2. «Сегодня тихо, почти тепло…»
Сегодня тихо, почти тепло.Лучи текут через тюльИ мутно-солнечное стекло,Спасшееся от пуль.Внизу ни звука. То ли режим,То ли всяк изнемогИ отсыпается. Мы лежим,Уставившись в потолок.Полная тишь, золотая лень.Мы с тобой взаперти.Собственно, это последний день:Завтра могут прийти.3. «Миг равновесия. Апогей…»
Миг равновесия. Апогей.Детское «чур-чура».Все краски ярче, и день теплей,Чем завтра и чем вчера.Полная тишь, голубая гладь,Вязкий полет листвы…Кто победил – еще не понять:Ясно, что все мертвы.Что-то из детства: лист в синеве,Квадрат тепла на полу…Складка времени. ТетивеЛень отпускать стрелу.4. «Миг равновесья. Лучи в окно…»
Миг равновесья. Лучи в окно.Золото тишины.Палач и жертва знают одно,В этом они равны.Это блаженнейшая пора:Пауза, лень, просвет.Прежняя жизнь пресеклась вчера,Новой покуда нет.Клены. Поваленные столбы.Внизу не видно земли:Листья осыпались от пальбы,Дворника увели.5. «Снарядный ящик разбит в щепу…»
Снарядный ящик разбит в щепу:Вечером жгли костры.Листовки, брошенные в толпу,Белеют среди листвы.Скамейка с выломанной доской.Выброшенный блокнот.Город – прогретый, пыльный, пустой,Нежащийся, как кот.В темных подвалах бренчат ключиОт потайных дверей.К жертвам склоняются палачиС нежностью лекарей.6. «Верхняя точка. А может, дно…»
Верхняя точка. А может, дно.Золото. Клен в окне.Что ты так долго глядишь в окно?Хватит. Иди ко мне.В теле рождается прежний ток,Клонится милый лик,Пышет щекочущий шепоток,Длится блаженный миг.Качество жизни зависит не —Долбаный Бродский! – отТого, устроилась ты на мнеИли наоборот.7. «Дальше – смятая простыня…»
Дальше – смятая простыня,Быстрый, веселый стыд…Свет пронизывает меня.Кровь в ушах шелестит.Стена напротив. След пулевойНа розовом кирпиче.Рука затекает под головой.Пыль танцует в луче.Вчера палили. Соседний домБыл превращен в редут.Сколько мы вместе, столько и ждем,Пока за нами придут.8. «Три пополудни. Соседи спят…»
Три пополудни. Соседи спятИ, верно, слышат во снеЗвонка обезумевшего раскат.Им снится: это ко мне.Когда начнут выдирать листыИз книг и трясти белье,Они им скажут, что ты есть тыИ все, что мое, – мое.Ты побелеешь, и я замру.Как только нас уведут,Они запрут свою конуруИ поселятся тут.9. «Луч, ложащийся на дома…»
Луч, ложащийся на дома.Пыль. Поскок воробья.Дальше можно сходить с ума.Дальше буду не я.Пыль, танцующая в луче.Клен с последним листом.Рука, застывшая на плече.Полная лень. Потом —Речь, заступившая за черту,Душная чернота,Проклятье, найденное во ртуСброшенного с моста.10. «Внизу – разрушенный детский сад…»
Внизу – разрушенный детский сад,Песочница под грибом.Раскинув руки, лежит солдатС развороченным лбом.Рядом – воронка. Вчера над нейЕще виднелся дымок.Я сделал больше, чем мог.Верней, Я прожил дольше, чем мог.Город пуст, так что воздух чист.Ты склонилась ко мне.Три пополудни. Кленовый лист.Тень его на стене.«На теневой узор в июне на рассвете…»
На теневой узор в июне на рассвете,На озаренный двор, где женщины и дети,На облачную сеть, на лиственную прытьЛишь те могли смотреть, кому давали жить.Лишь те, кому Господь отмерил меньшей меройСтрастей, терзавших плоть, котлов с кипящей серой,Ночевок под мостом, пробежек под огнем —Могли писать о том и обо всем ином.Кто пальцем задевал струну, хотя б воловью,Кто в жизни срифмовал хотя бы кровь с любовью,Кто смог хоть миг украсть – еще не до концаТого прижала пясть верховного творца.Да что уж там слова! Признаемся в итоге:Всем равные права на жизнь вручили боги,Но тысячей помех снабдили, добряки.Мы те и дети тех, кто выжил вопреки.Не лучшие, о нет! Прочнейшие, точнее.Изгибчатый скелет, уступчивая шея —Иль каменный топор, окованный в металл,Где пламенный мотор когда-то рокотал.Среди земных щедрот, в войне дворцов и хижин,Мы избранный народ – народ, который выжил.Один из десяти удержится в игре,И нам ли речь вести о счастье и добре!Те, у кого до лир не доходили руки,Извлечь из них могли божественные звуки,Но так как их давно списали в прах и хлам,Отчизне суждено прислушиваться к нам.А лучший из певцов взглянул и убедилсяВ безумии отцов – и вовсе не родился,Не прыгнул, как в трамвай, в невинное дитя,Свой бессловесный рай за лучшее сочтя.«Было бы жаль умирать из Италии…»
Было бы жаль умирать из Италии,Сколь ее солнце ни жарь.Что до Отчизны – мне больше не жаль ее,Так что и в землю не жаль.Иския, Генуя, Капуя, Падуя —Горько бы вас покидать.В низкое, бренное, капая, падая,Льется с небес благодать.А для живущего где-нибудь в Обнинске,Себеже или Судже —Это побег в идеальные области,Где не достанут уже.Боже, Мессия, какие названия —Фоджа, Мессина, Эмилья-Романия,Парма, Таранта, Триест!Пышной лазаньи душа пармезания:Жалко в Кампании тех, чья компанияБольше ее не поест.Приговоренных, что умерли, убылиПосле попоек и дракПрочь из Вероны, Апулии, Умбрии,А из России – никак.Я-то слыхал барабанную дробь ее,Видывал топь ее, Лену и Обь ее,Себеж ее и Суджу…Кто-нибудь скажет, что вот, русофобия…Я ничего не скажу.Данту мерещится круглый, с орбитами,Каменно-пламенный ад,Нашему ж мертвому, Богом убитому,Смерть – это край, где никто не грубит ему,Край, где не он виноват.Жаль из Милана, Тосканы, Венеции,А из Отечества – пусть.Сердцу мила не тоска, но венец ее —Детская, чистая грусть.Эта слезливая, негорделивая,Неговорливая даль,Желтый обрыв ее, серый разлив ее —Кажется, кается Бог, обделив ее,Этого только и жаль.Впрочем, мне кажется: если когда-либо,Выслужив службу свою,Все, кто докажет на выходе алиби,Дружно очнутся в раю —Он состоит вот из этого, этого:Снега февральского соль бертолетова,Перекись, изморось, Русь,С шаткой лошадкою, кроткой сироткою,Серою верою, белою водкою…Так что еще насмотрюсь.Песенка о моей любви
На закате меркнут дома, мостыИ небес края.Все стремится к смерти – и я, и ты,И любовь моя.И вокзальный зал, и рекламный щитНа его стене —Все стремится к смерти, и все звучитНа одной волне.В переходах плачется нищета,Изводя, моля.Все стремится к смерти – и тот, и та,И любовь моя.Ни надежд на чье-нибудь волшебство,Ни счастливых дней —Никому не светит тут ничего,Как любви моей.Этот мир звучит, как скрипичный класс,На одной струне,И девчонка ходит напротив кассОт стены к стене,И глядит неясным, тупым глазкомИз тряпья-рванья,И поет надорванным голоском,Как любовь моя.Подражание древнерусскому
Нету прежней стати, ни прежней прыти.Клонюсь ко праху.Аще песнь хотяше кому творити —Еле можаху.Сердце мое пусто. Мир глядит смутно,Словно зерцало.Я тебя не встретил, хоть неотступноТы мне мерцала.Ты была повсюду, если ты помнишь:То дымя «Шипкой»,То в толпе мелькая, то ровно в полночьЗвоня ошибкой.Где тебя я видел? В метро ли нищем,В окне горящем?Сколько мы друг друга по свету ищем —Все не обрящем.Ты мерцаешь вечно, сколько ни сетуй,Над моей жаждой,Недовоплотившись ни в той, ни в этой,Но дразня в каждой.…Жизнь моя уходит, обнажив русло,Как в песок влага.Сердце мое пусто, мир глядит тускло.Это во благо:Может, так и лучше – о тебе пети,Спати с любою…Лучше без тебя мне мучиться в свете,Нежли с тобою.«Кое-что и теперь вспоминать не спешу…»
Только ненавистью можно избавиться от любви, только огнем и мечом.
