Образ мюзик-холла в неовикторианском романе

Два образа – Дэна Лино и Лиззи с Болотной – являются зеркальными и контрастными одновременно: то, что в образе Дэна представлено со знаком «плюс», повторяется и в Лиззи, но только – как в кривом зеркале – со знаком «минус».

Так, для Дэна Лино очень важна творческая преемственность – недаром в романе уделено особое внимание тому, как актер изучает материалы о Гримальди[19]. Дэн считает себя последователем и творческим наследником Гримальди, своего рода реинкарнацией этого великого клоуна. Но ценность преемственности по-своему понимает и Лиззи. Именно желание следовать «великим образцам» толкает ее на жуткое убийство целой семьи, проживающей в доме, где ранее уже было совершено такое же преступление, описанное в одном из эссе Томаса де Куинси.

Дэн Лино представлен в романе как человек, всегда готовый придти на помощь нуждающимся – и это соответствует тому, что пишут об актере критики и биографы. Так, Джордж Ле Рой отмечает: «Щедрость Дэна не знала пределов, стоило кому-нибудь поведать о своих несчастьях» [40, c. 14]. В романе есть эпизод, в котором Лино случайно встречает знакомого актера, давно потерявшего работу и бедствующего. Дэн Лино дает ему денег и посылает своего личного врача, чтобы тот осмотрел беременную жену этого актера. Таким образом Дэн Лино спасает ребенка – будущего великого актера Чарли Чаплина. Имел ли место этот факт на самом деле – неизвестно, но для Питера Акройда важна не историческая достоверность данного эпизода, но его способность ярче высветлить характер персонажа.

В отличие от Дэна Лино, Лиззи совершенно не способна помогать ближнему; она воспринимает окружающих лишь как средство достижения своих целей, она – искусный манипулятор. А если окружающие встают на ее пути, она безжалостно устраняет их. Первой жертвой Лиззи становится ее мать – она мешала дочери, уже открывшей для себя новый мир – мир мюзик-холла, полностью погрузиться в него. Затем, уже став актрисой, Лиззи убивает троих своих коллег по сцене: Малыша Виктора – за то, что позволил себе грязные домогательства, Дядюшку – за то, что шантажом заставил Лиззи участвовать в его садомазохистских эротических играх, Дорис – за то, что та однажды увидела Лиззи, возвращающуюся с прогулки по улицам Лондона в мужском костюме. Эти убийства – «рутинные», они нужны были Лиззи, чтобы защитить себя, свою тайну, поэтому исполнение их отлично от тщательно срежиссированных жутких постановок, которые героиня считает своими подлинными шедеврами.

Дэн Лино – воплощение актерства. Он никогда не жил вне сцены, а только на ней и ради нее, и именно поэтому он стал актером для всех, а не только для тех сословий, которые традиционно составляли основную часть публики в мюзик-холлах. Вот как описывает Джордж Ле Рой реакцию общественности на смерть Дэна Лино: «Когда в 1904 году Дэн Лино умер, его оплакивали представители всех сословий; многотысячная толпа, растянувшаяся вдоль пути следования траурного кортежа от Брикстона до кладбища в Тутинге, красноречиво свидетельствовала о том, какой любовью и каким уважением пользовался Дэн Лино в народе» [40, c. 14].

Однако Голем из Лаймхауса – это не только Элизабет Кри, но и то, что было скрыто в самом Дэне Лино, но не вышло наружу – по крайней мере, не обрело такой формы, как в деяниях Лиззи. Не стоит забывать о душевной болезни, которая настигла актера в конце его недолгой жизни. В 1903 году ему пришлось прекратить выступления и пройти курс лечения, после которого он предпринял попытку вернуться на сцену, однако всем уже было ясно, что этот изможденный, высушенный человечек не имеет ничего общего с тем блистательным Дэном Лино, которого знали и любили поклонники.

Таким образом, Дэн Лино и Голем из Лаймхауса – два существа, воплощающие противоположные начала, но взросшие на одной почве, имя которой – лондонский мюзик-холл.

Итак, первое знакомство с мюзик-холлом и творчеством Дэна Лино полностью изменяет жизнь Лиззи. Постоянный мотив посещений театра героиней в качестве зрительницы – ощущение, что показная, искусственная, сделанная из холста и дерева театральная реальность более реальна, чем жизнь: «В прежней моей жизни окружающее было словно окутано сумраком, теперь же все прояснилось и засверкало»[20] [3, c. 50].

Лиззи не может думать ни о чем, кроме театра, ей хочется лишь одного: вновь и вновь приходить сюда. Поначалу Лиззи чувствует себя среди театралов, словно простой смертный – среди высших существ. Показателен эпизод, в котором героиня впервые оказывается за кулисами – в так называемой «зеленой комнате», среди актеров, которых она только что видела на сцене. В этот момент героиня ощущает свою полную [20] неуместность в театральном мире, и для выражения этого чувства автор использует физическую деталь – руки: у Лиззи они слишком крупные, красные, натруженные, сплошь исколотые иглой. Тем не менее, Лиззи удается удержаться в театре. Первоначальная роль, доставшаяся героине, весьма далека от подмостков (она работает суфлершей и подсобляющей). Однако с первых же дней знакомства с мюзик-холлом героиня ощущает в себе театральное начало и мечтает о том, чтобы самой выйти на сцену: «Стены здания были разрисованы изображениями актеров, клоунов и акробатов в полный рост, и я представила себя среди этих фигур – как я фланирую по фреске в синем платье и с желтым зонтиком, напевая мою собственную, особенную песню, за которую весь мир будем меня любить. Но что это будет за песня?»[21] [3, c. 71]. Лиззи сразу чувствует, что сцена – это ее стихия; более того, она предполагает, что в прошлой жизни могла быть великой актрисой. И чем дальше, тем крепче становится эта уверенность героини в своем актерском потенциале. Лиззи внимательно следит за актерами и актрисами, окружающими ее, запоминает их повадки, жесты – словом, нарабатывает «багаж», не сомневаясь в том, что однажды выйдет на сцену.

Первый выход Лиззи – в роли дочери Малыша Виктора – открывает в ее жизни совершенно новую страницу. Дебютируя на сцене, героиня спокойна и уверена в себе – она достаточно наблюдала за другими актерами, чтобы суметь завладеть залом. Успех первого выхода Лиззи был обусловлен еще и тем, что это был акт мести своему прошлому в целом и персонально – матери: «Танцуя на сцене, я радостно ощущала, что танцую на ее могиле. Как я ликовала!»[22] [3, c. 107].

После первого выхода на сцену героиня ощущает рождение нового «я», новой личности – или, что фактически одно и то же – пробуждение личности, до сей поры глубоко дремавшей, неведомой: «Мое старое «я» умерло, и на свет родилась новая Лиззи»[23] [3, c. 107]. В Лиззи открывается комический талант, и как актриса она быстро идет в гору. Героиня быстро приходит к пониманию, что актриса, надевающая на себя сценические костюмы – это отдельная личность, не похожая на ту, что живет вне сцены.

У той, что на сцене – больше свободы, и она может позволить себе на сцене значительно больше, чем в жизни.

Новая ступень преображения – и одновременно самораскрытия Лиззи – переодевание в мужской костюм. Героиня смотрится в мужском наряде удивительно естественно: «В зеркале мне открылось удивительное зрелище: я сделалась вылитым мужчиной, этаким комиком-слэнгстером[24]; я не могла оторвать от себя глаз и сразу начала сочинять новый номер»[25] [3, c. 154]. Новое амплуа приносит еще большую популярность Лиззи. Но кроме этого Лиззи открывает в переодевании возможность невероятной свободы: «Я могла быть девушкой и юношей, женщиной и мужчиной, превращаясь из одного в другое без всяких затруднений. Я чувствовала, что способность становиться чем я захочу поднимает меня над ними всеми»[26] [3, c. 157]. Свобода, обретенная в результате переодевания, рождает в героине желание расширить сцену своих выступлений и придать им остроты. Так Лиззи решает вывести Старшего Братца на улицы Лондона – поначалу лишь для того, чтобы «показать ему мир». Однако вскоре Старший Братец сам показывает миру свои жуткие кровавые постановки.

