Трезвый Есенин

(ужас!)

Вертитесь, милые!Для вас обещан прок.Я вам племянник,Вы же мне все дяди.Давай, Сергей,За Маркса тихо сядем,Понюхаем премудростьСкучных строк.Дни, как ручьи, бегутВ туманную реку.Мелькают города,Как буквы по бумаге.Недавно был в Москве,А нынче вот в Баку.

И дальше там все идет примерно в том же духе – потому что дальше идет деградация полная. Я не хотел бы издеваться над этим. Издеваться над этим нельзя, по большому счету, потому что это ужасная клиническая картина разрушения.

Разрушение это идет по двум причинам. Первая, и самая очевидная, о которой написано уже слишком много – это тот самый дикий алкогольный психоз, который его, в конце концов, довел до галлюцинаций, до снов наяву. Нельзя без дрожи читать эту сцену из Мариенгофа, когда видит он перед собой клеенку с красными и желтыми цветами и кричит: «Я бить, бить буду в эти рожи!» Всюду ему мерещатся хохочущие рожи. Невозможно без ужаса вспоминать американское турне, невозможно без слез читать некоторые куски из «Анны Снегиной», где он все еще пытается взобраться на прежнюю лирическую высоту… Но была, к сожалению, за всем этим вторая причина.

Эта вторая причина заслуживает того, чтобы назвать ее вслух. Это та самая недисциплинированность души, которую тщетно пытаются назвать русской. Хотя, конечно, она является обычной приметой бескультурья, внутреннего бескультурья, если понимать под этим словом не отсутствие знаний, а отсутствие дисциплины, постоянного самоконтроля, отсутствие навыка мотивации, желания работать – культ дикости, одним словом. Вся почвенная культура есть, по большому счету, культ дикости. Антикультурный проект, ничего больше. Ненависть ко всем, кто умеет больше. Это есть везде, это всемирная черта, другое дело, что в силу огромности и полуобразованности России она здесь особенно распространена. Есенин воплощает собою те самые страшные маски русской души, в которые эта русская душа кидается во время своих метаний всякий раз, как у нее что-то не получается, как не получается у нас время от времени. И сейчас мы видим это отчетливо, как не получается у нас протестная активность, как не получается у нас политика, как не получается у нас свобода – она немедленно кидается в какие-то дичайшие проявления дикости всем назло и себе назло. Вот эта вечная идущая в одной душе гражданская война иногда дает великие художественные результаты, когда речь идет об утопии, иногда катастрофические, когда речь идет о похмелье.

Но возникает естественный вопрос: а что же, собственно, будет тогда, когда эта душа снимет все свои маски и увидит себя без грима, какой она бывает на самом деле? Вот тут, пожалуй, и выяснится, за что мы все-таки любим Есенина. А любим мы его все, даже те, кто его ненавидит. По-настоящему мы узнаем в нем ту невероятно жалостливую, сентиментальную, беспомощную, робкую ноту, которая и есть на самом деле подлинная суть этой хваленой, руганной, пропитой несчастной русской души. Это возникает стихийно, редко, странно, она практически не проговаривается об этом. Но когда проговаривается, тогда мы слышим голос собственного «я», вечно зажатого, вечно несчастного, вечно обделенного и при этом со всем готового примириться. Это слышно в «Песне о собаке», которую без слез нельзя читать, и я потому не буду… Это слышно в «Лисице» и в его удивительных детских стихах, как ни странно, гораздо более органичных, и веселых, и нежных, чем стихи Маяковского. А иногда вдруг это вспыхивает в последних его текстах – по-настоящему последних – уже перед смертью.

Синий туман. Снеговое раздолье,Тонкий лимонный лунный свет.Сердцу приятно с тихою больюЧто-нибудь вспомнить из ранних лет.Снег у крыльца как песок зыбучий.Вот при такой же луне без слов,Шапку из кошки на лоб нахлобучив,Тайно покинул я отчий кров.Снова вернулся я в край родимый.Кто меня помнит? Кто позабыл?Грустно стою я, как странник гонимый, —Старый хозяин своей избы.Молча я комкаю новую шапку,Не по душе мне соболий мех.Вспомнил я дедушку, вспомнил я бабку,Вспомнил кладбищенский рыхлый снег.Все успокоились, все там будем,Как в этой жизни радей – не радей, —Вот почему так тянусь я к людям,Вот почему так люблю людей.Вот отчего я чуть-чуть не заплакалИ, улыбаясь, душой погас, —Эту избу на крыльце с собакойСловно я вижу в последний раз.

