Жестокая охота

— Папа! Папочка-а! — наконец прорвало Костю; он с недетской силой рванул тяжелый засов, выскочил из кладовки и бросился в прихожую. — Ма-а-а..!

— Пацана! Быстрее! — заорал кто-то из воров.

Третьего выстрела Костя уже не услышал — нестерпимая боль расколола его сознание, и он погрузился в звенящую пустоту…

— Мне это надоело! Слышишь — надоело! Я его видеть не желаю!

— Вирочка, милая, как ты можешь так говорить? Как тебе не стыдно?!

— Не стыдно! Он чужой нам, чужой! Ты понимаешь это, олух царя небесного?

— Эльвира! Перестань! Он мой родной племянник, и я не допущу…

— Вот и катись ты… со своим племянником куда подальше! Он дефективный какой-то, я его даже боюсь. Все время молчит, волком смотрит, того и гляди ножом пырнет.

— Он сирота, Эльвира… Он столько пережил, столько страдал.

— Ах, сирота, ах, страдалец! Отдай тогда его в детдом, ему там самое место. Забьется, паразит, в угол и сидит сиднем, не улыбнется никогда, не поможет. А жрет в три горла…

— Эльвира, ты к нему несправедлива. Он очень способный, умный мальчик. И к тебе он хорошо относится. К тому же эта квартира…м-да…ну ты сама знаешь…

— Квартира?! А вот фигу не угодно ли тебе, охломон! Ишь как запел, сродственничек. А мне плевать, слышишь, плевать! Да если я захочу…

Костя не выдержал, отвернулся к стене и накрыл голову подушкой. Голоса в соседней комнате приутихли и стали напоминать ворчание вечно ржавой воды в унитазе….

С той поры, как Костя очнулся на больничной койке, он будто закаменел. Ему повезло — пуля лишь скользнула по голове, выдрав клок волос вместе с кожей. На похоронах отца и матери он не проронил ни слезинки — стоял молча, с потухшим взглядом и прямой спиной. После поминок куда-то исчез и вернулся домой только через три дня. На расспросы, где он был, не мог ответить ничего вразумительного. Похоже, что он и сам не помнил. Со дня похорон в его курчавых волосах появились седые волоски, а виски и вовсе побелели.

На школьных переменах Костя уходил подальше от шумных сверстников и, спрятавшись среди развалин, которых еще немало осталось от военного времени, о чем-то мучительно думал, а иногда вспоминал. В такие минуты его лицо с резко очерченными скулами кривилось в гримасе, отдаленно напоминающей плач, но черные как ночь глаза оставались сухими, неподвижными, и лишь холодный беспощадный огонь бушевал неслышно в глубине зрачков да ногти впивались в ладонь до крови. И никто и никогда не видел на его лице даже подобия улыбки.

После смерти родителей его забрал к себе дядя, Олег Сергеевич, родной брат матери. Эльвира, жена Олега Сергеевича, существо злобное и недалекое, невзлюбила Костю с первого дня их знакомства. Правда, до поры до времени, пока они не обменяли свою коммуналку и квартиру Костиных родителей на просторную трехкомнатную квартиру в центре города, Эльвира помалкивала, даже пыталась быть доброй и приветливой. Но потом ее отношение к Косте резко изменилось. По любому поводу, а чаще просто так, из-за своего дурного характера, она начала на него покрикивать, однажды даже хотела ударить. Но, встретив во взгляде рано повзрослевшего подростка холодную ярость, стушевалась и свою злобу стала вымещать на муже.

Костя часто слышал их перепалки на кухне, когда Кобра (так про себя он прозвал Эльвиру), швыряя на пол жестяные миски, шипела: “Не-на-ви-жу, Почему я должна на него работать? Паразит…” В такие моменты она и впрямь смахивала на змею: неподвижные коричневые глаза под низким скошенным назад лбом излучали жестокость, необъятный бюст и жирные складки туловища колыхались под замусоленным халатом, как плохо застывший студень, длинные тощие ноги, которые она тщательно брила едва не каждый день, казались раздвоенным хвостом неведомой науке огромной змееподобной рептилии.

Однажды Костя не выдержал и сбежал к бабушке Лукерье. Горе совсем согнуло ее, но она не роптала на свою судьбу, лишь подолгу молилась перед иконами в красном углу избы да все сокрушалась: вот, в церковь бы сходить, да уж больно далеко, в райцентре, туда, поди, верст двадцать будет, не меньше, а силенок маловато, ноги не носят; была в деревне церквушка, да вот беда-то какая, сломали ее в двадцатые годы коммунары, прости их, неразумных, Господь…

Косте бабушка обрадовалась несказанно. Угощала его ватрушками, парным молоком (соседи приносили), а по вечерам подолгу сидела у изголовья Костиной постели, гладила сухонькой морщинистой рукой его кудри и рассказывала, рассказывала… О чем? О многом, что она видела-перевидела на своем веку, но Костя мало вникал в смысл ее речей, которые сплетались для него в кружевное узорочье добрых, ласковых сновидений.

