Помоги проекту - поделись книгой:
– Ты слишком смешон, – заявила Августа, – чтобы с тобой спорить; впрочем, вероятно, с течением времени тебя можно будет убедить в том, что…
Здесь я оказалась лишена возможности дослушать оставшуюся часть ее речи, поскольку появилась весьма статная молодая женщина, и ее провели в комнату, у двери которой я стояла и слушала. Как только ее объявили как леди Доротею, я немедленно покинула свой пост и последовала за ней в гостиную, поскольку прекрасно помнила, что именно так звали даму, предложенную моему Эдварду в качестве супруги жестоким и неумолимым баронетом.
Хотя леди Доротея формально наносила визит Филиппе и Августе, у меня все же были причины полагать, что (после того как она узнала о браке и приезде Эдварда) главным мотивом ее прихода было желание увидеть меня.
Вскоре я подметила, что хотя наружность ее была мила и элегантна, а обращение непринужденно и вежливо, леди Доротея принадлежала к тому низшему роду существ в отношении деликатности чувств, тонкости восприятия и нежности эмоций, к каковому относилась и Августа.
Пробыла леди Доротея не долее получаса и в течение своего визита не поведала мне ни одного своего тайного помысла и не попросила меня поверить ей ни один из моих. Таким образом, дорогая Марианна, ты можешь легко представить себе, что я не испытывала к леди Доротее ни пылкой любви, ни искренней привязанности.
Не успела леди Доротея оставить нас, как объявили о прибытии еще одного визитера, не менее нежданного, чем ее светлость. Им оказался сэр Эдвард, который, будучи проинформирован Августой о бракосочетании его сына, приехал, несомненно, с целью осыпать его упреками за то, что тот осмелился связать свою судьбу с моей без ведома отца. Но Эдвард, предвидя его намерения, проявил настоящее мужество: приблизился к нему, как только тот вошел в комнату, и обратился в следующей манере: «Сэр Эдвард, мне известна причина вашего визита – вы прибыли с намерением упрекать меня за вступление в неразрушимый брак с моей Лаурой без вашего согласия. Но сэр, предметом величайшей гордости считаю я то, что вызвал неудовольствие своего отца!»
Промолвив это, мой муж взял меня за руку и, пока сэр Эдвард, Филиппа и Августа, без сомнения, предавались восхищенным размышлениям о его неслыханной храбрости, вывел меня из гостиной и сопроводил к экипажу своего отца, все еще стоявшему у дверей, и тот мгновенно увез нас прочь от сэра Эдварда.
Форейтору сначала было приказано направляться по дороге в Лондон; однако тщательно все обдумав, мы приказали ему ехать в М., усадьбу ближайшего друга Эдварда, до которой оставалось лишь несколько миль.
В М. мы прибыли через считанные часы, и как только мы назвались, нас тут же провели к Софии, супруге друга Эдварда. Поскольку в течение трех недель я была лишена настоящего друга (каковым считаю твою мать), то можешь представить себе мои чувства, когда я узрела ее, истинно достойную своего имени[10]. София была скорее выше среднего роста и чрезвычайно элегантно сложена, а ее приятные черты дышали нежным томлением, лишь усиливая ее красоту, – томность составляла особенность ее натуры; она была воплощением деликатности и чувствительности. Мы крепко обнялись и, обменявшись клятвами взаимной дружбы до конца дней своих, тут же открыли друг другу сокровеннейшие тайны своих сердец… Наше восхитительное занятие было прервано приходом Августа (друга Эдварда), только что вернувшегося с прогулки.
Никогда не доводилось мне лицезреть столь трогательной сцены, как встреча Эдварда и Августа.
– Жизнь моя! Моя душа! – воскликнул первый.
– Мой прелестный ангел! – ответил второй, и они бросились в объятия друг друга. Для чувств Софии и моих собственных это оказалось душераздирающим зрелищем… Мы обе поочередно упали в обморок на софу.
Ближе к концу дня мы получили следующее письмо от Филиппы.
«Сэра Эдварда очень рассердил Ваш неожиданный отъезд; он забрал Августу назад в Бедфордшир. Как бы я ни хотела вновь наслаждаться Вашим очаровательным обществом, я не могу решиться на то, чтобы вырвать Вас из дома столь дорогих и достойных друзей… Когда Ваш визит к ним будет завершен, я верю, что Вы вернетесь в объятия Вашей
Мы отправили подходящий ответ на столь нежную записку и, поблагодарив тетушку за любезное приглашение, уверили ее в том, что непременно воспользуемся им, если нам будет некуда идти.