Кто из нас этого про себя не повторял, кто из нас, уезжая из этого любимого, ненавистного, давно не нашего дома, не думал, что видит его в последний раз? Но только здесь есть, пожалуй, по-настоящему человеческая интонация, которая вечно забита чем-то другим, то кабатчиной, то советчиной, то гумилевщиной, то блоковщиной. Но среди всего этого вдруг собственный голос русской души, которая больше, надо сказать, нигде ни у кого с такой невероятной прямотой себя не выражала. Начинаешь поневоле думать, что, может быть, действительно для того, чтобы сказать какое-то по-настоящему русское слово, нужно сначала со страшной силой напиться, а потом со страшной силой протрезветь – то есть поставить на себе какой-то нечеловеческий эксперимент, который поставил на себе он. Может быть, и вправду, хотя это и ужасно звучит, прав был Достоевский, что Бог открывается низшим, последним, открывается тем, кто провел себя через адское горнило. И, может быть, – страшно сказать, – он может открыться только убийце и проститутке. Другое дело, что я-то не очень принимаю того Бога, который им открылся, и сам Достоевский не очень его принимает. Но, может быть, действительно, через какое-то падение открывается вдруг вот эта невероятная близость и к Богу, и к себе. Потому что, конечно, только сделав с собой то, что сделал Есенин, можно было написать и эти стихи, и другие из последних. Да?

Жить нужно легче, жить нужно проще,Все принимая, что есть на свете.Вот почему, обалдев, над рощейСвищет ветер, серебряный ветер.

(здесь даже на короткое время прежний звук вернулся, который так ему удавался, тоже великолепная простота даже в кабатчине).

Сочинитель бедный, это ты лиСочиняешь песни о луне?Уж давно глаза мои остылиНа любви, на картах и вине.Ах, луна влезает через раму,Свет такой, хоть выколи глаза…Ставил я на пиковую даму,А сыграл бубнового туза.

Это, конечно, очень уголовная романтика, но при этом это очень чистый образец ее, без какой-либо примеси.

Снежная замять дробится и колется,Сверху озябшая светит луна.Снова я вижу родную околицу,Через метель огонек у окна.Все мы бездомники, много ли нужно нам.То, что далось мне, про то и пою.Вот и опять за родительским ужином,Снова я вижу старушку мою.Смотрит, а очи слезятся, слезятся,Тихо, безмолвно, как будто без мук.Хочет за чайную чашку взяться —Чайная чашка скользит из рук.Милая, добрая, старая, нежная,С думами грустными ты не дружись,Слушай, под эту гармонику снежнуюЯ расскажу про свою тебе жизнь.Много я видел и много я странствовал,Много любил я и много страдал,И оттого хулиганил и пьянствовал,Что лучше тебя никого не видал.

Вот это прелестно. Это здорово, это великолепно непосредственно, и, самое главное, здесь нет ни малейшего налета чужеродности. Вот здесь эта русская душа говорит своим голосом. Разумеется, кто-нибудь опять скажет, что я хочу ее слышать только кроткой и жалобной, а грозного ее вида побаиваюсь. Мне, действительно, не очень она нравится в грозном своем виде, но мне просто и ничья душа, ни французская, ни немецкая, ни даже еврейская в грозном виде не нравится.

Иное дело, что только в русской душе есть это удивительное сочетание беспомощности, тоски и легкой насмешки над собой, в котором Есенин, безусловно, первый и лучший.

Последнее, о чем мне хотелось бы сказать, касается поэмы «Черный человек», которая остается единственным его настоящим поздним шедевром. Поэма, правда, задумана была в 1923 году, но осуществлена уже незадолго до конца, в 1925-м. В ней есть глубочайшая мысль, которая почему-то ускользает, все чаще ускользает от читателей, да и вообще эту поэму сейчас мало кто читает. Если честно, Есенин сейчас существует в основном в песнях на его стихи, песнях очень плохих почти всегда, потому что этим стихам не нужна музыка, она там живет и сама. Самое известное из них «Клен ты мой опавший, клен заледенелый…» – одно из самых его, пожалуй, простых и малоудачных произведений. А «Черного человека» перечитывают редко, помнят из него пару слов, а между тем это вещь, которая могла бы нам в нас очень многое объяснить, если бы сейчас мы ее перечитывали. Здесь, к сожалению, случилось то самое, что всегда происходит с Есениным, – факты заслонили суть, волны погасили ветер.