Недолгим было Костино счастье — вскоре приехали Олег Сергеевич с Эльвирой и увезли его в город. Бабушка Лукерья стояла у ворот, прижав кулачки к груди, и беззвучно плакала.

Такой она и осталась в его памяти. Месяц спустя ее не стало. Костю на похороны не пустили.

Развязка случилась совершенно неожиданно. И причиной событий, которые круто изменили жизнь Кости, стал его двоюродный брат Георгий, или Жорж, как его выспренно величала любвеобильная мамочка Эльвира. Жорж был погсщрк Кости, учился с ним в одном классе и слыл среди учеников отпетым негодяем, хотя в учебе был прилежен и пользовался расположением классной руководительницы, подружки Эльвиры.

Жорж, который, как и его мамочка, считал Костю “пришибленным”, особо с ним не церемонился. Был он покрупнее Кости, пошире в плечах, хорошо кормленный и отличался наглой вальяжностью, присущей городским отпрыскам номенклатурных семей, — Олег Сергеевич занимал весьма важный пост в партийной иерархии области. Жорж помыкал Костей, как хотел, доводил его издевками до белого каления. Но Костя сносил все с удивительным терпением и, по своему обыкновению, молча, что только раззадоривало Жоржа и подвигало на новые подлости.

И однажды Жорж все-таки нашел самое уязвимое место в глухой защите Кости: он коснулся памяти погибших отца и матери, светлые воспоминания о которых служили Косте единственным прибежищем в удушающей атмосфере неприятия и злобы, воцарившейся по милости Кобры в квартире сродственников. Это была обычная сплетня, грязная, гнусная, которая приплелась из завшивевших коммуналок в респектабельную квартиру, где и нашла подходящую почву. Сплетня попалась на зубок Эльвире, а она свой язык в присутствии Жоржа не придерживала. Ну и ее достойный сынок в один из вечеров не преминул все выложить Косте, присовокупив кое-что и от себя.

Дикая, всепоглощающая ярость на какое-то мгновение помутила рассудок Кости. Не помня себя, он влепил страшный по силе удар прямо в подленькую ухмылку Жоржа, и пока тот, валяясь на полу, выплевывал вместе с кровью выбитые зубы, Костя собрал в отцовский вещмешок свои скудные пожитки и ушел из ненавистной квартиры навсегда.

2. КРАПЛЕНЫЙ

Дом словно затаился среди низкорослых деревьев небольшой рощицы. Неподалеку расползлись невзрачные постройки окраины, все в проплешинах обвалившейся штукатурки, крытые ржавым железом, обросшей зелеными лишайниками черепицей или насквозь прогнившим рубероидом. Дощатые заборы, слепленные на скорую руку, едва державшиеся на изъеденных древоточцами столбах, отделяли захламленные подворья от пыльных улиц и переулков, которые в ненастные дни превращались в зловонные непроходимые болота.

Коренастый мужчина, одетый в какую-то невообразимую смесь, состоящую из топорщившегося нелепыми складками пиджака явно не по росту, из-под которого выглядывала замызганная голубая рубаха, и широченных брюк-клеш, давно вышедших из моды, стоял в переулке у калитки дома, сторожко прислушиваясь к ночному дыханию окраины. Его круглую голову с короткими, небрежно остриженными волосами оседлала шерстяная кепка с пуговкой на макушке, засаленная и местами прожженная. Заросшее щетиной лицо изредка подергивалось от нервного тика, хищные, глубоко посаженные глаза отсвечивали перламутром белков, крупные зубы щерились в оскале злобного недоверия и настороженности.

Наконец, шумно выдохнув, он шагнул вперед. Кособокая калитка, которая висела на двух кусках транспортерной ленты, заменяющих завесы, отворилась бесшумно, и он зашел на подворье. Пригибаясь, неслышно прошмыгнул под окнами в запущенный старый сад, обошел вокруг дома, заглянул в покосившийся угольный сарайчик. Возвратился к воротам, еще раз внимательно осмотрел переулок и, уже на таясь, размашисто зашагал к дому. Некоторое время помедлив, постучал в окно коротким дробным перестуком. Затем быстро отскочил от окна и притаился за углом веранды.

В доме зажегся свет. Сквозь плотно зашторенные окна проскользнул узкий, словно лезвие ножа, лучик и вонзился в заросшее травой подворье. Скрипнула входная дверь, и чуть хрипловатый спросонья женский голос спросил:

— Кто там?

— Открывай, свои…

— Федор?

— Тихо, ты!.. Он самый…

Дверь отворилась пошире, и на пороге белым привидением стала пухлая курносая женщина в длинной ночной сорочке.

— Ты… ты как? Откуда?..

— Оттуда, дура! У тебя все путем?

— Д-да… — дрожащим голосом ответила женщина.

