But as, in ethics, evil is a consequence of good (но как – в этике – зло есть последствие добра), so, in fact, out of joy is sorrow born (так же, в самом деле, из радости рождается печаль; born – рожденный). Either the memory of past bliss is the anguish of today (либо воспоминание о прошедшем блаженстве есть мука сегодняшнего дня), or the agonies which are (либо страдания, которые суть), have their origin in the ecstasies which might have been (имеют свой исток в наслаждениях, которые могли бы быть).
But as, in ethics, evil is a consequence of good, so, in fact, out of joy is sorrow born. Either the memory of past bliss is the anguish of today, or the agonies which are, have their origin in the ecstasies which might have been.
My baptismal name is Egaeus (мое крестильное имя – Эгей); that of my family I will not mention (имя моей семьи = фамилию я не стану упоминать). Yet there are no towers in the land more time-honored (но нет башен = замков в этой земле более почтенных временем = более древних) than my gloomy, gray, hereditary halls (чем моя мрачная, серая наследная усадьба).
My baptismal name is Egaeus; that of my family I will not mention. Yet there are no towers in the land more time-honored than my gloomy, gray, hereditary halls.
Our line has been called a race of visionaries (нашу линию = семью называли породой мечтателей; visionary – провидец, прорицатель; мечтатель; выдумщик, фантазер; vision – видение); and in many striking particulars (и во многих поразительных деталях) – in the character of the family mansion (в характере семейного дома) – in the frescos of the chief saloon (во фресках главного зала) – in the tapestries of the dormitories (в гобеленах спальных комнат) – in the chiselling of some buttresses in the armory (в резьбе на некоторых контрфорсах арсенала) – but more especially in the gallery of antique paintings (но еще более того – в галерее древних картин; especially – особенно) – in the fashion of the library chamber (в особенностях библиотечной комнаты) – and, lastly, in the very peculiar nature of the library’s contents (и, наконец, в самóй особенной природе содержимого этой библиотеки) – there is more than sufficient evidence to warrant the belief (есть более чем достаточно свидетельств, чтобы подтвердить эту веру).
Our line has been called a race of visionaries; and in many striking particulars – in the character of the family mansion – in the frescos of the chief saloon – in the tapestries of the dormitories – in the chiselling of some buttresses in the armory – but more especially in the gallery of antique paintings – in the fashion of the library chamber – and, lastly, in the very peculiar nature of the library’s contents – there is more than sufficient evidence to warrant the belief.
The recollections of my earliest years are connected with that chamber, and with its volumes (воспоминания моих самых ранних годов связаны с этой комнатой и с ее фолиантами) – of which latter I will say no more (о каковых последних = о которых я не скажу больше). Here died my mother (здесь умерла моя мать). Herein was I born (сюда = в эту комнату я был рожден). But it is mere idleness to say that I had not lived before (но пустая тщета – сказать, что я не жил прежде; idleness – праздность, безделье, бесполезность; idle – праздный) – that the soul has no previous existence (что у души нет предыдущего существования). You deny it (вы отрицаете его)? – let us not argue the matter (не станем спорить об этом деле). Convinced myself (сам, убежденный), I seek not to convince (я не ищу убеждать /других/).
The recollections of my earliest years are connected with that chamber, and with its volumes – of which latter I will say no more. Here died my mother. Herein was I born. But it is mere idleness to say that I had not lived before – that the soul has no previous existence. You deny it? – let us not argue the matter. Convinced myself, I seek not to convince.
There is, however, a remembrance of aerial forms (есть, однако, воспоминание об эфирных очертаниях) – of spiritual and meaning eyes (об одухотворенных и значащих = выразительных глазах) – of sounds, musical yet sad (о звуках, музыкальных, но печальных) – a remembrance which will not be excluded (воспоминание, которое не будет исключено = от которого не отмахнешься); a memory like a shadow (воспоминание, как тень) – vague, variable, indefinite, unsteady (расплывчатое, изменчивое, неопределенное, нетвердое; steady – устойчивый); and like a shadow, too, in the impossibility of my getting rid of it (и похожее на тень также в невозможности мне избавиться от него; rid – свободный; to get rid of – освободиться от чего-либо; to get – зд.: стать, сделаться) while the sunlight of my reason shall exist (покуда солнечный свет моего разума будет существовать).
