Теодосия и Сердце Египта

Уже выходя из комнаты, я вспомнила о том, что папа, наверное, голоден. Я вернулась к столу и сунула в свой карман последние сэндвичи с джемом. Потом виновато взглянула в ту сторону, где пряталась Исида, и отправилась в путь.

По дороге я все время следила, не покажется ли Фагенбуш – кто знает, что он выкинет, если увидит меня со статуей Бастет в руках? Может и голову мне проломить этой самой злосчастной фигуркой.

Наконец я добралась до папиной мастерской и оказалась среди костей динозавров, наполовину открытых ящиков, треснувших урн и безголовых мраморных скульптур. Сунув статую Бастет на полку, я отправилась на поиски папы и нашла его за одним из рабочих столов – он пытался собрать из кусочков глиняную табличку, которую мама прислала в одном ящике со статуей Бастет.

Всего таких кусочков было семь, и собрать из них целую табличку было задачей не из простых.

Я спокойно ждала, когда же папа заметит меня, но этого так и не случилось. Тогда я прокашлялась и сама сказала ему:

– Папа! Пора ехать на вокзал встречать маму.

– Да, да, только сначала закончу здесь, – рассеянно ответил папа. Похоже, что он даже не расслышал, что я произнесла.

Я посмотрела в окно. Собиравшиеся с утра облака сбились, наконец, в плотную темную тучу, из которой начал сеять мелкий дождик.

– Не думаю, что мама будет ждать столько времени, – заметила я.

Папа не ответил, и тогда я заглянула ему через плечо. Кажется, он пытался собрать табличку, соединяя в нужной последовательности изображенные на ней иероглифы. «Интересно, очень интересно!» – подумала я, наклоняясь ниже. Одни люди любят рисовать, другие слушать музыку, третьи любят головоломки. Я принадлежу к числу последних, а самое увлекательное занятие для меня – возиться с иероглифами. Я совершенно четко понимаю значение каждого иероглифа – ведь они были придуманы для общения, верно? Чего ж тут не понять? А вот папа, похоже, забрел в тупик.

– Смотри, – сказала я и потянулась к обломкам таблички. – Что, если этот кусочек положить сюда, этот сюда, а затем повернуть его на пол-оборота по часовой стрелке?

Вдруг хоть сейчас он поймет, что и от меня может быть какая-то польза?

– Теодосия, я думаю, ты даже не понимаешь, насколько сложна эта задача, – сказал папа. – Разве в состоянии ребенок сообразить, каким образом следует сложить эти куски…

– Да вот таким, – нетерпеливо проговорила я, устанавливая на место последний фрагмент.

– М-да. – Папа наклонился вперед и принялся изучать сложенную табличку. – А теперь, будь добра, принеси мне что-нибудь перекусить.

– Уже принесла, – ответила я, вынимая из кармана сэндвичи с джемом.

Сначала папа просиял и воскликнул:

– Ах ты, умница моя! – но затем откусил от сэндвича и поморщился. – Как? Опять с джемом?

Настроение у меня упало. Он просил принести ему что-нибудь перекусить – разве сэндвич с джемом не еда? Кстати говоря, ничего другого у нас в шкафу я и не обнаружила. Я мельком взглянула на часы. Бедная мама, она, наверное, решит, что с нами случилось что-то ужасное.

А папа тем временем вновь был целиком поглощен табличкой.

– «Но пусть они запомнят, пусть боятся, даже после его смерти», – торжественно прочитал он, а часы тем временем пробили половину третьего.

– Папа, пойдем! Мама же промокнет до нитки и будет сердиться.

– О, – сказал папа, взглянув в окно. – Дождичек пошел.

В ответ загрохотал гром, молния полоснула небо, а дождь хлынул как из ведра.

– Да, небольшой, – согласилась я.

Любопытные происшествия на вокзале Чаринг-Кросс

Мы вышли из музея, и на нас сразу же налетел завывающий ветер, едва не сорвавший с меня мое тяжелое зимнее пальто. Небо было затянуто свинцовыми облаками, поливавшими нас потоками ледяного дождя. Папа подозвал свободный кэб, мы забрались внутрь, отряхнулись, а затем откинулись на мягких сиденьях. Папа постучал тростью в потолок, давая вознице знак двигаться, и наш экипаж тронулся в путь, медленно унося нас с папой от края тротуара в гущу дорожного движения.

