Цитадель возвышается над всем городом. Если встать лицом к востоку, а спиной к реке, взор охватывает огромный полукруг; слева и справа у наших ног возвышаются могилы халифов - мертвый, безмолвный и пустынный город - гигантский некрополь, по величине не уступающий городу живых. Каждая гробница - не меньше мечети, а каждый памятник имеет своего стража, немого как могила. Позже мы возьмем факелы и посетим этот город, вызовем к жизни призраки и вспугнем хищных птиц; днем они сидят на высоких шпилях, а ночью возвращаются в гробницы, словно хотят напомнить душам халифов, что теперь настал их черед выходить на свет божий. Позади этого мертвого величественного города возвышается безжизненная цепь Мукаттам с обрывистыми вершинами, которые отбрасывают жгучие солнечные лучи до самого Каира. Если оторвать взгляд от города мертвых и обернуться, то прямо под ногами увидишь раскинувшийся город живых; стоит всмотреться в лабиринт его узких улочек, и различишь неторопливо и степенно шествующих немногочисленных арабов, облаченных в машлахи, пли еще реже турок, восседающих верхом на ослах; дальше - большие скопления народа, откуда доносятся крики верблюдов и торговцев,- это базары; повсюду нагромождение куполов, похожих на щиты великанов, и лес минаретов, словно пальм или мачт; слева - Старый Каир, или "шатер Тулуна", справа - Булак, пустыня, Гелиополь; прямо перед вами за городской чертой - Нил с островом Рода, на другом берегу - поле боя Имбаба, а еще дальше - пустыня; на юго-западе - Гиза, сфинкс, пирамиды, роща высоких пальм, где спит колосс и где некогда находился Мемфис; над верхушками деревьев вновь вырастают пирамиды, а за ними опять необозримая пустыня - целый океан песка с приливами и отливами; караваны рассекают его гладь, точно корабли, верблюды бороздят его, словно лодки, а самум нарушает его спокойствие, подобно шторму.
На площадке, где мы сейчас находимся, если не ошибаюсь, в 1818 году по приказу паши Египта было уничтожено все воинство мамлюков, которых паша призвал сюда якобы на праздник: они пришли, как заведено, облачившись в парадные костюмы, расшитые драгоценными камнями, и обвешанные самым красивым оружием. По сигналу паши смерть обрушилась на них со всех сторон; из жерл пушек вырывались огонь и железо, люди и лошади падали, истекая кровью. Обезумевшие мамлюки заметались, натыкаясь на стены и испуская дикие крики, полные ярости и жажды мщения, они то сталкивались, как в водовороте, то снова распадались на небольшие группки, разлетаясь, как листья на ветру, затем снова неожиданно соединяясь, чтобы в последнем усилии, не щадя лошадей, броситься на жерла пушек и опять отступить, как потревоженная стая птиц, но тотчас же их настигал шквал огня. Многие мамлюки стали бросаться вниз, разбиваясь и калеча лошадей; и вдруг два лихих всадника, слившиеся воедино со своими конями, словно статуи, с трудом оторвались от земли и умчались с быстротой молнии через незапертые городские ворота за пределы Каира. Они сразу же устремились к городу халифов, миновали безмолвную обитель мертвых, вторившую гулким эхом цокоту копыт, и, наконец, достигли подножия Мукаттама в то самое мгновение, когда кавалерия паши выехала из города и бросилась за ними вдогонку; один из всадников помчался в сторону Эль-Ариша, другой углубился в горы; преследователи разбились на две группы и поскакали за ними.
В этой скачке не на жизнь, а на смерть, когда лошади, выросшие в пустыне, мчались по горным тропам, перепрыгивали с утеса на утес, преодолевали реки и скользили над пропастью, таилось нечто сверхъестественное.
Трижды лошадь одного из мамлюков, задыхаясь, падала, силы покидали ее, и трижды, услышав галоп преследователей, поднималась и продолжала свой бег; в конце концов она рухнула и больше не встала. Тогда человек проявил беспримерную верность своему другу: вместо того чтобы спуститься со скалы и притаиться в ущелье, а затем подняться на недоступную для преследователей вершину, он сел возле своего скакуна, не выпуская поводьев, и стал ждать; солдаты убили его, не услышав ни единой мольбы, ни единого стона.
Второй мамлюк оказался удачливее своего товарища, он пересек Эль-Ариш, достиг пустыни и стал правителем Иерусалима, где нам и довелось его увидеть - последний уцелевший обломок грозного воинства, которое три десятилетия назад соперничало в отваге с лучшими силами нашей молодой армии.
Мы сразу же обратили внимание па то, что у многих прохожих, попадавшихся нам навстречу, недоставало носов и ушей, что придавало всем этим славным малым, обезображенным таким странным образом, весьма экзотический вид. Я поинтересовался у Мухаммеда о причине этого непонятного явления. Он ответил, что все эти высокочтимые инвалиды просто-напросто когда-то предстали перед каирским судом. Мы потребовали объяснений, и господин Мсара, по-прежнему услужливый и словоохотливый, незамедлительно их нам дал.
В Египте, в этой неразвитой стране, не успевшей подняться до европейского уровня цивилизации, не существует армии полицейских шпиков, обязанных следить за воровской братией; впрочем, самые тщательные розыски, самая неотступная слежка не увенчались бы здесь успехом: попавший под подозрение, выйдя за ворота Каира, сразу же оказывается в пустыне. А правосудие боится песка не меньше, чем воды; любое безбрежное пространство пугает его. Нужно было устранить это неудобство. Кади, которых это непосредственно касалось, призадумались и нашли хитроумный выход, как отличить вора от честного человека.