Хотя для любого разумного существа ничто не могло быть более удовлетворительным, нежели столь благодарный ответ на ее приглашение, и хоть я не понимаю, как же так случилось, – тетушка оказалась столь своенравна, что ответ вызвал ее неудовольствие, и несколько недель спустя (дабы отомстить нам за наше поведение или же облегчить свое собственное уединение) она вышла замуж за молодого и неграмотного охотника за приданым. Этот опрометчивый поступок (хотя мы осознавали, что он, вероятно, лишит нас состояния, на которое Филиппа внушила нам надежду) не мог исторгнуть из наших возвышенных душ ни единого вздоха на собственный счет; однако опасаясь, как бы он не оказался источником бесконечного горя для обманутой новобрачной, наша трепещущая чувствительность сильно взволновалась, когда нам впервые сообщили об этом событии. Ласковые уговоры Августа и Софии всегда считать их жилище нашим домом быстро укрепили нас в решении никогда более не покидать их. В обществе моего Эдварда и этой милой пары я провела счастливейшие мгновения своей жизни; время мы убивали восхитительнейшим образом – в уверениях в дружбе и клятвах в вечной любви, которые не могли прервать незваные и неприятные визитеры, поскольку Август и София, еще во время первого своего появления в округе, должным образом позаботились сообщить живущим по соседству семействам, что, поскольку их счастье полностью сосредоточено в них самих, иного общества им не требуется. Но увы! Моя дорогая Марианна, счастье, коим я тогда наслаждалась, было слишком идеальным, чтобы длиться долго. Чрезвычайно жестокий и неожиданный удар мгновенно разрушил сладость нашей жизни. Поскольку из того, что я тебе поведала об Августе и Софии, ты, должно быть, уже убедилась, что более счастливой супружеской пары не бывало, мне нет нужды, полагаю, сообщать тебе, что их союз не совпадал с намерениями их жестоких и корыстных родителей – те напрасно, хоть и с упрямой настойчивостью, пытались вынудить их заключить брак с людьми, к коим они всегда испытывали отвращение; но с героическим мужеством, достойным восхваления и восхищения, оба постоянно отказывались подчиниться столь деспотичной власти.
После того как Август и София столь благородно выпутались из оков родительского авторитета, заключив тайный брак, они преисполнились решимости не утратить доброй репутации, приобретенной ими в свете вследствие подобного героизма, и не принимать никаких предложений о примирении, буде такие поступят к ним от отцов. Однако подобного испытания их благородной независимости им так и не довелось пережить.
Август и София были женаты лишь несколько месяцев, когда мы нанесли им визит, и все это время их прекрасно поддерживала сумма денег, которую Август изящно похитил из секретера своего недостойного отца за несколько дней до того, как соединиться с Софией.
После нашего приезда их расходы значительно возросли, хотя средства к покрытию их практически исчерпались. Но о возвышенные создания! Они с презрением отказывались хоть на мгновение задуматься о своей материальной нужде и залились бы румянцем стыда при одной только мысли о возвращении долгов!.. Увы! И какова же была награда за такое бескорыстное поведение? Прекрасного Августа арестовали, и это всех нас погубило. Столь вероломное предательство безжалостных виновников сего деяния потрясет твою тонкую натуру, дорогая Марианна, не менее, чем оно потрясло тогда нежную чувствительность Эдварда, Софии, твоей Лауры и самого Августа. В довершение такой неслыханной бесчеловечности нам сообщили, что вскоре состоится и приведение приговора в исполнение[11]. Ах! Что еще нам оставалось?! Мы вздохнули и упали в обморок на софу.
Когда мы несколько пришли в себя после бурных излияний нашего горя, Эдвард пожелал, дабы мы обсудили, какой благоразумный шаг следует сделать в нашем печальном положении, а он пока наведается к своему томящемуся в заключении другу, дабы оплакать его невзгоды. Мы пообещали так и поступить, и он отправился в путешествие в город. В отсутствие Эдварда мы в точности следовали его желанию и после самого тщательного обдумывания наконец согласились, что лучшее, что мы можем сделать, это покинуть дом, который в любую минуту у нас могли отобрать представители юстиции. Таким образом, мы с величайшим нетерпением ожидали возвращения Эдварда, дабы поделиться с ним результатом наших раздумий. Но Эдвард все не появлялся. Напрасно считали мы утомительные минуты его отсутствия… напрасно плакали… даже вздыхали напрасно – Эдвард не возвращался. Это был слишком жестокий, слишком неожиданный удар по нашей тонкой чувствительности – мы не могли его выдержать; мы могли лишь упасть в обморок. Наконец, собрав всю решительность, обладательницей коей я была, я встала и, упаковав все самое необходимое для Софии и себя самой, потащила ее к экипажу, который я заказала, и мы тут же отправились в Лондон. Поскольку от обиталища Августа до города было лишь двенадцать миль, прошло не много времени, прежде чем мы добрались туда, и не успели мы въехать в Холборн[12], как, опустив окно, я стала вопрошать каждого приличного человека, встречавшегося нам на пути: «Не видели ли вы моего Эдварда?»
Но поскольку ехали мы слишком быстро, чтобы позволить им ответить на мои непрекращающиеся расспросы, я получила мало, а точнее говоря, вовсе не получила никакой информации на его счет.
– Куда мне править? – спросил форейтор.
– В Ньюгейт[13], нежный юноша, – ответила я, – повидаться с Августом.
