Сагайдачный. Крымская неволя

— Добре, дядьку, идем, — сказал Грицко, тряхнув голо­вою, и глянул на Одарю.

Девушка стояла бледная — хотя бы кровинка в лице...

VII

 Слова запорожца сделали свое дело. Когда на другой день утром патер Загайло приказал своим гайдукам вновь закладывать хлопов в свою таратайку для дальнейшей поездки по парафии, ему доложили, что хлопы исчезли — двуногие кони патера как в воду канули. Мало того: дворецкий князя Януша с великим смущением доложил его мосци, своему ясновельможному пану, что ночью из конюшни уведены кем-то любимейшие скаковые лошади его милости князя, что и в городе произошло что-то необыкновенное, потому что ночью из разных заведений князя, в том числе и из типографии, попропадало несколько хлопов. Ходили слухи, что причиной этому был какой-то оборвыш, усатый запорожец, бродивший в городе и под­бивавший хлопов к бегству на Запорожье, и что это был эмиссар завзятого казацкого разбойника Конашевича-Сагайдачного, тайно вербовавший молодежь в свои проклятые шайки.

Князя Януша это известие привело в ярость, и он при­казал тут же, у самого крыльца своего палаца, разложить «на коберцу» и перепороть канчуками нескольких еще не проспавшихся после вчерашней гулянки панков из своей дворцовой шляхты и в то же время велел немедленно отправить отряды городовых казаков и жолнеров для поим­ки дерзких беглецов.

Ясновельможные гости князя Януша, ночевавшие у госте­приимного хозяина, узнав о случившемся, очень смеялись над комическим положением почтенного патера Загайлы, которому не на ком было выехать, чтоб продолжать объезд своей парафии.

— Что ж! — лукаво подмигивал князю Вишневецкому Мелетий Смотрицкий. — Сии на колесницах и сии на конях, мы же во имя господа...

— На палочке? — подсказал князь, не улыбнувшись ни сухими губами, ни холодными глазами.

— По образу пешего хождения — по-апостольски.  

— Ну, у апостолов мозолей не было...

— Его мосць хочет сказать — подагры...

Между тем беглецы были уже далеко. Они — знакомый уже нам усатый запорожец Карпо, по прозвищу Колокузни, и два парубка, возившие Загайлу, Грицко и Юхим, — пользуясь сном подгулявшей челяди князя Острожского, успели захватить из его конюшни по отличному коню и к утру выехали из Острога. За городом к ним пристал чет­вертый товарищ, и хотя он был пеший, добрый запорожец не мог отказать ему в помощи за его послуги и посадил к себе за седло. Четвертый приставший к ним товарищ был тот самый худой и высокий наборщик из типографии, который снабжал запорожца типографскими литерами для литья из них пуль.

Утро было несколько пасмурное и свежее. Северный вете­рок играл гривами коней, которых беглецы не особенно гнали, отчасти желая сберечь их силы, отчасти же и потому, что езду их замедлял четвертый товарищ: он прибавлял собою лишнюю тяжесть на спину доброго коня. Оставив за собою леса, беглецы вступили в открытую степь, которая тянулась вплоть до Запорожских Вольностей, как называ­лись фактические владения запорожцев, и переходила во владения крымских татар, хотя настоящей пограничной черты в то время не существовало. Правда, степь эта не представляла еще из себя пустыни, какою она делалась по мере приближения к Черному шляху и далее к югу: тут были еще и речки, и озера, и лесные заросли, но жилья уже не видать было, потому что опытный запорожец избирал для своего похода путь, где было наименее возможно встретить живое существо, исключая, конечно, сайгаков, диких туров, кабанов и всевозможной птицы, начиная от уток и чаек и кончая «орлами-білозерцями».

