Золотая пучина

— Неужто любую возьмешь? Смотри, как приспичило. Иди, перемечи с Сёмшей стог прошлогоднего сена. Авось полегчает.

Шутка — редкий гость в доме Устина. Грубоватые слова матери ободрили Ванюшку. Пригладив волосы и одернув рубаху, он бухнул перед ней на колени.

— Посватай за меня Ксюшу…

Матрёна от удивления раскинула руки, и рубаха скатилась на пол, белым подвенечным рукотером расстелилась у Ванюшкиных ног.

— Ты, никак, очумел, паря? Смеешься аль за-правду?

— Правда, мать.

— Никак в самом деле спятил! Выбрось из головы эту дурь. — Матрёна поджала губы, и в серых, почти бесцветных её глазах сверкнул неподдельный искренний гнев.

— Бей, режь — только посватай, — стонал Ванюшка. — Ночи не сплю, всё о ней думаю. Днем только её одну вижу. Мать!

Заныло материнское сердце. Но только мгновенье длилась Матрёнина слабость. Женитьба — дело не шуточное, и выбирать жену надо умом, а не сердцем. Надо, чтоб была сильная, работящая, хозяйка хорошая. Ласковая с мужем, со свекровью. Тут, вроде, Ксюша всем взяла. Но жена должна принести в дом приданое, приумножить хозяйство, а у Ксюши… Только отцовское ружье да красный кушак с охотничьм ножом. Нет, не пара она Ванюшке, не пара. Жена бесприданница — позор для семьи. Значит, или у жениха тайный изъян, или грех его покрывают.

Матрёна обхватила широкими, заскорузлыми от работы ладонями Ванюшкину голову, зашептала:

— Не надо, Ваньша, не надо. Выкинь Ксюху из головы. Жена по любви — счастливые ночи, несчастные дни.

— Не могу выбросить, мать. Сватай.

— Чернявые — добрые только в девках, а замужем — ведьмы.

— Мне всё одно.

— У неё за душой ни гроша.

— Зато руки работящие.

— Она не девка, — ещё тише зашептала Матрёна. — Она мужик. Какая девка белковать пойдёт аль на косачиные тока. А эта — што с ружьем, што с топором.

— Она сильная, мать. Она…

Ванюшка и любил Ксюшу за то, что она сильнее его.

— Помнишь, как она за Михеем ходила, когда его жеребец зашиб. Все суседи глумились — девка мужика обхаживать стала. Неспроста это. Ещё бы ворота дёгтем не намазали.

Дернулся Ванюшка, словно его огрели бичом, опустил голову, зашептал:

— Любого бы Ксюша выходила. Любого, мать! Сватай!

— Нет, Ваньша, не бывать этому! — Матрёна встала. Высокая, сильная, властная. Заправила прядь под белый платок, повторила, как отчеканила — Этому никогда не бывать.

Забыла Матрёна за житейскими заботами, как сама любила. Забыла, в чём видела, в чём искала она своё счастье. Может быть, с годами опытней стала, умнее? Или, может, счастье своё и чужое, пусть даже сына, ищут по-разному? В — разных местах?

ГЛАВА ПЯТАЯ

Идёт Устин один по тайге.

— Золото несёшь? — вдруг слышатся голоса. И выходят на тропу бородатые мужики. Глаза, как уголья. Рубахи в шматках бурой глины.

— Золото несёшь? Ха-ха, поделись.

— Чего?

— Золото, говорю.

— Какое там золото у бедного крестьянина? Нет у меня золота, добрые люди. Богом клянусь.

— Богом? А ну, Филимон, пошарь у него за пазухой.

И Филимон — в плечах косая сажень, зубищи точно у лошади — расстёгивает ворот Устиновой рубахи и тащит из-за пазухи заветный узелок.

— Так-то нет у тебя золота? А ну, Филимон…

И Филимон — глаза зелёные как у кошки, ручищи мохнатые, словно в шубёнках — вытаскивает из-за голенища нож.

— А… а… а…

— Сватушка, родненький, што такое с тобой? Сватушка, — пугалась разбуженная Аграфена. — Может, испить подать?

Устин мычал, хватался рукой за грудь. Тут узелок. «Слава те господи. Цел».

— Устин Силантьевич, — слышится в темноте.

— Кто меня кличет?

Устин озирается. Никто никогда не величал его Устином Силантьевичем. Приятно слышать такое.

— Устин Силантьевич, что прикажете за золото ваше?

— Прикажете? Гм… Мне бы того… хомут, — говорит, а сам пугается своей смелости. За этот махонький кусочек и вдруг хомут.

— Отложите хомут Устину Силантьевичу. И самый наипервейший, наборный, — распоряжается купец в синей суконной поддёвке. По животу протянута золотая цепь. На широком лице угодливая улыбка. — ещё чего прикажете, Устин Силантьевич?

