We sat down; and for some moments, while he spoke not, I gazed upon him with a feeling half of pity, half of awe. Surely, man had never before so terribly altered, in so brief a period, as had Roderick Usher! It was with difficulty that I could bring myself to admit the identity of the wan being before me with the companion of my early boyhood. Yet the character of his face had been at all times remarkable.
A cadaverousness of complexion (мертвенная бледность лица; cadaver – труп; cadaverousness – «трупность»; complexion – цвет лица); an eye large, liquid, and luminous beyond comparison (глаз = глаза большие, влажные и ясные несравненно: «вне сравнения»); lips somewhat thin and very pallid, but of a surpassingly beautiful curve (губы несколько тонкие и очень бесцветные, но исключительно красивого изгиба; surpassingly – крайне, очень, исключительно, чрезвычайно; to surpass – превосходить, превышать); a nose of a delicate Hebrew model, but with a breadth of nostril unusual in similar formations (нос тонкого еврейского образца, но с широтой ноздри, необычной в подобных формациях); a finely moulded chin, speaking, in its want of prominence, of a want of moral energy (тонко вылепленный подбородок, говорящий, в своем недостатке выступа, о недостатке силы духа: «моральной энергии»); hair of a more than web-like softness and tenuity (волосы большей, чем у паутины, мягкости и тонкости; web – паутина; web-like – похожий на паутину); these features, with an inordinate expansion above the regions of the temple (эти черты, вместе с необычной широтой над зоной виска), made up altogether a countenance not easily to be forgotten (составляли вместе лицо, которое было нелегко забыть: «лицо, не /предназначенное/ быть легко забытым»; to make up – составлять).
A cadaverousness of complexion; an eye large, liquid, and luminous beyond comparison; lips somewhat thin and very pallid, but of a surpassingly beautiful curve; a nose of a delicate Hebrew model, but with a breadth of nostril unusual in similar formations; a finely moulded chin, speaking, in its want of prominence, of a want of moral energy; hair of a more than web-like softness and tenuity; these features, with an inordinate expansion above the regions of the temple, made up altogether a countenance not easily to be forgotten.
And now in the mere exaggeration of the prevailing character of these features (а теперь, в простом преувеличении преобладающего характера этих черт), and of the expression they were wont to convey (и выражения, которое они привыкли выражать), lay so much of change that I doubted to whom I spoke (лежало = заключалось так много перемены, что я сомневался, с кем я говорю). The now ghastly pallor of the skin (теперь = нынешняя призрачная бледность кожи), and the now miraculous lustre of the eye, above all things startled and even awed me (и нынешний таинственный блеск глаза = глаз, более всего: «надо всеми вещами» пугал /меня/ и даже наводил на меня ужас). The silken hair, too, had been suffered to grow all unheeded (шелковистым волосам также было позволено расти совершенно без препятствий: «оставленными без внимания»; to heed – учитывать, обращать внимание), and as, in its wild gossamer texture, it floated rather than fell about the face (и так как со своей естественной газовой текстурой они скорее текли, чем ниспадали вокруг лица; wild – дикий), I could not, even with effort, connect its Arabesque expression with any idea of simple humanity (я не мог даже с усилием = даже усилием воли связать их /схожую с/ арабесками выразительность с каким-либо представлением о простой человечности).
And now in the mere exaggeration of the prevailing character of these features, and of the expression they were wont to convey, lay so much of change that I doubted to whom I spoke. The now ghastly pallor of the skin, and the now miraculous lustre of the eye, above all things startled and even awed me. The silken hair, too, had been suffered to grow all unheeded, and as, in its wild gossamer texture, it floated rather than fell about the face, I could not, even with effort, connect its Arabesque expression with any idea of simple humanity.