Страшное, действительно кошмарное, очень убедительное содержание этой поэмы, блистательная форма с тою же длинной строкой, с тем же вольным и прихотливым течением бреда, кошмара – все это заслонило мысль. Все мы помним:

Друг мой, друг мой,Я очень и очень болен.Сам не знаю, откуда взялась эта боль.То ли ветер свиститНад пустым и безлюдным полем,То ль, как рощу в сентябрь,Осыпает мозги алкоголь.Голова моя машет ушами,Как крыльями птица.

(дальше начинается опять забвение пьяной романтики)

Ей на шее ногиМаячить больше невмочь.

(но мы этого всего не замечаем, потому что…)

Черный человек,Черный, черный,Черный человекНа кровать ко мне садится,Черный человекСпать не дает мне всю ночь.Черный человекВодит пальцем по мерзкой книгеИ, гнусавя надо мной,Как над усопшим монах,Читает мне жизньКакого-то прохвоста и забулдыги,Нагоняя на душу тоску и страх.Черный человекЧерный, черный!«Слушай, слушай, —Бормочет он мне, —В книге много прекраснейшихМыслей и планов.Этот человекПроживал в странеСамых отвратительныхГромил и шарлатанов.В декабре в той странеСнег до дьявола чист,И метели заводятВеселые прялки.Был человек тот авантюрист,Но самой высокойИ лучшей марки.

(тут уже, конечно, автор пьянеет, рифма летит к черту, но нас это уже совершенно не занимает)

…Счастье, – говорил он, —Есть ловкость ума и рук.Все неловкие душиЗа несчастных всегда известны.Это ничего,Что много мукПриносят изломанныеИ лживые жесты.В грозы, в бури,В житейскую стынь,При тяжелых утратахИ когда тебе грустно,Казаться улыбчивым и простым —Самое высшее в мире искусство.

Вот он повторяет этот совершенно бендеровский набор чудовищной безвкусицы. Естественно, что здесь происходит грубая, жестокая расплата с собственными кабацкими мечтами. Ведь этот бендеровский форс в людях 20-х годов очень заметен. Это такое зощенковское неизжитое наследие Серебряного века – в любой катастрофе лучше всего выживают тараканы, в любой революции лучше всего выживает пошлость. Вот эта пошлятина Серебряного века – аргентинское танго, легкость, авантюризм, это выжило, это сидит и в Есенине тоже, как во всяком человеке поверхностно усвоенной городской культуры. Но дальше, разумеется, все становится страшней и страшней, холодней и холодней, там…

Ночь морозная.Тих покой перекрестка.Я один у окошка,Ни гостя, ни друга не жду.Вся равнина покрытаСыпучей и мягкой известкой,И деревья, как всадники,Съехались в нашем саду.

(после этого черный человек появляется опять)

«Черный человек!Ты прескверный гость.Эта слава давноПро тебя разносится».Я взбешен, разъярен,И летит моя тростьПрямо к морде его,В переносицу……Месяц умер,Синеет в окошко рассвет.Ах ты, ночь!Что ты, ночь, наковеркала?Я в цилиндре стою.Никого со мной нет.Я один…И разбитое зеркало…

Это разбитое зеркало все мы помним, но избегаем применить это к собственной исторической судьбе. Если бы все многочисленные враги, которых мы видим вокруг себя, все наши «черные люди», которых мы беспрерывно видим на собственном пути, все, кто нам мешает, все, кто нас обложил и устраивает засады против нашей исторической самости, если бы все они представились нам, как они есть – детьми нашего больного воображения, мы бы многое поняли. И, может быть, смогли бы жить дальше… Но, к сожалению, для русской души в ее нынешнем состоянии это невыносимо. Потому что как только она увидит, что сама порождает свои фантомы, ей не останется ничего, кроме как уничтожить и себя. Потому что жить с этим грузом она не может, что Есенин нам всей своей судьбой и доказывает.

Вот это то немногое, что я пытался сказать. Если у вас будут вопросы, то давайте мы об этом поговорим.