Совершая убийства, Элизабет рассматривает улицы Лондона как декорации к своему собственному спектаклю. В сфальсифицированных ею дневниковых записях мужа эта «театральность» жутких убийств постоянно подчеркивается: «В моем собственном частном театрике, в ярком световом пятне под газовым фонарем – тут я должен был оставаться, тут мне надлежало играть. Но для начала сыграем за спущенным занавесом …»[27] [3, c. 27]. Чуть далее комната, в которую проститутка приводит своего убийцу, будет названа «зеленой комнатой» (green room), что на театральном языке означает артистическое фойе.

Переместив действие со сцены мюзик-холла на улицы Лондона, Лиззи жаждет публики, зрителей. Героине очень нравится, переодевшись в мужское платье, затеряться в толпе и подслушивать, что говорят люди о злодейских убийствах, совершенных загадочным Големом. Она также с интересом следит за тем, как освещаются ее «постановки» в прессе – словом, она старательно отслеживает реакцию публики.

В героине словно борются два начала, две личности. Одна – прирожденная актриса, для которой вся жизнь – одна большая сцена, и цель которой – идеальное представление (утратив способность различать грань между реальностью и подмостками, Элизабет Кри и предсмертную исповедь, и выход на эшафот превращает в театральную постановку). Другая же – обыкновенная мещанка, выбившаяся из «низов» в «добропорядочное» общество. Ее цель – выглядеть «респектабельно» в глазах общества, чего бы это ни стоило. Именно поддавшись зову этой личности, Элизабет бросает мюзик-холл и становится женой журналиста Джона Кри. Однако актерский импульс побеждает всѐ – и свидетельством этого является то, как уходит Элизабет Кри из жизни. Мюзик-холл, таким образом, становится для героини тем пространством, в котором происходит раскрытие ее подлинной личности – ужасающей, темной, безумной, но в то же время наделенной несомненным актерским даром.

Мюзик-холл как пространство поиска идентичности в романе Сары Уотерс «Бархатные коготки»

Сара Уотерс – одна из самых заметных современных писательниц Британии. На сегодняшний день опубликовано пять ее романов, три из которых посвящены викторианской эпохе и представляют собой яркие образцы неовикторианской прозы (вследствие чего Сара Уотерс – один из самых популярных объектов интереса представителей неовикторианских исследований, и критическая литература о творчестве писательницы с каждым голом увеличивается в объеме). Произведения Сары Уотерс отмечены престижными литературными премиями и наградами (Betty Trask Award, Somerset Maugham Award, Sunday Times Young Writer of the Year Award и др.); три романа писательницы – «Тонкая работа» («Fingersmith», 2002), «Ночной дозор» («The Night Watch», 2006) и «Маленький незнакомец» («The Little Stranger», 2009) – вошли в короткий список Букеровской премии. Телеверсии романов С. Уотерс (экранизированы «Бархатные коготки», «Нить, сотканная из тьмы» («Affinity», 1999), «Тонкая работа» и «Ночной дозор») пользуются не меньшей популярностью, чем сами произведения. Все пять романов писательницы переведены на русский язык.

Сара Уотерс родилась в 1966 году в городе Нейланд (Уэльс). Окончив школу, она поступила в университет графства Кент, где получила степень бакалавра, после чего решила продолжить академическую карьеру. Степень магистра она получила в университете Ланкастера, но и на этом решила не останавливаться. Ее новым академическим проектом становится докторская диссертация, посвященная художественной литературе XIX века, повествующей о маргинальных социальных группах (главным образом, о жизни людей нетрадиционной сексуальной ориентации).

По словам писательницы, ее интерес к викторианской литературе сформировался еще в раннем детстве, а ее любимым произведением является с давних пор роман «Большие надежды» Ч. Диккенса[28]. Однако избранная для диссертационного исследования тема требовала широких исследований не только в области литературоведения, но и в истории и социологии. Скоро стало ясно, что литературоведческие изыскания не [50]. способны прокормить молодого ученого, и Сара Уотерс некоторое время работает продавщицей в книжном магазине и библиотекаршей, не прекращая своих исследований. С успехом защитив диссертацию в Лондоне, она некоторое время преподает в Открытом университете. Постепенно писательница начинает осознавать, что весь литературный и исторический материал, накопленный ею в ходе подготовки диссертации, требует выхода, но не в виде научного труда. Так рождается замысел первого романа «Бархатные коготки». Произведение было завершено в 1998 году, однако первые попытки опубликовать его окончились неудачей – десять издательств одно за другим отвергли роман. Когда писательница уже почти смирилась с неудачей, на помощь пришло влиятельное женское издательство Virago. В 1998 году роман увидел свет, и сразу же принес Саре Уотерс признание. В 1999 году роман получил престижную премию – Betty Trask Award, и сразу же за этим права на телеадаптацию произведения купила телекомпания BBC. Сценарий по книге написал Эндрю Дэвис (автор сценария телеверсии «Гордости и предубеждения» – одного из самых успешных телепроектов BBC за всю историю телеадаптаций классики), что во многом определило успех проекта. Фильм вышел в 2002 году на канале ВВС-2, и вскоре стал самым рейтинговым проектом этого канала.

Действие романа разворачивается в конце 1880-х годов; главной героиней (от лица которой ведется повествование) является Нэнси (Нэн) Астли – девушка из приморского городка Уитстейбл. Ее родители содержат устричный ресторанчик на побережье, и до определенного момента жизнь Нэнси и ее сестры Элис сводится, в основном, к работе в ресторане родителей. Среди развлечений, которые изредка позволяет себе семейство Астли – посещение мюзик-холла. Один из таких визитов положит начало новой жизни главной героини.

О любви Нэнси к мюзик-холлу говорится буквально на первых страницах романа: героиня представляет читателю своих родных, а затем описывает себя – как ничем не примечательную девицу, чьи «гладкие бесцветные волосы вечно лезут в глаза, губы шевелятся, повторяя какую-нибудь песенку от уличного певца или из мюзик-холла»[29] [7, c. 10]. Затем мы узнаем, что Нэнси с сестрой Элис были завсегдатаями «Кентерберийского варьете».

Однако до определенного момента два мира – сказочный, далекий мир мюзик-холла и реальный мир приморского городка – в сознании Нэн существуют отдельно друг от друга. Мюзик-холл – это возможность отдохнуть, развлечься, отключиться от повседневных забот, но настоящая жизнь протекает за стенами театрального зала: «Уитстейбл представлялся мне целым миром, зал Астли – моей страной, устричный дух – средой, в которой я существую»[30] [7, c. 11]. Далее героиня признает, что «за восемнадцать лет ни разу не усомнилась в своей любви к устрицам, и склонности мои и виды на будущее ограничивались пределами отцовской кухни»[31] [7, c. 11].

В начале романа Сара Уотерс старательно подчеркивает эту «внеположность» героини по отношению к театру: Нэнси там – очарованный странник, чужак; то, что позволяется видеть ей – лишь верхушка айсберга, основание которого открывается только посвященным. Интересно, что для обозначения этой «чужести» героини миру театра Сара Уотерс использует ту же физическую деталь, что и П. Акройд – руки. У Лиззи, напомню, руки были слишком большие и красные, исколотые иглой – больше подходящие мужчине-рабочему, нежели девушке. Нэн же, впервые встретившись с Китти за кулисами, боится, что запах рыбы, въевшийся в ее руки, отпугнет актрису. Чем явственнее это ощущение «отчужденности» на первых этапах знакомства Нэн с мюзик-холлом, тем сильнее будет потрясение героини, когда произойдет ее полное вовлечение в театральный мир.