Когда совершена кража и вор схвачен с поличным, что иногда случается, он предстает перед кади; тот вершит судопроизводство и очень скоро выносит приговор. После этого он берет в одну руку ухо вора, в другую - бритву и быстро отсекает ухо осужденного; в результате данной процедуры кусочек плоти остается в руке судьи, а преступник уходит, лишившись одного уха.
Легко вообразить, насколько подобный метод облегчает работу полиции. Когда вор, уже побывавший в руках правосудия, совершает еще одну кражу - никто не сомневается, что это вторая, разве только у него не отросло новое ухо, а это случается крайне редко; и тогда отрезают второе ухо: в основе этой правовой аксиомы лежит латинское изречение поп bis in idem2Z. Если вор неисправим и совершает преступление в третий раз, тогда кади переходит к лицу и отрезает у вора нос, как прежде уши: теперь каирцы должны быть настороже, когда к ним приближается прохожий с недостающими ушами и носом, ибо, сожалея об утерянном, он ищет его во всех карманах, которые попадаются на пути. Так что, если, будучи в Каире, вы вдруг почувствуете у себя в кармане чью-то руку, смело доставайте кинжал, отрезайте эту конечность и, прихватив с собой, ступайте своей дорогой; если на пальцах будут кольца - тем лучше для вас; можете быть спокойны, владелец ни за что не потребует свою руку обратно.
Не успел господин Мсара закончить объяснения, как мы увидели кади за работой. Кади выходит утром па улицу, и никто не знает, куда именно он направляется; он гуляет по городу и в сопровождении помощников совершает набег на первый попавшийся базар; там он располагается в любой приглянувшейся ему лавке, проверяет товары, а также правильность мер и весов, выслушивает жалобы покупателей, допрашивает торговца, замеченного в каких-либо нарушениях; затем, без суда и следствия, а главное, на месте вершит правосудие, приводит приговор в исполнение и подкарауливает следующего преступника. Правда, на базарах иные формы наказания, ибо невозможно назвать торговца вором, хотя между ними есть много общего, иначе он лишится доверия покупателей; поэтому обычно торговцам выносятся чрезвычайно "мягкие" приговоры - конфискация товара, закрытие лавок. Суровым наказанием считается выставление на всеобщее осмеяние. Происходит это таким образом: виновника ставят у стены лавки и заставляют подняться па цыпочках, так что вся тяжесть тела переносится на пальцы ног, и пригвождают его ухо к двери или к ставням лавки, получается, будто он стоит на пуантах, а ля Эльслер24; эта изощренная пытка длится два, четыре, а то и шесть часов. Само собой разумеется, что ннесчастный может сократить наказание, разорвав ухо, но такое случается редко: торговцы-турки дорожат своей честью и ни за что на свете не согласятся походить на воров отсутствием пусть даже крошечного кусочка уха. Я задержался возле одного такого страдальца, которого пригвоздили буквально на моих глазах, и хотел было оплакать его участь, но Мухаммед объяснил мне, что этот человек - привычный к такому наказанию и вблизи его ухо напоминает решето; это замечание кардинально изменило мои намерения по отношению к осужденному. Ему предстояло провести здесь еще почти два часа, за это время я вполне успевал сделать его портрет. Я предложил своим спутникам следовать дальше в сопровождении господина Мсара, а себе в помощь оставил Мухаммеда, но верный Мейер не захотел бросить меня; мы остались втроем, а остальные продолжили путь.
Композиция картины была такова: булочник с прибитым ухом стоял, напрягшись и как бы застыв, на кончиках пальцев; рядом на пороге сидел стражник, наблюдавший за осужденным, и курил чубук, рассчитанный ровно на то время, сколько должна длиться пытка. Возле них полукругом стояли зеваки, число которых то прибывало, то убывало. Мы заняли места сбоку, и я принялся за работу. Минут через десять булочник, видя, что ему не дождаться сострадания у зрителей - среди них он, вероятно, узнал н своих постоянных покупателей,- осмелев, обратился к стражнику:
- Брат мой, одна из заповедей нашего пророка гласит, что люди должны помогать друг другу.
Стражник, казалось, не собирался возражать по этому поводу и продолжал мирно курить свою длинную трубку.
- Брат,- взывал наказуемый,- ты слышишь меня?
Стражник ничего не ответил, только выпустил прямо в лицо своему пригвожденному соседу кольцо дыма.
- Брат,- продолжал тот,- один из нас мог бы помочь другому п тем самым совершить поступок, угодный Мухаммеду.
Кольца дыма следовали одно за другим, повергая несчастного в отчаяние.
- Брат,- взывал он жалобно,- подложи камень мне под пятки, и я дам тебе пиастр25.- Полная тиши- па.- Два пиастра.- Пауза.- Три пиастра, четыре пиастра.
- Десять пиастров,- произнес стражник.
Ухо булочника и его кошелек вступили в яростную борьбу, отразившуюся на его лице; в конце концов боль взяла верх, и к ногам стражника упали десять пиастров, тот поднял их, пересчитал, положил к себе в кошелек, прислонил чубук к стене, встал, принес камешек не больше птичьего яйца и осторожно подложил его под пятки клиента.