In the manner of my friend I was at once struck with an incoherence – an inconsistency (в манере моего друга я был сразу поражен непоследовательностью, неустойчивостью; to strike – ударять; поражать); and I soon found this to arise (и я вскоре обнаружил, что это происходит: «обнаружил это происходить»; to find – находить, обнаруживать; to arise – вставать, подниматься, происходить) from a series of feeble and futile struggles to overcome an habitual trepidancy (от серии слабых и тщетных попыток справиться с привычным тиком: «дрожанием»; struggle – борьба) – an excessive nervous agitation (повышенным нервным возбуждением). For something of this nature I had indeed been prepared (к чему-то в этом роде я был на самом деле приготовлен), no less by his letter, than by reminiscences of certain boyish traits (не меньше = не в меньшей степени его письмом, чем воспоминаниями о некоторых мальчишеских чертах), and by conclusions deduced from his peculiar physical conformation and temperament (и заключениями, выведенными из его особой физической конституции и темперамента).
In the manner of my friend I was at once struck with an incoherence – an inconsistency; and I soon found this to arise from a series of feeble and futile struggles to overcome an habitual trepidancy – an excessive nervous agitation. For something of this nature I had indeed been prepared, no less by his letter, than by reminiscences of certain boyish traits, and by conclusions deduced from his peculiar physical conformation and temperament.
His action was alternately vivacious and sullen (его действия были поочередно оживленными и угрюмыми). His voice varied rapidly from a tremulous indecision (его голос быстро переходил от дрожащей нерешительности; to vary – варьироваться) (when the animal spirits seemed utterly in abeyance) (когда животный дух казался совершенно свободным: «в состоянии без хозяина») to that species of energetic concision (к той разновидности энергической краткости) – that abrupt, weighty, unhurried, and hollow-sounding enunciation (тому резкому, вескому, неспешному и глухо звучащему произношению) – that leaden, self-balanced and perfectly modulated guttural utterance (той свинцовой = медлительной, уравновешенной и в совершенстве модулированной гортанной речи), which may be observed in the lost drunkard (которое может наблюдаться: «быть наблюдаемым» в пропащем пьянчуге), or the irreclaimable eater of opium (или неисправимом опиомане; eater – едок), during the periods of his most intense excitement (в периоды его наиболее интенсивного возбуждения).
His action was alternately vivacious and sullen. His voice varied rapidly from a tremulous indecision (when the animal spirits seemed utterly in abeyance) to that species of energetic concision – that abrupt, weighty, unhurried, and hollow-sounding enunciation – that leaden, self-balanced and perfectly modulated guttural utterance, which may be observed in the lost drunkard, or the irreclaimable eater of opium, during the periods of his most intense excitement.
It was thus that he spoke of the object of my visit (это было так, что = именно так он говорил о цели моего приезда), of his earnest desire to see me (о своем серьезном желании увидеться со мной), and of the solace he expected me to afford him (и об утешении, которое, как он ожидал, я ему принесу: «утешение, /которое/ он ожидал меня предоставить ему»). He entered, at some length, into what he conceived to be the nature of his malady (он вошел, с некоторой длиной = углубился довольно многословно в /тему/ того, что он считал природой своего недуга). It was, he said, a constitutional and a family evil (он был, сказал он, органическим и семейным бичом: «злом»), and one for which he despaired to find a remedy (бичом, от которого он отчаялся найти лекарство) – a mere nervous affection, he immediately added (простое нервное расстройство, немедленно добавил он), which would undoubtedly soon pass off (которое несомненно скоро пройдет).
It was thus that he spoke of the object of my visit, of his earnest desire to see me, and of the solace he expected me to afford him. He entered, at some length, into what he conceived to be the nature of his malady. It was, he said, a constitutional and a family evil, and one for which he despaired to find a remedy – a mere nervous affection, he immediately added, which would undoubtedly soon pass off.
It displayed itself in a host of unnatural sensations (оно проявляло себя в целом множестве неестественных ощущений). Some of these, as he detailed them, interested and bewildered me (некоторые из них, когда он описал их в подробностях: «детализировал», заинтересовали и смутили меня); although, perhaps, the terms, and the general manner of the narration had their weight (хотя, возможно, /сами/ слова и общая манера изложения имели свой вес = воздействие).
It displayed itself in a host of unnatural sensations. Some of these, as he detailed them, interested and bewildered me; although, perhaps, the terms, and the general manner of the narration had their weight.