По случаю дождя улицы превратились в сумасшедшую кашу: телеги, кэбы, моторные экипажи, омнибусы – все они перемешались друг с другом, и все они петляли из стороны в сторону, не соблюдая никаких правил. По тротуарам метались, натыкались друг на друга люди с большими раскрытыми черными зонтами, спешившие укрыться от ливня.

Шедший впереди и слева омнибус резко свернул, чтобы не врезаться в пешеходов, и его понесло на нас. Сидевший прямо над нашими головами возница громко выругался и принялся отворачивать в сторону – кэб сильно накренился, меня качнуло, и я врезалась в стенку.

– Смотри, куда тебя несет, ослиная башка! – крикнул наш возница кучеру омнибуса.

Я выпрямилась и обнаружила, что папа почему-то хмурится, глядя на меня.

– Где твоя шляпка? – спросил он. – Вот перчатки надеть ты никогда не забываешь, а шляпку почему забыла?

Почему? Да потому, что притрагиваюсь к про́клятым предметам руками, а не головой. Конечно, вслух я этого не сказала.

– Ненавижу шляпки, – ответила я. – Мне кажется, что они давят мне на голову. Сжимают, сжимают ее, так сжимают, что, того и гляди, мозги полезут наружу, как каша из маленькой кастрюльки.

– Ну, знаешь, Теодосия, – повел бровями папа. – Это все твои неуемные фантазии. Смотри, если будешь в такую погоду ходить без шляпки, то можешь простудиться и умереть.

Почему родители обращают на тебя внимание только тогда, когда им хочется поворчать или устроить нагоняй? Когда ты ведешь себя как паинька, например, приносишь им поесть или помогаешь сложить глиняную табличку, они тебя в упор не видят. Но стоит только тебе допустить какую-нибудь мелкую, глупую промашку, например, забыть шляпку – и будьте любезны, получите по первое число.

Я принялась смотреть в окошко, с трудом сдерживаясь, чтобы не ерзать от нетерпения. Еще бы! Мне казалось, что я не видела маму целую тысячу лет и очень соскучилась по ней. Иногда в своих мечтах я представляла, что моя мама вдруг сделалась ужасной домоседкой и поклялась никогда больше никуда не уезжать.

* * *

Большинство матерей не покидают свой дом месяцами, но именно поэтому они не такие удивительные и чудесные, как моя мама. Она у меня лихая, удалая, отважная и очень-очень умная. А еще она у меня американка, а это значит, что моя мама не придает большого значения глупым старинным правилам. Она любит нарушать их. Бабушка Трокмортон говорит, что я – точная копия своей матери. Не думаю, что из ее уст это можно принимать за комплимент.

Но сегодня, хочется верить, мама пожелает сразу поехать домой, и мы втроем проведем чудесный, теплый семейный вечер – о боже, кто бы знал, как я тоскую по таким вечерам! Если честно, то мне уже слегка надоело спать в саркофаге. В первую ночь-две это еще воспринимается как приключение, но спать в каменном ящике четыре ночи кряду – это, простите, уже перебор. Я соскучилась за это время по чистой одежде, по настоящей еде, по теплой постели – ночуя в саркофаге, сколько одеял ни натяни на себя, все равно не согреешься.

Кэб подрулил к вокзалу Чаринг-Кросс, и мы выскочили из него на улицу. Папа очень вовремя успел подхватить меня под руку, иначе я вывалилась бы из кэба прямо в огромную грязную лужу.

Мы пошли к вокзалу, проталкиваясь сквозь плотную толпу. Я чувствовала себя бильярдным шаром, который то и дело пихают другие шары. Опасаясь потерять в этой давке папу, я схватилась рукой за полу его пальто. В этот миг путь перед нами на короткое время расчистился – я, конечно, ничего не утверждаю, но мне кажется, что это чудо сотворил сам папа, аккуратно, но настойчиво работая своей тростью.

Разумеется, мы с папой рванули вперед, и после одного особенно сильного толчка я вдруг почувствовала, как на папино пальто рядом с моей рукой легла еще чья-то маленькая холодная рука.

Я была шокирована, увидев, как эта рука залезла в папин карман и вытащила из него бумажник. Не раздумывая, я дернулась вперед и схватила воришку за запястье.