- Брат,- взмолился тот,- я ничего не чувствую под ногами.
- И все же там лежит камень,- ответил стражник, садясь па прежнее место, беря чубук и продолжая курить,- но я выбрал его в соответствии с суммой. Дай мне талари (пять франков), и я подложу тебе под ноги прекрасный камень, он так облегчит твою участь, что даже в раю ты будешь сожалеть о месте возле дверей своей лавки.
В результате этих переговоров стражник получил пять франков, а булочник - камень. Правда, я не знаю, чем закончилась эта история, поскольку я завершил свой рисунок через полчаса.
Жара становилась невыносимой, а наша прогулка была еще в самом разгаре. Мухаммед подал знак, и к нам подвели двух ослов, покрытых роскошными попонами. Это оказались самые резвые животные, каких нам доводилось здесь встречать, но так как мы выезжали на эскизы, а не за призом Шантийи26, то заставили их идти шагом, что оказалось совсем нелегко, особенно для Мейера, ибо, будучи морским офицером, он не имел ни малейшей склонности к верховой езде.
Мухаммед уверил нас, что, до того как французы появились в Каире, там никогда не видели ослов, скачущих галопом; но мирным четвероногим прежде не приходилось испытывать на своей шкуре хитроумных методов дрессировки, которые привезли с собой чужестранцы: острие штыка или сунутый под хвост подожженный трут способствуют освоению этого резвого - аллюра, все ускоряющегося от поколения к поколению. Однако Мухаммед утверждал, что обычно ослы чувствуют, к какой нации принадлежит всадник. И впрямь, я встречал животных, которых мне не удавалось оседлать никакими силами, в то же время они мирно везли на себе степенного турка или благодушно трусили под тяжестью торговца-копта; путешественникам-французам же попадались настоящие буцефалы.
Мы посетили подряд множество базаров; каждый базар славится каким-то одним товаром, купцы тоже обычно продают только один определенный товар. Мы начали с базара, где торговали съестным: на первом месте стоит рис, его легче всего перевозить, и он составляет основную пищу населения; за ним идет абрикосовый мармелад, свернутый рулоном, как ковер двадцати пяти - тридцати футов в длину и трех-четырех в ширину, паста эта продается на аршин, что противоречит нашему, европейскому представлению о конфитюрах; затем идут отборные финики, дальше - финики перезревшие и неспелые, сложенные в пирамиды весом сто - сто пятьдесят фунтов. Рис и финики - основная пища бедняков; правда, первый считается обедом, а вторые - десертом; впрочем, паста продается почти даром.
Базары, где торгуют одеждой, очень богатые. Здесь предлагается несметное количество индийских шалей по ценам примерно вдвое дешевле, чем во Франции. Оружейные базары поражают роскошью; особенно великолепно холодное оружие, но найти его не просто. Здесь вы не сумеете отыскать готовые кинжалы или сабли: сначала покупается клинок, затем оружейник приделывает к нему рукоятку, футлярщик изготавливает ножны, серебряных дел мастер украшает кинжал, подвешивает перевязь, и, наконец, поверщик ставит клеймо. Некоторые клинки баснословно дороги - две, две с половиной и три тысячи франков.
Стоит возникнуть каким-нибудь денежным затруднениям - и на помощь покупателю спешит еврей, предлагая обменять золото или серебро или дать взаймы знакомым, если тем потребуется более крупная сумма, чем та, что у них есть при себе; узнать евреев можно с первого взгляда по одежде черного цвета: каирские законы запрещают им носить иные цвета.
Напоследок мы отправились на невольничий рынок. Помещение, где содержат невольниц, разбито на крохотные квадратные дворики, каждый поделен на два яруса: на втором находятся более комфортабельные комнаты для невольниц подороже.
"Товар" предстал перед нашим взором в обнаженном виде, чтобы сразу же можно было оценить все его достоинства; присмотревшись, мы увидели, что он разделен по цвету кожи, по нациям и по возрасту: там были еврейки с правильными чертами лица, прямыми носами и миндалевидными черными глазами; смуглолицые арабки с золотыми браслетами па руках и ногах; нубийки с волосами, разделенными пробором и заплетенными во множество тоненьких косичек, эти последние, совершенно черные, делились, в свою очередь, на две категории и стоили по-разному - дороже ценились те, что принадлежали к народу, у представителей которого кожа, подобно змеям, при любой жаре остается прохладной; для хозяина это неоценимое достоинство: под этим палящим солнцем все живое проводит десять часов в день в поисках тени. И наконец, тут были юные гречанки, привезенные с Спроса, Накоса и Мелоса, среди них выделялась одна - очаровательное и грациозное дитя; я осведомился о цене, она составляла триста франков.
Для невольниц нет хуже доли, чем остаться на рынке, поскольку торговцы держат их впроголодь, избивают за малейшую провинность или, вернее, по любой прихоти хозяина. Поэтому каких только гримас, улыбок и безмолвных клятв не расточают эти бедняжки пришедшим сюда покупателям. Торговцы обходятся с ними совершенно как со скотом, зевакам, пожалуй, не будет дозволено так всесторонне удовлетворить свое любопытство при покупке лошади, как это разрешается, когда речь идет об этих несчастных созданиях. К тому же в этом огнедышащем климате в двадцать лет женщина уже считается немолодой.