He suffered much from a morbid acuteness of the senses (он много = сильно страдал от болезненной остроты чувств); the most insipid food was alone endurable (одна только самая пресная еда была переносима; alone – один, одинокий); he could wear only garments of certain texture (он мог носить лишь одежду определенной текстуры); the odours of all flowers were oppressive (запахи всех цветов были угнетающими); his eyes were tortured by even a faint light (его глаза испытывали муку даже от слабого света: «были мучимы»); and there were but peculiar sounds, and these from stringed instruments (и были лишь /некоторые/ особенные звуки, а именно звуки струнных инструментов; but – но; лишь, только; these – эти), which did not inspire him with horror (которые не внушали ему ужас; to inspire – вдохновлять).
He suffered much from a morbid acuteness of the senses; the most insipid food was alone endurable; he could wear only garments of certain texture; the odours of all flowers were oppressive; his eyes were tortured by even a faint light; and there were but peculiar sounds, and these from stringed instruments, which did not inspire him with horror.
To an anomalous species of terror I found him a bounden slave (я нашел его закованным рабом ненормальной разновидности ужаса; slave – раб; to find – найти). “I shall perish,” said he, “I must perish in this deplorable folly (я погибну, сказал он, я должен погибнуть в этом прискорбном безумии). Thus, thus, and not otherwise, shall I be lost (так, так и не иначе погибну я; lost – потерянный; погибший от to lose – терять). I dread the events of the future (я страшусь событий будущего), not in themselves, but in their results (не самих по себе, но их следствий). I shudder at the thought of any, even the most trivial, incident (я содрогаюсь при мысли о любом, даже самом тривиальном случае), which may operate upon this intolerable agitation of soul (который может подействовать на это невыносимое возбуждение души).
To an anomalous species of terror I found him a bounden slave. “I shall perish,” said he, “I must perish in this deplorable folly. Thus, thus, and not otherwise, shall I be lost. I dread the events of the future, not in themselves, but in their results. I shudder at the thought of any, even the most trivial, incident, which may operate upon this intolerable agitation of soul.
I have, indeed, no abhorrence of danger (поистине, у меня нет страха перед опасностью), except in its absolute effect – in terror (кроме как в его крайнем проявлении – ужаса). In this unnerved – in this pitiable condition (в этом издерганном, в этом жалком состоянии) – I feel that the period will sooner or later arrive (я чувствую, что рано или поздно придет время: «раньше или позже») when I must abandon life and reason together (когда я должен буду покинуть = лишиться жизни и рассудка вместе /с ней/), in some struggle with the grim phantasm, fear (в борьбе с мрачной фантазией, страхом).”
I have, indeed, no abhorrence of danger, except in its absolute effect – in terror. In this unnerved – in this pitiable condition – I feel that the period will sooner or later arrive when I must abandon life and reason together, in some struggle with the grim phantasm, fear.”
I learned, moreover, at intervals (я узнал к тому же, с перерывами = из отрывочных фраз), and through broken and equivocal hints (и из ломаных = косвенных и двусмысленных намеков), another singular feature of his mental condition (еще одну уникальную черту его душевной болезни). He was enchained by certain superstitious impressions in regard to the dwelling which he tenanted (он был окован = охвачен суеверными представлениями в отношении жилища, в котором он обитал; impression – впечатление), and whence, for many years, he had never ventured forth (и из которого многие годы он ни разу не отваживался /выехать/) – in regard to an influence whose supposititious force was conveyed in terms too shadowy here to be re-stated (в отношении влияния, чья предполагаемая сила была передана в словах, слишком неясных, чтобы быть здесь пересказанными; shadowy от shadow – тень) – an influence which some peculiarities in the mere form and substance of his family mansion, had, by dint of long sufferance, he said, obtained over his spirit (влияния, которое обрели некоторые особенности формы и материи его семейного дома, как он сказал, по причине долгого воздействия; dint – вмятина, след от удара; to obtain – получить) – an effect which the physique of the gray walls and turrets (эффекта, который вид серых стен и башенок), and of the dim tarn into which they all looked down (и мутного пруда, в который они все смотрели = в котором они все отражались), had, at length, brought about upon the morale of his existence (наконец оказали на дух его существования).