– О нет, нет! – воскликнула София. – Я не могу ехать в Ньюгейт; я не выдержу вида моего Августа в столь жестоком заключении – мои чувства и так потрясены одним только изложением его несчастий; узреть его окажется чересчур для моей чувствительности.
Поскольку я была совершенно с ней согласна, форейтору приказали немедля возвращаться в деревню. Возможно, тебя несколько удивляет, моя дорогая Марианна, что в подобных невзгодах, которые я тогда переживала, лишенная всякой поддержки и не обеспеченная никаким обиталищем, я ни единого раза не вспомнила о своих отце и матери или о родительском коттедже в долине Уска. Дабы объяснить эту мнимую забывчивость, должна сообщить тебе незначительное обстоятельство, о котором я доселе не упоминала. Обстоятельство, о котором я говорю, – это смерть обоих моих родителей через несколько недель после моего отъезда. После их кончины я стала законной наследницей их дома и состояния. Но увы! Дом никогда не являлся их собственностью, а состояние оказалось лишь ежегодной рентой, не передаваемой по наследству. Вот какова порочность мира! К твоей матери я бы вернулась с удовольствием, была бы счастлива представить ей мою очаровательную Софию и охотно провела бы остаток своей жизни в их дорогом для меня обществе в долине Уска, не вмешайся в исполнение такого чудесного плана одно препятствие, а именно брак и отъезд твоей матери в отдаленную часть Ирландии.
– У меня есть родственник в Шотландии, – сказала мне София, когда мы выехали из Лондона, – который, не сомневаюсь, примет меня без колебаний.
– Мне приказать юноше править туда? – спросила я, но тут же, спохватившись, воскликнула: – Увы, боюсь, путешествие будет слишком долгим для бедных лошадок![14]
Однако, не желая действовать, исходя лишь из собственных недостаточных познаний о силе и выносливости лошадей, я проконсультировалась с форейтором, и он полностью поддержал мое мнение по данному вопросу. Таким образом, мы приняли решение сменить лошадей в следующем же городе и проделать оставшуюся часть путешествия на почтовых… Когда мы добрались до последней гостиницы на нашем пути, отстоящей лишь на несколько миль от дома родственника Софии, то, не желая столь неожиданно и необдуманно навязывать ему свое общество, мы написали ему чрезвычайно изысканную записку, где представили отчет о своем стесненном и печальном положении, а также о намерении провести несколько месяцев в его доме в Шотландии. Отправив письмо, мы тут же приготовились последовать за ним лично и уже с данной целью садились в экипаж, когда наше внимание привлекло появление во дворе гостиницы кареты с гербом в сопровождении четырех всадников. Из кареты вышел весьма пожилой джентльмен. При первом же взгляде на него моя чувствительность чудесным образом взволновалась, и как только я взглянула на него во второй раз, безотчетная приязнь шепнула моему сердцу, что это мой дедушка. Будучи убежденной в правильности своей догадки, я мгновенно выпрыгнула из экипажа, в который только что села, и, последовав за почтенным незнакомцем в комнату, куда его проводили, бросилась перед ним на колени и стала умолять признать во мне свою внучку. Он вздрогнул, но, тщательно рассмотрев мои черты, поднял меня с колен и, обняв за шею, воскликнул: «Истинно признаю тебя! О да, милое подобие моей Лаурины и дочери Лаурины, милый образ моей Клавдии и матери моей Клавдии, я истинно признаю тебя дочерью одной и внучкой другой». Пока он так нежно обнимал меня, София, изумленная моим поспешным уходом, в поисках меня вошла в комнату. Не успела она заметить почтенного пэра, как он воскликнул в полнейшем изумлении:
– Еще одна внучка! Да, да, я вижу, ты дочь старшей девочки моей Лаурины; твое сходство с прелестной Матильдой достаточно четко заявляет об этом.
– Ах! – сказала София. – Когда я впервые узрела вас, природное чутье шепнуло мне, что мы состоим в некотором родстве… Но по линии дедушки или бабушки, я так и не смогла установить.
Он прижал ее к груди, и пока они нежно обнимались, дверь номера отворилась и явился удивительно прекрасный молодой человек. Заметив его, лорд Сент-Клер вздрогнул и, сделав несколько шагов назад, поднял вверх руки и произнес:
– Еще один внук! Какое неожиданное счастье! Обрести в течение трех минут такое количество потомков! Это, несомненно, Бабникус, сын третьей дочери моей Лаурины, милой Берты; теперь нам недостает разве что присутствия Густавуса, дабы завершить союз внуков моей Лаурины.
– А вот и он, – воскликнул грациозный юноша, в то же мгновение входя в комнату, – вот и он, Густавус, которого вы так желали видеть! Я сын Агаты, четвертой и самой младшей дочери вашей Лаурины.
– Вижу, что так оно и есть, – ответил лорд Сент-Клер. – Но скажите мне, – продолжал он, с опаской глядя на дверь, – скажите, присутствуют ли еще какие-нибудь мои внуки в этом доме?