Бумажник скользнул назад в папин карман, а схваченный за запястье воришка негромко взвыл:

– Проклятье! Отпустите меня! Отпустите! Умоляю, мисс, не зовите полицию. Я хотел просто посмотреть на бумажник, а потом собирался положить его назад.

Незадачливый воришка оказался курносым, с ярко-синими глазами на перепачканном сажей лице.

– Не собирался, – прошипела я, не торопясь пока что звать полицейского. Этот воришка показался мне неудачником, а папа и мама всегда учили меня, что нужно быть доброй и милосердной к тем, кому в этой жизни повезло меньше, чем тебе самой. Впрочем, это вряд ли означает, что неудачникам позволено залезать в папин карман – любая доброта тоже должна иметь границы.

– Собирался. Честное слово, – возразил воришка, безуспешно пытаясь вырвать руку.

– Я не хочу сдавать тебя полицейским, но впредь держись подальше от наших карманов, понял? Поклянись.

– Клянусь. Клянусь. А теперь отпустите меня, у вас очень острые ногти.

Не такие уж они у меня острые на самом деле, просто я как следует запустила их в руку воришки. Это, конечно, не слишком учтиво, но, быть может, отучит его шарить по карманам.

– Поклянись могилой своей матери, – торжественно сказала я. Поработав и потолкавшись в музее, я знаю, насколько это серьезно – поклясться чьей-то могилой!

Воришка закатил глаза, глубоко вздохнул и с готовностью ответил:

– Все в порядке, клянусь могилой своей матери.

– Тогда ладно, – сказала я, выпуская его запястье. В знак признательности воришка коротко кивнул мне и тут же растворился в толпе.

В ту же минуту папа посмотрел на меня через плечо и пробурчал:

– Теодосия, что ты там копаешься? Перестань глазеть по сторонам и пошевеливайся.

Оказавшись внутри вокзала, мы протолкались к выходу на платформу, где нас ожидала мама. Пассажиров на платформе почти не осталось, все они давно ушли. Мама сидела на крышке одного из своих дорожных сундуков. Еще несколько сундуков, чемоданов и ящиков были сложены грудой, которая, казалось, могла рассыпаться при первом же сильном порыве ветра.

Я была так рада маме, что сразу же захотела побежать и прижаться к ней, но я так давно не видела ее, что почему-то оробела. Тогда мама сама раскинула руки, я подбежала, и она обняла меня, прогоняя прочь все мои сомнения и колебания. Своей щекой я почувствовала мягкую ткань маминого дорожного платья, носом уловила знакомый аромат сирени и только теперь по-настоящему поняла, как же соскучилась. Чтобы не разреветься, я широко раскрыла глаза и быстро заморгала.

Когда мама слегка отодвинулась от меня, ее глаза тоже были влажными, и она подозрительно долго прикрывала их руками, якобы поправляя свою шляпку. А папа тем временем уже начал с деловым видом разглядывать багаж.

– Боже мой, Генриетта! Неужели ты себе столько платьев накупила в Каире? – подзадорил он маму.

– Ни одного, – в тон ему ответила мама, накрывая его руку своей, затянутой в перчатку ладонью. – А вот конкуренция там была очень жесткая.

Мама многозначительно посмотрела на папу, давая понять, что эту тему им лучше будет обсудить без меня, и добавила:

– Поэтому я решила часть артефактов захватить прямо с собой, вместо того чтобы отправить грузовым пароходом.

– Умница, девочка моя, – просиял папа.

Они посмотрели друг на друга так тепло и нежно, что я решила отвести глаза, чтобы не смущать маму и папу.

И, как оказалось, очень удачно это сделала.

Платформа к тому времени уже совсем опустела. Если бы она все еще была запружена пассажирами, я, наверное, никогда не заметила бы этого мужчину. Он очень старался остаться в тени и от этого еще больше бросался в глаза. Как только я впервые взглянула на этого человека, у меня по спине побежали знакомые жучки с ледяными лапками. Они всегда пробегают у меня вдоль позвоночника, когда я обнаруживаю в музее предмет, на котором лежит проклятие. Мужчина неуклюже спрятался в тень и уставился оттуда на маму глазами голодного ястреба.

Нет. Не на маму. На ее ящики.

Я успела отвести свой взгляд раньше, чем мужчина понял, что его заметили, придвинулась к маме и стала дергать ее за юбку, пытаясь привлечь к себе внимание.