I learned, moreover, at intervals, and through broken and equivocal hints, another singular feature of his mental condition. He was enchained by certain superstitious impressions in regard to the dwelling which he tenanted, and whence, for many years, he had never ventured forth – in regard to an influence whose supposititious force was conveyed in terms too shadowy here to be re-stated – an influence which some peculiarities in the mere form and substance of his family mansion, had, by dint of long sufferance, he said, obtained over his spirit – an effect which the physique of the gray walls and turrets, and of the dim tarn into which they all looked down, had, at length, brought about upon the morale of his existence.
He admitted, however, although with hesitation (он признал, впрочем, хотя и с колебанием), that much of the peculiar gloom which thus afflicted him could be traced to a more natural and far more palpable origin (что многое из = что во многом /корни/ той особенной мрачности, которая так охватила его, могли быть прослежены до более естественного и гораздо более ощутимого источника; far – далеко; зд.: гораздо) – to the severe and long-continued illness (до суровой и долго продолжавшейся болезни) – indeed to the evidently approaching dissolution (по правде говоря, до очевидно приближающейся гибели) – of a tenderly beloved sister (нежно любимой сестры) – his sole companion for long years (его единственного товарища долгие годы) – his last and only relative on earth (его последнего и единственного родича на земле). “Her decease,” he said, with a bitterness which I can never forget (ее кончина, сказал он с горечью, которую я не могу забыть), “would leave him (him the hopeless and the frail) the last of the ancient race of the Ushers (оставит его, его, безнадежного и хрупкого, последним из древнего рода Ашеров).”
He admitted, however, although with hesitation, that much of the peculiar gloom which thus afflicted him could be traced to a more natural and far more palpable origin – to the severe and long-continued illness – indeed to the evidently approaching dissolution – of a tenderly beloved sister – his sole companion for long years – his last and only relative on earth. “Her decease,” he said, with a bitterness which I can never forget, “would leave him (him the hopeless and the frail) the last of the ancient race of the Ushers.”
While he spoke, the lady Madeline (for so was she called) (пока он говорил, леди Маделин, ибо так ее звали; to call – звать, называть) passed slowly through a remote portion of the apartment (медленно прошла через отдаленную часть комнаты), and, without having noticed my presence, disappeared (и, не заметив моего присутствия, исчезла; without – без). I regarded her with an utter astonishment not unmingled with dread (я смотрел на нее с крайней пораженностью, смешанной с ужасом: «не не-смешанной») – and yet I found it impossible to account for such feelings (и все же я нашел невозможным объяснить такие чувства; to find – найти). A sensation of stupor oppressed me (чувство оцепенения охватило меня), as my eyes followed her retreating steps (пока мои глаза следили за ее удаляющимися шагами).
While he spoke, the lady Madeline (for so was she called) passed slowly through a remote portion of the apartment, and, without having noticed my presence, disappeared. I regarded her with an utter astonishment not unmingled with dread – and yet I found it impossible to account for such feelings. A sensation of stupor oppressed me, as my eyes followed her retreating steps.
When a door, at length, closed upon her (когда дверь наконец закрылась за ней), my glance sought instinctively and eagerly the countenance of the brother (мой взгляд искал = обратился инстинктивно и жадно к лицу брата) – but he had buried his face in his hands (но он закрыл лицо руками: «похоронил/зарыл»), and I could only perceive that a far more than ordinary wanness had overspread the emaciated fingers (и я мог лишь заметить, что бледность более обычной покрыла истощенные = странно тонкие пальцы) through which trickled many passionate tears (между которыми струились обильные, вызванные большим чувством: «страстные» слезы; to trickle – течь тонкой струйкой, сочиться; капать).
When a door, at length, closed upon her, my glance sought instinctively and eagerly the countenance of the brother – but he had buried his face in his hands, and I could only perceive that a far more than ordinary wanness had overspread the emaciated fingers through which trickled many passionate tears.