– Ваше отношение к Артюру Рембо: мертвый ли он поэт?

– Нет, конечно, не мертвый, если мы о нем помним. Но, видите ли, я всегда к вундеркиндам относился очень подозрительно, может быть, потому что сам таким был. И я знаю, что это такое – быть вундеркиндом. В этом нет абсолютно ничего хорошего. Рембо – поэт, который гениально осуществился до 22 лет. Дальше ему нечего было говорить. Меня как раз гораздо больше интересуют последние 15 лет его жизни. Может быть, он что-то такое понял. Из стихов его я больше всего люблю, конечно, «Пьяный корабль» и «Париж заселяется вновь…». Переводы Антокольского, по-моему, наиболее точные. Но сказать, что эта поэзия была мне жизненно необходима, не могу. Потому что найти Бога в падении – это, в общем, не мой вариант.

– Как вы относитесь к Брюсову?

– К Брюсову я отношусь очень хорошо. Это предсказуемо. И не только потому, что он человек дисциплинированный и работящий, а потому что у него были замечательные прозрения и очень хорошие стихи. Примерно до 1907 года, до 1909-го. Весь Брюсов потом – это кошмар. Брюсов времен 1914 года – это какая-то оголтелая совершенно, шовинистическая государственная пропаганда, а Брюсов после 1921 года это страшно и смешно. Но ранний Брюсов – «Грядущие гунны», первые символистские опыты, да даже, пожалуй, «Третья стража» – прекрасен. Tertia vigilia – замечательный сборник, кто же с этим спорит?

– Какую роль сыграла в жизни Есенина американка Дункан?

– К сожалению, почти никакой. Во всяком случае, в творчестве его. Он провел замечательное время в Америке и очень интересно там на все это посмотрел, но трудно себе представить человека, который бы меньше был готов к восприятию и Дункан, и Америки. Я думаю, что это для них обоих было достаточно печальное и, в общем, трагическое приключение. Интересно, что в его поэзии она почти никак не отобразилась.

– Отношения Есенина с женщинами могли быть счастливыми?

– Могли. И были. Но дело же в том, что… Об отношениях с женщинами существуют замечательные воспоминания, когда Есенин после удачного своего выступления, кажется, в Харькове, лежа на кожаном диване, Мариенгофу мечтательно говорит: «Эх, Толя-Толя, три тыщи баб было у меня!» «Не ври, Сергун!», – говорит Толя. «Ну, триста-то было…», – уступает Есенин. «Да не ври, Сергун…» – «Но тридцать было!» – говорит Есенин решительно.

Поэтому все его разговоры о чрезмерных невероятных связях во многом держатся на авторской мифологии: «Много девушек я перещупал, //Многих женщин в углах прижимал…» Не думаю, что это как-то свидетельствует о жизненном опыте. Как говорил Варлам Шаламов, «обладание женщиной всегда давало мне меньше, чем чтение свежей газеты». Ну, это, может, Шаламову такие женщины попадались печальные, может, он на старости лет решил как-то проклясть вообще этот опыт, потому что он особо в любви счастлив не был. Но, тем не менее, не думаю, что количество женщин каким-то образом приближает к идеалу и прибавляет ума.

Но Есенин мог быть счастлив вполне. И у него было множество гармоничных отношений. Другое дело, что для этого женщина должна была обладать двумя замечательными свойствами: во-первых, она должна была быть выше его и по социальному, и по имущественному положению, чтобы у него было самоощущение завоевателя. И, во-вторых, при этом она все время должна была смотреть ему в рот и вообще смотреть на него снизу вверх. Вот в таких случаях все работало, все получалось.

Я думаю, что отношения Есенина с Зинаидой Райх идеально соответствовали этому сценарию. Но, к сожалению, он очень молод был в то время, и действительно, жизнь не сложилась. Хотя Райх, я думаю, он единственную из всех своих женщин любил по-настоящему. Отсюда эти постоянные заявливания в гости к Мейерхольду, который воспитывает его детей, требования вынести детей, показать, обещания набить Мейерхольду морду, бросания к нему с поцелуями, вся эта сложная гамма отношений.