Дафна ДюморьеКое-что и теперь вспоминать не спешу —В основном, как легко догадаться, начало.Но со временем, верно, пройдет. ЗаглушуЭто лучшее, как бы оно ни кричало:Отойди. Приближаться опасно ко мне.Это ненависть воет, обиды считая,Это ненависть, ненависть, ненависть, неЧто иное: тупая, глухая, слепая.Только ненависть может – права Дюморье —Разобраться с любовью по полной программе:Лишь небритая злоба в нечистом белье,В пустоте, моногамнее всех моногамий,Всех друзей неподкупней, любимых верней,Вся зациклена, собрана в точке прицела,Неотрывно, всецело прикована к ней.Получай, моя радость. Того ли хотела?Дай мне все это выжечь, отправить на слом,Отыскать червоточины, вызнать изъяны,Обнаружить предвестия задним числом,Вспомнить мелочи, что объявлялись незваныИ грозили подпортить блаженные дни.Дай блаженные дни заслонить мелочами,Чтоб забыть о блаженстве и помнить одниБесконечные пытки с чужими ключами,Ожиданьем, разлукой, отменами встреч,Запашком неизменных гостиничных комнат…Я готов и гостиницу эту поджечь,Потому что гостиница лишнее помнит.Дай мне выжить. Не смей приближаться, покаНе подернется пеплом последняя балка,Не уляжется дым. Ни денька, ни звонка,Ни тебя, ни себя – ничего мне не жалко.Через год приходи повидаться со мной.Так глядит на убийцу пустая глазницаИли в вымерший, выжженный город чумнойВходит путник, уже не боясь заразиться.Элегия
Раньше здесь было кафе «Сосиски».Эта столовка – полуподвал —Чуть ли не первой значится в спискеМест, где с тобою я пировал.Помню поныне лик продавщицы,Грязную стойку… Входишь – бериЧерного хлеба, желтой горчицы,Красных сосисок (в порции – три).Рядом, у стойки, старец покорный,Кротко кивавший нам, как родне,Пил неизменный кофе цикорный —С привкусом тряпки, с гущей на дне.Рядом был скверик – тополь, качели, —Летом пустевший после шести.Там мы в обнимку долго сидели:Некуда больше было пойти.Нынче тут лавка импортной снеди:Датское пиво, манговый сок…Чахнет за стойкой первая леди —Пудреный лобик, бритый висок.Все изменилось – только осталсяСкверик напротив в пестрой тени.Ни продавщицы больше, ни старца.Где они нынче? Бог их храни!Помнишь ли горечь давней надсады?Пылко влюбленных мир не щадит.Больше нигде нам не были рады,Здесь мы имели вечный кредит.…Как остается нищенски малоУтлых прибежищ нашей любви —Чтобы ничто не напоминало,Ибо иначе хоть не живи!Помнить не время, думать не стоит,Память, усохнув, скрутится в жгут…Дом перестроят, скверик разроют,Тополь распилят, бревна сожгут.В этом причина краха империй:Им предрекает скорый конецНе потонувший в блуде Тиберий,А оскорбленный девкой юнец.Если ворвутся, выставив пики,В город солдаты новой орды, —Это Создатель прячет улики,Он заметает наши следы.Только и спросишь, воя в финалеМежду развалин: Боже, прости,Что мы тебе-то напоминали,Что приказал ты нас развести?Замысел прежний, главный из главных?Неутоленный творческий пыл?Тех ли прекрасных, тех богоравных,Что ты задумал, да не слепил?Ключи
В этой связке ключей половинаМне уже не нужна.Это ключ от квартиры жены, а моя половинаМне уже не жена.Это ключ от моей комнатенки в закрытом изданьи,Потонувшем под бременем неплатежей.Это ключ от дверей мастерской, что ютиласьВ разрушенном зданьиИ служила прибежищем многих мужей.О, как ты улыбался, на сутки друзей запускаяВ провонявшую краской ее полутьму!Мне теперь ни к чему мастерская,А тебе, эмигранту, совсем ни к чему.Провисанье связующих нитей, сужение круга.Проржавевший замок не под силу ключу.Дальше следует ключ от квартиры предавшего друга:И пора бы вернуть, да звонить не хочу.Эта связка пять лет тяжелела, карман прорываяИ призывно звеня,А сегодня лежит на столе, даровым-даровая,Словно знак убывания в мире меня.В этой связке теперь – оправданье бесцветью, безверью,Оскуденью души, – но ее ли вина,Что по капле себя оставляла за каждою дверьюИ поэтому больше себе не равна?Помнишь лестниц пролеты, «глазков» дружелюбных зеницыНа втором, на шестом, на седьмом этаже?О, ключей бы хватило – все двери открыть, все границы,Да не нужно уже.Нас ровняют с асфальтом, с травой, забивают, как сваю,В опустевшую летом, чужую Москву,Где чем больше дверей открываю, тем больше я знаю,И чем больше я знаю, тем меньше живу.Я остался при праве своем безусловном —Наклоняться, шепча,Над строфою с рисунком неровным,Как бородка ключа.Остается квартира,Где прозрачный настой одиноких ночейДа ненужная связка, как образ познания мира,Где все меньше дверей и все больше ключей.«Так давно, так загодя начал с тобой прощаться…»
Так давно, так загодя начал с тобой прощаться,Что теперь мне почти уже и не страшно,Представлял, что сначала забуду это, потом вот это,Понимал, что когда-нибудь все забуду,И останется шрамик, нательный крестик, ноющий нолик,Но уж с ним я как-то справлюсь, расправлюсь.Избегали сказок, личных словечек, ласковых прозвищ,Чтоб не расслабляться перед финалом.С первых дней, не сговариваясь, готовились расставаться,Понимая, что надо действовать в жанре:Есть любовь, от которой бывают дети,Есть любовь, заточенная на разлуку.Все равно что в первый же день, приехав на море,Собирать чемоданы, бросать монетки,Печально фотографироваться на фоне,Повторять на закате: прощай, свободная ты стихия,Больше я тебя не увижу.А когда и увижу, уже ты будешь совсем другая,На меня посмотришь, как бы не помня,Потому что уже поплакали, попрощались,И чего я тут делаю, непонятно.Постоял на пляже, сказал цитатку, швырнул монетку,Даже вместе снялись за пятнадцать гривен,Для того ты и есть: сказать – прощай, стихия, довольно.А зачем еще? Не купаться же, в самом деле.Жить со мной нельзя, я гожусь на то, чтоб со мной прощаться,Жить с тобой нельзя, ты еще честнее,Ты от каждой подмены, чужого слова, неверной нотыДушу отдергиваешь, как руку.Жить с тобой нельзя: умирать хорошо, остальное трудно,Я же сам сказал, твой жанр – расставанье.Жить вообще нельзя, но никто покуда не понял,А если и понял, молчит, не скажет,А если и скажет – живет, боится.И не надо врать, я любил страну проживанья,Но особенно – из окна вагона,Провожая взглядом ее пейзажи и полустанки,Улыбаясь им, пролетая мимо.Потому и поезд так славно вписан в пейзаж российский,Что он едет вдоль, останавливается редко,Остановок хватает ровно, чтобы проститься:Задержись на миг – и уже противно,Словно ты тут прожил не три минуты, а два столетья,Насмотревшись разора, смуты, кровопролитья,Двадцать улиц снесли, пятнадцать переименовали,Ничего при этом не изменилось.Ты совсем другое. Прости мне, что я про это.Ты не скука, не смута и не стихия.Просто каждый мой час с тобою – такая правда,Что день или месяц – уже неправда.Потому я, знаешь ли, и колеблюсь,Допуская что-нибудь там за гробом:Это все такая большая лажа,Что с нее бы сталось быть бесконечной.«Нас разводит с тобой. Не мы ли…»