Неведомая даль, открывавшаяся перед нашими беглеца­ми, представляла поистине что-то внушающее суеверный страх, особенно для новичков, что-то непостижимое, не­объятное. Это была роскошно поэтическая пустыня, наво­дящая на душу благоговение, священный ужас перед чем-то неисповедимым; но наши молодые беглецы, дальше Острога и ближайших сел ничего не видавшие, чувствовали одно в этой чудной поэзии девственной природы — не то страх, как бы пробегающий по корням волос, не то глухую тоску, щемящую молодое сердце. Ведь ими покинуто все близкое и знакомое для далекого и неведомого! Куда ведет их эта безбрежная пустыня? Не туда ли, где кончается земля, упираясь в небо? Глянут они на небо — и по небу несутся облака, точно такие же беглецы, как и они, и тоже бегут туда, в неведомую даль, от полуночи к полудню. И ветер туда же клонит, и тырса шумит в этом безбрежном море, нагибаясь туда же, к неведомому полудню. Шумят у опушки степного озерца и лозы, нагибая свои гибкие ветви туда же, куда и их несут послушные ноги коней. Вон вдали показа­лись сайгаки, остановились, подняли свои острые мордочки, глядят сюда, нюхают воздух и, точно чем вспугнутые, убе­гают туда же, в неведомую даль. Вон пролетает над степью, ширяя в воздухе, белый, ширококрылый лунь и тоже исче­зает вдали. Вон слетела и закигикала чайка и, сделав в воздухе несколько кругов, опустилась где-то в высокую траву. Впереди выскочил откуда-то зайчик, сел на задние лапки, насторожил длинные уши и стремглав махнул через «високу могилу» — через курган, через который ветром гонит сухое перекати-поле, — и все туда же, в неведомую даль...

А там, еще дальше, что-то чернеется по степи, что-то бродит, точно люди: то нагнется, то поднимется; иногда что-то блеснет на солнце, когда облако перебежит через него, — может быть, это блестят косы косарей, а может, это татары... Страшно становится... А запорожец молчит, по­куривая свою трубочку: ему не привыкать к молчанию; по целым неделям иногда приходится запорожцу одному бродить по степи, охотиться на сайгака или тура, или сто­рожить татар, или ловить рыбу на плавне — и он молчит. Молчат и молодые беглецы... А оно, то черное, бродящее по степи, все виднее и виднее. Страшно становится...

— То, дядьку, люди вон там? — решаются спросить мол­чаливого запорожца.

Запорожец глянул, выпустил из-под усов дымок — и опять молчит.

— Может, татары, дядьку? — новый вопрос.

— Дрохвы, — вылетает короткий ответ из-под усов вместе с дымом.

И опять настало молчание, такое же полное, как молчали­ва эта степь. Да и говорить никому не охота. Каждый думает, и каждому думается свое, прошлое, еще такое не­давнее, но такое уже далекое. Солнце перешло уже за полдень; облака уплыли все к горизонту; становилось жарко, и кони, видимо, притоми­лись, да и напоить бы их давно пора. 

Как раз в это время в стороне показались кусты терна и верболоза. Блеснула на солнце полоса воды — то была речка. Увидав воду, кони радостно заржали.

— Ага! Пить захотели... Добре... Заворачивайте, хлоп­цы, к воде: и коней напоим да попасем, и сами отпочинем, — распорядился запорожец.

— И у меня в горле пересохло, — сказал Грицко.

Привернули к речке. Она тихо и ровно протекала среди пологих берегов, поросших кое-где высоким камышом. По берегу меланхолически бродили цапли; увидав всадников, они испуганно замахали крыльями и полетели дальше. Дикие утки выпорхнули из камышей и с кряканьем понес­лись за цаплями.

Беглецы сошли с коней, стреножили их и пустили на траву, которая казалась такою роскошною, сочною и мяг­кою. Запорожец, как запасливый, достал из своей перемет­ной сумы хлеба, вяленой тарани, огурцов и добрую баклаж­ку водки — «оковитої»: все это ему насовала в «сакви» стара Омельчиха, которой сынок, Одарочкин батько, тоже казако­вал где-то, и она без слез не могла видеть запорожца. Сели кружком на траву. Запорожец достал из саквов маленький серебряный «корячок» — чарочку, которую, между про­чим добром, он нашел когда-то в сумке у заарканенного татарина.

— Добрый корячок, — сказал он, любуясь чаркой, — стоит татарской головы.

И он налил из баклажки живительной влаги.

— Сторонись, козацкая душа, оболью! — сказал он, крестясь, и опрокинул корячок под богатырские усы, даже не крякнув.

Он налил снова и подал Грицку.

— Ану, хлопче, вонзи в душу сие копие.

Грицко перекрестился, выпил и крякнул.

— О, чтоб ее! Точно кота в горло посадил, — замотал головою Грицко.

— Ничего, хлопче, твоя душа не мышь, кот не задавит, — утешал его запорожец.

Выпили и остальные молодцы, и у всех на душе как будто стало легче. Принялись за огурцы, за тарань. Здесь, у воды, степь не была такою мертвою и молчаливою, какою она была за несколько часов до этого. Коростели задорно трещали в траве; то там, то здесь «хававкали» и «пiдпадьомкали» пе­репела, чайки перекликались за речкою, а в камышах где-то гудела глухо выпь — бугай-птица. Распевала в тернах и по лозам мелкая пташка, жужжала и трескотела всякая мелкая живая тварь — всевозможная «комашня».