На этих рынках также можно встретить евреев: здесь они торгуют одеждой. Поскольку "живой товар" вручается владельцу сразу же по совершении сделки, то требуется хотя бы прикрыть его чем-то, чтобы увести с собой.
Возле каждого базара расположен великолепный фонтан - почти всегда прекрасное, величественное сооружение, чаще всего он стоит особняком, а его стоки закрыты бронзовой решеткой. К каждому окошку на цепи подвешена медная чаша; берешь чашу, просовываешь руку сквозь решетку, набираешь воду, пьешь и возвращаешь чашу на место, ее уже дожидаются чьи- то жаждущие уста. Обычно у каждого фонтана сидит дюжина арабов; они перемещаются вокруг него вместе с солнцем, и, таким образом, у них есть то, что больше всего ценится в этом климате,- вода и тень.
Мы были так взволнованы увиденным на рынке, что предоставили своим ослам идти, куда им заблагорассудится. Выехав на улицу, ведущую к кварталу франков, мы внезапно наткнулись на процессию женщин, направляющихся в баню; все они ехали верхом на мулах и были закутаны в белые покрывала; процессию возглавлял евнух, состоящий на службе у паши. Все. кто шел им навстречу, немедленно уступали дорогу: мужчины бросались ничком на землю, не поднимая глаз, или же прижимались лицом к степе. Так получилось, что посреди улицы остались только мы с Мейером. Заметя опасность, Мухаммед тотчас же схватил моего осла за повод п потащил его за угол ближайшего дома, крича Мейеру:
- Влево, влево!
Но дать совет легче, чем ему последовать; как настоящий моряк, Мейер ориентировался, только когда речь заходила о штирборте или о бакборте, и теперь, боясь ошибиться, он натягивал поводья то в одну, то в другую сторону; его осел встал посреди дороги, как валаамова ослица. В ту же минуту Мейер очутился лицом к лицу с евнухом; имея привычку устранять все препятствия одним движением, тот ударил осла палкой по голове. Осел взвился на дыбы, а ошеломленный Мейер едва не упал, но, уцепившись одной рукой за седельную шишку, а другой за шею животного, обрел былую невозмутимость и, в свою очередь приблизившись к ничего не подозревавшему евнуху, сбил его с ног, да таким ударом, какой тот вряд ли когда-нибудь получал; затем, как истинный парижанин, Мейер извлек свою визитную карточку, которую предусмотрительно переложил из жилетного кармана в карман абайа, и протянул ее евнуху - на случай, если тот остался недоволен и захочет его найти. Но евнух, испуганный непривычным обращением, поднялся на колени и, видя, что Мейер протягивает ему бумагу, униженно поцеловал ее. Удовлетворенный этим поступком, Мейер наконец осуществил маневр, подсказанный ему Мухаммедом, и, взяв влево, присоединился к нам, а кортеж после остановки продолжил свой путь в баню.
Едва Мейер подъехал к нам, как Мухаммед молча схватил в обе руки уздечки наших ослов и поскакал галопом через лабиринт узких улочек прямо к воротам консульства Франции. Там мы попросили нашего переводчика объяснить причину этого молчаливого, безумного бегства, но он произнёс только:
- Скажи консулу, скажи консулу!
И впрямь, это был самый лаконичный совет; мы поднялись к вице-консулу, чтобы рассказать ему о происшедшем; он с ужасом выслушал нас и произнес:
- Ну что ж, все обошлось как нельзя лучше, но если бы евнух заколол вас па месте, я даже не посмел бы потребовать назад ваши тела.
Вероятно, болван-евнух, наказанный подобным образом, решил, что так могли поступить лишь очень важные персоны, и принял визитную карточку Мейера за наш фирман, это-то и спасло нам жизнь. Мы дождались в консульстве наступления ночи, а затем нас отвели прямо в квартал франков.
VII. МУРАД. ПИРАМИДЫ
1 июля 1798 года Бонапарт ступил на землю Египта близ форта Марабу, неподалеку от Александрии.
Сейчас мы вкратце опишем политическое положение Египта в ту пору, когда произошло это событие. Этот небольшой экскурс в историю объяснит и причины французской экспедиции, поэтому нужно рассказать о ее основных этапах, ибо они оставили свой неизгладимый след как раз в тех местах, где нам предстояло побывать.