There is, however, a remembrance of aerial forms – of spiritual and meaning eyes – of sounds, musical yet sad – a remembrance which will not be excluded; a memory like a shadow – vague, variable, indefinite, unsteady; and like a shadow, too, in the impossibility of my getting rid of it while the sunlight of my reason shall exist.
In that chamber was I born (в этой комнате родился я). Thus awaking from the long night of what seemed, but was not, nonentity (так очнувшись от длинной ночи того, что казалось, но не было небытием), at once into the very regions of fairy land (сразу /придя/ в самые пределы волшебной страны) – into a palace of imagination (в некий дворец воображения) – into the wild dominions of monastic thought and erudition (в дикие = глухие владения монашеской мысли и эрудиции) – it is not singular that I gazed around me with a startled and ardent eye (не странно, что я смотрел вокруг пораженным и пылким взглядом: «глазом») – that I loitered away my boyhood in books (что я истратил свое отрочество в книгах; to loiter – слоняться без дела, околачиваться; to loiter away – истратить), and dissipated my youth in reverie (и промотал свою юность в мечтаниях); but it is singular that as years rolled away (но действительно странно, что, когда годы прошли: «укатились/уплыли»), and the noon of manhood found me still in the mansion of my fathers (и полдень мужества нашел = застал меня все еще в доме моих отцов) – it is wonderful what stagnation there fell upon the springs of my life (поистине удивительно, какое оцепенение там пало на мои жизненные силы; to fall – падать; spring – сила, энергия; источник; пружина) – wonderful how total an inversion took place in the character of my commonest thought (удивительно, какое полное преображение случилось в характере моей самой обычной мысли; to take place – случиться: «взять = иметь место»).
In that chamber was I born. Thus awaking from the long night of what seemed, but was not, nonentity, at once into the very regions of fairy land – into a palace of imagination – into the wild dominions of monastic thought and erudition – it is not singular that I gazed around me with a startled and ardent eye – that I loitered away my boyhood in books, and dissipated my youth in reverie; but it is singular that as years rolled away, and the noon of manhood found me still in the mansion of my fathers – it is wonderful what stagnation there fell upon the springs of my life – wonderful how total an inversion took place in the character of my commonest thought.
The realities of the world affected me as visions, and as visions only (действительные явления мира трогали меня как видения, и только как видения), while the wild ideas of the land of dreams became, in turn, not the material of my every-day existence (в то время как дикие идеи из земли сновидений стали, в /свою/ очередь, /даже/ не материалом моего каждодневного существования), but in very deed that existence utterly and solely in itself (но поистине – совершенно и исключительно самим этим существованием; deed – деяние; indeed – действительно; very – очень; тот самый; слово-усилитель; in very deed – поистине; itself – сам, сама, само).
The realities of the world affected me as visions, and as visions only, while the wild ideas of the land of dreams became, in turn, not the material of my every-day existence, but in very deed that existence utterly and solely in itself.
* * *Berenice and I were cousins (Береника и я были кузенами), and we grew up together in my paternal halls (и мы выросли вместе в моем отчем доме). Yet differently we grew (но по-разному росли мы) – I, ill of health, and buried in gloom (я – слабый здоровьем и погруженный в уныние; gloom – мрачность) – she, agile, graceful, and overflowing with energy (она – живая, изящная и переполненная энергией; to flow – течь; over – через; to overflow – переливаться; затоплять; изобиловать); hers, the ramble on the hill-side (ее = ей – прогулка по склону холма) – mine the studies of the cloister (мои = мне – затворнические штудии; cloister – монастырь, затворничество, аскетизм); I, living within my own heart (я – живущий в собственном сердце), and addicted, body and soul, to the most intense and painful meditation (и пристрастившийся телом и духом к напряженнейшим и мучительнейшим размышлениям; the most – самый; чрезвычайно) – she, roaming carelessly through life (она – беспечно бредущая по жизни; through – сквозь, через), with no thought of the shadows in her path (без мысли о тенях на ее пути), or the silent flight of the raven-winged hours (и без тихого течения воронокрылых часов; or – или; flight – полет; бегство; быстрое течение /времени/).
