализме), который можно было осознать как основной компонент нацизма. Германия – это страна, в которой индустриализация достигла высокого уровня. И все же немецкое сельское хозяйство осталось привязанным, хотя оно и использовала в широком масштабе современную технику и химию, к понятию частной собственности, и это понятие является понятием индивидуалистического происхождения и, следовательно, представляет собой преграду для широкой индустриализации сельского хозяйства. В Советской России, напротив, колхозы в гигантском масштабе полностью индустриализировали сельское хозяйство. Русские «крестьяне», в особенности на юге страны, это уже настоящие и истинные технические рабочие: они носят синие рабочие комбинезоны, у них наголо постриженные головы, они бреют свои большие, широкие, прямоугольные лица, которым борода прежнего «мужика» придавала тот определенный оттенок элегантности и серьезности. Их рабочие инструменты это больше не мотыга, лопата, коса, плуг и грабли, а сельскохозяйственные машины. Каждый колхоз владеет многими сотнями сельскохозяйственных машин, сотнями тракторов. Колхоз это не крестьянская усадьба, это фабрика. Шум от моторов тракторов, молотилок и плугов разносится по русской земле до горизонта. Чем глубже мы проникали на украинские равнины, тем чаще мы находили в колхозах каждой деревни сотни поставленных в ряд сельскохозяйственных машин, которые русские оставили во время своего отступления, не испортив их. Они взяли с собой только трактора и забрали пригодных для ношения оружия сельскохозяйственных рабочих.

И об армию сельскохозяйственных рабочих, поддержанных танковыми частями фабричных рабочих, разбилась на Волге немецкая армия. От Воронежа на восток вплоть до Волги советское отступление приобрело характер беспорядочного бегства. Нерусские войска (татары, белорусы, казаки, кавказцы) массово сдавались без единого выстрела, они требовали присоединиться к гитлеровской армии, чтобы бороться против большевиков. Но на Волге стояла рабочая армия. С первых страниц этой книги я утверждал, что та из двух противостоящих армий, которая обладает более широкой рабочей моралью, победит; этой фразой можно обобщить основную тему книги «Волга рождается в Европе». И победила Советская Армия, это колоссальное творение пятилеток: фаланга из рабочих-стахановцев, ударников и спецов, войска пехоты из сельскохозяйственных рабочих колхозов, дисциплинированных сельскохозяйственных фабрик, обученных сельскохозяйственных рабочих. Победоносная армия была армией из фабричных рабочих и из крестьян-рабочих, которые были инструментом рабочей идеологии. И эта идеология была тверже, сильнее, беспощаднее, менее индивидуалистической, менее разложившейся, чем немецкая мораль из-за ее исторических и психологических пережитков, которые остались в немецких массах в результате нацистского разложения «буржуазной морали».

Это не моя вина, если то, что я вчера писал о Германии, сегодня справедливо по отношению к русским. Поэтому коммунисты до вчерашнего дня хвалили меня, а теперь поливают меня грязью. Все в Европе из многовекового исторического и литературного опыта знают, что ответственность за события, которые угнетают человечество, всегда неизбежно падает на свободных людей, на тех, у кого есть мужество говорить правду.

Как тяжело быть в Европе свободным человеком: в предисловии к моей вышедшей в 1936 году книге «Побег в тюрьму» я писал: «Человеку свойственно не жить свободно на свободе, а свободно жить в тюрьме». Это определение положения свободных людей в Европе. Никого в Европе не ненавидят больше, не боятся больше, чем свободного человека, ни на кого больше не клевещут и никому не грозят больше, чем ему. Потому что свободный человек – это не ставшая осознанной человеческая свобода, а подсознательное всех их, кто не ведет со свободой свою игру, кто страдает в кабале. И никогда рабы не прощают свободного человека, за то, что он свободен и высказывает страдания и надежды порабощенных. Внутри сегодняшнего разложения Европы (и коммунизм это только особенное выражение разложения Европы) такова цена свободы: ненависть, оскорбление, обида, клевета. Трусы, лицемеры, подхалимы, рабы не терпят того, что свобода гуляет под солнцем.

Перевод с немецкого: В.К., 2013 г.