Нас разводит с тобой. Не мы лиПредсказали этот облом?Пересекшиеся прямыеРазбегаются под углом.А когда сходились светила,Начиная нашу игру, —Помнишь, помнишь, как нас сводилоКаждый день на любом углу?Было шагу не сделать, чтобыНе столкнуться с тобой в толпе —Возле булочной, возле школы,Возле прачечной и т. п.Мир не ведал таких идиллий!Словно с чьей-то легкой рукиПо Москве стадами бродилиНаши бледные двойники.Вся теория вероятийЕжедневно по десять разПасовала тем виноватей,Чем упорней сводили нас.Узнаю знакомую руку,Что воспитанникам своимВдруг подбрасывает разлуку:Им слабо разойтись самим.Расстоянье неумолимоВозрастает день ото дня.Я звоню тебе то из Крыма,То из Питера, то из Дна,Ветер валит столбы-опоры,Телефонная рвется связь,Дорожают переговоры,Частью замысла становясь.Вот теперь я звоню из Штатов.На столе счетов вороха.Кто-то нас пожалел, упрятавДруг от друга и от греха.Между нами в полночной стыни,Лунным холодом осиян,Всею зябью своей пустыниУсмехается океан.Я выкладываю монеты,И подсчитываю расход,И не знаю, с какой планетыПозвоню тебе через год.Я сижу и гляжу на СпрингфилдНа двенадцатом этаже.Я хотел бы отсюда спрыгнуть,Но в известной мере уже.«Когда бороться с собой устал покинутый Гумилев…»
Когда бороться с собой устал покинутый Гумилев,Поехал в Африку он и стал охотиться там на львов.За гордость женщины, чей каблук топтал берега Невы,За холод встреч и позор разлук расплачиваются львы.Воображаю: саванна, зной, песок скрипит на зубах…Поэт, оставленный женой, прицеливается. Бабах.Резкий толчок, мгновенная боль… Пули не пожалев,Он ищет крайнего. Эту роль играет случайный лев.Любовь не девается никуда, а только меняет знак,Делаясь суммой гнева, стыда и мысли, что ты слизняк.Любовь, которой не повезло, ставит мир на попа,Развоплощаясь в слепое зло (так как любовь слепа).Я полагаю, что, нас любя, как пасечник любит пчел,Бог недостаточной для себя нашу взаимность счел —Отсюда войны, битье под дых, склока, резня и дым:Беда лишь в том, что любит одних, а палит по другим.А мне что делать, любовь моя? Ты была такова,Но вблизи моего жилья нет и чучела льва.А поскольку забыть свой стыд я еще не готов,Я, Господь меня да простит, буду стрелять котов.Любовь моя, пожалей котов! Виновны ли в том коты,Что мне, последнему из шутов, необходима ты?И, чтобы миру не нанести слишком большой урон,Я, Создатель меня прости, буду стрелять ворон.Любовь моя, пожалей ворон! Ведь эта птица умна,А что я оплеван со всех сторон, так это не их вина.Но, так как злоба моя сильна и я, как назло, здоров, —Я, да простит мне моя страна, буду стрелять воров.Любовь моя, пожалей воров! Им часто нечего есть,И ночь темна, и закон суров, и крыши поката жесть…Сжалься над миром, с которым я буду квитаться заЛипкую муть твоего вранья и за твои глаза!Любовь моя, пожалей котов, сидящих у батарей,Любовь моя, пожалей скотов, воров, детей и зверей,Меня, рыдающего в тоске над их и нашей судьбой,И мир, висящий на волоске, связующем нас с тобой.«Ваше счастье настолько демонстративно…»
Ваше счастье настолько демонстративно,Что почти противно.Ваше счастье настолько нагло, обло, озорно,Так позерно, что это почти позорно.Так ликует нищий, нашедший корку,Или школьник, успешно прошедший порку,Или раб последний, пошедший в горку,Или автор, вошедший бездарностью в поговоркуИ с трудом пробивший в журнал подборку.Так ликует герцог, шлюху склонивший к браку,Так ликует мальчик, нашедший каку —Подобрал и всем ее в нос сует:– Вот! Вот!А мое-то счастье клевало чуть-чуть, по зернам,Но и то казалось себе позорным,Так что всякий раз, выходя наружу из помещенья,Всем-то видом своим просило прощенья,Изгибалось, кланялось, извинялось,Над собою тщательно измывалось —Лишь бы вас не толкнуть, не задеть, не смутить собою,И тем более не доставалось с бою.Да, душа моя тоже пела,И цвела, и знала уют.Быть счастливым – целое дело.Я умею. Мне не дают.«Все валится у меня из рук. Ранний снег, ноябрь…»
Все валится у меня из рук. Ранний снег, ноябрь холодущий.Жизнь заходит на новый круг, более круглый, чем предыдущий.Небо ниже день ото дня. Житель дна, гражданин трущобыЯвно хочет, чтобы меня черт задрал. И впрямь хорошо бы.Это ты, ты, ты думаешь обо мне, щуря глаз, нагоняя порчу,Сотворяя кирпич в стене из борца, которого корчу;Заставляешь дрожать кусты, стекло – дребезжать уныло,А машину – гнить, и все это ты, ты, ты,Ты, что прежде меня хранила.Но и я, я, я думаю о тебе, воздавая вдвое, превысив меру,Нагоняя трещину на губе, грипп, задержку, чуму, холеру,Отнимая веру, что есть края, где запас тепла и защитыДля тебя хранится. И все это я, я, я —Тоже, в общем, не лыком шитый.Сыплем снегом, ревем циклоном, дудим в дудуОт Чучмекистана до Индостана,Тратим, тратим, все не потратим то, что в прошлом годуБыло жизнью и вот чем стало.И когда на невинных вас из промозглой тьмыПрелью, гнилью, могилой веет, —Не валите на осень: все это мы, мы, мы,Больше так никто не умеет.«Хотя за гробом нету ничего…»
Хотя за гробом нету ничего,Мир без меня я видел, и егоПредставить проще мне, чем мир со мною:Зачем я тут – не знаю и сейчас.А чтобы погрузиться в мир без нас,Довольно встречи с первою женоюИли с любой, с кем мы делили кров,На счет лупили дачных комаров,В осенней Ялте лето догоняли,Глотали незаслуженный упрек,Бродили вдоль, валялись поперекИ разбежались по диагонали.Все изменилось, вплоть до цвета глаз.Какой-то муж, ничем не хуже нас,И все, что полагается при муже, —Привычка, тапки, тачка, огород,Сначала дочь, потом наоборот, —А если мужа нет, так даже хуже.На той стене теперь висит Мане.Вот этой чашки не было при мне.Из этой вазы я вкушал повидло.Где стол был яств – не гроб, но гардероб.На месте сквера строят небоскреб.Фонтана слез в окрестностях не видно.Да, спору нет, в иные временаЯ завопил бы: прежняя жена,Любовница, рубашка, дом с трубою!Как смеешь ты, как не взорвешься тыОт ширящейся, жуткой пустоты,Что заполнял я некогда собою!Зато теперь я думаю: и пусть.Лелея ностальгическую грусть,Не рву волос и не впадаю в траур.Вот эта баба с табором семьиИ эта жизнь – могли бы быть мои.Не знаю, есть ли Бог, но он не фраер.Любя их не такими, как теперь,Я взял, что мог. Любовь моя, поверь —Я мучаюсь мучением особым:Я помню каждый наш с тобою час.Коль вы без нас – как эта жизнь без нас,То мы без вас – как ваша жизнь за гробом.Во мне ты за троллейбусом бежишь,При месячных от радости визжишь,Швыряешь морю мелкую монету,Читаешь, ноешь, гробишь жизнь мою, —Такой ты, верно, будешь и в раю.Тем более что рая тоже нету.К вопросу о роли детали в русской прозе