Berenice and I were cousins, and we grew up together in my paternal halls. Yet differently we grew – I, ill of health, and buried in gloom – she, agile, graceful, and overflowing with energy; hers, the ramble on the hill-side – mine the studies of the cloister; I, living within my own heart, and addicted, body and soul, to the most intense and painful meditation – she, roaming carelessly through life, with no thought of the shadows in her path, or the silent flight of the raven-winged hours.
Berenice! – I call upon her name – Berenice! (Береника! – я выкликаю ее имя – Береника!) – and from the gray ruins of memory (и с серых руин памяти) a thousand tumultuous recollections are startled at the sound (тысяча шумных воспоминаний вспугнуты этим звуком)! Ah, vividly is her image before me now (ах, живо является ее образ предо мной сейчас), as in the early days of her light-heartedness and joy (как в ранние дни ее беспечности и радости)! Oh, gorgeous yet fantastic beauty (о, великолепная, пусть необычная красавица)! Oh, sylph amid the shrubberies of Arnheim (о, сильфида среди кустов Арнгейма![4])! Oh, Naiad among its fountains (о, наяда среди его фонтанов!)!
Berenice! – I call upon her name – Berenice! – and from the gray ruins of memory a thousand tumultuous recollections are startled at the sound! Ah, vividly is her image before me now, as in the early days of her light-heartedness and joy! Oh, gorgeous yet fantastic beauty! Oh, sylph amid the shrubberies of Arnheim! Oh, Naiad among its fountains!
And then – then all is mystery and terror (а потом, потом все – тайна и ужас), and a tale which should not be told (и история, которой не следовало бы быть рассказанной). Disease – a fatal disease, fell like the simoom upon her frame (болезнь – роковая = неизлечимая болезнь упала = напала на ее тело, словно самум; frame – рама; каркас; скелет; строение); and, even while I gazed upon her (и, прямо когда я смотрел на нее = у меня на глазах; to gaze – вглядываться), the spirit of change swept over her, pervading her mind, her habits, and her character (дух перемены пронесся по ней, охватывая ее ум, ее привычки и ее характер; to sweep – мести; проноситься), and, in a manner the most subtle and terrible, disturbing even the identity of her person (и самым тонким и ужасным образом повредил саму индивидуальность ее личности)! Alas! the destroyer came and went (увы! разрушительница пришла и ушла)! – and the victim – where is she (а жертва – где она)? I knew her not – or knew her no longer as Berenice (я не узнавал ее – или не узнавал ее больше как Беренику).
And then – then all is mystery and terror, and a tale which should not be told. Disease – a fatal disease, fell like the simoom upon her frame; and, even while I gazed upon her, the spirit of change swept over her, pervading her mind, her habits, and her character, and, in a manner the most subtle and terrible, disturbing even the identity of her person! Alas! the destroyer came and went! – and the victim – where is she? I knew her not – or knew her no longer as Berenice.
Among the numerous train of maladies superinduced by that fatal and primary one (в многочисленном = длинном ряду болезней, вызванных той роковой и изначальной) which effected a revolution of so horrible a kind in the moral and physical being of my cousin (которая произвела переворот столь ужасного свойства в нравственной и физической жизни моей кузины), may be mentioned as the most distressing and obstinate in its nature, a species of epilepsy (может быть упомянута, как самая мучительная и упорная по своей природе, разновидность эпилепсии) not unfrequently terminating in trance itself (нередко заканчивавшаяся самим трансом; unfrequently – нечасто) – trance very nearly resembling positive dissolution (трансом, очень близко напоминающим совершенную смерть: «растворение»), and from which her manner of recovery was in most instances, startlingly abrupt (и от которого ее манера пробуждения была в большинстве случаев пугающе внезапной).