Описания зала и постановок в «Кентерберийском варьете», а затем – и на лондонских подмостках, демонстрируют отличное знакомство автора с предметом и более всего напоминают ожившие рисунки, гравюры, фотографии и афиши второй половины XIX века. Так, Нэнси на первых порах очарована «шикарным», как ей кажется, залом мюзик-холла в Кентербери; позже, когда она сама станет выступать на лучших столичных сценах, она будет вспоминать свое восхищение провинциальным залом с иронией: «Здание было маленькое и, как я подозреваю, довольно запущенное, но в воспоминаниях я вижу его глазами прежней устричной торговки: стены в зеркалах, малиновые плюшевые сиденья, гипсовые золоченые купидоны, парившие над занавесом. Подобно нашему устричному ресторану, оно имело особенный запах (теперь мне известно, что все мюзик-холлы пахнут одинаково): запах дерева, грима, пива, газа, табака, масла для волос – всего вместе. Девушкой я любила этот запах безотчетно; позднее я узнала, как описывают его менеджеры и артисты: аромат смеха, благоухание аплодисментов»[32] [7, c. 13].

Описания представлений в мюзик-холле также весьма наглядны – словно ожившие картинки викторианских времен: «Мюзик-холл был заведением старомодным и, как было принято в 1880-х годах, имел ведущего. Это был, разумеется, сам Трикки; он сидел за столиком между партером и оркестром и объявлял номера, призывал к порядку разошедшихся зрителей, провозглашал здравицы в честь королевы. На голове цилиндр, в руках молоток (ни разу не видела ведущего без молотка), перед носом кружка портера. На столике у него стояла свеча; пока на сцене шли выступления, она горела, в антрактах и после концерта ее гасили»[33] [7, c. 18].

Итак, к тому моменту, когда в жизни Нэнси Астли происходит судьбоносное событие – встреча с актрисой Китти Батлер, героиня уже является «компетентным» зрителем мюзик-холла. Это важно подчеркнуть: потрясением для Нэн становится не сам по себе факт посещения театра (как было с героиней П. Акройда – Лиззи с Болотной), но именно выступление актрисы, играющей мужскую роль и особенно – те чувства, которые в связи с этим выступлением Нэн ощутила – впервые в жизни: «Я невольно открыла глаза – распахнула их шире, – подняла голову. Жара, вялость – все было забыто. Темноту на голой сцене прорезал лишь один розоватый луч, падавший на девушку, самую удивительную, – я поняла это с первого взгляда! – какую я когда-либо видела <…> Одета она была в костюм, прекрасный мужской костюм своего размера, с блестящими шелковыми манжетами и лацканами. В петлице красовалась роза, из кармана свешивались бледно-лиловые перчатки. Под жилетом сияла белизной крахмальная сорочка со стоячим воротничком высотой в два дюйма. На шее белоснежный галстук-бабочка, на голове – цилиндр. Когда певица, приветствуя публику веселым «Хелло», сорвала его с головы, под ним оказалась превосходная стрижка»[34] [7, c. 20].

Этот фрагмент отчетливо отсылает нас к образу звезды мюзик-холла рубежа XIX–XX веков Весты Тилли. Как и П. Акройд, Сара Уотерс обращается к реальной фигуре из истории мюзик-холла, но не вводит ее непосредственно в круг действующих лиц, а использует как прообраз для вымышленной героини – Китти Батлер.

Веста Тилли – одна из наиболее популярных и знаменитых актрис викторианского и эдвардианского мюзик-холла, и прежде всего она прославилась исполнением мужских ролей.

Настоящее имя актрисы – Матильда Элис Виктория Пауэрс. Она родилась 13 мая 1864 года в Уорчестере в семье бывшего рабочего, который в определенный момент круто изменил свою жизнь и под псевдонимом Гарри Болл стал вскоре известен в театральных кругах в качестве комедийного актера и театрального менеджера. Матильда (которую в семье из тринадцати детей звали уменьшительным именем «Тилли»), всячески поощряемая отцом, рано почувствовала тягу и интерес к театру. В три с половиной года она дебютировала на сцене с песенно-танцевальным номером, и с этого момента выступления стали регулярными. На афише значилось: «Неподражаемая малышка Тилли!»

В 1870 году, когда Матильде исполнилось шесть лет, она впервые появилась на сцене, переодетая мальчиком. Номер назывался «Карманный Симс Ривз» и был своеобразной «детской» пародией на известного артиста мюзик-холла Джона Симса Ривза (1818–1900). Успех был неописуемый, и отец Тилли, почувствовав возможность заработать большие деньги на подобных постановках, быстро разработал несколько номеров, в которых его дочь играла мужские роли, причем в костюмах, которые были тщательно продуманы и сшиты по спецзаказу, что сыграло в то время (и будет играть впоследствии) очень важную роль в сценическом образе и творческой судьбе Весты Тилли.

С момента первого выступления в мужском платье карьера Тилли (под мудрым руководством отца) шла неуклонно вверх. Вскоре появилось сценическое имя «Веста Тилли» – именно оно, например, стояло на афише Портсмутских гастролей Тилли в театре пантомимы в 1877 году.

В конце 70-х Веста Тилли начинает покорять Лондонские сцены. В 1882 году она с полными аншлагами выступает в знаменитом театре «Друри-Лейн» – в роли капитана Тралала (постановка «Синдбад»).

В 1888 году Гарри Болл умер, но его дочь к этому моменту уже крепко стояла на ногах и прочно занимала свою нишу в Лондонском театральном мире. Спустя два года после смерти отца Тилли вышла замуж за Уолтера де Фреса, который, как и она сама, всецело принадлежал театру. Отец Уолтера был владельцем одного из театров, а сам Уолтер служил театральным импресарио. В определенном смысле, Уолтер занял место Гарри Болла – именно под руководством своего мужа Веста Тилли стала самой известной, уважаемой и высокооплачиваемой актрисой мюзик-холла, исполнявшей мужские роли на рубеже XIX–XX веков.

Нарядившись в идеально сшитые по ее фигуре мужские костюмы (особенно она любила выступать в роли элегантного франтоватого «денди»; позже, в период первой мировой – в роли молодого солдата или офицера), Веста Тилли исполняла такие популярные в те времена песни, как «Burlington Bertie» и «Following in Father's Footsteps» (последняя песня звучит в экранизации романа «Бархатные коготки»).

Согласно свидетельствам, у Весты Тилли была своя постановочная методика, которая отличалась от той, которую практиковали другие актрисы мюзик-холла. Так, например, звезда мюзик-холла Мари Ллойд в своих выступлениях всецело полагалась на импровизацию, в то время как Веста тщательно продумывала и прорабатывала каждую деталь номера – от костюма до жеста. Одежде уделялось особое внимание – Веста не жалела средств и заказывала свои сценические костюмы у портных высшего класса, так что вскоре сложилась парадоксальная ситуация: актриса мюзик-холла стала законодательницей мужской моды. Процесс вхождения в образ занимал у Весты не менее часа – и большая часть этого времени уделялась именно наряду и аксессуарам. Для того, чтобы достовернее исполнять мужские роли, Веста надевала мужское белье, что было вполне оправданным шагом – дамское белье тех лет включало жесткий корсет, который бы нелепо смотрелся под мужским костюмом.

Веста была популярна не только среди любителей легких театральных жанров. Довольно скоро после начала своей карьеры она стала иконой для феминисток, воплощением идеи свободной женщины. Действительно, Веста была свободна, особенно в критериях общества того времени: она занималась тем, чем хотела, зарабатывала как минимум 500 фунтов в год (магическая сумма, если вспомнить эссе В. Вулф «Своя комната»), нередко позволяла себе в комическом свете представлять некоторые мужские качества, и при этом никто не указывал ей на неуместность подобной критики – напротив, ей аплодировали! Основываясь на истории жизни Весты Тилли и ряда других актрис, исполнявших мужские роли на рубеже XIX–XX веков, Илейн Астон делает заключение об особой роли этих женщин и их профессии в разрушении гендерных стереотипов эпохи: «Господствующая идеология викторианской и эдвардианской эпох старательно оберегала стереотипный образ женщины как “ангела в доме”: прекрасного, нравственно непогрешимого домашнего создания. Однако не все женщины принимали эту концепцию женственности безоговорочно, и среди тех, кто активно пропагандировал образ «неженственной женщины», были артистки мюзик-холла, выступавшие в мужском обличье. Посредством сатирического содержания песен и пародийной пластики они откровенно высмеивали ценности “сильного пола”» [15, c. 247].