Порта не располагала в Египте реальной властью: паша Сеид Абу-Бекр был скорее пленником Каирской цитадели, нежели властителем города; подлинная же власть находилась в руках двух беев - Мурада и Ибрагима, первый был эмир-элъ-хадж, или главой паломников, второй - шейх-эль-белад, правителем страны. В течение двадцати восьми лет эти два столь непохожих человека делили Египет, подобно тому как делят добычу тигр и лев, один силой, а другой хитростью вырывая у соперника куски этой богатой страны; но чаще всего их ссоры были непродолжительны. К радости остальных беев - свидетелей этих распрей, оба принимались отстаивать свои истинные интересы, вместе защищаясь от общей опасности. Однажды Ибрагим предложил попытаться получить признание у Порты, и они отправили верного человека к своему верховному владыке, послав ему лошадей, ткани, оружие как знак добровольной дани; но их гонец, вернувшись, рассказал, что в Порте ему присвоили титул вакиля, то есть представителя египетского султана, а также о том, что он получил подношения вместе с предложением шпионить за своими хозяевами; тогда оба правителя решили остерегаться Порты: вполне вероятно, что другой, менее честный посланник в один прекрасный день привезет в ответ на их подарки припрятанный кинжал или сильнодействующий яд. Первым поступком, которым они объявляли себя независимыми, был отказ платить дань. Отныне эти два правителя заключили между собой нерасторжимый пакт о грабежах и кровопролитиях. Ибрагим своим низким, постыдным вымогательством, Мурад публичными расправами и набегами средь бела дня гребли золото; Ибрагим набивал им погреба, а Мурад раздавал его своим мамлюкам, осыпал жен жемчугами, украшал лошадей расшитыми золотом попонами, а оружие - бриллиантами. Владыки Египта сперва морили страну голодом, а затем открывали на базарах собственные лавки, ломившиеся от риса и маиса; грабеж порождал мятежи, а мятежи кончались взиманием подати; именно этого и добивались Мурад с Ибрагимом. Подать они делили между собой с чисто арабскими представлениями о справедливости, ею облагались как египтяне, так и иноземцы. Когда стали взыскивать налоги с французских торговцев, консул пожаловался Директории, а та в ответ па жалобу направила в Египет французскую армию; она прибыла сюда для того, чтобы, во-первых, отомстить за оскорбления, нанесенные нации, а во-вторых, помешать торговле Лондона с Александрией и поставить стражу в Суэце; через него Бонапарт намеревался проложить свой путь в Индию.
Когда оба правителя Египта узнали о высадке французской армии в Александрии, каждый повел себя соответственно своему характеру: Ибрагим разразился упреками в адрес Мурада, обвиняя его в том, что из-за него сюда пришли чужестранцы; Мурад вскочил на боевого коня и вместе с мамлюками стал объезжать каирские улицы, веля муэдзинам возглашать эту новость; он заявил, что если французы пришли в Египет из-за пего, то он сумеет их оттуда выгнать.
Отныне Мурад потерял покой и сон, с его диким, гордым нравом нелегко было пережить случившееся; он возглавил собранных в спешке мамлюков и двинулся навстречу пришельцам, о которых все слышали столько чудес; вместе с Мурадом вниз по Нилу спустилась флотилия из джерм, барок и канонирских лодок; Ибрагим же остался в Каире бросать в тюрьмы французских торговцев и грабить их магазины.
В Рахманийи Бонапарт узнал о том, что мамлюки движутся ему навстречу. Генерал Дезе, который в Александрии был поставлен во главе авангарда, писал 14 июля из деревни Минийя-Саламе, что в трех милях от него замечены тысяча двести - тысяча четыреста всадников и утром на аванпостах - еще сто пятьдесят мамлюков. Сам Бонапарт избрал тот путь, по которому теперь, спустя десятилетия, двигались мы, и, как Мурада, его сопровождала флотилия, поднимавшаяся из Розетты вверх по течению, под предводительством комапдира дивизии Перре; это был самый труднодоступный и опасный путь, но при этом самый короткий. Мурад же позаботился о том, чтобы французы успели проделать лишь полпути - по суше и по воде, и послал навстречу свой авангард; так впервые столкнулись армии Востока и Запада.
Удар был страшен: джермы, барки и лодки встали нос к носу, борт к борту; мамлюки и французы сошлись, скрестив сабли и штыки. Воинство Мурада, сверкающее золотом, быстрое как ветер, всеистребляющее, как пламя, атаковало наши каре, круша стволы ружей своими дамасскими саблями; когда из каре, как из вулкана, начал извергаться огонь, мамлюки развернулись цепью, словно лентой, сотканной из стали, золота и шелка, и галопом бросились к непробиваемым флангам, откуда вырывалось пламя; но, видя, что им не найти ни малейшей бреши, они отступили, точно стая испуганных птиц, оставив вокруг наших батальонов раненых людей и лошадей; затем они отошли, перестроились и предприняли новую попытку, столь же тщетную и гибельную, как и первая.
В полдень мамлюки перестроились, но двинулись не к позициям неприятеля, а в сторону пустыни и исчезли на горизонте в тучах песка; они несли Мураду весть о первом поражении. Это произошло как раз в том районе Нила, где мы сели на мель.
О поражении в Шебреиссе Мурад узнал в Гизе. Итак, все оказалось правдой: неверные псы охотились за львом. В тот же день в Сайд, Файюм, пустыню - всюду были разосланы гонцы; беев, шейхов, мамлюков созывали на борьбу с общим врагом, каждый был обязан взять с собой лошадь и оружие. Три дня спустя вокруг Мурада сплотилось войско из шести тысяч всадников.
Все они, примчавшись на боевой клич, встали беспорядочным лагерем на берегу Нила, откуда открывается вид на Каир и пирамиды; правый фланг находился у поселения Имбаба, а левый - у Гизы, излюбленной резиденции Мурада. Сам Мурад велел разбить свой шатер возле гигантской смоковницы, под сенью которой могло бы разместиться с полсотни всадников. Теперь, внеся относительный порядок в свои ряды, он ждал французскую армию с таким же нетерпением, с каким она искала встречи с ним.
Ибрагим же собрал своих жен, сокровища, коней и был готов в любую минуту бежать в Верхний Египет. Ну а Бонапарт находился в деревне Омединар и знал, что мамлюки ждут его напротив Каира. Город должен был стать наградой победителю. И Бонапарт приказал готовиться к сражению.