— Ну тогда впускай.

— Входи…

Небольшую комнату освещала люстра под шелковым зеленым абажуром с кистями. Круглый стол, застеленный вышитой скатертью, несколько старых, потертых стульев, диван с высокой деревянной спинкой и застекленный буфет с горкой посуды составляли всю ее меблировку. Из спальни, дверь в которую прикрывали бархатные шторы, подвязанные красными лентами, доносился смачный мужской храп.

— Стерва… — тяжелый взгляд ночного гостя буквально пригвоздил хозяйку к полу. — Раскладуха паршивая…

— Федя, Феденька, миленький, п-прости… — заскулила женщина, протягивая к нему руки.

— Нышкни! Кто там у тебя?

— Свои, свои, Феденька. Зуб…

— Старый кореш, мать твою… Присуседился… — Ночной гость швырнул кепку на стол. — Буди.

— Сейчас… Я сейчас… — женщина скрылась в спальне.

Храп затих. Некоторое время спустя на пороге спальни появился высокий черноволосый мужчина с косым шрамом на подбородке и, добродушно ухмыляясь, сказал:

— Вот те раз. Крапленый, это ты или твоя тень?

— Паскудник… Присосался к моей марухе и фиксы кажешь?

— Брось, не заводись, здесь все свои. Не держи зла на меня: баба есть баба. Ей тоже сладенького, гы-гы… — заржал он, — временами хочется.

— Так-то вы меня ждали, суки поганые. Думали, в зоне загнусь?

— Ну ты скажешь… — Зуб потянулся, хрустнув костями. — Эй, Софа! — позвал хозяйку. — Мечи на стол, что есть в заначке. И водочки не забудь. Дорогого гостя встречаем. Раздевайся, Федя, садись. Сколько лет…

— Да уж… — скрипнул зубами Крапленый, хотел было что-то еще сказать, но передумал и, нахмурившись, присел к столу.

Вскоре на столе появились соленые огурцы, нарезанное крупными кусками сало, картошка в “мундирах”, черный хлеб и бутылка “Московской”.

— Извини, Федя, чем богаты… — Зуб картинно развел руками. — Живем по средствам.

— Вижу, — Крапленый со злостью содрал пробку и налил полный стакан. — Будем… — не отрываясь, выпил, загрыз огурцом.

— Стосковался… — ухмыльнулся Зуб и последовал примеру своего приятеля. — Хороша, — крякнул и потянулся за картофелиной.

— Зуб, мне нужна ксива[5].

— Умгу, — кивнул Зуб, усиленно орудуя челюстями. — Будет.

— Где Валет?

— В норе[6]. Менты[7] на хвост упали.

— А остальные?

— Кривой масть[8] тенил, щипает[9] помаленьку, на харчишки сшибает. А Щука на барахолке приторговывает.

— Та-ак… На пенсию, значит, вышли?

— Трудно работать стало, Крапленый. Времена переменились. Метут всех подряд.

— Мандраж[10] шибает?

— Не так, чтоб уж очень… Просто стоящее дело не подворачивается.

— Будет дело, Зуб, будет… У Маркизы чисто?

— Да.

— Собери у нее послезавтра всех троих. Потолкуем.

— Лады, — Зуб опять наполнил стаканы. — Еще по одной… Ты как сорвался?

— Любопытствуешь? Может, по нарам соскучился?

— Ну, ты даешь, Крапленый! Что я, шизанутый?

— То-то… — Крапленый помолчал. — Удачно получилось. Рванули когти втроем…

— А где остальные?

— Там, — Крапленый показал на потолок. — И меня туда же отправят, если заметут.

— Что так?

— Часовых. Двоих. Ногами вперед…

— Ого! Вышку[11] на плечах носишь, Крапленый.

— Двум смертям не бывать… Еще погуляем, Зуб! — Крапленый повернулся к хозяйке, которая робко выглядывала из кухни. — Софа! Садись к нам, чего столбом стоишь. За мое возвращение выпей.

— Спасибо, Федя…

— Моя заначка цела?

— Конечно, Феденька.

— Ты мне завтра одежонку поприличней справь. Да смотри, чтобы не усекли!

— Все сделаю, Федя, как надо.

— Зуб, мне клевая пушка нужна.

— “Парабеллум” устроит?

— Вполне. И патроны.

— Когда?

— Еще вчера.

— Понял. Завтра к обеду притарабаню.

— У тебя есть на примете подходящие волчары[12]?

— В общем есть… — Зуб заколебался. — Но…

— Что — “но”? '

— Народ измельчал, Крапленый. Так, сявки[13]. Деловых[14] мало.

— Обмозгуем и это. Найдем. Как Профессор?

— Кряхтит. Цветочки стал выращивать. Дедушка. Только внуков и не хватает.

— Вот ты его и поспрашивай… насчет “внуков”. У него глаз наметанный, гляди, посоветует кого для дела.