Судьба Весты Тилли позволяет сделать заключение о том, что на стыке викторианской и эдвардианской эпох актрисе было позволено значительно больше, чем рядовой представительнице среднего класса. Например, сам факт «представления» женщины мужчиной, сопровождаемого непременным переодеванием, в отношении актрисы мюзик-холла не считался скандальным. Равно как никого особенно не волновало то, что актриса, исполнявшая роль мужчины, получала тысячи восторженных – а нередко и любовных – писем от поклонников обоих полов. Как отмечает театральный критик Лин Гарднер, «Веста Тилли не была единственной, кому удалось построить успешную карьеру на выступлениях в мужском наряде. Начиная с середины XIX века актрисы, выступавшие в мужском обличье на сценах мюзик-холлов Англии и Америки, воспринимались не как женщины со странностями, но как настоящие звезды и становились объектами восхищения как со стороны мужчин, так и со стороны женщин» [31].

Веста Тилли получала такие письма мешками чуть ли не ежедневно, и писали ей и дамы, и мужчины. Предполагалось, что дамы восторгались мужскими образами, виртуозно созданными актрисой, в то время как мужчины, напротив, отдавали свои сердца именно актрисе, скрывающейся под мужским костюмом. Однако невозможно не предположить и наличие иных «комбинаций». По крайней мере, героиня романа Сары Уотерс Нэн Астли совсем недолго пребывает в сомнениях по поводу того, кто именно привлекает ее более всего: актриса Китти Батлер или молодые люди в ее исполнении. Однако то, что принимало скандальную окраску в жизни, вполне позволялось на сцене, и в этом, на мой взгляд – проявление исключительно тонкой восприимчивости англичан викторианской эпохи (причем вне зависимости от их сословной принадлежности) к такому феномену, как жанровая условность. Возможно, эта восприимчивость, в свою очередь, была частным случаем восприимчивости англичан к условностям вообще, поскольку практически все сферы жизни викторианцев были строго ритуализированы.

Следует отметить, что восторг, испытанный Нэн во время выступления Китти Батлер, носит «синтетический» характер – это и удовольствие от необычного номера, качество которого многократно превосходит всѐ то, что обычно видели Нэн и ее сестра в «Кентерберийском варьете», и сексуальное возбуждение. С этого момента и на протяжении всего действия романа чувственность Нэн Астли будет соотноситься с мюзик-холльной стихией, а сексуальные отношения будут сравниваться с исполнением театральных ролей на сцене.

Именно театр и близкое знакомство с актрисой впервые наводят Нэн на размышления о сути такого феномена, как человеческая личность. О существовании сложного взаимодействия между личностью актера (человека) и его сценическими ипостасями героиня начинает догадываться во время первой беседы с Китти Батлер в ее гримерке: «Вначале ее реплики были такими, каких я ждала от актрисы: свободными и уверенными, чуть поддразнивающими; на мое смущение или сказанную мною глупость она отвечала смехом. Но по мере удаления краски с лица смягчался и тон ее речи, ослабевали дерзость и напор. Под конец – она зевнула и костяшками пальцев потерла глаза, – под конец ее голос зазвучал совсем по-девичьи: по-прежнему звонкий и мелодичный, это был уже голос девушки из Кента, такой же, как я»[35] [7, c. 46].

Влюбившись в Китти – в актрису, в человека прежде всего, Нэн заодно «влюбляется» в ту возможность быть кем угодно, которую дарит театр. Однообразие жизни в приморском городке сменяется головокружительным разнообразием.

Говоря о разнообразии, следует остановиться на таком эпизоде: импресарио Уолтер Блисс, встретив на вокзале только что прибывших в Лондон Китти Батлер и Нэн Астли, везет их на Лестер-Сквер, к лучшим мюзик-холлам столицы, и произносит пафосную речь: «Вот там, – он указал кивком на «Альгамбру», – и кругом, – он обвел жестом площадь, – вы видите то, что заставляет биться это огромное сердце, – разнообразие, по-французски «варьете»! Разнообразие, мисс Астли, не подвластное ни времени, ни привычке. – Он повернулся к Китти. – Мы стоим перед величайшим во всей стране Храмом Разнообразия»[36] [7, c. 88]. В контексте всего романа этот эпизод приобретает символическое значение. Действительно, сцена мюзик-холла или варьете – это разнообразие, которое, однако, не исчерпывается лишь пестротой показываемых номеров. Это еще и разнообразие идентичностей. В жизни ты можешь быть только кем-то одним (по крайней мере, кем-то одним напоказ), на сцене же ты можешь быть кем угодно, а научившись быть кем угодно на сцене, ты сможешь перенести это умение в реальную жизнь и обратить себе на пользу – что и сделает Нэн Астли, пройдя инициацию сценой.

В свете вышесказанного представляется не случайным тот факт, что карьера Нэн в мюзик-холле начинается практически в тот же день, когда они с Китти становятся любовницами – так Сара Уотерс еще раз подчеркивает связанность, спаянность сексуального и сценического опыта героини. С этого момента еще не раз в романе будут появляться эпизоды, призванные подчеркнуть эту связь.

Итак, Нэн покидает дом и едет в Лондон, где сначала работает компаньонкой и помощницей Китти, но вскоре становится актрисой мюзик-холла. Открыв в себе талант к созданию мужских типажей (и склонность к переодеванию в мужской наряд), Нэн начинает выступать в паре с Китти Батлер. Переодевание – одновременно и новая личина для Нэн, и открытие ее истинной, скрытой сущности; не случайно хозяйка дома, где квартируют Китти и Нэн, миссис Денди, увидев Нэн в новом мужском костюме, замечает, что Нэн слишком настоящая в этом наряде. Это качество – умение перевоплощаться – впоследствии очень пригодится Нэн, когда ей придется выйти на панель в качестве юноши-проститутки.

Первое выступление на сцене становится для Нэн открытием, пропуском в новый мир и обретением важного знания о себе самой, о своем естестве: «Всего каких-нибудь минут семь провела я перед шумной веселой толпой, но за это недолгое время мне открылась новая истина обо мне самой, от которой у меня захватило дух, я не узнавала себя.

Истина эта заключалась в следующем: как девушке мне никогда не достигнуть того ошеломительного успеха, какой мне доступен как юноше, одетому немного по-женски.

Одним словом, мне открылось мое призвание»[37] [7, c. 162].

Переодевание в мужской костюм дарует героине невиданную свободу, но также оно раскрепощает сексуальность Нэн, усиливает ее желание, ее влечение к Китти.

Героиня с удовольствием погружается в мир, где можно иметь не одну личину, а сразу несколько. Волнение и трепет сродни эротическому возбуждению вызывает в ней, например, подбор сценического имени в компании обитателей пансиона миссис Денди: «В каждом имени я с удивлением обнаруживала новую, чудесную версию себя самой; это было как стоять у вешалки костюмера и один за другим примеривать пиджаки»[38] [7, c. 164]. Нэн привлекают не столько слава и деньги, которые она сможет получить благодаря актерской профессии, сколько именно сам процесс игры, представления себя кем-то другим: «Я обнаружила в себе способность получать удовольствие от лицедейства, публичных выступлений, маскарада; мне нравилось носить красивую одежду, петь непристойные песенки»[39] [7, c. 166]. Игра становится для Нэн настоящей жизнью, лицедейство – способом существования, сценический костюм – второй кожей.