– Мама, кто этот человек? Тот, кто подсматривает за нами, прячась в тени? – негромко спросила я.

– Прячется в тени? – во весь голос переспросил папа. – Опять ты со своими глупостями, Теодосия!

Я посмотрела на папу. В этот момент я, пожалуй, позволила бы тому воришке увести его бумажник. Мама положила мне на плечо руку и повернула голову, чтобы взглянуть на мужчину, о котором я говорила. Заметив движение маминой головы, незнакомец отвел взгляд в сторону и сделал вид, что внимательно изучает висящее на стене расписание.

– Ммм… не знаю, милая. Правда, он был на пароходе, когда мы отплывали из Александрии, – сказала мама.

– Еще один твой поклонник, Генриетта? – поддразнил ее папа.

– Глупости! – притворно надула губки мама и шлепнула папу по руке.

Неужели они не способны взять себя в руки?

Нельзя сказать, чтобы возница кэба очень обрадовался, увидев все мамины сундуки и ящики. Я поискала глазами маленького воришку – почти уверена, что он попытался бы стащить целый сундук, подвернись ему такая возможность. В конце концов, возница с папиной помощью разместил весь мамин багаж, и они крепко привязали его веревками. Кэб сильно осел на рессорах и стал неповоротливым, внутри него стало очень тесно, однако ехать нам было недалеко.

* * *

Я втиснулась рядом с мамой, прижавшись спиной к ее багажу – впрочем, это меня совершенно не волновало. Ведь я не видела маму шесть месяцев, можно сказать, целую вечность. Я стала представлять, как сейчас мы приедем домой и как приятно мне будет хотя бы немного действительно побыть дома. Честно говоря, я устала есть из консервных банок, мне хотелось принять горячую ванну, а затем выпить чашку настоящего чая со сливками, съесть большой кусок домашнего пирога с мясом и почками и отлакировать все это великолепие пудингом.

Думаю, после проведенных на раскопках шести долгих месяцев маме хотелось того же самого.

Я счастливо зажмурилась, уткнулась в мамино платье и притихла, не мешая родителям обсуждать свои дела.

– Ну, как там обстоят дела, Генриетта? – спросил папа.

– Ну, что тебе сказать, – начала мама, удобнее устраиваясь на подушках. – Французы слегка поджали хвост. Американцы… эти ведут себя как восторженные щенки, с энтузиазмом раскапывают все подряд, даже не задумываясь о том, к чему или к кому они при этом прикасаются. Но больше всего, конечно, немцев.

– Как там фон Браггеншнотт?

– Жив-здоров. Стал очень влиятельным лицом, развернул контрабандный вывоз артефактов из Египта. Впрочем, мне ли его за это винить? Именно Браггеншнотт помог мне уладить все формальности, чтобы я могла вывезти свои находки домой, в Англию.

– Не знаю, не знаю, Генриетта. Честно говоря, мне не нравится, когда тебе приходится связываться с людьми вроде фон Браггеншнотта.

– Ерунда, – небрежно махнула рукой мама. – Я прекрасно могу сама о себе позаботиться.

– М-да, конечно, конечно. Кстати, у нас с Германией сейчас довольно сложные отношения. Германская программа строительства военно-морского флота вызвала беспокойство нашего кабинета министров. Лорд-канцлер предложил Германии заключить новый морской договор, но кайзер Вильгельм предложил условия, которых мы не можем принять. Обстановка нервная, все в ожидании каких-то событий…

Устав слушать их скучные разговоры, я стала смотреть в окно и с замиранием сердца увидела, что кэб проехал мимо Честерфилд Плейс, на которой стоит наш дом, и сворачивает на Мальборо-стрит, где находится наш музей. Я вопросительно посмотрела на папу. Он все понял, наклонился вперед и потрепал меня по руке.

– Не волнуйся, Теодосия, – сказал он. – Мы ненадолго. Только сгрузим эти ящики да заодно взглянем хотя бы одним глазком на то, что привезла нам твоя мама.

Ненадолго, ну да, как же. Знаю я это «ненадолго». Я откинулась на спинку сиденья и мысленно стала готовить себя к еще одной ночевке в саркофаге. Впрочем, может, это и к лучшему – остаться сегодня в музее. Нужно как можно скорее найти средство, которое снимет проклятие, перешедшее со статуи Бастет на мою бедную Исиду.