Кинозал, в котором вы вместе грызли кедрачИ ссыпали к тебе в карман скорлупу орехов.О деталь, какой позавидовал бы и врач,Садовод при пенсне, таганрогский выходец Чехов!Думал выбросить. И велик ли груз – скорлупа!На троллейбусной остановке имелась урна,Но потом позабыл, потому что любовь слепаИ беспамятна, выражаясь литературно.Через долгое время, в кармане пятак ища,Неизвестно куда и черт-те зачем заехав,В старой куртке, уже истончившейся до плаща,Ты наткнешься рукою на горстку бывших орехов.Так и будешь стоять, неестественно прям и нем,Отворачиваясь от встречных, глотая слезы…Что ты скажешь тогда, потешавшийся надо всем,В том числе и над ролью детали в структуре прозы?«Душа под счастьем спит, как спит земля под снегом…»
Если шторм меня разбудит —
Я не здесь проснусь.
Я. ПолонскийДуша под счастьем спит, как спит земля под снегом.Ей снится дождь в Москве или весна в Крыму.Пускает пузыри и предается негам,Не помня ни о чем, глухая ко всему.Душа под счастьем спит. И как под рев метельныйРебенку снится сон про радужный прибой, —Так ей легко сейчас весь этот ад бесцельныйПринять за райский сад под твердью голубой.В закушенных губах ей видится улыбка,Повсюду лед и смерть – ей блазнится уют.Гуляют сквозняки и воют в шахте лифта —Ей кажется, что рай и ангелы поют.Пока метался я ночами по квартире,Пока ходил в ярме угрюмого труда,Пока я был один – я больше знал о мире.Несчастному видней. Я больше знал тогда.Я больше знал о тех, что нищи и убоги.Я больше знал о тех, кого нельзя спасти.Я больше знал о зле – и, может быть, о БогеЯ тоже больше знал, Господь меня прости.Теперь я все забыл. Измученным и сирымК лицу всезнание, любви же не к лицу.Как снегом скрыт асфальт, так я окутан миром.Мне в холоде его тепло, как мертвецу.…Земля под снегом спит, как спит душа под счастьем.Туманный диск горит негреющим огнем.Кругом белым-бело, и мы друг другу застимВесь свет, не стоящий того, чтоб знать о нем.Блажен, кто все забыл, кто ничего не строит,Не знает, не хранит, не видит наяву.Ни нота, ни строка, ни статуя не стоитТого, чем я живу, – хоть я и не живу.Когда-нибудь потом я вспомню запах ада,Всю эту бестолочь, всю эту гнусь и взвесь, —Когда-нибудь потом я вспомню все, что надо.Потом, когда проснусь. Но я проснусь не здесь.Люди Севера
В преданьях северных племен, живущих в сумерках берложных,Где на поселок пять имен, и то все больше односложных,Где краток день, как «Отче наш», где хрусток наст и воздух жесток,Есть непременный персонаж – обычно девочка-подросток.На фоне сверстниц и подруг она загадочна, как полюс,Гордится белизною рук и чернотой косы по пояс,Кривит высокомерно рот с припухшей нижнею губою,Не любит будничных забот и все любуется собою.И вот она чешет черные косы, вот она холит свои персты, —Покуда вьюга лепит торосы, пока поземка змеит хвосты, —И вот она щурит черное око – телом упруга, станом пряма, —А мать пеняет ей: «Лежебока!» и скорбно делает все сама.Но тут сюжет ломает ход, ломаясь в целях воспитанья,И для красотки настает черед крутого испытанья.Иль проклянет ее шаман, давно косившийся угрюмоНа дерзкий вид и стройный стан («Чума на оба ваши чума!»),Иль выгонят отец и мать (зима на севере сурова),И дочь останется стонать без пропитания и крова,Иль вьюга разметет очаг и вышвырнет ее в ненастье —За эту искорку в очах, за эти косы и запястья, —Перевернет ее каяк, заставит плакать и бояться,Зане природа в тех краях не поощряет тунеядца.И вот она принимает муки, и вот рыдает дни напролет,И вот она ранит белые руки о жгучий снег и о вечный лед,И вот осваивает в испуге добычу ворвани и мехов,И отдает свои косы вьюге во искупленье своих грехов,Поскольку много ли чукче прока в белой руке и черной косе,И трудится, не поднимая ока, и начинает пахнуть, как все.И торжествуют наконец законы равенства и рода,И умиляется отец, и усмиряется погода,И воцаряется уют, и в круг свивается прямая,И люди севера поют, упрямых губ не разжимая, —Она ж сидит себе в углу, как обретенная икона,И колет пальцы об иглу, для подтверждения закона.И только я до сих пор рыдаю среди ликования и родства,Хотя давно уже соблюдаю все их привычки и торжества, —О дивном даре блаженной лени, что побеждает тоску и страх,О нежеланье пасти оленей, об этих косах и о перстах!Нас обточили беспощадно, процедили в решето —Ну я-то что, ну я-то ладно, но ты, родная моя, за что?!О где вы, где вы, мои косы, где вы, где вы, мои персты?Кругом гниющие отбросы и разрушенные мосты,И жизнь свивается, заканчиваясь, и зарева встают,И люди севера, раскачиваясь, поют, поют, поют.Письмо
Вот письмо, лежащее на столе.Заоконный вечер, уютный свет,И в земной коре, по любой шкале,Никаких пока возмущений нет.Не уловит зла ни один эксперт:Потолок надежен, порядок тверд —Разве что надорванный вкось конвертВыдает невидимый дискомфорт.Но уже кренится земная ось,Наклонился пол, дребезжит стекло —Все уже поехало, понеслось,Перестало слушаться, потекло,Но уже сменился порядок строк,Захромал размер, загудел циклон,Словно нежный почерк, по-детски строг,Сообщает зданию свой наклон.Из морей выхлестывает вода,Обнажая трещины котловин,Впереди великие холода,Перемена климата, сход лавин,Обещанья, клятвы трещат по швам,Ураган распада сбивает с ног, —Так кровит, расходится старый шрам,Что, казалось, зажил на вечный срок.И уже намечен развал семей,Изменились линии на руке,Зашаталась мебель, задул Борей,Зазмеились трещины в потолке —Этот шквал, казалось, давно утих,Но теперь гуляет, как жизнь назад,И в такой пустыне оставит их,Что в сравненье с нею Сахара – сад.Вот где им теперь пребывать вовек —Где кругом обломки чужой судьбы,Где растут деревья корнями вверхИ лежат поваленные столбы.Но уже, махнувши на все рукой,Неотрывно смотрят они туда,Где циклон стегает песок рекойИ мотает на руку провода,Где любое слово обреченоРасшатать кирпич и согнуть металл,Где уже не сделаешь ничего,Потому что он уже прочитал.«Ты вернешься после пяти недель…»