На рассвете 23 июля Дезе, по-прежнему будучи в авангарде, увидел отряд из пятисот мамлюков, посланный в разведку; они отступили, оставаясь в поле зрения французов. В четыре часа утра Мурад услышал громкие крики: это армия Бонапарта приветствовала пирамиды.
В шесть часов обе армии стояли друг против друга. Представьте себе поле боя - то же самое, что некогда избрал Камбиз, древний завоеватель, пришедший сюда с другого конца света, чтобы разбить египтян. С тех пор минуло две тысячи четыреста лет; Нил, пирамиды по-прежнему находились здесь; только гранитный сфинкс с лицом, обезображенным персами, был почти весь засыпан песком, так что виднелась лишь его гигантская голова. Колосс, о котором писал Геродот, лежал поверженный. Исчез Мемфис, появился белый Каир.
Место действия представляло собой обширную песчанную равнину, словно созданную для кавалерийских маневров. Посредине находилась деревня Эль-Бекир, омываемая ручейком, чуть поодаль от Гизы стоял Мурад со всей своей кавалерией, тылом к Нилу и Каиру.
Бонапарт хотел не просто победить мамлюков, оп хотел уничтожить их. Он развернул свою армию полукругом, построив каждую дивизию огромным каре, с артиллерией в центре. Дезе, привыкший идти во главе войска, командовал первым каре, находившимся между Имбабой и Гизой, дальше стояла дивизия Ренье, за ней - дивизия Клебера под предводительством Дюга, затем - дивизия Мену под командованием Виаля, и, наконец, крайний левый фланг возле Нила, самый ближний к Имбабе, занимала дивизия генерала Бона.
Всем этим каре предстояло двинуться по направлению к Имбабе, а затем деревням, лошадям, мамлюкам и укреплениям было уготовано оказаться в Ниле.
Мурад был не из тех, кто выжидает, притаившись за песчаными барханами. Едва каре заняли исходные позиции, как мамлюки высыпали из-за укреплений и не раздумывая бросились на ближайшие каре - дивизии Ренье и Дезе.
Подойдя к ним на ружейный выстрел, нападавшие разделились на две колонны: первая устремилась к левому флангу дивизии Ренье, вторая - к правому флангу дивизии Дезе. Французские солдаты подпустили их на десять шагов, а затем открыли стрельбу. Лошади и всадники были остановлены лавиной огня. Два первых ряда мамлюков упали, словно под ними разверзлась земля; остаткам колонны, подхваченным волной отступления, путь преградила стена железа и пламени, и они не могли и не хотели повернуть назад; ничего не понимая, они двинулись вдоль фронта каре Ренье, но выстрелы в упор отбросили их к дивизии Дезе, зажатой ЭТИМИ двумя бурлящими людскими водоворотами, там первый ряд встретил их в штыки, в то время как два других вели огонь, а фланги, разомкнувшись, пропускали ядра, вносившие свою долю в кровавое празднество.
В какое-то мгновение обе дивизии оказались окруженными, и тогда были пущены в действие все средства, чтобы разбить эти неколебимые смертоносные каре. Мамлюки, атаковавшие с десяти шагов, получали в ответ двойной огонь - из ружей и пушек; тогда они попытались подойти ближе, развернув лошадей, испуганных видом штыков, заставляя их пятиться, но лошади взвивались на дыбы и падали вместе со своими всадниками, а те, очутившись на земле, ползли на коленях или по-пластунски, как змеи, к нашим солдатам, стремясь перерезать им сухожилия.
Это чудовищное побоище продолжалось около часа. Встретив столь неожиданную манеру ведения сражения, наши солдаты решили, что имеют дело не с людьми, а с призраками, приведениями, демонами, скользящими среди дыма и пламени на заколдованных конях. Наконец, стихло все - крики обезумевших мамлюков, французов и ржание лошадей; рассеялись огонь и дым. Между двумя дивизиями пролегало лишь обагренное кровью поле, покрытое убитыми и ранеными, ощетинившееся оружием п знаменами, стонущее и вздымающееся, как беспокойное море.
И тогда Бонапарт подал сигнал к общему наступлению. Дивизии Бона, Мену и Виаля получили приказ выделить из каждого батальона первую и третью роты, построить их в колонну, тогда как вторая и четвертая оставались на своих позициях, сплотив ряды каре; таким образом они выдвинулись вперед, чтобы поддержать атаку.
Рассеянная по полю, обезумевшая конница мамлюков двинулась к деревушке Эль-Бекир, где рассчитывала перестроиться, но по стечению обстоятельств судьба сейчас благоприятствовала французам.
Дивизии Дезе и Ренье, как мы говорили, первыми достигли своих позиций и встали между Нилом и Эль-Бекиром; солдаты решили, что в этой деревушке можно раздобыть воду и пропитание, и попросили разрешения у генерала отправиться туда. Предположение это было не лишено основания, и к тому же казалось разумным провести разведку этой скрытой точки, откуда мог неожиданно напасть неприятель. Тогда Дезе велел четырем ротам гренадеров и карабинеров, роте артиллерии 4-го полка и отряду саперов под предводительством командиров батальонов Дорсена и Пэжа занять деревню и забрать находящееся там продовольствие. Наши фуражиры не ошиблись в своих предположениях и принялись за дело, когда услышали перестрелку и грохот пушек.