Among the numerous train of maladies superinduced by that fatal and primary one which effected a revolution of so horrible a kind in the moral and physical being of my cousin, may be mentioned as the most distressing and obstinate in its nature, a species of epilepsy not unfrequently terminating in trance itself – trance very nearly resembling positive dissolution, and from which her manner of recovery was in most instances, startlingly abrupt.
In the mean time my own disease (тем временем моя собственная болезнь) – for I have been told that I should call it by no other appellation (ибо мне сказали, что мне не следует называть ее никаким другим наименованием) – my own disease, then, grew rapidly upon me (так вот, моя собственная болезнь быстро одолела меня; then – тогда, в таком случае; to grow – расти), and assumed finally a monomaniac character of a novel and extraordinary form (и приняла наконец мономаниакальный характер нового и необычного вида) – hourly and momently gaining vigor (ежечасно и ежесекундно приобретая силу) – and at length obtaining over me the most incomprehensible ascendancy (и наконец получив надо мной совершенно непостижимую власть; the most – самый; очень). This monomania, if I must so term it, consisted in a morbid irritability of those properties of the mind (это мономания, раз я должен так обозначать ее, состояла в болезненной раздражительности свойств ума) in metaphysical science termed the attentive (в метафизической науке называемых вниманием: «внимательными»).
In the mean time my own disease – for I have been told that I should call it by no other appellation – my own disease, then, grew rapidly upon me, and assumed finally a monomaniac character of a novel and extraordinary form – hourly and momently gaining vigor – and at length obtaining over me the most incomprehensible ascendancy. This monomania, if I must so term it, consisted in a morbid irritability of those properties of the mind in metaphysical science termed the attentive.
It is more than probable that I am not understood (более чем вероятно, что меня не понимают: «я не понят»); but I fear, indeed, that it is in no manner possible to convey to the mind of the merely general reader (но я боюсь, по правде говоря, что никоим образом не возможно дать уму неспециалиста: «просто общего читателя»), an adequate idea of that nervous intensity of interest (адекватное представление о той нервной интенсивности интереса) with which, in my case, the powers of meditation (not to speak technically) (с которой, в моем случае, силы мышления, говоря общим языком: «чтобы не говорить технически») busied and buried themselves, in the contemplation of even the most ordinary objects of the universe (занимали себя и погружались в созерцание даже самых обычных предметов вселенной).
It is more than probable that I am not understood; but I fear, indeed, that it is in no manner possible to convey to the mind of the merely general reader, an adequate idea of that nervous intensity of interest with which, in my case, the powers of meditation (not to speak technically) busied and buried themselves, in the contemplation of even the most ordinary objects of the universe.