Ты вернешься после пяти недельПриключений в чужом краюВ цитадель отчизны, в ее скудель,В неподвижную жизнь мою.Разобравшись в записях и дарахИ обняв меня в полусне,О каких морях, о каких горахТы наутро расскажешь мне!Но на все, чем дразнит кофейный ЮгИ конфетный блазнит Восток,Я смотрю без радости, милый друг,И без зависти, видит Бог.И пока дождливый, скупой рассветПроливается на дома,Только то и смогу рассказать в ответ,Как сходил по тебе с ума.Не боясь окрестных торжеств и смут,Но не в силах на них смотреть,Ничего я больше не делал тутИ, должно быть, не буду впредь.Я вернусь однажды к тебе, Господь,Демиург, Неизвестно Кто,И войду, усталую скинув плоть,Как сдают в гардероб пальто.И на все расспросы о грузе лет,Что вместила моя сума,Только то и смогу рассказать в ответ,Как сходил по тебе с ума.Я смотрю без зависти – видишь сам —На того, кто придет потом.Ничего я больше не делал тамИ не склонен жалеть о том.И за эту муку, за этот страх,За рубцы на моей спине —О каких морях, о каких горахТы наутро расскажешь мне!Вариации-3
1. «Говоря в упор, мне уже пора закрывать сезон…»
Говоря в упор, мне уже пора закрывать сезон.Запереть на ключ, завязать на бантик,Хлопнуть дверью, топнуть, терпеньем лопнуть и выйти вон,Как давно бы сделал поэт-романтик.Но пройдя сквозь век роковых смещений, подземных нор,Костяной тоски и кровавой скуки,Я вобрал в себя всех рабов терпенье, всех войск напор,И со мной не проходят такие штуки.Я отвык бояться палящих в грудь и носящих плетьМолодцов погромных в проулках темных.Я умею ждать, вымогать, грозить, подкупать, терпеть,Я могу часами сидеть в приемных,Я хитрец, я пуганый ясный финист, спутник-шпион,Хладнокожий гад из породы змеев,Бесконечно длинный, ползуче-гибкий гиперпеон,Что открыл в тюрьме Даниил Андреев.О, как ты хотел, чтобы я был прежний, как испокон, —Ратоборец, рыцарь, первопроходец!Сам готов на все, не беря в закон никакой закон, —О, как ты хотел навязать мне кодекс!Но теперь не то. Я и сам не знаю, какой ценой,Об одном забывши, в другом изверясь, —Перенял твое, передумал двигаться по прямой:Я ползу кругами. Мой путь извилист.Слишком дорог груз, чтоб швыряться жизнью, такой, сякой,Чтобы верить лучшим, «Умри!» кричащим.Оттого, где прежде твердел кристалл под твоей рукой, —Нынче я – вода, что течет кратчайшим.Я вода, вода. Я меняю форму, но суть – отнюдь,Берегу себя, подбираю крохи, —Я текуч, как ртуть, но живуч, как Русь, и упрям, как Жмудь:Непростой продукт не своей эпохи.Я Орфей – две тыщи, пятно, бельмо на любом глазу,Я клеймен презрением и позором,Я прорвусь, пробьюсь, пережду в укрытии, проползу,Прогрызу зубами, возьму измором,Я хранитель тайны, но сам не тайна: предлог, предзвук,Подземельный голос, звучащий глухо,Неусыпный сторож, змея-убийца, Седой КлобукУ сокровищниц мирового духа.2. «Степей свалявшаяся шкура…»
Степей свалявшаяся шкура,Пейзаж нечесаного пса.Выходишь ради перекура,Пока автобус полчасаСтоит в каком-нибудь Безводске,И смотришь, как висят вдалиКрутые облачные клецки,Недвижные, как у Дали,Да клочья травки по курганамЗа жизнь воюют со средойМеж раскаленным ДжезказганомИ выжженной Карагандой.Вот так и жить, как эта щетка —Сухая, жесткая трава,Колючей проволоки тетка.Она жива и тем права.Мне этот пафос выживанья,Приспособленья и труда —Как безвоздушные названья:Темрюк, Кенгир, Караганда.Где выжиданьем, где напором,Где – замиреньями с врагом,Но выжить в климате, в которомВсе манит сдохнуть; где кругом —Сайгаки, юрты, каракурты,Чуреки, чуньки, чубуки,Солончаки, чингиз-манкурты,Бондарчуки, корнейчуки,Покрышки, мусорные кучи,Избыток слов на че– и чу-,Все добродетели ползучиИ все не так, как я хочу.И жизнь свелась к одноколейкеИ пересохла, как Арал,Как если б кто-то по копейкеТвои надежды отбиралИ сокращал словарь по слогу,Зудя назойливо в мозгу:– А этак можешь? – Слава Богу…– А если так? – И так могу…– И вот ты жив, жестоковыйный,Прошедший сечу и полон,Огрызок Божий, брат ковыльный,Истоптан, выжжен, пропылен,Сухой остаток, кость баранья,Что тащит через толщу летОдин инстинкт неумиранья!И что б тебе вернуть билет,Когда пожизненная пытка —Равнина, пустошь, суховей —Еще не тронула избыткаБлаженной влажности твоей?Изгнанники небесных родин,Заложники чужой вины!Любой наш выбор несвободен,А значит, все пути равны,И уж не знаю, как в Коране,А на Исусовом судеРавно – что выжить в Джезказгане,Что умереть в Караганде.Дневное размышление о божием величестве
Тимуру Ваулину
Виноград растет на крутой горе, непохожей на Арарат.Над приморским городом в сентябре виноград растет, виноград.Кисло-сладкий вкус холодит язык – земляники и меда смесь.Под горой слепит золотая зыбь, и в глазах золотая резь.Виноград растет на горе крутой. Он опутывает стволы,Заплетаясь усиком-запятой в буйный синтаксис мушмулы,Оплетая колкую речь куста, он клубится, витиеват.На разломе глинистого пласта виноград растет, виноград.По сыпучим склонам дома ползут, выгрызая слоистый туф,Под крутой горой, что они грызут, пароходик идет в Гурзуф,А другой, навстречу, идет в Мисхор, легкой музыкой голося,А за ними – только пустой простор, обещанье всего и вся.Перебор во всем: в синеве, в жаре, в хищной цепкости лоз-лиан,Без какой расти на крутой горе мог бы только сухой бурьян,В обнаженной, выжженной рыжине на обрывах окрестных гор:Недобор любезен другим, а мне – перебор во всем, перебор.Этих синих ягод упруга плоть. Эта цепкая жизнь крепка.Молодая лиственная щепоть словно сложена для щипка.Здесь кусты упрямы, стволы кривы. Обтекая столбы оград,На склерозной глине, камнях, крови — виноград растет, виноград!Я глотал твой мед, я вдыхал твой яд, я вкушал от твоих щедрот,Твой зыбучий блеск наполнял мой взгляд, виноград освежал мне рот,Я бывал в Париже, я жил в Крыму, я гулял на твоем пиру —И в каком-то смысле тебя пойму, если все-таки весь умру.«Среди пустого луга…»
Среди пустого луга,В медовой дымке дняЛежит моя подруга,Свернувшись близ меня.Цветет кипрей, шиповник,Медвяный травостой,И я, ее любовник,Уснул в траве густой.Она глядит куда-тоПоверх густой травы,Поверх моей косматойУснувшей головы —И думает, какаяИз центробежных силРазмечет нас, ломаяОстатки наших крыл.Пока я сплю блаженно,Она глядит туда,Где адская гееннаИ черная вода,Раскинутые руки,Объятье на крыльце,И долгие разлуки,И вечная – в конце.Пока ее гееннойПугает душный зной —Мне снится сон военный,Игрушечный, сквозной.Но сны мои не вещи,В них предсказаний нет.Мне снятся только вещи,И запахи, и цвет.Мне снится не разлука,Чужая сторона,А заросли, излукаИ, может быть, она.И этот малахитныйКовер под головой —С уходом в цвет защитный,Военно-полевой.Мне снятся автоматы,Подсумки, сапоги,Какие-то квадраты,Какие-то круги.Стихи о принцессе и свинопасе
Над пейзажем с почти прадедовской акварели —Летний вечер, фонтан, лужайка перед дворцом,На которой крестьяне, дамы и кавалерыПоздравляют героев с венцом и делу концом,Над счастливым финалом, который всегда в запасеУ Творца в его поэтической ипостаси(Единение душ, замок отдался ключу), —Над историей о принцессе и свинопасеОпускается занавес раньше, чем я хочу.Поначалу принцессе нравится дух навоза,И привычка вставать с ранья, и штопка рванья —Так поэту приятна кондовая, злая прозаИ чужая жизнь, пока она не своя.Но непрочно, увы, обаянье свиного духаИ стремленье интеллигента припасть к земле:После крем-брюле донельзя хороша краюха,Но с последней отчетливо тянет на крем-брюле.А заявятся гости, напьются со свинопасом —Особливо мясник, закадычнее друга нет, —Как нажрется муж-свинопас да завоет басом:«Показать вам, как управляться с правящим классом?Эй, принцесса! Валяй минет… пардон… менуэт!Потому я народ! У народа свои порядки!Никаких, понимаешь, горошин. А ну вперед!»Он заснет, а она втихаря соберет манаткиИ вернется к принцу, и принц ее подберет.Или нет. Свинопас научится мыться, бриться,Торговать свининой, откладывать про запас —Свинопасу, в общем, не так далеко до принца,В родословной у каждого принца есть свинопас…Обрастет брюшком, перестанет считать доходы —Только изредка, вспоминая былые годы,Станет свинкой звать, а со зла отбирать ключиИ ворчать, что народу и бабам вредны свободы.Принц наймется к нему приказчиком за харчи.Есть и третий путь, наиболее достоверный:Ведь не все ж плясать, не все голоском звенеть.Постепенно свыкаясь с навозом, хлевом, таверной,Свинопасом, стадом, – принцесса начнет свинеть.Муж разлегся на солнцепеке, принцессу чешет —Или щиплет, когда заявится во хмелю, —Та начнет обижаться, хрюкать, а он утешит:«Успокойся, милая, я ведь тебя люблю!»Хорошо мне бродить с тобою по кромке леса.Середины нет, а от крайностей Бог упас.Хорошо, что ты, несравненная, не принцесса,Да и я, твой тоже хороший, не свинопас.Вечно рыцарь уводит подругу у дровосека,Или барин сведет батрачку у батрака,И уж только когда калеку любит калека —Это смахивает на любовь, да и то слегка.«Всякий раз, как пойдет поворот к весне…»
Всякий раз, как пойдет поворот к веснеОт зимы постылой,Кто-то милый думает обо мнеСо страшной силой.Чей-то взгляд повсюду за мной следит,Припекая щеку.Сигарета чувствует – и чудит,Обгорая сбоку.Кто-то следом спустится в переход,В толпе окликнет,Или детским именем назовет,Потом хихикнет,Тенью ветки ляжет на потолок,Чирикнет птичкой,То подбросит двушку, то коробокС последней спичкой —За моим томленьем и суетойСледит украдкой:Словно вдруг отыщется золотой,Но за подкладкой.То ли ты, не встреченная покаВ земной юдоли,Опекаешь, значит, издалека,Чтоб дожил, что ли, —То ли впрямь за мной наблюдаетБог Своим взором ясным:То подбросит двушку, то коробок,То хлеба с маслом,Ибо даже самый дурной поэт,В общем и целом,Подтверждает вечный приоритетДуши над телом.Вариации-4
Как всякий большой поэт, тему отношений с Богом он разворачивает как тему отношений с женщиной.
А. Эткинд1. Сказка
В общем, представим домашнюю кошку, выгнанную на мороз.Кошка надеялась, что понарошку, но оказалось — всерьез.Повод неважен: растущие дети, увеличенье семьи…Знаешь, под каждою крышей на свете лишние кошки свои.Кошка изводится, не понимая, что за чужие места:Каждая третья соседка – хромая, некоторые — без хвоста…В этом она разберется позднее. Ну, а пока, в январе,В первый же день она станет грязнее всех, кто живет во дворе.Коль новичок не прошел испытанья — не отскребется потом,Коль не сумеет добыть пропитанья – станет бесплатным шутом,Коль не усвоил условные знаки – станет изгоем вдвойне,Так что, когда ее травят собаки, кошки на их стороне.В первый же день она скажет дворовым, вспрыгнув на мусорный бак,Заглушена гомерическим ревом местных котов и собак,Что, ожиданием долгим измаян – где она бродит? Пора! —К ночи за нею вернется хозяин и заберет со двора.Мы, мол, не ровня! За вами-то сроду вниз не сойдет человек!Вам-то помойную вашу свободу мыкать в парадной вовек!Вам-то навеки – полы, батареи, свалка, гараж, пустыри…Ты, что оставил меня! Поскорее снова меня забери!Вот, если вкратце, попытка ответа. Спросишь, платок теребя:«Как ты живешь без меня, вообще-то?» Так и живу без тебя —Кошкой, обученной новым порядкам в холоде всех пустырей,Битой, напуганной, в пыльном парадном жмущейся у батарей.Вечер. Детей выкликают на ужин матери наперебой.Видно, теперь я и Богу не нужен, если оставлен тобой,Так что, когда затихает окраина в смутном своем полусне,Сам не отвечу, какого хозяина жду, чтоб вернулся ко мне.Ты ль научил меня тьме бесполезных, редких и странных вещей,Бросив скитаться в провалах и безднах нынешней жизни моей?Здесь, где чужие привычки и правила, здесь, где чужая возня, —О, для чего ты оставил (оставила) в этом позоре меня?!Ночью все кошки особенно сиры. Выбиты все фонари.Он, что когда-то изгнал из квартиры праотцев на пустыри,Где искривились печалью земною наши иссохшие рты,Все же скорее вернется за мною, нежели, милая, ты.1994
2. Указательное
Сейчас, при виде этой, дикорастущей,И этой садовой, в складках полутеней,И всех, создающих видимость райской кущи,И всех-всех-всех, скрывающихся за ней, —Я думаю, ты можешь уже оставитьСвои, так сказать, ужимки и прыжкиИ мне наконец спокойно предоставитьНе о тебе писать мои стишки.Теперь, когда в тоннеле не больше света,Чем духа искусства в цирке шапито,Когда со мной успело случиться это,И то, и из-за тебя персонально – то,И я растратился в ругани, слишком слышной —В надежде на взгляд, на отзвук, хоть на месть, —Я знаю, что даже игры кошки с мышкойМеня бы устроили больше, чем то, что есть. Несчастная любовь глядится раемИз бездны, что теперь меня влечет.Не любит – эка штука! Плавали, знаем.Но ты вообще не берешь меня в расчет.И ладно бы! Не я один на светеМолил, ругался, плакал на крыльце, —Но эти все ловушки, приманки эти!Чтоб все равно убить меня в конце!Дослушай, нечего тут. И скажешь прочим,Столь щедрым на закаты и цветы,Что это всех касается. А впрочем,Вы можете быть свободны – ты и ты,Но это все. Какого адресатаЯ упустил из ложного стыда?А, вон стоит, усата и полосата, —Отчизна-мать; давай ее сюда!Я знаю сам: особая услада —Затеять карнавал вокруг одра.Но есть предел. Вот этого – не надо,Сожри меня без этого добра.Все, все, что хочешь: язва, война, комета,Пожизненный бардак, барак чумной, —Но дай мне не любить тебя за это —И делай, что захочется, со мной.«Сирень проклятая, черемуха чумная…»