The disease of the lady Madeline had long baffled the skill of her physicians (недуг леди Маделин долго ставил в тупик умение ее врачей). A settled apathy (устойчивая апатия), a gradual wasting away of the person (постепенное увядание личности; to waste away – чахнуть, увядать; to waste – тратить попусту; чахнуть, истощаться; away – прочь), and frequent although transient affections of a partially cataleptical character (и частые, хоть и кратковременные приступы отчасти каталептического характера; affection – зд.: повреждение, болезнь, поражение), were the unusual diagnosis (были /ее/ необычным диагнозом).
The disease of the lady Madeline had long baffled the skill of her physicians. A settled apathy, a gradual wasting away of the person, and frequent although transient affections of a partially cataleptical character, were the unusual diagnosis.
Hitherto she had steadily borne up against the pressure of her malady (до сих пор она стойко держалась против гнета своей болезни; to bear up – держаться; to bear – нести; выдерживать, переносить /давление/), and had not betaken herself finally to bed (и не приковывала себя окончательно к постели; to betake – прибегать, обращаться; удаляться, отправляться); but, on the closing in of the evening of my arrival at the house (но, по наступлении вечера моего приезда в дом; to close in – приближаться, наступать), she succumbed (as her brother told me at night with inexpressible agitation) to the prostrating power of the destroyer (она поддалась – как ее брат сказал мне ночью с невыразимым волнением – подавляющей власти разрушителя = болезни); and I learned that the glimpse I had obtained of her person (и я узнал, что короткий взгляд, который я кинул на ее облик; glimpse – проблеск, быстрый взгляд; to obtain – получить) would thus probably be the last I should obtain (будет, таким образом, последним, который я получу = кину) – that the lady, at least while living, would be seen by me no more (что эта дама, по крайней мере, пока живая, не будет увидена мною больше).
Hitherto she had steadily borne up against the pressure of her malady, and had not betaken herself finally to bed; but, on the closing in of the evening of my arrival at the house, she succumbed (as her brother told me at night with inexpressible agitation) to the prostrating power of the destroyer; and I learned that the glimpse I had obtained of her person would thus probably be the last I should obtain – that the lady, at least while living, would be seen by me no more.
For several days ensuing (в течение нескольких дней, последовавших /за этим/), her name was unmentioned by either Usher or myself (ее имя было неупомянуто = не упоминалось ни Ашером, ни мной самим): and during this period I was busied in earnest endeavours to alleviate the melancholy of my friend (и в течение этого времени я был занят серьезными усилиями облегчить тоску моего друга). We painted and read together (мы писали красками и читали вместе); or I listened, as if in a dream, to the wild improvisations of his speaking guitar (или я слушал, как будто во сне, неистовые импровизации его говорящей гитары).
For several days ensuing, her name was unmentioned by either Usher or myself: and during this period I was busied in earnest endeavours to alleviate the melancholy of my friend. We painted and read together; or I listened, as if in a dream, to the wild improvisations of his speaking guitar.
And thus, as a closer and still intimacy admitted me more unreservedly into the recesses of his spirit (и так, в то время как теснейшая и тихая дружба допускала меня более неограниченно в тайники его души; close – близкий; closer – более близкий), the more bitterly did I perceive the futility of all attempt at cheering a mind (тем более горько = с большей горечью я осознавал тщетность всякой попытки развеселить такой ум) from which darkness, as if an inherent positive quality, poured forth upon all objects of the moral and physical universe (из которого тьма, будто неотъемлемое положительное = реальное качество, изливалась на все предметы нравственной и физической вселенной), in one unceasing radiation of gloom (одним непрекращающимся излучением уныния).
And thus, as a closer and still intimacy admitted me more unreservedly into the recesses of his spirit, the more bitterly did I perceive the futility of all attempt at cheering a mind from which darkness, as if an inherent positive quality, poured forth upon all objects of the moral and physical universe, in one unceasing radiation of gloom.