Идеальной, конечно, не женой, а секретаршей, всегда готовой к любви, могла бы быть и Галина Бениславская. Но Галина Бениславская не хотела для себя этой роли, и он прав был, когда ей писал: «Милая Галочка, я бесконечно ценю Вас как друга, но совсем не люблю Вас как женщину». Написать такое женщине – это тоже надо уметь, в этом есть и честность, и прекрасная прямота. Очень мило поступил с печальной Галей наш приятель…

– Как вы лично относитесь к творчеству Есенина?

– Очень люблю.

– Какое ваше любимое стихотворение?

– «Песнь о собаке» и «Синий туман, снеговое раздолье…»

Но еще больше я люблю, конечно, «Пугачева», я мог бы его прочитать целиком, и это бы у нас много бы времени не заняло, но все-таки давайте будем взаимно милосердны. А так у меня очень много любимых стихотворений. Я вот могу всю эту книжку огромную с чудовищным количеством опечаток открывать на любом месте. Ведь даже когда он пишет смешно, пишет эти пафосные свои вещи, это все равно мило, трогательно – этакое пьянство хорошего человека.

– Почему Бунин так плохо вспоминал о Есенине?

– Он не мог о нем вспоминать, он его лично-то не знал, он о нем плохо писал. Ну о ком Бунин писал хорошо? У него и Маяковский ужасное совершенно существо. В общем, кошмар конечно. Бунин видит у него кощунство, хотя сам кощунствовал достаточно, просто в других областях. Он видит у него неграмотность, видит у него невоспитанность, но, по большому счету, в смысле лирической силы в лучших своих пейзажных вещах Есенин не уступает Бунину. Думаю, это Бунина раздражало сильнее всего. Хотя я Бунина как человека люблю гораздо больше.

– Когда вы говорите, что Тиль Уленшпигель – это исторический персонаж, какого Тиля Вы имеете в виду – немецкого или фламандского?

– Фламандского.

– Почему Вы считаете «Тиля…» гениальным произведением и которого из двоих?

– Я считаю гениальным произведением эпос де Костера. Почему – очень сложный и очень долгий разговор, если хотите, отдельную лекцию этому посвятим. Это моя любимая книга, перечитываемая мною постоянно. Про Тиля я часами могу говорить.

– Как вы относитесь к опусам Саакянц?

– Очень положительно. И это не опусы, это настоящие произведения. Анна Саакянц была великолепным комментатором, стратегическим публикатором, лучшей подругой Ариадны Эфрон, моей, наверно, самой любимой женщины в русской литературе. И вообще про Саакянц плохое слово сказать очень трудно, а ее воспоминания об Ахматовой вообще едва ли не лучшее из того, что о зрелой Ахматовой написано.

– Можно ли Цветаеву назвать поэтессой?

– Да как угодно можно назвать. Читать важно. В слове, «поэтесса» нет, по-моему, ничего оскорбительного. Хотя «поэт», конечно, звучит гораздо лучше. Назвать Цветаеву поэтессой, примерно, простите за аналогию, то же самое, что меня назвать журналистом. Можно, но неприятно.

– Вас часто спрашивают, как развить такую память. Читали ли вы книгу Александра Лурия?

– Читал. Память развивается очень просто – надо в детстве много читать стихов. Я вот по синенькому двухтомнику Есенина почти все выучил наизусть лет в восемь-девять. И долго писал стихи в этом духе – очень жалею об этом.

– Николай Рубцов не продолжатель ли Есенина?

– Нет, конечно. Ни в какой степени. Дело в том, что Есенин, – за что мы его так любим и о чем я пытался сказать, но, видимо, не очень это у меня прозвучало, – распахивает перед читателем всю свою болезнь, всю свою подноготную. Его страдания, его деградация протекают у нас на глазах. И он это знает, о чем мы сказали. Да, собственно, его история болезни, его клиника – они становятся фактом литературы.

Что касается Рубцова – он очень старается хорошо выглядеть перед читателем, хорошо выглядеть всегда. У Рубцова есть первоклассные стихи. Очень серьезные. Вот они становятся очень хорошими песнями, им, видимо, этой внутренней музыки недостает. Песенка Дулова «И хмурые матросы устало поторапливали нас…» – это гениальное произведение. Но Рубцов – это поэт, застегнутый на все пуговицы, который очень хочет перед читателем хорошо выглядеть, и в результате личной драмы Рубцова в его стихах нет. Смотрите, как Есенин внешне похож на свои стихи и как не похож на свои стихи Рубцов. Мы ожидали увидеть совершенно другого человека, а видим тщедушного, лысого, пьяного, несчастного. Их двое таких было, стремящихся хорошо выглядеть: Юрий Кузнецов и Николай Рубцов. Очень интересно, что они одновременно учились в Литинституте, но отношений между ними не было, хотя они одновременно жили в одном и том же общежитии, с четвертого этажа которого Кузнецов однажды вышел, оставшись живым, потому что пьяным всегда везет.