Сирень проклятая, черемуха чумная,Щепоть каштанная, рассада на окне,Шин шелест, лепет уст, гроза в начале маяОпять меня дурят, прицел сбивая мне,Надеясь превратить привычного к безлюдью,Бесцветью, холоду, отмене всех щедрот —В того же, прежнего, с распахнутою грудью,Хватающего ртом, зависящего от,Хотящего всего, на что хватает глаза,Идущего домой от девки поутру;Из неучастника, из рыцаря отказаПытаясь сотворить вступившего в игру.Вся эта шушера с утра до полшестого —Прикрытья, ширмочки, соцветья, сватовство —Пытает на разрыв меня, полуживого,И там не нужного, и здесь не своего.«Меж тем июнь, и запах лип и гари…»
…Меж тем июнь, и запах лип и гариДоносится с бульвара на балконК стремительно сближающейся паре;Небесный свод расплавился белкомВокруг желтка палящего светила;Застольный гул; хватило первых фраз,А дальше всей квартиры не хватило.Ушли курить и курят третий час.Предчувствие любви об эту поруТомит еще мучительней, покаПо взору, разговору, спору, вздоруВ соседе прозреваешь двойника.Так дачный дом полгода заколочен,Но ставни рвут – и Господи прости,Какая боль скрипучая! А впрочем,Все больно на пороге тридцати,Когда и запах лип, и черный битум,И летнего бульвара звукорядОкутаны туманцем ядовитым:Москва, жара, торфяники горят.Меж тем и ночь. Пускай нам хватит такта(А остальным собравшимся – вина)Не замечать того простого факта,Что он женат и замужем она:Пусть даже нет. Спроси себя, легко лиСдирать с души такую кожуру,Попав из пустоты в такое полеЧужого притяжения? ЖаруСменяет холодок, и наша пара,Обнявшись и мечтательно куря,Глядит туда, где на углу бульвараЛиства сияет в свете фонаря.Дадим им шанс? Дадим. Пускай на муку —Надежда до сих пор у нас в крови.Оставь меня, пусти, пусти мне руку,Пусти мне душу, душу не трави, —Я знаю все. И этаким всезнайкой,Цедя чаёк, слежу из-за стола,Как наш герой прощается с хозяйкой(Жалеющей уже, что позвала) —И после затянувшейся беседыВыходит в ночь, в московские сады,С неясным ощущением победыИ яcным ощущением беды.«Тоталитарное лето! Полурасплавленный глаз…»
Тоталитарное лето! Полурасплавленный глазСливочно-желтого цвета, прямо уставленный в нас.Господи, как припекает этот любовный догляд,Как с высоты опекает наш малокровный разлад!Крайности без середины. Черные пятна теней.Скатерть из белой холстины и георгины на ней.Все на ножах, на контрастах. Время опасных измен —И дурновкусных, и страстных, пахнущих пудрой «Кармен».О классицизм санаторный, ложноклассический сад,Правильный рай рукотворный лестниц, беседок, дриад,Гипсовый рог изобильный, пыльный, где монстр бахчевойЛьнет к виноградине стильной с голову величиной.Фото с приветом из Сочи (в горный пейзаж при лунеВдет мускулистый рабочий, здесь органичный вполне).Все симметрично и ярко. Красок и воздуха пир.Лето! Просторная арка в здании стиля вампир,В здании, где обитают только герои труда —Вскорости их похватают и уведут в никуда,Тем и закончится это гордое с миром родство,Краткое – так ведь и лето длится всего ничего.Но и беспечность какая! Только под взглядом отца!В парках воздушного рая, в мраморных недрах дворца,В радостных пятнах пилоток, в пышном цветенье садов,В гулкой прохладе высоток пятидесятых годов,В парках, открытых эстрадах (лекции, танцы, кино),В фильме, которого на дух не переносишь давно.Белые юноши с горном, рослые девы с веслом!В схватке с любым непокорным жизнь побеждает числом.Патерналистское лето! Свежий, просторный Эдем!Строгая сладость запрета! Место под солнцем, под темВсех припекающим взглядом, что обливает чистюльЖарким своим шоколадом фабрики «Красный Июль»!Неотменимого зноя неощутимая боль.Кто ты? Тебя я не знаю. Ты меня знаешь? Яволь.Хочешь – издам для примера, ежели ноту возьму,Радостный клич пионера: здравствуй, готов ко всему!Коитус лени и стали, ласковый мой мезозой!Тучи над городом встали, в воздухе пахнет грозой.Сменою беглому маю что-то клубится вдали.Все, узнаю, принимаю, истосковался. Пали.«О какая страшная, черная, грозовая…»
О какая страшная, черная, грозоваяРасползается, уподобленная блину,Надвигается, буро-желтую разевая,Поглотив закат, растянувшись во всю длину.О как стихло все, как дрожит, как лицо корежит,И какой ледяной кирпич внутри живота!Вот теперь-то мы и увидим, кто чего можетИ чего кто стоит, и кто из нас вшивота.Наконец-то мы все узнаем, и мир поделен —Не на тех, кто лев или прав, не на нет и да,Но на тех, кто спасется в тени своих богаделен,И на тех, кто уже не денется никуда.Шелестит порывами. Тень ползет по газонам.Гром куражится, как захватчик, входя в село.Пахнет пылью, бензином, кровью, дерьмом, озоном,Все равно – озоном, озоном сильней всего.«Ты сделал меня летописцем распада…»
А. Житинскому
Ты сделал меня летописцем распада,В такую эпоху меня запустив.Пустынных осенних садов анфиладаМне нравится больше других перспектив.Мне нравится все, что идет не к расцвету,А к гибели; все, что накроет волна.И мне – второсортному, в общем, поэту —Ты создал условия эти сполна:Прохладная гулкость пустых помещений,И лес на закате, и легкий бардак,А также отсутствие всех обольщенийИ всех принуждений вести себя так,Как надо. Не то чтобы время упадкаМеня соблазняло как выгодный фон,На коем моя деловая повадкаВольготно цветет, не встречая препон, —Мне попросту внятно отсутствие вкусаВ титанах, которые рубят сплеча,В угрюмых эпохах цемента и бруса,Надсада, гудка, молотка, кирпича.Мне по сердцу кроткая тишь увяданья,Пустые селенья, руины в плюще,И отдохновенье, и похолоданье,И необязательность, и вообще.Потом это все опадает лавиной,Являются беженцы, гунны, войска,И вой человечий, и рев буйволиный, —Но эта эстетика мне не близка.Зато мне достались дождливые скверы,Упадок словесности, пляска теней,И этот нехитрый состав атмосферы,В которой изгоям дышалось вольней.Опавшие листья скребутся к порогу.Над миром стоит Мировая Фигня.И плачу, и страшно, и сладко, ей-богу,Мне думать, что все это ради меня.Конец сезона