Показателен в этом отношении эпизод, следующий за сценой, в которой Нэн, вернувшись раньше планируемого времени из поездки к родным, застает Китти с Уолтером Блиссом в весьма недвусмысленном положении. Героиня выбегает на улицу без шляпы (что само по себе предосудительно по меркам викторианской эпохи) и пальто, в полубессознательном состоянии спешит в театр и забирает свои костюмы – мужские костюмы, в которых она выступала вместе с Китти. Оставить костюмы в театре, оскверненном изменой, героиня не может – это все равно, что оторвать часть плоти от себя самой; все равно, что рассыпаться, исчезнуть как личности. И именно благодаря этим костюмам Нэн начинает новую жизнь. Пережив измену возлюбленной, Нэн начинает мстить – не Китти и не Уолтеру, но самой судьбе, и свою месть героиня разыгрывает как театральную постановку. Однако подмостки теперь иные. Как и героиня Питера Акройда, Лиззи с Болотной, Нэн переносит театральное действо со сцены на улицы Лондона. Занимаясь проституцией в мужском обличье, предлагая услуги джентльменам нетрадиционной ориентации, героиня чувствует, что это не она совершает предосудительные с точки зрения морали поступки, а герои, которых она играет, ее костюмы. И именно тогда к Нэн приходит понимание, что секс – особенно нетрадиционный – имеет много общего с театром: «Но, собственно, мир артистический и мир голубой любви, где я начала подвизаться, не так уж меж собой различны. Родная страна обоих – Лондон, столица – Уэст-Энд. Оба представляют собой чудное смешение волшебства и необходимости, блеска и пота. В обоих имеются свои типы: инженю и гранд-дамы, восходящие и заходящие звезды, главные имена на афишах и рабочие лошадки…»[40] [7, c. 262].

Мюзик-холльные аллюзии подкрепляют это сходство: своего первого клиента Нэн, переодевшаяся солдатом, встречает в Берлингтонском пассаже, который сам по себе является местом во многих отношениях культовым, но мы вспомним, что хитом Весты Тилли была песня «Берти из Берлингтонского пассажа» («Burlington Bertie»). О том, что похождения в мужском обличье на улицах Лондона для Нэн – род театральной постановки, свидетельствует ясно выраженная героиней жажда аудитории, публики: «Я жалела только о том, что, устраивая каждый день такие захватывающие представления, не имею зрителей. Оглядывая безотрадный темный угол, где мы с очередным джентльменом исполняли сцену страсти, я желала, чтобы булыжники превратились в подмостки, кирпичи – в занавес, снующие туда-сюда крысы – в ослепительные огни рампы. Мне хотелось, чтобы за нашим совокуплением наблюдала бы хоть одна – всего одна! – пара глаз, глаз знатока, способного оценить, как хорошо играю свою роль я и как одурачен и унижен мой глупый, доверчивый партнер»[41] [7, c. 266].

Впоследствии окажется, что как минимум один зритель у Нэн все же был, и вскоре именно знакомство с этим зрителем – а точнее, зрительницей, – откроет новую страницу в жизни Нэн.

Отношения Нэн с Дианой Летаби, богатой вдовой и лидером кружка нетрадиционно ориентированных дам из высшего света – тоже игра, театральная, сценическая – с самых первых минут их знакомства: «На миг во мне пробудилось уже век как забытое волнение – как бывает, когда взаимодействуешь на сцене с партнером, который назубок знает песни, шаги, репризы, позы… Дала о себе знать давняя глухая боль потери, но ее, в этой новой мизансцене, заглушила острая радость ожидания. На пути к неизвестной цели мы двое, чужая дама и я, разыгрываем роли проститутки и клиента так ладно, словно зачитываем диалог из специального руководства! От этого у меня закружилась голова»[42] [7, c. 303].

Наутро после первой ночи, проведенной в доме Дианы, Нэн сравнивает спальню с театральными подмостками: «Ночью комната казалось такой же далекой от реальности, как театральные подмостки; свет лампы, тени, немыслимо яркие краски и ароматы – среди всего этого мы словно бы получили свободу не быть собой, а вернее, как актеры, выйти за пределы своего «я»» [43][7, c. 316].

Как и Нэн, Диана Летаби – «театральный» персонаж. Ее жизнь – театр, в котором она – одновременно и исполнительница ролей, и режиссер. Британская актриса Анна Чанселлор, сыгравшая роль Дианы Летаби в телевизионной экранизации романа, так описывает свою героиню: «Диана одержима властью; она – пример редкого для XIX столетия типа независимой женщины. Также следует подчеркнуть, что она очень богата, так что ей не приходится зависеть от кого-либо – она может выбирать любую жизненную стратегию, и она выбирает ту, которая нарушает принятые правила и запреты» [14].

Затем актриса отмечает, что образ Дианы вовсе не так однозначен, как может показаться на первый взгляд – это образ с «двойным дном»; образ человека, который за жестокостью и властностью скрывает внутренний надлом [14].

О том, чем вызван и какого рода был этот внутренний надлом, можно лишь догадываться. О прошлом Дианы в романе не говорится ни слова, но писательница тщательно стимулирует воображение читателей, побуждая их додумывать то, о чем не сказано в тексте. Это – своего рода утонченная литературная игра, тест на знание викторианской классики: чем больше мы читали романов второй половины XIX века, тем более интересные (и одновременно близкие к реальности) версии прошлого Дианы Летаби мы можем придумать.

Исходные данные для этой игры такие: Диана – богатая вдова, ведущая двойную жизнь; с помощью денег и безупречных манер (а также ценой щедрой благотворительности) она успешно конструирует свой респектабельный образ в глазах «общества», втайне презирая это общество всей душой. Интимная жизнь героини скрыта от посторонних глаз, тщательно срежиссирована и декорирована согласно вкусам самой Дианы. И вот здесь открывается большой простор для догадок и домыслов. Вполне возможно, что, как и Нэн, выходя на панель, мстила таким образом Китти и Уолтеру за их предательство, Диана своим разнузданным, развратным (по меркам викторианской морали) поведением мстит за то, что ей пришлось в своем время пережить и о чем не говорится в романе. Ее поведение – явный вызов общественным устоям, надругательство над всем тем, что было священно для «добропорядочных» викторианцев, и можно предположить, что именно от этих устоев Диана в свое время пострадала.

Показательно, что в доме Дианы нет ни одного портрета ее покойного мужа, мистера Летаби («Мужа она, догадываюсь, не любила: ни обручального, ни траурного кольца она не надевала, и во всем большом и красивом доме не нашлось места для хотя бы одного портрета мистера Летаби»[44] [7, c. 323]), и тот факт, что Диана бездетна (при том, что в викторианскую эпоху многодетные семьи были нормой) говорит о том, что супруги нечасто занимались сексом (если вообще им занимались). Почему Диана вышла замуж – был ли это брак по расчету или по воле строгих родителей, которые, возможно, заметили «отклонения» в натуре своей дочери и поспешили выдать ее замуж? Или же это было соглашение, удобное для обеих сторон? (В викторианскую эпоху в высшем сословии нередки были случаи такого «брака по договоренности», когда оба супруга были гомосексуальны и вступали в брак для прикрытия). Была ли Диана когда-нибудь по-настоящему влюблена, было ли ее сердце разбито? Информации об этом в романе нет, но все это подразумевается, и автор настойчиво подталкивает читателя к фантазиям на эту тему.

Встреча Нэн с Дианой не случайна – они обе стремятся к одному и тому же, и их страсть, их сексуальность сближает их. Он как бы отражают друг в друге худшие или самые потаенные стороны своих натур. И – что важнее всего – им обеим близка концепция жизни (и – ýже – сексуальных отношений) как театральной постановки или ролевой игры. До определенного момента Нэн завораживает отведенная ей в доме Дианы роль, равно как пленяют костюмы и декорации.

Сцена изгнания Нэн и служанки Зены из дома Дианы так же театральна, как и остальные эпизоды с участием этих героинь. Данный фрагмент более всего напоминает разгул пьяной публики в дешевом мюзик-холле – Сара Уотерс выстраивает здесь зеркальные отношения со сценой, случившейся ранее, когда Нэн выступала на сцене в паре с Китти. В одном из не самых фешенебельных залов пьяный разбушевавшийся зритель обзывает Китти и Нэн «розовыми», после чего вся разгоряченная толпа освистывает актрис. Изгнание Нэн и Зены происходит во время роскошного приема по случаю сорокалетия Дианы Летаби, и гостьи Дианы – дамы из высшего сословия – ведут себя в качестве свидетельниц драматической сцены как безродная толпа в партере дешевого театра: никто не думает ни о чувствах девушек, ни о чувствах хозяйки дома; всем хочется лишь усилить и без того острые ощущения от разыгравшейся на их глазах драмы.