I shall ever bear about me a memory of the many solemn hours (я всегда буду носить с собой память о многих мрачных часах) I thus spent alone with the master of the House of Usher (/которые/ я провел наедине с хозяином Дома Ашеров; to spend – тратить /деньги/; проводить /время/). Yet I should fail in any attempt to convey an idea of the exact character of the studies, or of the occupations (однако я бы потерпел неудачу при любой попытке передать представление о точном характере упражнений или занятий; to fail – не смочь, потерпеть неудачу, провалиться), in which he involved me, or led me the way (в которые он вовлекал меня или вел меня за собой; to lead the way – вести за собой, показывать дорогу, подавать пример: «вести путь»). An excited and highly distempered ideality threw a sulphureous lustre over all (возбужденное и крайне раздраженное воображение отбрасывало серный = дьявольский блеск на все; highly – весьма, крайне от high – высокий; to throw – бросать). His long improvised dirges will ring forever in my ears (его долгие импровизированные мелодии будут всегда звенеть в моих ушах; dirge – погребальная песнь; заунывная мелодия). Among other things, I hold painfully in mind (среди прочих вещей я мучительно держу в уме = помню) a certain singular perversion and amplification of the wild air of the last waltz of Von Weber (некую необыкновенную вариацию: «извращение» и развитие неистовой мелодии последнего вальса фон Вебера).
I shall ever bear about me a memory of the many solemn hours I thus spent alone with the master of the House of Usher. Yet I should fail in any attempt to convey an idea of the exact character of the studies, or of the occupations, in which he involved me, or led me the way. An excited and highly distempered ideality threw a sulphureous lustre over all. His long improvised dirges will ring forever in my ears. Among other things, I hold painfully in mind a certain singular perversion and amplification of the wild air of the last waltz of Von Weber.
From the paintings over which his elaborate fancy brooded (из картин, над которыми его замысловатое воображение размышляло = работало), and which grew, touch by touch, into vaguenesses (и которые росли = уходили, мазок за мазком, в расплывчатость; to grow – расти, становиться; vague – неопределенный, расплывчатый) at which I shuddered the more thrillingly, because I shuddered knowing not why (от которой я вздрагивал тем более трепетно, потому что я вздрагивал, не зная, почему); – from these paintings (vivid as their images now are before me) I would in vain endeavour to educe more than a small portion (из этих картин – как ни живы их образы теперь передо мной – я бы напрасно старался выделить больше, чем маленькую часть; to educe – выводить; /хим./ выделять) which should lie within the compass of merely written words (которая бы лежала в пределах досягаемости всего лишь написанных слов = которую можно было бы описать словами).
From the paintings over which his elaborate fancy brooded, and which grew, touch by touch, into vaguenesses at which I shuddered the more thrillingly, because I shuddered knowing not why; – from these paintings (vivid as their images now are before me) I would in vain endeavour to educe more than a small portion which should lie within the compass of merely written words.
By the utter simplicity, by the nakedness of his designs, he arrested and overawed attention (абсолютной простотой, обнаженностью своих рисунков он приковывал и устрашал внимание). If ever mortal painted an idea, that mortal was Roderick Usher (если когда-либо смертный изображал идею, этим смертным был Родерик Ашер). For me at least – in the circumstances then surrounding me (для меня, по крайней мере – в обстоятельствах, тогда окружавших меня) – there arose out of the pure abstractions which the hypochondriac contrived to throw upon his canvas, an intensity of intolerable awe (из чистых абстракций, которые ипохондрик сумел нанести на свой холст, возникала энергия, /внушавшая/ невыносимый благоговейный ужас; to arise – возникать, проистекать, создаваться), no shadow of which felt I ever yet in the contemplation of the certainly glowing yet too concrete reveries of Fuseli (ни тени которого я еще не испытывал при созерцании, конечно, ярких, но слишком конкретных грез Фюзели; to feel – чувствовать, испытывать).