— А далеко еще, дядьку, до Сечи? — спросил чернома­зый Юхим, высасывая голову тарани.

Запорожец глянул на него лукавыми глазами и насмеш­ливо моргнул усом.

— Нет, уже близко, — проронил он лениво, — рукой подать.

— А как таки будет?

— Да недели две ходу будет.

Остальные товарищи рассмеялись. Юхим догадался, что это над ним, и сам захохотал.

— Вот поймал облизня, дурный! — похвалил он сам себя.

Лошади забрались в воду и, утолив жажду, фыркали, видимо, довольные своей судьбою. Грицко, кончив трапезу и помолившись на восток, тоже подошел к воде, прилег на берег грудью, припал ртом к реке и стал пить лежа.

— Не пей так, хлопче, татары поймают, — остановил его запорожец.

— А как же, дядьку? — спросил Грицко, поворачивая голову.

— Пей горстью, по-козацки.

Скоро все кончили трапезу, помолились, напились воды из речки, убрали припасы, связали лошадей поводами друг с дружкой и пустили на одном аркане.

— Теперь отпочинем, — скомандовал запорожец.

Молодежь, повалившись на животы и уткнув носы в шап­ки, тотчас же захрапела: бессонно проведенная ночь дала себя знать. Не спал один запорожец. Растянувшись носом к небу, он, глядя в бесконечную синеву, посасывал свою трубочку и думал, о чем только может думать запорожец... Далекая беленькая хатка за Сулою вся в зелени... Зеленые вербы у ставка... Под вербами сидит девушка, глубоко наклонив голову и тихо напевая, она что-то шьет... На том боку, за Сулою, у опушки темного леса казак траву косит и часто поглядывает туда, где шумят вербы над черною, низко склоненною головою с васильками в волосах... Потом на этой черной головке, над бледным, как стена, лицом, зо­лотой венец, поют «Исайя ликуй»... А молодой казак, что косил траву за Сулою, смотрит издали, из толпы, на это бледное под венцом лицо, и кажется ему, что у него сердце вырезывают — вырезывают и поют «Исайя ликуй»... А там Запорожье — не слыхать ни женского голоса, ни «Исайя», не видать милого, бледного лица — одни хмурые, усатые лица товариства... Днепр голубой, еще более голубое море, и голубое и бесконечное небо... Козлов-город _{[Козлов — теперь — Евпатория]}, Кафа, Синоп, Трапезонт _{[Трапезонт — Трапезунт (теперь — Тробзон) — город и порт на черноморском побережье Турции]} — галеры, невольники...

Все это в полусонной дреме грезится запорожцу. А тру­бочка посипывает, потухла, — глаза сон смежает...

Вдруг где-то отдался как бы далекий собачий лай...

Запорожец открыл глаза; лай повторился, сначала как бы с одной стороны, потом с другой... Запорожец приподнялся на локте, вслушивается, — ничего не слыхать... Он тихо приподнялся сначала на колени, осмотрелся кругом, — ни­чего не видать... Опять ветром донесло откуда-то собачий лай... Запорожец встал на ноги — голая бесконечная степь да кое-где курганы... Через один из курганов пронеслись темные точки — это сайгаки... Это недаром — они вспуг­нуты кем-то...

На берегу, где отдыхали беглецы, росла старая ива. Запорожец, цепляясь за ветви, взобрался на самую вершину дерева и окинул глазами степь. То, что он увидел, заставило расшириться его маленькие зрачки...

Он быстро слез с дерева и стал расталкивать заспавшихся товарищей.

— Хлопцы, вставайте живей... За нами погоня...

— Что? Что, дядьку? Пан?.. Загайло?..

— Вставайте, стонадцать вам чертей! За нами гоны!

— Гоны? Ох, лишечко! Что нам делать?

— На коней зараз, дядечку!

— Э! Поздно на коней... надо в воду.

— Как в воду, дядьку? Вот беда!

— В воду! Топиться — стонадцать коп чертей!

— Батечки! Мы, может, еще убежим...