Следующая страница в жизни Нэн (и очередная перемена роли) связана с молодой женщиной по имени Флоренс. Вместе с братом – убежденным социалистом и начинающим общественно-политическим деятелем – Флоренс все свое время отдает деятельности на благо тех, кто страдает от нужды и социальной несправедливости. Однако, обнаружив на пороге собственного дома изможденную и оборванную Нэн, Флоренс не спешит брать на себя ответственность за ее судьбу. На помощь вновь – уже в который раз! – приходят актерские навыки Нэн. Даже находясь в состоянии, близком к коллапсу, героиня моментально «считывает» ситуацию и ведет себя так, будто играет специально для нее написанную роль; ни на минуту она не перестает ощущать себя актрисой на подмостках. Появившись в доме Флоренс, Нэн рассказывает выдуманную на ходу историю о некоем господине, который поступил с ней неблагородно, поскольку чувствует, что правда может оказаться слишком шокирующей для такой добропорядочной женщины, как Флоренс. В этот момент Нэн чувствует себя почти так же, как несколькими годами ранее – в карете Дианы Летаби в первые минуты их знакомства. Она – словно актриса в начале первого акта пьесы: «Флоренс словно бы совала мне в руки готовый текст пьесы, оставалось только его зачитывать»[45] [7, c. 453]. По сути, Нэн врет, но сама она воспринимает это не так – она лишь следует той роли, которую навязывают ей обстоятельства, не лжет, но произносит текст роли.

Чем ближе к финалу поизведения, тем чаще все события в своей жизни Нэн оценивает с точки зрения сцены. Но при этом интересно, что талант к перевоплощению сочетается с цельностью натуры Нэн. В каждой жизненной ситуации она твердо придерживается той роли, того образа, который добровольно принимает как свою нынешнюю ипостась, и не пытается выглядеть кем-то другим. Любя Китти, она не скрывает своих чувств и искренне досадует на постоянные, навязчивые требования Китти «быть осторожными». В любви, по мнению Нэн, нет ничего постыдного, и поэтому она не чувствует себя преступницей. Оказавшись в роли мальчика-проститутки, а затем – содержанки богатой дамы, Нэн не пытается изображать поруганную невинность (хотя могла бы, будучи девушкой из приличной семьи), а ведет себя соответственно сложившимся обстоятельствам – не теряя при этом собственного достоинства (о чем свидетельствует, например, эпизод, в котором Нэн встает на защиту служанки Зены, подвергающейся публичному унижению перед высокородными гостями Дианы). Наконец, попав в общество социалистов, она не пытается подыгрывать им, имитируя интерес к политике, хотя, возможно, такая игра пошла бы ей на пользу.

По сути, Нэнси Астли – экспериментальная героиня (как Сара Вудраф в романе Дж. Фаулза «Любовница французского лейтенанта» или как Кристабель Ла Мотт в романе А. Байетт «Обладать»). Она является воплощением характерной для культуры рубежа XX–XXI веков концепции идентичности как непрерывного процесса, а не как продукта или результата, однако действует героиня в декорациях эпохи с прямо противоположными взглядами. Судьба Нэн – своего рода иллюстрация к теории Джудит Батлер о перформативной (игровой, процессуальной) природе идентичности (гендерной идентичности в том числе): «Гендерная идентичность – это не то, что стоит за проявлениями гендера изначально; она процессуально конституируется этими самыми проявлениями. Иными словами, то, что принимается за результат, на самом деле является процессом» [22, c. 25]. Меняя обличья, осознавая каждый новый поворот своей судьбы и новый образ именно как роль, которую нужно играть в соответствии с антуражем и обстоятельствами, Нэн, тем не менее, сохраняет верность себе, тогда как Китти, пытающаяся «уместить» свою жизнь и свою личность в узкие рамки правил и норм викторианского общества, существует в состоянии постоянного двоемыслия. Она занимается любовью с Нэн, но при этом не считает себя человеком с гомосексуальной ориентацией и панически боится, что кто-то из окружающих может так подумать. Она выходит замуж за Уолтера Блисса, потому что в обществе «так принято». Именно стремление спрятать свои истинные пристрастия и желания за шаткими декорациями викторианской добропорядочности приводит к тому, что Китти предает Нэн – единственную настоящую любовь в ее жизни – и как личность приходит к полному распаду.

Таким образом, театр, мюзик-холл становится для Нэн способом раскрепощения, сферой абсолютной свободы и одновременно полем поиска идентичности.

Образ викторианского мюзик-холла в произведениях британских авторов начала XXI века: краткий обзор

Викторианский мюзик-холл постоянно привлекает внимание современных британских писателей – от «первых имен» до авторов популярного на рубеже ХХ-XXI века исторического детектива и триллера. Однако особенный подъем интереса к теме наблюдается после выхода двух произведений, речь о которых шла в предыдущих главах. Питер Акройд, пожалуй, первым среди авторов неовикторианской прозы продемонстрировал огромный художественный потенциал мюзик-холла как образа, темы, места действия. В романе «Процесс Элизабет Кри» мюзик-холл становится энергетическим центром, точкой, в которой сходятся судьбы главных героев произведения и все важнейшие сюжетные нити. Мюзик-холл позволяет автору рассмотреть такие проблемы, как идентификация личности и двойственность человеческой натуры, высветить основные грани английского национального характера и т. п. Сара Уотерс продолжила начатое П. Акройдом в своем дебютном романе «Бархатные коготки». После выхода этих двух произведений мюзик-холл занял прочное место в современной британской прозе.

Прежде всего в этой связи следует упомянуть роман Мишеля Фейбера «Багровый лепесток и белый» («The Crimson Petal and the White», 2002). Некоторые критики (например, Георг Летиссьер [Letissier, G.) называют автора классиком неовикторианской литературы, хотя нельзя не отметить, что за те почти двадцать лет, которые прошли с момента завершения романа до его публикации[46], увидели свет произведения, с бóльшим основанием заслуживающие статуса неовикторианской классики. Произведение Фейбера интересно, главным образом, потому, что оно заключает в себе практически все элементы, характерные для жанровой «формулы» неовикторианского романа – от тематики и проблематики до конкретных художественных приемов. Это и «диккенсианский» охват различных граней викторианской действительности, и концентрация на «запретных» темах (проституция, влияние половой жизни человека на его социальное поведение, сословное расслоение викторианского общества, условия жизни бедноты и т. п.), и наличие элементов метапрозы. Однако нужно заметить, что все составляющие этой формулы сведущему читателю хорошо знакомы по более ранним и – следует признать – гораздо более ценным в художественном отношении образцам жанра.

Тем не менее, роман Фейбера интересен в контексте данного исследования, так как в нем образ мюзик-холла функционирует как важная характеристика викторианской эпохи и как существенный штрих к портрету главного героя.

Уильям Рэкхэм – младший сын владельца крупной фирмы по производству косметики и парфюмерии. Поскольку старший брат Уильяма – Генри – отказался от положенной ему по праву старшинства роли будущего управляющего, Уильяму открыт путь в большой бизнес. Но молодой человек не торопится взять в руки бразды правления крупным предприятием. Он безволен, ленив, и необходимость разбираться в деловых бумагах отвращает его так же, как и необходимость принимать сложные решения в семейной жизни. Жена Уильяма – Агнес – психически неуравновешенна, воспитанием дочери занимается гувернантка, и в целом плачевное состояние домашнего хозяйства не оборачивается полным хаосом только лишь благодаря финансовой поддержке отца Уильяма.