By the utter simplicity, by the nakedness of his designs, he arrested and overawed attention. If ever mortal painted an idea, that mortal was Roderick Usher. For me at least – in the circumstances then surrounding me – there arose out of the pure abstractions which the hypochondriac contrived to throw upon his canvas, an intensity of intolerable awe, no shadow of which felt I ever yet in the contemplation of the certainly glowing yet too concrete reveries of Fuseli.
One of the phantasmagoric conceptions of my friend (один из фантасмагоричных замыслов моего друга), partaking not so rigidly of the spirit of abstraction (придерживающийся не столь строго духа абстракции; to partake of – отведать; иметь примесь чего-либо, отдавать /чем-либо/), may be shadowed forth, although feebly, in words (может быть изложен, хоть и приблизительно, словами; to shadow – затенять; туманно излагать от shadow – тень; forth – вперед). A small picture presented the interior of an immensely long and rectangular vault or tunnel (маленькая картина представляла внутренность огромно = очень длинного и прямоугольного подвала или туннеля), with low walls, smooth, white, and without interruption or device (с низкими стенами = сводами, гладкий, белый и без разрыва или узора; device – прибор; архитектурный термин: узор).
One of the phantasmagoric conceptions of my friend, partaking not so rigidly of the spirit of abstraction, may be shadowed forth, although feebly, in words. A small picture presented the interior of an immensely long and rectangular vault or tunnel, with low walls, smooth, white, and without interruption or device.
Certain accessory points of the design served well to convey the idea (некоторые второстепенные моменты: «точки» рисунка указывали на то, что: «служили хорошо, чтобы передать мысль») that this excavation lay at an exceeding depth below the surface of the earth (что это подземелье лежало на чрезвычайной глубине под поверхностью земли; excavation – копание, рытье; яма, котлован). No outlet was observed in any portion of its vast extent (никакого выхода не наблюдалось в какой-либо части его огромной протяженности; to observe – наблюдать), and no torch, or other artificial source of light was discernible (и никакой факел или же другой искусственный источник света не был различим); yet a flood of intense rays rolled throughout (но все же потоп сильных лучей прокатывался по всему /помещению/), and bathed the whole in a ghastly and inappropriate splendour (и омывал целое = все жутковатым и неуместным великолепием).
Certain accessory points of the design served well to convey the idea that this excavation lay at an exceeding depth below the surface of the earth. No outlet was observed in any portion of its vast extent, and no torch, or other artificial source of light was discernible; yet a flood of intense rays rolled throughout, and bathed the whole in a ghastly and inappropriate splendour.
I have just spoken of that morbid condition of the auditory nerve (я только что говорил о том болезненном состоянии слухового нерва) which rendered all music intolerable to the sufferer (которое делало всю музыку непереносимой для страдальца), with the exception of certain effects of stringed instruments (за исключением некоторых эффектов = звуков струнных инструментов). It was, perhaps, the narrow limits to which he thus confined himself upon the guitar (возможно, именно те узкие границы, в которые он себя заключал, /играя/ на гитаре; it was… that – это было… что = именно), which gave birth, in great measure, to the fantastic character of his performances (давали рождение, в большой мере, фантастическому характеру его игры; performance – исполнение).
I have just spoken of that morbid condition of the auditory nerve which rendered all music intolerable to the sufferer, with the exception of certain effects of stringed instruments. It was, perhaps, the narrow limits to which he thus confined himself upon the guitar, which gave birth, in great measure, to the fantastic character of his performances.
But the fervid facility of his impromptus could not be so accounted for (но пламенная легкость его экспромтов не могла быть так объяснена; to account for – объяснять). They must have been, and were (они должны были быть и были), in the notes, as well as in the words of his wild fantasias (в нотах, как и в словах его безудержных фантазий) (for he not unfrequently accompanied himself with rhymed verbal improvisations) (ибо он нередко: «не нечасто» аккомпанировал себе рифмованными словесными импровизациями), the result of that intense mental collectedness and concentration (результатом той интенсивной умственной собранности и концентрации) to which I have previously alluded as observable only in particular moments of the highest artificial excitement (о которых я ранее вскользь упоминал как о наблюдаемых только в некоторые моменты высочайшего искусственного = экзальтированного возбуждения).