С первыми звуками атаки командир батальона Дор- сен счел, что двум дивизиям будет мало толку от его отрядов, и, боясь, что его вместе с шестью ротами могут застигнуть врасплох, велел своим людям рассредоточиться и укрыться за изгородями, в домах и на террасах. Мамлюки влетели в деревню, как стая куропаток, опускающаяся на землю, но едва голова колонны появилась на улице, как из домов, с террас, из-за заборов раздались выстрелы. Однако мамлюки не отступили; колонна, извиваясь, словно огромная змея, проскакала галопом через деревню; вырвалась из засады, изувеченная и окровавленная, промчалась, образовав гигантский полукруг, по берегу реки и вновь возникла справа от дивизии Дезе.
В это время все каре двинулись вперед, сжав Им- бабу железным кольцом; внезапно шеренга беев, в свою очередь, разразилась выстрелами; тридцать семь артиллерийских орудий накрыли равнину огнем; на Ниле закачалась на волнах флотилия, сотрясаемая отдачей бомбард, а Мурад во главе трех тысяч всадников тоже ринулся па врага, решив, что пришло время вонзить зубы в эти адские каре, но колонна, которая выступала первой, узнала его и вышла вперед, чтобы встретиться с главным своим смертельным врагом.
Должно быть, орел, круживший над полем брани, наблюдал захватывающее зрелище: шесть тысяч лучших в мире всадников на конях, не оставлявших следов на песке, как свора гончих псов, метались вокруг неподвижных, брызжущих огнем каре, сжимая их, словно тисками, обвивая кольцами, чтобы задушить, если не удастся разомкнуть их ряды. Всадники разлетались по равнине, соединялись, вновь разлетались, поворачивали в другую сторону, как волны, бьющиеся о берег моря, затем выстраивались в шеренгу и, словно гигантская змея, иногда показывавшая свою голову там, где находился неутомимый Мурад, нависали над каре.
Внезапно батареи, находившиеся в укрытиях, изменили направление огня; мамлюки услышали совсем рядом грохот собственных пушек, увидели, как от этих залпов редеют их ряды; загорелась и взлетела на воздух их флотилия. Пока Мурад со своими всадниками пытались львиными клыками и когтями растерзать наши каре, три атакующие колонны завладели укреплениями, и Мармон, руководивший боевыми действиями на равнине, с высот Имбабы разил мамлюков.
Тогда Бонапарт приказал осуществить последний маневр, и все было кончено: каре разомкнулись, развернулись, соединились и слились воедино - как звенья огромной цепи; Мурад и его воины оказались зажатыми между собственными укреплениями и французской армией. Мурад понял, что битва проиграна; он собрал остатки войска и сквозь двойной огонь пустил галопом своих быстроногих коней, которые летели, вытянув шеи, между дивизией Дезе и Нилом. Как смерч ворвался он в Гизу, в мгновение пересек ее и устремился к Верхнему Египту с двумя-тремя сотнями всадников - свидетелями его былого могущества.
Ибрагим же совсем не участвовал в сражении, за которым наблюдал с противоположного берега Нила; едва он понял, что битва проиграна, как сразу же вернулся в Каир.
Мурад оставил на поле брани три тысячи воинов, сорок артиллерийских орудий, сорок навьюченных верблюдов, шатры, лошадей, рабов; эту бескрайнюю равнину, устланную золотом, кашемировыми тканями и шелком, отдали па откуп солдатам-победителям, им досталась иесметная добыча, ибо мамлюки взяли с собой лучшее оружие, надели па себя все драгоценности, все золотые и серебряные украшения.
Бонапарт заночевал в Гизе, в загородном доме Мурада.
Ночью Ибрагим отправился в Бельбейс, столицу провинции Шаркия, взяв с собой Сеида Абу-Бекра, представителя верховной власти.
На следующий день французские торговцы явились в штаб-квартиру Бонапарта и сообщили ему эту новость. Он решил в тот же вечер войти в Каир и послал генерал-адъютанта Бовэ к генералу Бону в Имбабу с приказом срочно отрядить роты гренадеров 32-й бригады вместе с генералом Дюпюи, назначенным губернатором Каира. Дюпюи выбрал для сопровождения лучших воинов и спокойно отправился с двумя сотнями солдат занимать город в триста тысяч душ, он приказал под покровом ночи пробраться в квартал франков и укрепиться там; в восемь вечера была совершена переправа через Нил из Имбабы в Булак.
Стояла глухая ночь, когда небольшой отряд подошел к стенам Каира; ворота оказались закрыты, но охраны не было; французам оставалось только толкнуть их, и они распахнулись, открыв взорам темный, безмолвный город - словно перед ними лежало кладбище халифов.
Генерал Дюпюи приказал бить в барабан, чтобы те, кто замыкал колонну, не заблудились среди узких, неприветливых улиц. Приказ был исполнен, и этот ночной непривычный шум, не пробудив арабов от оцепенения, вселил в них еще больший ужас.
Однако разыскать квартал франков в незнакомом городе, где и днем-то нельзя обойтись без проводника, оказалось непосильной задачей для наших солдат; и они заблудились, правда, не поодиночке, а все вместе. В час ночи, после трехчасовых блужданий по неровным, каменистым каирским улицам, уставший генерал Дюпюи велел устроить привал и приказал выломать двери огромного дома, возле которого они остановились. Судьбе было угодно, чтобы дом этот принадлежал одному из военачальников мамлюков, последовавшему за Мурадом, и потому был пуст.