Однажды Кузнецов кипятил питание для ребенка на кухне литинститутской, вошел Рубцов и сказал: «Кузнецов, а чего Вы никогда со мной не заговариваете? Я – гений и я прост с людьми» Кузнецов поспешил бежать… Можно понять, я думаю, что два гения, простых с людьми, они…

– Кто новый Есенин по вашей теории реинкарнации?

– Высоцкий, конечно. Любовь к иностранке, богатой и престарелой, – ну, тогда не очень престарелой. Безумная саморастрата, очень интересные отношения, такие несколько эдиповские с Окуджавой, который реинкарнация Блока. Ведь Есенин Блока уважал. Со всеми пытался конкурировать, со всеми, но с Блоком не пытался, понимал, что Блок может лучше.

Кстати говоря, Блока роднила с Окуджавой категорическая неспособность говорить вслух, особенно об искусстве. В воспоминаниях одного из друзей Есенина, кажется, Чернявского, есть рассказ Есенина о его первой встрече с Блоком. «Пришел я к нему, прям с вокзала, с узелком. Почитал ему. А он мне и говорит: «Искусство – это…” – и всё руками кругло, кругло делает… Так и не сказал…» Очень по-окуджавски…

– Есть ли прямая связь между литературным вкусом и уровнем интеллекта и образованности?

– Есть, конечно. Еще Михаил Гаспаров замечательно сказал о том, что вся функция от интеллекта, от начитанности, от просвещенности. Иное дело, что гений с художественным вкусом обычно не имеет ничего общего. Потому что гений ломает норму, а художественный вкус ее утверждает. У Есенина есть гениальные тексты, но с художественным вкусом там очень плохо.

– После вашей лекции об Окуджаве я прочитала роман «Путешествие дилетантов», промучилась до конца книги и осталась в недоумении. Ваш восторг не разделила и переживаю из-за этого. Я недостаточно образованна или…

– Да ради бога. Я когда прочел «Глоток свободы» (или «Бедный Абросимов»), тоже как будто мокрой ваты наелся. Бесконечно длинное такое плетеное повествование. Ну, не нравится Вам «Путешествие…». Оно не должно, вообще-то, нравится. И даже больше я вам скажу, я недавно в Штатах был, и там ко мне подошел давно там живущий инженер-химик, который в 1955 году принес Окуджаве в калужскую газету свои стихи. Это одно из лучших воспоминаний об Окуджаве, которое я знаю, мне так жаль, что я не могу в книгу уже поместить, потому что книга закончена. Он подошел к нему и говорит: «Вы знаете, мои стихи так ругают на заводском литобъединении, говорят, художественных образов нет». Окуджава посмотрел на него серьезно и сказал: «А может, и не надо?» Вот это, по-моему, тот самый случай. Причем там действительно, может, и не надо. Могут быть и без образов гениальные стихи, как у того же Окуджавы.

– Ваше мнение об экранизации с участием Сергея Безрукова.

[Пауза. Смех в зале.]

– «Молчите, проклятые книги, я вас не писал никогда…»

– Если бы вы могли попасть в прошлое, то какое время вы бы выбрали и какую литературную эпоху?

– Я много-много раз отвечал – что Нидерландскую революцию, эпоху Уленшпигеля.

– Как сложилась судьба детей Есенина?

– Один сын был футбольным статистиком, другой – выдающимся диссидентом, про дочь почти ничего не знаю. Надо мне почитать. Про детей Райх очень мало знаю. Тем не менее, Константин Есенин – очень известно имя. Диссидентское. В психушке сидел, по-моему.

– Можно ли предположить, что любовь Есенина к Дункан приблизила его к трагической гибели?

– Ну, знаете, все нас приближает к трагической гибели – все, что мы делаем. К сожалению, ничто ее не отдаляет. Поэтому, наверное, да, приблизила.