— Может, уздечку? А ежели плуг…

Съезжая изба. Голые стены. Длинная лавка, а на лавке Устин. Руки и ноги привязаны. Рубаха завёрнута на голову.

— Где взял фальшивое золото?

— Нашёл я. Нашёл. Вот перед богом.

— Перед богом? А ну-ка всыпь ему сотню горячих…

Свистит в воздухе розга, и острая боль пронизывает тело Устина.

— А-а-а…

— Егор, проснись ты, — будит мужа испуганная Аграфена. — Сватушка занеможил, кажись.

И так всю ночь.

Встал Устин разбитый, словно его цепами измолотили. Аграфена суетилась у печки.

— Вы, мужики, без меня поешьте. Мне постирушку надо кончать. Ты, сватушка, не уедешь, поди, не простившись-то?

— Рази такое можно?

— Угощайтесь, чем бог послал, а я побегу. Эй, сарынь! Кыш на улицу. Капа, забери Петюшку с собой.

У Капы глаза-сливинки. Выцветшее платьишко до пят. И Оленька такая же, только побольше. Петюшка в одной рубахе. Чуть пуп прикрыт.

— Давай, сват, похмелимся. — Егор выливает в деревянные мисочки крепкую брагу, подвигает к Устину ломоть свежего хлеба, мелко нарезанную и густо посоленную колбу, куски отварной свеженины.

— Можно. Будем здоровы.

После третьего повторения Устин осторожно глянул на улицу. Никого. Притворил дверь. Вынул из-за пазухи узелок. Развернул. Испытующе посмотрел на Егора и положил на стол заветную крупинку размером в горошину.

— Это по-твоему што?

Егор повертел в руках. Попробовал на зуб.

— Как што? Золото.

— Настоящее?

Дыхание у Устина перехватило. Во рту — словно неделю не пил. Плеснул из туеска медовухи в миску. Рывком, расплескивая брагу, поднёс миску ко рту. Захлебнулся. Закашлялся. Потом осторожно вынул вторую крупинку, размером в боб.

— А это што?

— Тоже золото.

— Не путаешь?

— Как можно, сватушка, ежели я на золоте килу себе нажил.

— А это? — и положил перед Егором жёлтое яичко, то самое что Ксюша первым нашла.

— Откуда у тебя эстолько?

— Чего? — замкнулся Устин. Насупился — Так, случай пришёлся.

Егор с затаённой думкой перебирал лежащие на столе золотинки.

— Ишь, хрусткое какое. Веское. На наших приисках такого ни в жисть нету. У нас больше шероховатое аль площатое. А это как кованое. И цвет вроде малость скрасна. Да ты не новый ли ключ нашёл? А? Чего молчишь, сватушка?

Устин думал. Всё одно открываться кому-то надо. Золото мыть — не пахать. Особая сноровка нужна. Так пусть сват помощником будет, и выдохнул:

— Вроде нашёл, Егорша.

— Где?

Насторожил прямодушный вопрос.

— Чево?

— Где ключ, говорю?

— Да как тебе обсказать. Далеко. Вот ежели самому идти, так может ещё и найду, а обсказать не берусь. Путаная дорога.

— Возьми меня в пай. Только с хлебом у меня плоховато. Дашь взаймы, пока мыть не начнем?

— А сколь время-то ждать?

— Уж какой ключ. Может неделю, может месяц, а может и два…

— Два? — прикинул в уме: «Пять ртов у Егора». Хошь не хошь — восемь пудов надо». Вздохнул. — Как золото будем делить?

— Как водится. По паям. На рабочие руки.

— Дык ключ-то мой.

— Это старатели не считают. Ну можно тебе ещё один пай зачесть за ключ. По рукам? Седлай лошадей, поедем в контору. Сдадим золото и сразу накупим што надо. Лопаты, кайлы, опять же железа на крючья для тюрюков.

…Управляющий прииском раздраженно ходил из угла в угол по тесному кабинету.

— Идиот. Боже мой, какой идиот. Вырвать ружье из рук хозяйского сына. «Не могу видеть глумления над человеком». Да какое твоё собачье дело до чужих людей? И Ваницкий хорош — «немедленно выгнать». Как его выгонишь? Он же ссыльный, приписан к нашему прииску. И руки золотые. Без него на промывальной машине зарез.

Дверь приоткрылась.

— Кто там? — закричал управляющий. — Вон!

Дверь захлопнулась. Но тут же вновь приоткрылась, и показалось испуганное лицо приказчика. Управляющий швырнул в дверь пустую чернильницу.

— Я, кажется, ясно сказал…

— Никак не можно потом… Золото новое принесли… Вы наказывали — хоть в полночь.

— Чего ж ты молчишь? Тащи его сюда и деньги на оплату тащи. Ж-живо!