1. «До трех утра в кафе «Чинара»…»
До трех утра в кафе «Чинара»Торгуют пловом и ухой,И тьму Приморского бульвараЛисток корябает сухой.И шелест лиственный и пенный,Есть первый знак и главный звукНеумолимой перемены,Всю ночь вершащейся вокруг.Где берег противоположныйЛежит цепочкой огневой,Всю ночь горит маяк тревожный,Вертя циклопьей головой.Где с нефтяною гладью моряБеззвездный слился антрацит —Бессоннице всеобщей вторя,Мерцает что-то и блестит.На рейде, где морская ваксаКишит кефалью, говорят,Вот-вот готовые сорваться,Стоят «Титаник» и «Варяг».Им так не терпится, как будтоНаш берег с мысом-близнецомСомкнутся накрепко, и бухтаПредстанет замкнутым кольцом.2. «Любовники в конце сезона…»
Любовники в конце сезона,Кому тоска стесняет грудь,Кому в грядущем нет резонаРассчитывать на что-нибудь,Меж побережьем и вокзаломВ последний двинулись парад,И с лихорадочным накаломНад ними лампочки горят.В саду, где памятник десанту, —Шаги, движенье, голоса,Как если б город оккупантуСдавался через три часа.С какой звериной, жадной прытьюТерзают плоть, хватают снедь!Там все торопится к закрытью,И все боятся не успеть.Листва платана, клена, ивыМетется в прахе и пыли —Как будто ночью жгли архивы,Но с перепугу недожгли.Волна шипит усталым змеем,Луна восходит фонарем.Иди ко мне, мы все успеем,А после этого умрем.3. «По вечерам приморские невесты…»
По вечерам приморские невестыВыходят на высокие балконы.Их плавные, замедленные жесты,Их томных шей ленивые наклоны —Все выдает томление, в которомПресыщенность и ожиданье чуда:Проедет гость-усач, окинет взором,Взревет мотором, заберет отсюда.Они сидят в резной тени акаций,Заполнив поздний час беседой вялой,Среди почти испанских декораций(За исключеньем семечек, пожалуй).Их волосы распущены. Их рукиОпущены. Их дымчатые взглядыПолны надежды, жадности и скуки.Шныряют кошки, и поют цикады.Я не пойму, как можно жить у моря —И рваться прочь. Как будто лучше где-то.Нет, только здесь и сбрасывал ярмо я,Где так тягуче медленное лето.Кто счастлив? – тот, кто, бросив чемоданыИ мысленно послав хозяйку к черту,Сквозь тени, розы, лозы и лианыИдет по двухэтажному курорту!Когда бы от моей творящей волиЗависел мир – он был бы весь из пауз.Хотел бы я любви такой Ассоли,Но нужен ей, увы, не принц, а парус.Ей так безумно хочется отсюда,Как мне – сюда. Не в этом ли основаКурортного стремительного блуда —Короткого, томительного, злого?А местные Хуаны де МараньяСлоняются от почты до аптеки.У них свое заветное желанье:Чтоб всяк заезжий гость исчез навеки!Их песни – вопли гордости и боли,В их головах – томление и хаос,Им так желанны местные Ассоли,Как мне – приморье, как Ассоли – парус!Но их удел – лишь томный взгляд с балкона,Презрительный, как хлещущее «never»,И вся надежда, что в конце сезонаПриезжие потянутся на север.О, душный вечер в городе приморском,Где столкновенье страсти и отказа,Где музыка, где властвует над мозгомИз песенки прилипчивая фраза,Где сладок виноград, и ветер солон,И вся гора – в коробочках строений,И самый воздух страстен, ибо полонВзаимоисключающих стремлений.4. «Приморский город пустеет к осени…»
Приморский город пустеет к осени —Пляж обезлюдел, базар остыл, —И чайки машут над ним раскосымиКрыльями цвета грязных ветрил.В конце сезона, как день, короткого,Над бездной, все еще голубой,Он прекращает жить для курортникаИ остается с самим собой.Себе рисует художник, только чтоКлиентов приманивавший с трудом,И, не спросясь, берет у лоточникаДве папиросы и сок со льдом.Прокатчик лодок с торговцем сливамиВедут беседу по фразе в часИ выглядят ежели не счастливыми,То более мудрыми, чем при нас.В кафе последние завсегдатаиИграют в нарды до темноты,И кипарисы продолговатыеСтоят, как сложенные зонты.Над этой жизнью, простой и набожной,Еще не выветрился покаЗапах всякой курортной набережной —Гнили, йода и шашлыка.Застыло время, повисла пауза,Ушли заезжие чужаки,И море трется о ржавь пакгаузаИ лижет серые лежаки.А в небе борются синий с розовым,Две алчные армии, бас и альт,Сапфир с рубином, пустыня с озером,Набоков и Оскар Уайльд.Приморский город пустеет к осени.Мир застывает на верхнем до.Ни жизнь, ни то, что бывает после,Ни даже то, что бывает до,Но милость времени, замирание,Тот выдох века, провал, просвет,Что нам с тобой намекнул заранее:Все проходит, а смерти нет.Новая одиссея
Пока Астреев сын Борей мотал меня среди зыбей,Прислуга делалась грубей, жена седела.Пока носился я по морю под названьем Эге-гей, —Итака тоже сложа руки не сидела.Богов безжалостных коря, мы обрывали якоря,В сознанье путались моря, заря рдела,Дичают земли без царей, и, помолясь у алтарей,Она отправилась ко мне, а я к ней.Теперь мужайся и терпи, мой край, сорвавшийся с цепи,Мой остров каменный и малогабаритный.Циклоп грозил тебе вдогон, швырял обломки лестригон,Проплыл ты чудом между Сциллой и Харибдой,Мой лук согнули чужаки, мой луг скосили мужики,Служанки предали, и сын забыл вид мой,Потом, накушавшись мурен, решил поднять страну с колен,Потом, наслушавшись сирен, попал в плен.Когда окончится война, нельзя вернуться ни хрена.Жена и дочка вместо книг читают карту,И мать взамен веретена берет штурвал, удивлена.Не знаю, как там Менелай попал на Спарту,Не знаю, как насчет Микен, – ведь мы не видимся ни с кем, —Но мир, избавившись от схем, готов к старту.Под Троей сбились времена: стационарная странаИ даже верная жена идет на.И вот нас носит по волне, то я к тебе, то ты ко мне,Невольник дембеля и труженица тыла,Твердела твердь, смердела смерть, не прекращалась круговерть,А нас по-прежнему друг к другу не прибило.Вот дым над отчею трубой, и море выглядит с тобойОбрывком ткани голубой с куском мыла, —И проплутавши десять лет, ты вовсе смылишься на нет,А там и след сотрется твой, и мой след.В погожий полдень иногда, когда спокойная водаНам не препятствует сближаться вдвое-втрое,Я вижу домик и стада, мне очень хочется туда,Но что мне делать, господа, при новом строе?Седой, не нужный никому, в неузнаваемом домуЯ б позавидовал тому, кто пал в Трое.И нас разносит, как во сне, чтоб растворить в голубизне.Кричу: ты помнишь обо мне? Кричит: да.Постэсхатологическое