To muse for long unwearied hours, with my attention riveted to some frivolous device on the margin, or in the typography of a book (раздумывать долгими, неутомимыми часами, с вниманием, прикованным к какой-нибудь незначительной детали на полях или в наборе книги); to become absorbed, for the better part of a summer’s day, in a quaint shadow falling aslant upon the tapestry or upon the floor (неотрывно смотреть в течение большей: «лучшей» части летнего дня на причудливую тень, падающую косо на гобелен или на пол; to become absorbed – становиться поглощенным); to lose myself, for an entire night, in watching the steady flame of a lamp, or the embers of a fire (терять себя в наблюдении = забывать себя на целую ночь, наблюдая ровное пламя лампы или угли в очаге); to dream away whole days over the perfume of a flower (проводить целые дни в мечтании: «мечтать дни прочь» об аромате цветка); to repeat, monotonously, some common word (монотонно повторять какое-нибудь обычное слово), until the sound, by dint of frequent repetition, ceased to convey any idea whatever to the mind (пока звук, силой частого повторения, не прекращал сообщать какую бы то ни было мысль разуму; dint – сила; удар; след от удара, вмятина); to lose all sense of motion or physical existence (терять всякое чувство движения или физического существования), by means of absolute bodily quiescence (посредством полной телесной неподвижности) long and obstinately persevered in (/в которой/ долго и упорно пребываешь; to persevere – упорствовать, выдерживать): such were a few of the most common and least pernicious vagaries induced by a condition of the mental faculties (таковы были некоторые из самых обыкновенных и наименее пагубных причуд, вызванных состоянием умственных способностей; vagary – каприз, причуда; выходка), not, indeed, altogether unparalleled (не вовсе, правда, беспримерные: «не имеющие параллелей»; indeed – действительно), but certainly bidding defiance to anything like analysis or explanation (но точно бросающие вызов чему-либо вроде анализа или объяснения).
To muse for long unwearied hours, with my attention riveted to some frivolous device on the margin, or in the typography of a book; to become absorbed, for the better part of a summer’s day, in a quaint shadow falling aslant upon the tapestry or upon the floor; to lose myself, for an entire night, in watching the steady flame of a lamp, or the embers of a fire; to dream away whole days over the perfume of a flower; to repeat, monotonously, some common word, until the sound, by dint of frequent repetition, ceased to convey any idea whatever to the mind; to lose all sense of motion or physical existence, by means of absolute bodily quiescence long and obstinately persevered in: such were a few of the most common and least pernicious vagaries induced by a condition of the mental faculties, not, indeed, altogether unparalleled, but certainly bidding defiance to anything like analysis or explanation.
Yet let me not be misapprehended (и все же не дайте мне быть неправильно понятым = не хочу…; to let – давать, позволять; to misapprehend – неправильно понимать). The undue, earnest, and morbid attention thus excited by objects in their own nature frivolous (недолжное, серьезное и болезненное внимание, таким образом возбуждаемое предметами, по своей природе пустячными), must not be confounded in character with that ruminating propensity common to all mankind (не должно быть спутано по /своим/ свойствам с той склонностью к размышлениям, общей для всего человечества; propensity – склонность; to ruminate – размышлять), and more especially indulged in by persons of ardent imagination (и которой особенно предаются люди с пылким воображением; to indulge in smth – предаваться чему-либо). It was not even, as might be at first supposed, an extreme condition (это не было даже, как может быть сперва предположено, крайним состоянием), or exaggeration of such propensity (или преувеличением такой склонности), but primarily and essentially distinct and different (но изначально и по существу отдельное и отличное /явление/).
Yet let me not be misapprehended. The undue, earnest, and morbid attention thus excited by objects in their own nature frivolous, must not be confounded in character with that ruminating propensity common to all mankind, and more especially indulged in by persons of ardent imagination. It was not even, as might be at first supposed, an extreme condition, or exaggeration of such propensity, but primarily and essentially distinct and different.
In the one instance (в одном = первом случае), the dreamer, or enthusiast, being interested by an object usually not frivolous (мечтатель или энтузиаст, будучи заинтересован предметом, обычно не пустячным), imperceptibly loses sight of this object in a wilderness of deductions and suggestions issuing therefrom (незаметно теряет вид этого предмета = теряет этот предмет из вида в дебрях умозаключений и предположений, исходящих из него), until, at the conclusion of a day dream often replete with luxury (пока, при завершении мечты, часто исполненной наслаждения), he finds the incitamentum, or first cause of his musings, entirely vanished and forgotten (он не находит incitamentum, или первопричину своих размышлений, совершенно исчезнувшей и забытой; to forget – забывать).