– Никаких, милорд.
– Тогда я обеспечу вас без дальнейших промедлений – вот вам четыре банкноты по 50 фунтов каждая, берите их и помните: я выполнил долг дедушки.
Он тут же покинул комнату, а сразу же за тем и здание.
Можешь себе представить, как сильно нас поразил неожиданный отъезд лорда Сент-Клера. «Низкий прародитель!» – воскликнула София. «Недостойный дедушка!» – произнесла я, и мы тут же упали в обморок в объятия друг друга. Как долго пребывали мы в таком положении, сказать не могу, но очнувшись, поняли, что остались одни: не было ни Густавуса, ни Бабникуса, ни банкнот. Пока мы оплакивали свою незавидную долю, двери номера отворились и объявили о приходе некоего Макдональда. Это оказался кузен Софии. Спешка, столь скоро приведшая его к нам на помощь, до такой степени говорила в его пользу, что я не колеблясь объявила его нежным и отзывчивым другом. Увы! Он вовсе не заслуживал подобного имени, ибо хотя он и заявил нам, что сильно обеспокоен нашими невзгодами, но, по его собственному признанию, внимательное изучение их не исторгло из его груди ни единого вздоха и не заставило произнести ни единого проклятия в адрес наших мстительных звезд… Он сообщил Софии, что его дочь рассчитывает на то, что он привезет свою кузину в Макдональд-Холл, а поскольку я подруга его кузины, он будет рад видеть там и меня. Таким образом мы отправились в Макдональд-Холл, где нас с большой теплотой приняли Жанетта, дочь Макдональда, и хозяйка особняка. Жанетте тогда было всего лишь пятнадцать лет от роду; стройная от природы, наделенная впечатлительным сердцем и доброй душой, она могла бы, если бы эти милые качества должным образом поощрялись, являть собой образец возвышенной натуры; но к сожалению, ее отец не обладал достаточно возвышенной душой, чтобы восхищаться столь многообещающим набором качеств, и использовал все средства, находящиеся в его власти, дабы не позволить им развиться с годами. К тому моменту он уже настолько погасил естественную благородную чувствительность ее сердца, что убедил Жанетту принять предложение некоего молодого человека согласно его рекомендации. Они должны были сочетаться браком через несколько месяцев, и Грэхем находился в доме, когда мы прибыли. Уж мы-то мгновенно увидели его насквозь. Он был именно таким человеком, какого мог избрать Макдональд. Говорили, что Грэхем умен, образован и приятен в общении; мы же и не пытались судить о подобных мелочах. Но поскольку мы пребывали в убеждении, что он бездушен и никогда не читал о страданиях Вертера[15], а волосы его к тому же вовсе не имели рыжеватого оттенка, то нас переполняла уверенность в том, что Жанетта не может испытывать к нему никаких чувств или, по крайней мере, ей не следует их испытывать. То, что именно на нем остановил свой выбор отец девушки, говорило не в пользу Грэхема, и даже заслуживай он одобрения во всех остальных отношениях, за исключением одного-единственного, этой причины в глазах Жанетты должно было бы оказаться вполне достаточно, чтобы отвергнуть его. Данные размышления мы намеревались представить ей в нужном свете и не сомневались в достижении желаемого результата с девушкой столь тонкой натуры: ведь ее ошибки в данном деле происходили лишь от недостатка должной уверенности в собственной правоте и соответствующего презрения к мнению отца. Мы убедились, что Жанетта и правда обладала теми качествами, которые мы в ней предполагали, и нам не доставило труда уверить ее в том, что она не может любить Грэхема, а также в том, что долг ее – оказывать неповиновение отцу. Единственное, в чем она, похоже, сомневалась, это в наших уверениях, что она, должно быть, испытывает чувства к другой особе. Некоторое время Жанетта настаивала на том, что не знакома более ни с каким молодым человеком, к которому испытывала бы хоть малейшие чувства; но выслушав наши объяснения, призналась: пожалуй, ей действительно нравится капитан Маккенри, по крайней мере, больше, чем остальные, кого она знает. Это признание нас удовлетворило, и, перечислив положительные качества Mаккенри и уверив Жанетту в том, что она безумно в него влюблена, мы возжелали знать, не открывал ли он ей своих чувств тем или иным способом.
– Поскольку до сих пор он не открывал мне своих чувств, у меня нет причин считать, что он их ко мне когда-либо испытывал, – заявила Жанетта.
– Он, конечно же, обожает вас, – возразила София, – в том не может быть никаких сомнений… Чувство непременно должно быть взаимным. Разве он никогда не останавливал на вас восхищенного взгляда… не сжимал нежно вашу руку… не ронял непрошеную слезу… не выходил неожиданно из комнаты?
– Ни разу, – отвечала она, – насколько я помню. Он, разумеется, выходил из комнаты, когда его визит подходил к концу, но никогда не удалялся слишком неожиданно или не поклонившись.