Лай собак послышался теперь совершенно явственно. Молодые беглецы в ужасе смотрели друг на друга безумны­ми глазами: они узнали издали голоса гончих собак князя Острожского — от них не уйти. Запорожец между тем бросился к сухому прошлогоднему камышу, торчавшему у воды из-за зелени молодого, достал нож, срезал четыре самых толстых камышины, обрезал их наскоро, продул их так, что воздух проходил свободно, и воротился к товарищам, растерянно топтавшимся на месте.

— Возьмите вот это — по камышинке... 

— На что, дядьку?

— Стонадцать коп чертей! Слушайте: возьмите по камы­шинке в рот, да и прячьтесь в воду промеж осокою либо меж очеретом — так с головою и прячьтесь, чтоб головы не видно было с берега... Хоть день просидеть можно под водою... Мы так от татарвы прячемся...

Молодые беглецы жадно ухватились за камышинки и дрожащими руками стали совать их в рот и дуть. Утопающие хватались за соломинки...

— Да глядите, чтоб один конец камышинки был во рту, а другой над водою, а не в воде, а то вода в рот польется, тогда стонадцать коп — все пропало.

Погоня приближалась. Слышны были голоса людей, конский топот и веселый лай собак. Заржали лошади бегле­цов — узнали, что свои близко; им отвечали ржанием оттуда.

Запорожец что-то вспомнил: он бросился к терновому кусту, отломил несколько острых колючек, метнулся к спу­танным лошадям, быстро распутал их, отвязал от аркана и, ткнув под потники каждой по нескольку колючих игл, хлестнул каждую нагайкою. Лошади, почуяв острую боль от терновых колючек, как бешеные, понеслись по степи. Погоня была близко.

— Полезай в воду, стонадцать коп!

Беглецы бросились к воде, держа во рту камышинки и крестясь.

— В камыши! Бредите в камыши! — распоряжался запо­рожец, таща с собой в воду все свое имущество.

Беглецы погрузились в воду. Видно было, как на поверх­ности взволнованной речки двигались и дрожали камышин­ки, выскакивали из воды пузыри; потом все сгладилось. Только зная, где каждый из беглецов погрузился в воду, можно было бы после долгого наблюдения заметить, как между зелеными тростинками свежего камыша дрожали и как бы двигались сухие камышинки, торчавшие из воды.

Последним вошел в воду запорожец, огляделся кругом, чихнул, помянул стонадцать коп чертей и скрылся под водою.

— А далибуг, пане, я сам видел, как он бросился в во­ду, — послышался, вместе с конским топотом и собачьим лаем, сиплый голос.

— Галганы, пся крев! Далеко не могли уйти, — отвечал другой голос.

— А, пся вяра! Рыбу и огурки ели — вот и следы... 

Погоня подскакала к самой воде. Собаки, обнюхивая землю и рыбью шелуху с костями, заливались звонким лаем и выли. Они чувствовали, что добыча тут, но не ви­дали ее.

— Пиль! Пиль! Шукай, Ментор, шукай! — понуждали собак.

— Они тут, лови их, псю крев, лови, Огар!

Собаки бросились в камыши, в кусты, лезли в воду, лаяли на иву. Ментор, чуя добычу и угадывая даже, где она, кружился по воде, захлебывался, фыркал. Но он не умел нырять. Некоторые собаки переплывали через речку, обнюхивали противоположный берег, но находя, что следы там исчезали, возвращались назад.

— Они тут — им некуда было уйти.

— Проклятые хамы в воде сидят: они это умеют делать.

— Что хамам делается! Они, как выхухоль, и в воде могут жить.

— А не ускакали ли они, пане, на лошадях? Я видел, как они понеслись по степи.

— То одни кони, без людей: я сам видел.

— Все ж надо, пане, поймать княжеских коней: его мосць князь очень дорожит ими.

— Знаю! Вон сколько перепорол за них нашего брата шляхтича!

— Коней и пан Сондач с своими жолнерами поймает.

Если бы преследующие наших беглецов внимательно смотрели на воду, они увидели бы в одном месте, как там дрожала и ходуном ходила по воде сухая камышинка, стояв­шая торчмя, как она нагибалась, снова вставала, как выхо­дили из воды пузыри... Они видели бы, как камышинка выскочила из воды, покружилась на месте и тихо-тихо по­плыла вниз.

— Нет, это черти, а не люди — именно, в воду канули!

— Да они, пане, потонули наверное.

— Нельзя же не захлебнуться: столько времени под водою!

— Этих проклятых схизматиков ни огонь, ни вода не берет!

— А! Вон одного коня поймали — ведут...

— Как он бьется!.. Точно бешеный, далибуг, беше­ный...