In the one instance, the dreamer, or enthusiast, being interested by an object usually not frivolous, imperceptibly loses sight of this object in a wilderness of deductions and suggestions issuing therefrom, until, at the conclusion of a day dream often replete with luxury, he finds the incitamentum, or first cause of his musings, entirely vanished and forgotten.
In my case, the primary object was invariably frivolous (в моем случае первоначальный объект был неизменно незначителен), although assuming, through the medium of my distempered vision (хотя и принимавшим, через посредство моего расстроенного видения), a refracted and unreal importance (искаженную и ненастоящую важность). Few deductions, if any, were made (мало умозаключений, если /вообще/ какие-либо, были делаемы); and those few pertinaciously returning in upon the original object as a centre (да и те немногие /сделанные умозаключения/ – упорно возвращавшиеся к изначальному объекту как к центру /размышлений/).
In my case, the primary object was invariably frivolous, although assuming, through the medium of my distempered vision, a refracted and unreal importance. Few deductions, if any, were made; and those few pertinaciously returning in upon the original object as a centre.
The meditations were never pleasurable (эти размышления никогда не были приятными); and, at the termination of the reverie (и при окончании забытья), the first cause, so far from being out of sight, had attained that supernaturally exaggerated interest (/его/ первопричина – столь далеко от того, чтобы быть = пропадать из вида – приобретала тот сверхъестественно преувеличенный интерес) which was the prevailing feature of the disease (который был преобладающей чертой этой болезни). In a word, the powers of mind more particularly exercised (одним словом, силы разума, особенно задействованные) were, with me, as I have said before, the attentive (были у меня, как я сказал прежде, внимательными = способностью ко вниманию), and are, with the day-dreamer, the speculative (а у мечтателя – рассудительными = способностью к рассуждению).
The meditations were never pleasurable; and, at the termination of the reverie, the first cause, so far from being out of sight, had attained that supernaturally exaggerated interest which was the prevailing feature of the disease. In a word, the powers of mind more particularly exercised were, with me, as I have said before, the attentive, and are, with the day-dreamer, the speculative.
My books, at this epoch, if they did not actually serve to irritate the disorder (мои книги в ту пору, если они и не служили к тому, чтобы растравлять мою болезнь; actually – действительно; на самом деле; вообще), partook, it will be perceived, largely, in their imaginative and inconsequential nature, of the characteristic qualities of the disorder itself (разделяли, как будет замечено, в большой степени, по своей образной и непоследовательной природе, характерные качества самой болезни; to partake of – разделять, иметь примесь; to perceive – воспринимать, понимать; large – большой; largely – в большой степени).
My books, at this epoch, if they did not actually serve to irritate the disorder, partook, it will be perceived, largely, in their imaginative and inconsequential nature, of the characteristic qualities of the disorder itself.
I well remember, among others, the treatise of the noble Italian, Coelius Secundus Curio, “De Amplitudine Beati Regni Dei (я хорошо помню, среди прочих, трактат благородного итальянца Целия Секунда Куриона, «О величии блаженного царства Божия»; лат.);” St. Austin’s great work, the “City of God (великий труд Блаженного Августина, «О граде Божием»; St. = Saint – святой[5]);” and Tertullian’s “De Carne Christi (и «О плоти Христа» Тертуллиана),” in which the paradoxical sentence (в котором парадоксальная фраза) “Mortuus est Dei filius; credible est quia ineptum est: et sepultus resurrexit; certum est quia impossibile est («Сын Божий умер: это бесспорно, ибо нелепо. И, погребённый, воскрес: это несомненно, ибо невозможно»; лат.),” occupied my undivided time, for many weeks of laborious and fruitless investigation (занимала мое неразделенное время = всецело занимала мое время, много недель кропотливого и бесплодного исследования).
I well remember, among others, the treatise of the noble Italian, Coelius Secundus Curio, “De Amplitudine Beati Regni Dei;” St. Austin’s great work, the “City of God;” and Tertullian’s “De Carne Christi,” in which the paradoxical sentence “Mortuus est Dei filius; credible est quia ineptum est: et sepultus resurrexit; certum est quia impossibile est,” occupied my undivided time, for many weeks of laborious and fruitless investigation.