– Право же, милочка, – заметила я, – вы, должно быть, ошибаетесь, поскольку совершенно невозможно, чтобы он хоть раз смог покинуть вас, не проявляя смущения, отчаяния или поспешности. Задумайтесь хоть на мгновение, Жанетта, и вы не сможете не понять, как абсурдно предполагать, будто он мог хоть раз отвесить поклон или вести себя как любой другой человек.
Уладив данный момент к нашему удовлетворению, мы решили обдумать и решить, каким образом нам следует поставить Маккенри в известность по поводу положительного мнения, имевшегося на его счет у Жанетты… Наконец мы договорились отправить юноше анонимное письмо, которое София составила в следующей манере:
«Ах! Счастливый возлюбленный прекрасной Жанетты. Ах! Любезный обладатель сердца девы, рука которой предназначена другому, почему Вы откладываете признание в чувствах их милому предмету? Ах! Подумайте, что несколько недель мгновенно положат конец смелым надеждам, кои Вы сейчас, возможно, лелеете, соединив несчастную жертву жестокости отца с отвратительным и ужасным Грэхемом.
Увы! Почто Вы так жестоко потворствуете будущему несчастью ее и себя самого, не решаясь сообщить ей план, несомненно, давно уже захвативший Ваше воображение? Тайный союз мгновенно обеспечит блаженство обоих».
Милый Маккенри, чья скромность, как он потом уверил нас, была единственной причиной, по которой он столь долго скрывал силу своих чувств к Жанетте, получив это письменное разрешение, помчался на крыльях любви в Макдональд-Холл и так горячо признался в чувствах той, что вызвала их, что уже после нескольких бесед тет-а-тет мы с Софией испытали удовлетворение, видя, как они отправляются в Гретна-Грин[16] – место, выбранное ими из многих других для празднования своего бракосочетания, хоть оно и находилось на значительном расстоянии от Макдональд-Холла.
Прошло уже почти два часа с момента их отъезда, прежде чем у Макдональда или Грэхема возникли какие-либо подозрения о происшедшем. И даже тогда они могли бы оставаться в неведении, если бы не маленькая неприятность. София однажды случайно открыла своим ключом один из ящиков стола в библиотеке Макдональда и обнаружила, что это то самое место, где он хранит важные бумаги, а среди них – и несколько банкнот внушительного номинала. Своим открытием она поделилась со мной; и придя к обоюдному согласию по поводу того, что такой негодяй, как Макдональд, заслуживает, чтобы его лишили денег, вероятно, добытых нечестным путем, мы решили: в следующий раз, когда одна из нас будет случайно проходить мимо библиотеки, она возьмет одну или несколько банкнот из ящика. Этот благонамеренный план мы часто и успешно приводили в исполнение; но увы! именно в день побега Жанетты, когда София величественно перекладывала пятую банкноту из ящика в собственный кошель, ее занятие было абсолютно неожиданно и дерзко прервано появлением самого Макдональда – появлением непредвиденным и чрезвычайно поспешным. София (которая обычно была необычайно мила, но когда ее вынуждали обстоятельства, могла проявлять достоинство, свойственное ее полу) мгновенно приняла неприступный вид и, бросив сердитый взгляд исподлобья на бестрепетного преступника, надменным тоном вопросила, по какой причине ее уединение было столь дерзко нарушено. Бесстыдный Макдональд, даже не пытаясь оправдаться в преступлении, в котором его обвиняли, подло попытался упрекнуть Софию в том, что она низко, обманным путем лишает его денег… Слова его оскорбили достоинство Софии: «Подлый негодяй, – воскликнула она, поспешно возвращая банкноту обратно в ящик, – как смеете вы обвинять меня в деянии, от одной лишь мысли о котором я заливаюсь краской?!» Подлого негодяя ее слова не убедили, и он продолжал бранить несправедливо оскорбленную Софию в таких выражениях, что наконец ожесточил нежную мягкость ее натуры и принудил отомстить, сообщив и о бегстве Жанетты с возлюбленным, и об активном участии, которое мы обе принимали в данном деле. В этот момент в библиотеку вошла я и, как ты можешь себе представить, почувствовала себя не менее оскорбленной, нежели София, услышав надуманные обвинения злобного и презренного Макдональда.
– Подлец! – воскликнула я. – Как смеете вы столь нагло пытаться запятнать безупречную репутацию столь чистого совершенства? Почему же вы тогда не подозреваете и меня в подобном?
– Успокойтесь, мадам, – ответил он, – я действительно подозреваю и вас тоже, а потому не могу не желать, чтобы вы обе покинули мой дом менее чем через полчаса.
– Мы уйдем охотно, – ответила София, – сердца наши давно презирают вас, и одна только дружба с вашей дочерью могла побудить нас столь длительное время оставаться под крышей вашего дома.
– Ваша дружба с моей дочерью проявилась самым ярким образом в том, что вы толкнули ее в объятия беспринципного охотника за приданым, – заметил мистер Макдональд.