Однако все меняется после встречи Уильяма с проституткой по прозвищу Конфетка. Конфетка – не обычная представительница своей профессии; она умна, остроумна, начитанна, она способна поддержать интеллектуальную беседу, причем эрудиция ее достаточно широка даже по меркам образованного мужчины того времени. При этом в отличие от других проституток, Конфетка готова удовлетворять любые – даже самые причудливые и извращенные – желания клиентов. Уильям стремится сделать Конфетку своей содержанкой, выкупить ее из борделя и сделать своей безраздельной собственностью. Ради этого он прилагает титанические усилия и овладевает азами управления крупным предприятием, что позволяет ему вскоре занять место отца в семейном бизнесе. Доходы семьи растут, а вместе с ними стремительно повышается и статус супружеской четы Рэкхэмов в обществе. Однако двойная жизнь и метание Уильяма между двумя женщинами, представленное в романе как классический для викторианской эпохи конфликт страсти и долга, неизбежно приводят к череде трагедий.

Мюзик-холл в романе предстает как часть «запретного» Лондона, как отражение изнанки викторианской благопристойности и респектабельности. В романе есть два эпизода, в которых Рэкхэм и его друзья посещают мюзик-холл. Показательно, прежде всего, то, что молодые люди идут не столько посмотреть представление, сколько показать себя. Для Уильяма, который долгое время с трудом сводил концы с концами и чувствовал себя униженным в глазах более успешных представителей своего сословия, очень важно продемонстрировать перемену в своем положении. Сословный снобизм героя и – шире – самой эпохи хорошо раскрывает следующий фрагмент романа: «Сидя этим вечером в мюзик-холле Ламли, в окружении мужчин в матерчатых кепках и женщин, которые не досчитываются зубов, Уильям Рэкхэм упивается мыслью о том, что может, сколько ему будет угодно, появляться в местах, подобных этому, не опасаясь оказаться ошибкой принятым за человека менее значительного, чем он есть. Теперь, когда фундамент благосостояния его укрепился, а возвышение до поста директора концерна стало общеизвестным (во всяком случае, известным людям, сделавшим знание о том, “кто есть кто”, своей специальностью), его появление в любом месте почти неизменно сопровождается шепотком: “Это Уильям Рэкхэм”. А поскольку каждый шов его одежды отзывает наилучшим качеством и наиновейшим фасоном, он может быть совершенно уверенным в том, что и люди совсем простые, ведать не ведающие о том, кто он такой, все же признают в нем состоятельного джентльмена – джентльмена, который забавы ради снисходит до увеселений публики не столь состоятельной» [9, c. 265].

Немаловажным штрихом к портрету героя является и характер посещаемых представлений. «Великий Флателли», исполняющий мелодии посредством пускания газов – вот гвоздь программы, который так заинтересовал Уильяма и его друзей во время их первого посещения мюзик-холла. Во время второго визита друзья наслаждаются выступлением «Ножного Паганини» – безрукого калеки, который играет на скрипке при помощи ног. Такое влечение представителей «благородного» сословия к откровенно вульгарному, грубому, физиологическому – характерная черта эпохи. Постоянная необходимость держать себя «в узде», следовать всем писаным и неписаным правилам поведения, контролировать каждый свой шаг и каждое слово, чтобы не уронить себя в глазах окружающих – все это порождало внутренний протест, желание хотя бы иногда выйти за рамки приличий и «пуститься во все тяжкие». Этот эпизод подчеркивает склонность героя к ведению двойной жизни, его желание и сохранять реноме, и в то же время позволять себе непозволительное.

Следующий автор, которого следует упомянуть в связи с темой данного исследования – Сара Рейн, признанный мастер современной детективной прозы. Будучи дочерью ирландского комедийного актера, сама писательница много играла в любительских постановках, а потому хорошо знает специфику театральной жизни. В романе «Песня призрака» («Ghost Song», 2009) Сара Рейн соединяет тему мюзик-холла с еще одной популярной темой неовикторианской прозы: вера в привидений и взаимодействие земного мира и потусторонней реальности.

Действие разворачивается вокруг одного из старейших лондонских мюзик-холлов «Тарлтон» (Tarleton music hall). Мне удалось связаться с автором произведения и задать вопрос о происхождении данного названия и о возможных реальных прообразах этого заведения. Сара Рейн ответила, что «Тарлтон» – это собирательный образ старейших лондонских заведений подобного рода. В качестве названия была взята фамилия известного комического актера, придворного шута и любимца Елизаветы I, Ричарда Тарлтона. Есть версия, что именно Тарлтон послужил прообразом для шекспировских героев – Основы из «Сна в летнюю ночь» и Первого Могильщика в «Гамлете». Тарлтон не только умел петь и танцевать, но также сочинял музыку, владел акробатическим искусством и даром импровизации – умел сочинять остроумные рифмованные реплики в ответ на заданную публикой тему. На этом отсылки к елизаветинским временам не заканчиваются. В романе здание Тарлтонского мюзик-холла находится на Platts Alley. Название улицы, как и название зала – вымышленное. Слово platt, широко употреблявшееся в елизаветинские времена, сегодня известно как plot[47], но значение сегодняшнего plot несколько иное, чем у старого platt. Последнее означало не столько сюжет, историю, сколько список актеров, порядок их выхода на сцену и ухода со сцены во время спектакля, а также перечень всего сценического инвентаря.

Но и на этом отсылки к елизаветинскому театру и к творчеству У. Шекспира, в частности, не заканчиваются. Обратимся к такому фрагменту: «Начинался дождь, и камни мостовой стали мокрыми и скользкими. Старая служебная дверь находилась в самом конце переулка. Роберт достал ключи из кармана пиджака и собрался войти внутрь, как вдруг его внимание привлекла надпись, выбитая на каменной панели над дверью. Буквы кое-где стерлись, но все же прочесть было можно: “Будьте довольны все, будь то великие, будь то малые”. Цитату Роберт не распознал, но счел, что слова очень подходят к этому заведению. Он улыбнулся, стараясь не думать о том, насколько сложная работа ему предстоит. Отперев служебную дверь, Роберт вошел в театр и ощутил запах пыли, подгнивших балок и древности»[48] [49, c. 9].

Надпись, которую увидел герой над служебным входом в «Тарлтон», в оригинале выглядит так: «Please one and please all, be they great, be they small». Эти слова – рефрен из старинной баллады о ворóне, сидящей на стене, которую любил исполнять Ричард Тарлтон:

Please one and please all,Be they great be they small,Be they little be they lowe,So pypeth, the Crowe,Sitting upon a walname = "note" Please one and please all [55, c. 218].

Первая часть этого рефрена звучит в реплике Мальволио, обращенной к Оливии, в «Двенадцатой ночи» У. Шекспира (акт III, сцена IV):

MALVOLIO. Sad, lady? I could be sad. This does make some obstruction in the blood, this cross-gartering; but what of that? If it please the eye of one, it is with me as the very true sonnet is: „Please one and please all" [55, c. 217].

Эти аллюзии, надо полагать, призваны указать на связь между елизаветинским театром и викторианским мюзик-холлом, на непрерывность театральной традиции. Е. Хайченко пишет: «Если считать, что основой искусства мюзик-холла является театрализованная лирическая или комическая песня, исполняемая в образе, то не будет преувеличением сказать, что далекие предшественники этого жанра вышли на сцену еще в XVI столетии. Как известно, спектакль в елизаветинском театре включал в себя немало музыкальных номеров» [10, c. 33].

Итак, некогда популярнейшее место в Лондоне, в 1914 году зал «Тарлтон» был закрыт при таинственных обстоятельствах и девяносто лет оставался в запустении. Очевидцы говорят о странных шорохах, голосах и скрипе половиц, доносящихся из пустующего здания. А еще поговаривают о том, что в здании поселился Поющий призрак.

Действие романа начинается в начале 2000-х, когда строительному инспектору Роберту Фэллону поручают изучить здание мюзик-холла «Тарлтон» и оценить его состояние. В паре со специалисткой по истории викторианского и эдвардианского мюзик-холла Нэнси Брайант (которая проводит исследование для театрального общества «Арлекин») Роберт раскрывает подлинную историю пустующего здания и его страшные тайны.

Параллельно описываются события, непосредственно предшествовавшие драматическому закрытию некогда популярного театра (Сара Рейн использует популярное для неовикторианской прозы повествование в двух временных измерениях). В «исторической» части романа реальные персонажи действуют наряду с вымышленными (так, например, главный герой думает о возможности сотрудничества с Мэри Ллойд – звездой мюзик-холла конца XIX и начала ХХ века). Центральной фигурой здесь является Тоби Чанс, создатель популярных песен для мюзик-холльной сцены, который бесследно исчез как раз накануне закрытия зала.

Мюзик-холл описывается в произведении как таинственное живое существо, как наваждение, от которого невозможно избавиться; его тайна полностью захватывает исследователей – героев «современной» части, не дает возможности думать о чем-то еще: «Всю дорогу домой Хилари размышляла о “Тарлтоне”. Это заведение, если думать о нем слишком долго, словно забирается к вам под кожу, и вы уже не в силах избавиться от него – вам необходимо разгадать тайну, которая привела «Тарлтон» к многолетнему запустению. В чем же дело – в насильственной смерти? Или здесь плелись антиправительственные интриги? Или кто-то страдал синдромом “спящей красавицы”?»[49] [49, c. 18]

Прошлое никуда не уходит; оно постоянно присутствует в настоящем и оказывает влияние на жизнь тех, кто прикасается к нему – такое послание адресует своим читателям Сара Рейн в романе «Песня призрака».

В современной критической литературе нередко встречается термин «неоготический роман», маркирующий жанровую разновидность неовикторианской прозы. Примером может послужить роман «Ходящая во сне» («The Somnambulist», 2011) Эсси Фокс.

Эсси Фокс – современная британская писательница и специалистка по викторианской эпохе. Помимо создания романов, она ведет блог, посвященный различным аспектам викторианской истории и культуры[50]. «Ходящая во сне» – литературный дебют писательницы. Своим названием произведение обязано картине выдающегося английского художника-прерафаэлита Джона Эверетта Милле (John Everett Millais, 1829–1896). Существуют две версии происхождения этой картины. Согласно первой, картина стала иллюстрацией к сенсационному роману Уилки Коллинза «Женщина в белом»; согласно второй, на создание картины Милле вдохновила опера Винченцо Беллини «Сомнамбула» («La Somnambula»), премьера которой состоялась в 1831 году в Милане. Картина Милле не только дает заглавие книге Эсси Фокс, но и имеет большое значение в развитии сюжета романа.

Действие разворачивается в конце XIX века. Повествование ведется от лица семнадцатилетней Фиби Тэрнер, и открывается история воспоминанием героини о первом в ее жизни посещении мюзик-холла с тетушкой Сисси, которая была актрисой. Тогда семилетняя девочка увидела пантомиму «Али-Баба и сорок разбойников», в которой играла ее тетушка. Аромат «запретности» этому визиту придавал тот факт, что мать Фиби – и родная сестра Сисси – была очень набожна и входила в организацию Hallelujah Army, ратующую за закрытие всех лондонских театров как очагов безнравственности и разврата (в скобках отметим, что в образе этой героини можно найти некоторые сходства с матерью Лиззи с Болотной – героини Питера Акройда). Отпуская дочь в театр, Мод более всего боялась, что их с сестрой ограбят – в известном смысле, это и произошло:

«Мне было, должно быть, семь или восемь, когда тетушке Сисси удалось уломать маму, чтобы она отпустила меня поглядеть пантомиму. “Али-Баба и сорок разбойников” – вот что это было, и пока мы с Сисси торопливо усаживались в кеб, Мама стояла на крыльце у входной двери и кричала: “Ты там приглядывай за ней как следует! В зале наверняка будет не меньше сорока воров!”

Я помню, как Сисси, внезапно задохнувшись, обернулась у самой обочины: “Да ладно тебе, Мод! Ты же знаешь, что с нами все будет в порядке. Обещаю, Фиби будет дома к десяти”.

И с нами, действительно, все было в порядке, и я была дома в десять, но мамины опасения все же оправдались: кое-что было украдено – мое сердце. Дома я все никак не могла прийти в себя от возбуждения; не хотелось ни есть, ни спать; меня прямо распирало от всего увиденного и услышанного, а в носу все еще стоял забористый запах грима, табака и пота. Какой это был восхитительный кавардак – я никогда не видела ничего подобного! Сначала были «неподражаемые жонглирующие собачки» Альфа Мерчанта, потом – выделывающие замысловатые коленца танцовщицы, а потом вышел весь такой расфранченный щеголь, и каждый в зале горланил вместе с ним песню “Берти из Берлингтонского пассажа”»[51] [30, c. 5]. С первых же строк романа Эсси Фокс погружает читателя в атмосферу викторианского мюзик-холла как особого, ни с чем не сравнимого мира. Нельзя не отметить, что, как П. Акройд и С. Уотерс, писательница считает нужным подчеркнуть прежде всего физическое воздействие самого зала и постановки на зрителя. Мюзик-холл буквально опьяняет Фиби, она не в силах забыть его шикарную обстановку, звуки и особенно запах – смесь грима, пота и табака. Также отметим, что действие происходит в реальном зале – в мюзик-холле Уилтона, который считается старейшем мюзик-холлом в мире. Это заведение, расположенное в доме номер один по Грейсес-элли (недалеко от лондонского Тауэра) – настоящая легенда, и многие из тех, кто выступал в этом зале, также стали легендами английского мюзик-холла. Так, например, героиня упоминает некоего щеголя (swaggering swell), чьей песне «Берти из Берлингтонского пассажа» подпевал весь зал – а это значит, что девочка видела одно из выступлений Эллы Шилдс (Ella Shields), которая прославилась благодаря песне «Burlington Bertie from Bow» – пародии на знаменитую песню Весты Тилли «Burlington Bertie».

Спустя десять лет семнадцатилетняя Фиби вновь окажется в мюзик-холле Уилтона, когда Сисси, к тому времени уже оставившая сцену, решит вновь вернуться ради выступления в опере Генделя «Ацис и Галатея». Здесь происходит встреча, круто изменяющая жизнь героини и вовлекающая ее в череду таинственных и мрачных событий.

Мюзик-холл, таким образом, играет в романе Эсси Фокс роль своего рода ворот, через которые юная героиня переходит из привычного мира повседневности в таинственное Зазеркалье.

Кейтлин Дэвис, как и Сара Рейн, сводит воедино мюзик-холл и мир привидений в романе «Призрак Лили Пэйнтер» («The Ghost of Lily Painter», 2011). Повествование от лица автора чередуется здесь с повествованием от лица героини, Энни Суит. Кроме того, в романе соединяются два временных пласта: викторианское прошлое и современность.

Начинается повествование в 2008 году. Энни Суит покупает дом в северной части Лондона, который очаровал ее буквально с первого взгляда. Однако вскоре выясняется, что в доме обитает призрак молодой женщины, которая жила здесь более века назад. Лили Пэйнтер, звезда мюзик-холла, трагически погибла в 1902 году, и Энни, чувствующая непреодолимое желание разгадать тайну своего нового дома, постепенно раскрывает историю жизни и смерти Лили Пэйнтер.

В «викторианской» линии романа, которая периодически прерывает линию современную, мы видим сцены из жизни мюзик-холла глазами Лили Пэйнтер; знакомимся с полицейским инспектором Уильямом Джорджем, который пытается расследовать злодейские преступления, о которых ему регулярно сообщает в письмах таинственный аноним; наконец, погружаемся в детали реального уголовного дела о детоубийцах Амелии Саш (Amelia Sach) и Энни Уолтерс (Annie Walters)[52]. Различные сюжетные линии причудливым образом переплетаются в романе, равно как и судьбы героев современной и исторической части произведения. И вновь мюзик-холл выступает как своего рода пограничье между респектабельной, «скучной» викторианской повседневностью и ее изнанкой, полной преступлений и мрачных тайн.