Thus it will appear that (вот так и кажется, что), shaken from its balance only by trivial things, my reason bore resemblance to that ocean-crag spoken of by Ptolemy Hephestion (выводимый из равновесия лишь тривиальными вещами, мой рассудок носил = имел сходство с тем океанским утесом, о котором говорил Птолемей Гефестион; to shake – трясти; to bear – носить), which steadily resisting the attacks of human violence, and the fiercer fury of the waters and the winds (который, твердо сопротивляясь атакам человеческой силы и еще более свирепой ярости вод и ветров; violence – насилие, жестокость, сила; fierce – яростный, свирепый; fiercer – более яростный, яростнее), trembled only to the touch of the flower called Asphodel (сотрясался лишь от прикосновения цветка, называемого Асфодель).
Thus it will appear that, shaken from its balance only by trivial things, my reason bore resemblance to that ocean-crag spoken of by Ptolemy Hephestion, which steadily resisting the attacks of human violence, and the fiercer fury of the waters and the winds, trembled only to the touch of the flower called Asphodel.
And although, to a careless thinker, it might appear a matter beyond doubt (и хотя беспечному мыслителю = на поверхности могло бы показаться делом несомненным: «вне сомнения»), that the alteration produced by her unhappy malady, in the moral condition of Berenice (что перемена, произведенная ее злосчастной болезнью в нравственном состоянии Береники), would afford me many objects for the exercise of that intense and abnormal meditation (предоставила бы мне много предметов для упражнения в том напряженном и ненормальном размышлении) whose nature I have been at some trouble in explaining (чью природу я силился объяснить: «я был в некоторой проблеме в объяснении»), yet such was not in any degree the case (но это было совсем не так: «но таково ни в коем случае не было дело»).
And although, to a careless thinker, it might appear a matter beyond doubt, that the alteration produced by her unhappy malady, in the moral condition of Berenice, would afford me many objects for the exercise of that intense and abnormal meditation whose nature I have been at some trouble in explaining, yet such was not in any degree the case.
In the lucid intervals of my infirmity (в ясные промежутки = в моменты просветления моей хвори), her calamity, indeed, gave me pain (ее беда действительно давала = причиняла мне боль), and, taking deeply to heart that total wreck of her fair and gentle life (и, принимая глубоко = близко к сердцу это полное крушение ее чистой и спокойной жизни), I did not fall to ponder, frequently and bitterly, upon the wonder-working means (я не упускал случая поразмышлять, часто и горько, над чудотворными средствами; to fall – падать) by which so strange a revolution had been so suddenly brought to pass (которыми такой странный переворот так внезапно был учинен: «приведен случиться»; to pass – проходить; протекать; происходить).
In the lucid intervals of my infirmity, her calamity, indeed, gave me pain, and, taking deeply to heart that total wreck of her fair and gentle life, I did not fall to ponder, frequently and bitterly, upon the wonder-working means by which so strange a revolution had been so suddenly brought to pass.
But these reflections partook not of the idiosyncrasy of my disease (но эти размышления не имели свойств своеобразия моей болезни; to partake of – иметь примесь чего-либо, отдавать чем-то), and were such as would have occurred, under similar circumstances, to the ordinary mass of mankind (и были такими, какие бы случились в похожих обстоятельствах обычной массе человечества; under – под). True to its own character (верная своему характеру), my disorder revelled in the less important but more startling changes (моя болезнь = мое болезненное внимание погружалось в менее важные, но более пугающие перемены; to revel – кутить; наслаждаться; утопать в чем-либо) wrought in the physical frame of Berenice (произведенных в физическом облике Береники) – in the singular and most appalling distortion of her personal identity (в необыкновенном и чрезвычайно ужасном искажении ее личного облика; identity – личность, индивидуальность; лицо; to distort – искажать).