– Да! – воскликнула я. – Несмотря на все невзгоды, судьба дарует нам некоторое утешение в том, что этим актом дружбы с Жанеттой мы полностью сняли с себя какие-либо обязательства, которые имели по отношению к ее отцу.
– Утешение, должно быть, весьма приятное для ваших возвышенных душ, – сказал он.
Упаковав свои платья и ценности, мы покинули Макдональд-Холл и, пройдя мили полторы, сели подле чистого, прозрачного ручья, дабы освежить свои измученные члены. Выбранное нами место прекрасно подходило для размышлений. Роща высоких вязов укрывала нас с востока… заросли высокой крапивы – с запада… Перед нами бежал лепечущий ручей, а за нашими спинами пролегал широкий тракт. Настроение наше способствовало размышлениям, а природные склонности – любованию таким прекрасным пейзажем. Обоюдное молчание, на некоторое время овладевшее нами, наконец было прервано моим восклицанием:
– Какое чудесное место! Увы, и почему здесь нет Эдварда и Августа, чтобы наслаждаться этими красотами вместе с нами?
– Ах! Возлюбленная моя Лаура, – вскричала София, – сжалься, воздержись, не вызывай в моей памяти печальный образ моего мужа! Увы, я бы все отдала, лишь бы узнать судьбу моего Августа! Узнать, находится ли он все еще в Ньюгейте или его уже повесили. Но никогда не удастся мне справиться со своей нежной чувствительностью и начать расспрашивать о нем. О! Умоляю, никогда более не повторяй при мне его возлюбленное имя… Это слишком глубоко ранит меня… Я не могу слышать, как ты говоришь о нем, и не страдать…
– Прости меня, моя София, за то, что непреднамеренно обидела тебя… – ответила я… а затем, сменив тему, предложила ей восхититься благородным величием вязов, укрывавших нас от восточного зефира[17].
– Увы! Моя Лаура, – ответила она, – избегай столь грустной темы, умоляю тебя. Не рань снова мою чувствительность наблюдениями о вязах. Они напоминают мне об Августе. Он был похож на них – высокий, гордый – и обладал тем благородным величием, которым ты восхищаешься, глядя на эти деревья.
Я умолкла, боясь опять невольно причинить ей страдания, выбрав для беседы тему, которая вновь может напомнить ей об Августе.
– Почему ты ничего не говоришь, моя Лаура? – спросила София после недолгого молчания. – Я не в силах выносить тишины; ты не должна оставлять меня наедине с моими мыслями: они вновь и вновь возвращаются к Августу.
– Какое прекрасное небо! – сказала я. – Как очаровательно лазурь перемежается тонкими белыми полосами!
– Ах! Моя Лаура, – воскликнула она, поспешно отводя глаза, бросив лишь беглый взгляд на небо, – не печаль меня, обращая мое внимание на предмет, столь жестоко напоминающий мне о сатиновом жилете моего Августа – синем в белую полоску! Из жалости к своей несчастной подруге избегай столь огорчительного предмета для разговора!
Что я могла поделать? Чувства Софии в тот момент были так тонки, а нежность, которую она испытывала к Августу, так остра, что я была не в силах затронуть любую другую тему, справедливо опасаясь, что она может каким-то непредвиденным образом вновь пробудить чувствительность моей подруги, направив ход ее мыслей к супругу. Однако же молчать было бы жестоко по отношению к ней, ведь она умоляла меня говорить.
От этой дилеммы меня чрезвычайно счастливо освободил случай, оказавшийся весьма кстати, а именно удачное опрокидывание фаэтона некоего джентльмена на дороге, бежавшей позади нас. Случай был и правда чрезвычайно счастливый, поскольку он отвлек внимание Софии от меланхоличных размышлений, коим она предавалась. Мы тут же покинули свое пристанище и побежали спасать тех, кто каких-нибудь несколько мгновений тому назад находился в возвышенном положении, восседая в приподнятом на рессорах, согласно последней моде, фаэтоне, но кто сейчас пал низко и лежал во прахе.
– Какой достойный предмет размышлений о непостоянстве удовольствий этого света предлагают мыслящему разуму сей фаэтон и жизнь кардинала Вулзи![18] – заметила я, обращаясь к Софии, пока мы спешили к полю брани.
У нее не было времени отвечать мне, так как все мысли ее крутились вокруг ужасного зрелища. Вид двух джентльменов, чрезвычайно элегантно одетых, но утопающих в собственной крови, было первым, что поразило нас… Мы приблизились… Несчастными оказались Эдвард и Август… Да, любезнейшая моя Марианна, это были наши мужья. София пронзительно вскрикнула и упала в обморок… Я взвизгнула и мгновенно обезумела… Мы некоторое время оставались без чувств, а когда они к нам вернулись, мы снова их лишились. Целый час с четвертью мы находились в таком ужасном состоянии – София каждую минуту падала в обморок, а я с той же частотой сходила с ума. Наконец стон злополучного Эдварда (единственного, в ком еще тлела искра жизни) привел нас в чувство. И правда, вообрази мы раньше, что один из них еще жив, мы бы не так сильно предавались горю, но поскольку мы предположили, как только узрели наших возлюбленных, что жизнь покинула их, то поняли, что больше тут ничего не поделаешь – кроме того, чем мы и занялись. Таким образом, стоило нам услышать стон моего Эдварда, как мы сразу же отложили на время свои причитания и поспешили к дорогому юноше, и, опустившись на колени по обе стороны от него, принялись умолять его не умирать…
– Лаура, – сказал он, задержав на мне теперь уже почти безжизненный взор, – боюсь, я погибаю.