Французы вошли в него и разместились в ожидании утра. Расставив часовых, они заснули так же безмятежно, как если бы находились в центре Парижа, в квартале Попинкур, или в казарме Бабилон.
Так закончился первый акт захвата Каира; в тот же день Бонапарт вместе со своим генеральным штабом вошел в столицу Египта. Два года мы властвовали над Каиром и над всей Дельтой.
VIII. СУЛЕЙМАН ЭЛЬ-ХАЛЕБИ
Мы, как французы, прежде всего воздали должное именно этим воспоминаниям и, когда паше любопытство было удовлетворено, отправились осмотреть площадь Эзбекия, где па одной из террас был убит Клебер.
Осада, которой подвергся Каир после второго восстания, нанесла большой урон городу: целые улицы были сожжены, многие дома оказались непригодными для жилья, и среди них дом генерала Клебера. Клебер отправился в Гизу, в загородную резиденцию Мурада, и оттуда приезжал в Каир руководить восстановительными работами. 25 прериаля VIII года 27 он прогуливался по галерее, выходившей на площадь, и отдавал последние распоряжения архитектору Протену, когда из колодца с колесным механизмом выскочил молодой араб и, прежде чем генерал успел что-либо предпринять, четырежды ударил его кинжалом в грудь. Протен, попытавшийся оттолкнуть араба тростью, которую держал в руке, в свою очередь, получил шесть ран и упал без чувств; когда он пришел в себя, убийца уже скрылся, а Клебер еще стоял, прислонившись к перилам, но лишился сил и голоса. Протен поднялся и добрел до него, бормоча, что выходить без охраны было крайне неосторожно, на что Клебер прошептал:
- Друг мой, сейчас не время давать мне советы, я очень дурно себя чувствую,- и упал замертво. В тот же день офицеры Перен и Робер заметили в саду, у французских бань, относившихся к генеральному штабу, молодого араба, прятавшегося за полуразрушенными стенами, местами запятнанными кровью; у его ног нашли зарытый в песок кинжал, песок, приставший к лезвию, потемнел от крови. Араб был смуглолиц, с живыми глазами, невысокого роста и хрупкого телосложения. Представ перед военным трибуналом, он заявил, что его зовут Сулейман эль-Халеби, что он уроженец Сирии, ему двадцать четыре года, он писец по профессии и живет в Алеппо; что же касается остального, то он упорно все отрицал.
Протокол гласит, что обвиняемый упорствовал, и поэтому генерал велел наказать его палками, согласно местному обычаю, приказ был немедленно приведен в исполнение, и вскоре араб объявил, что готов сказать всю правду. Он вновь предстал перед трибуналом; ниже мы дословно приводим обращенные к нему вопросы и ответы на них.
Вопрос. Как давно ты находишься в Каире?
Ответ. Я нахожусь здесь тридцать один день, шесть дней я добирался в Каир из Газы на верблюде.
Вопрос. Для чего ты приехал?
Ответ. Для того, чтобы убить верховного главнокомандующего.
Вопрос. Кто послал тебя совершить это убийство?
Ответ. Меня послал ага янычар; возвращаясь из Египта, турецкие войска искали в Алеппо человека, который взялся бы убить верховного главнокомандующего; за это мне обещали денег и продвижение по военной службе, и я предложил свои услуги.
Вопрос. К кому ты обращался в Египте и делился ли с кем-нибудь своими планами; что ты делал после приезда в Каир?
Ответ. Я ни к кому не обращался, а устроился на ночлег в главной мечети.
Услышав подобные признания, суд не стал медлить: Сулейману, сознавшемуся в убийстве главнокомандующего Клебера, был вынесен приговор: сжечь правую руку, а затем посадить на кол, где он будет находиться до тех пор, пока его труп не растерзают хищные птицы. Эта экзекуция состоялась по возвращении похоронного кортежа генерала Клебера на укрепленном холме в присутствии армии в трауре и испуганных горожан, привыкших к правосудию, которое вершили паши и беи, когда обычно весь город нес наказание за преступление, совершенное одним человеком. Теперь они не могли взять в толк, почему за содеянное должен отвечать только один человек. К тому же Сулейман, считавший себя жертвой рока, скромно и бесстрашно шел на казнь, спокойный и непоколебимый, как великомученик. С него сняли рубашку, прикрывавшую грудь, и положили его руку на костер. Пытка длилась минут пять, но он не издал даже стона; внезапно раскаленный уголь выскочил из костра и упал ему на сгиб руки, и тут разом исчезла вся его стойкость, он начал вырываться и потребовал, чтобы убрали этот уголек. Палач заметил тогда, что непонятно, как человек, проявляющий столько мужества, когда ему жгут руку, может возмущаться из-за такого пустяка.
- Я кричу не от боли,- ответил Сулейман,- а требую справедливости. В приговоре ничего не говорится об этом угольке.
Когда кисть руки была сожжена, палач велел Сулейману подняться на минарет ближайшей мечети, и там он был посажен на шпиль купола; Сулеймап жил еще четыре с половиной часа, читая стихи из Корана, прерываясь лишь для того, чтобы попросить пить. Наконец муэдзин сжалился над ним и принес ему стакан воды, Сулейман выпил и испустил дух; после этого труп оставался наверху еще около месяца, пока хищные птицы не исполнили последнюю часть приговора.