Я была вне себя от радости, что он еще в сознании.
– Ах! Скажи мне, Эдвард, – взмолилась я, – скажи мне, взываю к тебе, прежде чем ты умрешь, что приключилось с тобой в тот несчастливый день, когда Августа арестовали и мы расстались…
– Непременно, – ответил он и тут же, сделав глубокий вдох, скончался… София мгновенно упала в очередной обморок… Мое же горе было куда более выразительным. Голос мой дрожал, взор затуманился, лицо залила мертвенная бледность, а все чувства значительно ослабли…
– Не говорите со мной о фаэтонах! – воскликнула я в неистовой, бессвязной манере. – Дайте мне скрипку… Я сыграю ему и успокою его в грустный час… Внемлите, вы, нежные нимфы, ударам Купидонова грома, избегайте пронзающих стрел Юпитеровых…[19] Гляньте на эту рощу елей… Я вижу баранью ногу… Мне сказали, что Эдвард не умер; но меня обманули – его приняли за огурчик…
И я продолжала выкрикивать в том же духе, оплакивая смерть своего Эдварда… Два часа я бесновалась и продолжала бы и дальше, ибо я вовсе не ощущала усталости, если бы София, только что очнувшаяся от очередного обморока, не взмолилась, говоря мне, что наступает ночь и становится сыро…
– Но куда же нам идти? – спросила я. – Где нам укрыться?
– Вон к тому белому коттеджу, – ответила София, указывая на аккуратное здание, возвышающееся среди вязов, которого я ранее не замечала… Я согласилась, и мы тут же направились к нему… постучали в дверь… Нам открыла старушка; когда мы попросили ее предоставить нам место для ночлега, она сообщила, что хотя ее дом и мал (в нем всего две спальни), но все же она с радостью поселит нас в одной из них. Это нас устроило, и мы последовали за доброй женщиной в дом, где нас весьма обрадовало наличие удобного камина… Старушка оказалась вдовой, жила она вместе с единственной дочерью, которой только что исполнилось семнадцать – прекраснейший возраст; но увы! на вид девушка была весьма невзрачной, да и звали ее слишком просто – Бриджит… Таким образом, ожидать от нее ничего не приходилось – нельзя было и предположить, что она обладает возвышенной душой, тонкой натурой или чувствительностью… Она была всего-навсего уравновешенной, вежливой и предупредительной молодой леди, и потому мы вряд ли могли невзлюбить ее – она была всего лишь объектом нашего презрения…
Вооружись, мой милый юный друг, философией, обладательницей коей ты являешься, собери всю стойкость, коей ты владеешь, ибо, увы! во время внимательного прочтения следующих страниц чувствительность твоя подвергнется суровейшим испытаниям. Ах! Что такое невзгоды, которые я пережила до того момента и о которых уже поведала тебе, по сравнению с той единственной, о коей намереваюсь сообщить тебе сейчас. Скорбь от утраты моих отца, матери и мужа, хотя и едва не превзошла того потрясения, какое в силах вынести моя нежная натура, была, однако, мелочью по сравнению с горем, к повествованию о коем я перехожу. На следующее утро после нашего прихода в коттедж София пожаловалась на жестокую боль в своих хрупких членах, сопровождающуюся невыносимой мигренью. Она отнесла ее на счет простуды, подхваченной во время постоянных обмороков на свежем воздухе вчера вечером, когда уже стала падать роса. Я испугалась: эта причина недомогания показалась мне слишком вероятной; ибо нельзя было найти иную причину того, что мне удалось избежать ухудшения самочувствия, кроме той, что физические усилия, коим я подвергалась в своих многочисленных припадках безумия, так эффективно согревали мою кровь, что защитили меня от студеной сырости ночи; в то время как София, лежавшая на земле безо всякого движения, должно быть, подверглась всей жестокости ее воздействия. Меня чрезвычайно встревожила ее болезнь, и хотя тебе она и может показаться мелочью, но некая природная чувствительность нашептывала мне, что заболевание это в результате окажется для подруги фатальным.
Увы! Опасения мои подтвердились – Софии становилось все хуже, и с каждым днем мое беспокойство о здоровье несчастной росло. Наконец она вынуждена была оставаться в кровати, предоставленной нашей достойной хозяйкой… Недомогание Софии превратилось в скоротечную чахотку, и через несколько дней моей подруги не стало. Несмотря на горестный плач о ней (а он, как можешь догадаться, был громок), я все же находила некоторое утешение в размышлениях о том, что во время ее болезни я уделяла ей все внимание, какое только возможно. Я оплакивала Софию каждый день – омывала ее милое лицо своими слезами и постоянно сжимала ее бледные руки в своих… «Возлюбленная моя Лаура, – сказала мне София за несколько часов до смерти, – внемли моему предупреждению: избегай неблагоразумного поведения – опасайся обмороков… Хотя временами они могут приносить облегчение и казаться приятными, но поверь: если они станут слишком частыми и будут происходить в неподходящее время года, то окажутся разрушительными для твоей натуры… Моя судьба подтверждает это… Я умираю, став жертвой своего горя от потери Августа… Один фатальный обморок стоил мне жизни… Опасайся обмороков, дорогая Лаура… Припадок безумия и на четверть не столь губителен; он дает упражнение телу и, если не слишком силен, то, осмелюсь сказать, даже в результате оказывается полезен для здоровья… Беснуйся так часто, как тебе заблагорассудится, но не падай в обморок…»
Таковы были последние слова, которые она молвила мне, последний совет ее сокрушенной Лауре, придерживавшейся его с тех пор самым тщательным образом.
Опустив оплакиваемую подругу в преждевременную могилу, я немедленно (хотя и поздно ночью) покинула ненавистную мне деревню, где умерла София и недалеко от которой скончались мой муж и Август. Не успела я отойти от поселения и на несколько ярдов, как меня догнал дилижанс и я тут же заняла в нем место, преисполненная решимости добраться так до самого Эдинбурга, где надеялась обрести доброго, жалостливого друга, который принял бы меня и утолил мои печали.
Когда я села в дилижанс, было так темно, что я даже не смогла установить количество своих попутчиков; я лишь разобрала, что их много. Впрочем, не обращая на них ни малейшего внимания, я предалась собственным печальным размышлениям. Воцарилась полная тишина – тишина, не нарушаемая ничем, кроме громкого непрекращающегося храпа одного из присутствующих.
«Какой этот мужчина, должно быть, невежа и злодей! – подумала я. – Он, наверное, совершенно не обладает утонченностью манер, если позволяет себе ранить наши чувства столь грубыми звуками! Уверена: он, несомненно, способен на любой дурной поступок! Не существует преступления, слишком ужасного для подобной личности!» Так я размышляла, и наверняка таковы же были рассуждения моих попутчиков.
Наконец пробуждение дня позволило мне рассмотреть безнравственного негодяя, столь бесцеремонно возмущавшего мой покой. Им оказался сэр Эдвард, отец моего покойного мужа. Рядом с ним находилась Августа, а на сиденье рядом со мной – твоя мать и леди Доротея. Представь себе мое удивление, когда я обнаружила, что сижу, окруженная старыми знакомыми. Однако как бы велико ни было мое изумление, оно еще более усилилось, когда, выглянув в окно, я узрела мужа Филиппы, сидящего рядом с женой на козлах, а когда оглянулась, на империале заметила Бабникуса и Густавуса.
– Ах! Святые небеса, – воскликнула я, – возможно ли, чтобы я столь неожиданно очутилась в окружении ближайших родственников и свойственников?! – Слова мои разбудили остальных путешественников, и все уставились в угол, где я сидела. – Ах! Моя Изабель, – продолжала я, перегибаясь через леди Доротею и заключая подругу в объятия, – прижми вновь к своей груди несчастную Лауру. Увы! Когда мы расстались в долине Уска, я была счастлива соединиться с лучшим из Эдвардов; тогда были у меня еще отец и мать и я не знала невзгод… Но теперь, лишенная всех друзей, кроме тебя…
– Как! – прервала меня Августа. – Так что же, брат мой мертв? Скажи же, молю тебя, что с ним приключилось?
– Да, холодная и бесчувственная нимфа, – отвечала я, – моего несчастного возлюбленного, твоего брата, больше нет с нами, и ты теперь можешь упиваться тем, что являешься наследницей состояния сэра Эдварда.
И хотя я всегда презирала Августу с того самого дня, когда подслушала ее разговор с моим Эдвардом, однако из любезности решила удовлетворить просьбы и ее, и сэра Эдварда и рассказать им все подробности сего печального происшествия. Рассказ мой их потряс – даже черствое сердце сэра Эдварда и бесчувственное Августы были тронуты скорбью в результате грустного повествования. По просьбе твоей матери я поведала им обо всех иных невзгодах, выпавших на мою долю с тех пор, как мы расстались: о тюремном заключении Августа и долгом отсутствии Эдварда, нашем приезде в Шотландию, неожиданной встрече с дедушкой и кузенами, визите в Макдональд-Холл; об исключительной услуге, которую мы оказали Жанетте; о неблагодарности отца девушки… его бесчеловечном поведении, беспочвенных подозрениях и варварском обращении с нами, заключавшемся в выдворении нас из дома; о нашем оплакивании потери Эдварда и Августа и, наконец, о печальной смерти моей возлюбленной спутницы.
Поделиться книгой: