По ту сторону

Прямо скажем, странные люди. Вон тот – щерит рот в беззубой улыбке, не иначе, под хоккеиста Овечкина «косит». И запашок от них от всех… В последний раз такое «амбре» я чувствовала, когда двум бомжам, сбитым машиной, первую помощь оказывала. Только эти не бомжи – по глазам видно: взгляд твёрдый, гордый даже. И сила в них – прямо так и веет силой. Тот, что постарше, на нашего инспектора по противопожарной безопасности, Владимира Семёновича, отставного майора, похож. Если б не «шкиперская» бородка и длинные, до плеч, волосы – один в один. Лет за шестьдесят, но лицо крепкое, как кирпич. Да и фигурой смахивает на короткую железобетонную сваю. А товарищи его – не намного старше меня, максимум, лет на семь.

И чему, спрашивается, радуются? Один без зубов, у другого шрам на весь подбородок – под скальпель пластического хирурга просится. Оба рослые, под метр девяносто, чернокудрые, с короткими бородами и поломанными носами. Ох, если бы не шрам… Так они, кажется, близнецы?! Два Овечкиных… Нет, если вот этому зубами обзавестись, то… Ха! Где Ларка? Я ей вот того, со шрамом уступила бы…

– Чей будешь, друже? Чей человек: польский ли, литовский, аль рускый?

– А то! Русские мы.

Слава тебе господи, хоть кто-то почти нормально заговорил.

– О! Я-то сразу признал, а Офоня, братец, вот, сумлевается – непонятно, мол, баишь, не по-нашему… Ну, греби за наш стол коромыслом! С нами не пропадёшь!

«Овечкин со шрамом», довольный, видимо, маленькой победой над братцем, подмигнул ему, захохотал и добродушно хлопнул меня по плечу. Слон. Как дубиной огрел.

А тот, что постарше – мысленно я его Майором назвала – осклабился и прохрипел:

– Гут. Карош. По-германски говришь? Шпрехен зи дойч? Датски? Шведски?

Я только головой мотала: нет, мол. А полиглот Майор продолжал:

– Спик инглиш?

– Йес, сэр, – ответила я, и добавила скромно: – бат вэри бэд.

На самом деле я неплохо знаю английский, даром, что ли, мама меня натаскивала. Она у меня учительница английского. Вот за произношение не ручаюсь – языковой практики почти что и не было. Но дело не в произношении. Внутренний голос нашёптывал: осторожность, и ещё раз осторожность. Сначала подумай, потом скажи. Как говорится, каждое ваше слово может быть использовано против вас.

Майор смотрел в упор, бесцеремонно шаря глазами по моей фигуре сверху донизу. Остановился взглядом на руках, задумался, потёр подбородок, подёргал бородку. Чего он там увидал? Руки как руки. Ну, неухоженные, да. При моей профессии это неизбежно – йод, нашатырь, хлорка, да ещё постоянное мытье, тут не до маникюра…

Глаза строгого дядьки рентгеном просветили – такое осталось ощущение от «осмотра». Не знаю, какой уж он вывод сделал, относительно моей персоны, только не сказав больше ни слова, уселся обратно за стол, жестом пригласив присоединиться к компании. «Овечкины» шумно поддержали:

– Садись, земляк! Надо познакомиться да по чарке выпить.

– Ага, давай, друже, выпьем за знакомство! Я Ивашка, а то брат родный – Офоня, прозывается Сомом, ха-ха-ха! Зубов-то, яко рыбина, лишён, с отрочества ещё – кобыла копытом обласкала. Рябовы мы, близнецы. А се кормчий наш, Роде, – уважительно кивнул на «майора» Ивашка, – по-ихнему – капитан Карстен, мы же, команда, его Рысью кличем. А тебя как звать-величать?

– Джек Воробей, – ответила я бодро. Всегда можно на шутку списать, ежели что.

На «Джека» новые знакомые никак не отреагировали, а вот «воробей» их позабавил.

– Ха-ха! Воробей! Похож. А то мы бы тебя Ершом распрозвали – уж больно ершист.

Выговор у братцев напоминал волжский, каким его в кино изображают (в действительности, так уже, наверное, никто не говорит). Напирали на «о», да ещё слова коверкали, что не сразу и поймёшь, о чём толкуют.

Из братьев, тот, что назвался Ивашкой, побойчее был, шумлив, балагурист. Афоня, хоть и улыбался широко, во весь беззубый рот, вёл себя куда сдержанней, говорил мало, не реготал, как брат, «на всю Ивановскую». Назвал «майора» капитаном. Выходит, они моряки? Ну и ну…

Ивашка представил мне и трёх других участников застолья, мужчин, не принявших участия в избавлении меня от гопников (я на них нисколько не обиделась). Двоих, угрюмых мужиков, назвал по кличкам: Бес и Лис, а толстенького круглоголового коротышку по имени – Карл, добавив: немчура, костоправ.

Не забыли про выпивку. Ивашка, обращаясь к женщине у очага, крикнул:

– Эй, фру! Нойн бир! Шнель!

Женщина кивнула, сказала что-то мальчишке и, вместе с ним, отправилась выполнять заказ.

Разговор продолжался, но я не слушала, поддакивала машинально, пытаясь разобраться с сумбуром мыслей, крутившихся в моей почти ничего не соображающей голове.

Если всё, происходящее вокруг, не игра, то тогда… тогда…

Меня тряхнули за плечо.

– Аль оглох? Ты чьих, говорю, будешь? – пробасил мне в ухо Ивашка.

Ну да, конечно, это мы уже «проходили»: «Ты чей холоп?». Наверное, в ответ мне следует сказать: «Рюриковичи мы».

А Ивашка продолжал допытываться:

– Попович, что ль? Али боярский сын? Руки у тя, паря, яко у девицы…

Вон оно что! Потому-то их капитан на мои руки пялился – не мужские руки, это уж точно.

– Фельдшер, – честно ответила я. Врачом пока только мечтаю стать. После колледжа отработала два года, потом три курса на медицинском факультете отучилась, а сейчас взяла академический, и – опять фельдшер.

Братья переглянулись.

– По-алемански? – уточнил Афоня. – А по-нашему – лекарь? Костоправ, аки наш Карла?

Я молча кивнула. Верно, ведь коллеги мы с их Карлом, вправлять кости – это всегда, пожалуйста.

И тут некая мысль, подспудно сидевшая в глубинах сознания, озарила меня, подобно яркой вспышке.

– Послушай, друг, – обратилась я к «Овечкину со шрамом», – а вы когда родились, в каком году?

– На кой ляд тебе?! – удивился Ивашка. – То поповское занятие, лета счислять. Бог нам дни даёт, и ладно…

Вмешался Афоня:

– Э-э, глупой ты, Ивашка, аки щука на нересте, – и мне: – А год-то был, друже, семь тыщь семидесятый.

Он что, издевается?! Или… или… Неужто он допетровское летоисчисление использует?!

Я повернулась к капитану. Тот важным делом был занят: набивал табаком огромную – так мне представлялось – трубку.

– Сэр, – обратилась я к морскому волк, – what was the year of the Nativity of Christ?

Уж он-то, будучи европейцем, должен «счислять лета» от Рождества Христова.

– One thousand five hundred and eighty-two, – спокойно ответил капитан.

Внутренне я готова была услышать нечто подобное. И всё же. Трубным гласом небес прозвучал для меня ответ Роде.

«Тысяча пятьсот восемьдесят второй», – прошептала я обречённо.

Несмотря на всю абсурдность услышанного, я безоговорочно поверила этим людям, из которых кто-либо – чем чёрт не шутит, – быть может, является моим дальним предком.

III. Плата за ночлег

1

Слово «ошеломить», как известно, буквально означает «ударить булавой (или иным тяжёлым предметом) по шлему». Именно такое было ощущение: меня ошеломили – огрели молотом. Но не по шлему, а по ничем не защищённой (бандана не в счёт), головушке.

Так и сидела, пришибленная невероятным, но очевидным фактом: я в прошлом! Во времени, отстающем от нашего на четыреста с лишним лет!

Как такое могло произойти? И что мне теперь делать? Ответа на эти исконно русские вопросы я не находила. Лишь одно знала: какая-то неведомая сила перенесла меня за отметку (на временной шкале) «четыреста лет до моего рождения». Не слабо, да?

Впрочем, и страха, как такового, не было. Ни страха, ни отчаяния – ничего. Это потом, наверное, стану кричать, плакать, биться в истерике, рвать на себе волосы и взывать к небесам; а пока я сидела и тупо смотрела на кружку, поставленную передо мной женщиной с пышными формами, как видно, хозяйкой «заведения». Затем столь же тупо глотала крепкий, как вино, напиток, не чувствуя вкуса. А вокруг царило кабацкое веселье: кто-то затягивал песню, остальные подхватывали, истерично хохотали пьяные путаны, подвыпившие мужчины стучали по столу кружками, требовали у хозяйки ещё пива…

Меня опять тронули за плечо.

– Слышь, Рысь тя спрашивает, чего, мол, давеча ты в карман сховал?

– Yes, – поддакнул капитан, – what have you got in your pocket? (Да, что там у тебя в кармане?)

Его телефон заинтересовал, ха-ха! Я едва сдержалась, не дав нервному смеху вырваться наружу. Дура, едва жизнью не поплатилась, защищая абсолютно бесполезную здесь игрушку. Мобильник в шестнадцатом веке – умора! Отдать, что ли? Возьми, мол, на память сувенир, капитан… Нет, нельзя, чужая вещь, и потом… а вдруг заработает?

Ничего глупее, конечно, чем надеяться на появление тут сотовой связи и придумать невозможно, а всё же… Нет, отдавать нельзя. Нужно найти отмазку.

– Талисман, – ответила я капитану, а для Ивашки добавила, – оберег.

Реакция «добра молодца» оказалась неожиданной: набычился, сделал страшные глаза, проскрежетал:

– Ты крещён ли, али язычник поганый, нехристь?!

Как хорошо, что ношу серебряный крестик на цепочке – достала из-за ворота рубахи, продемонстрировала собеседнику. Его настроение враз переменилось: если крест, стало быть, христианин, а то, что языческий оберег с собой носит – ну, так это дело личное.

Желая сменить тему, я стала расспрашивать: где мы находимся, в каком городе, стране? Пояснила: память, мол, от выпивки совсем отшибло (валить всё на «зелёного змия», это по-нашему, по-расейски). От братьев Рябовых внятного ответа добиться не удалось. Ивашка, тот отмахнулся – на кой? Афоня, хоть и был явно эрудированнее братца, затруднился правильно назвать город, выдав что-то типа «рига-мотя». Может, он столицу Латвии имел в виду? Пришлось обратиться к капитану.

– Региомонтум, – ответил Роде.

Яснее не стало. Хотя где-то, вроде бы слышала это название.

Пирушка продолжалась. Однако, как я заметила, капитан и его команда не расслаблялись, держали ухо востро. Роде даже извлёк из-за пояса и положил перед собой странный предмет, в коем я не без труда распознала пистолет. Огромный такой пистолетище, вроде тех, из которых на сцене стрелялись Ленский с Онегиным. Непростая, должно быть, жизнь у этих людей, ох, не простая!

В самый разгар веселья с шумом отворились двери, и в помещение ввалилась новая компания гуляк. Как оказалось – свои, из команды Роде. Среди них выделялся один, которого я за габариты и седые толстые казацкие усы мысленно нарекла Тарасом Бульбой. Только, в отличие от гоголевского героя, сей богатырь носил ещё расчёсанную надвое бороду и две седые косицы. Вооружён он был не саблей, как прочие, а огромным топором с лезвием в форме полумесяца.

Ужасной секирой Бульба поигрывал, перекидывая с руки на руку, словно игрушечную. Намётанным глазом я отметила: пальцы у него на обеих руках лишены верхних фаланг – верный признак ампутации, скорее всего, из-за обморожения. Вообще, увечья и шрамы, как видно, здесь в порядке вещей, ими, наверное, гордятся, как знаками отличия и свидетельствами доблести.

Обе компании шумно приветствовали друг друга, причём русская речь мешалась с немецкой. Гости расположились за столом – выпивка продолжилась. Хозяйка и её малец с ног сбились, таская жбаны с чертовски крепким пивом. На меня никто уже не обращал внимания, вот ночные бабочки, те пользовались успехом. Шум, гам, хохот – «добрая попойка», как говаривал гоголевский казак Чуб.

А мне не до веселья. Я окончательно осознала всю бедственность своего положения в чужом, незнакомом мире. Без денег, без крыши над головой, никого и ничего здесь не зная… Куда приткнуться? Где найти приют, хотя бы на первое время?

Гулянка прервалась самым неожиданным образом. Появились очередные гости. Хотя… гостями-то их с очень большой натяжкой можно назвать. Бравые ребята вошли в помещение, как хозяева. Все вооружены весьма серьёзно: двое несли на плечах ружья с очень длинными стволами, трое держали в руках пики, снабжённые лезвиями топориков. Я сразу признала в оружии алебарду – видела такие у «ролевиков». Все пятеро в доспехах, похожих на рыцарские: в кирасах и шлемах. Лишь один человек – несомненно, командир небольшого отряда – носил камзол и широкополую шляпу с алым плюмажем, а из оружия – шпагу. Ни дать ни взять картина Рембрандта «Ночной дозор».

В помещении тотчас воцарилось молчание, даже потаскушки прекратили хохотать. Слышно стало, как потрескивают дрова в очаге и кипит в котле варево. Гуляки обратили взоры на грозных вояк.

Человек со шпагой пролаял что-то на немецком. Я разобрала лишь «капитан Карстен» и «бургомистр». Похоже, от имени высокого городского начальства явилась сюда стража. А цель их визита, как я поняла – доставить Роде к его милости бургомистру. И, вне всякого сомнения, не для дружеской беседы. Мне подумалось, что появление стражников как-то связано с выдворением из питейного заведения моих обидчиков «гопников». Ведь те вполне могли «накапать» начальству, дескать «чужаки наших бьют».

Роде не торопился исполнять приказ бургомистра, а его посланца сам послал ко всем чертям, подкрепив ругательство угрозой: направил на стражника дуло пистолета.

Я устала бояться, воспринимала происходящее, как не имеющее ко мне никакого отношения. Мужчины готовы устроить перестрелку или перерезать-переколоть друг друга – ну и пусть. Во все века мужики только тем и занимаются. Правда, делают они это, чаще всего, из-за нас, женщин. Иногда сами того не зная.

Опять обошлось без стрельбы и поножовщины. Хоть в этом мне везло. Стражники, видя, что численный перевес на стороне «наших», отступили. На прощание их командир бросил Роде короткую фразу, явно угрожающего характера, что-нибудь типа «ты ещё об этом пожалеешь».

Положение, конечно, серьёзное. Одно дело с горожанами сцепиться, другое – интересы властей предержащих затронуть. Мои новые друзья, думаю, понимали это не хуже меня. Потому-то, не утратив, по крайней мере, внешне, боевого задора, поспешили удалиться – расплатились с хозяйкой за еду и выпивку и, один за другим, потянулись к выходу.

Ивашка, как и при знакомстве, хлопнул меня по плечу.

– Бывай, друже! Даст бог, свидимся ещё. Хотели было тя в команду пригласить, да, видим, не сдюжишь. Не барское дело узлы вязать да паруса ставить. А лекарь у нас свой… Храни тя Христос.

Афоня с капитаном только молча махнули мне, прощаясь.

2

Я, как была, так и осталась неприкаянной. Единственные дружелюбно настроенные люди меня покинули. Надо было к ним попроситься, хоть юнгой… Теперь поздно, «поезд ушёл».

Что же мне, горемычной, делать? На дворе, как я успела заметить, ночь. Да и днём я бы вряд ли отважилась выйти. И тут сидеть не безопасно – ну как стража опять заявится, а у меня ни денег, ни документов. Хотя какие, к чёрту, документы здесь, в шестнадцатом веке! Вот «гопники» могут вернуться – это пострашнее будет.

Пока я размышляла над превратностями судьбы, хозяйка смахнула тряпицей со стола крошки и объедки прямо себе в подол, вынесла на двор. Вернувшись, уселась напротив, стала что-то мне втолковывать. Видя, что я ни бельмеса не понимаю, сложила ладони лодочкой и прислонила к ним голову – спать, мол, пора. Я кивнула. Хозяйка улыбнулась, демонстрируя крайне запущенные, гнилые зубы, и сделала характерный жест, как бы подбрасывая монеты. И без слов ясно – плати за ночлег.

Ой, мамочки, чем же я заплачу! В карманах – шаром покати. (Ларискино имущество не в счёт). Объяснить ей – дескать, отработаю? Полы могу помыть, картошку почистить… Хозяйка, видя мои финансовые затруднения, стала знаками предлагать продать что-либо. Её заинтересовало моё кольцо на левой руке – турецкая цацка, имитация золота плюс поддельный изумруд. Да ради бога!

Я сняла колечко, протянула женщине. Та, прежде чем взять в руки, тщательно вытерла их о передник.

Глаза у фрау Эльзы (хозяйка представилась мне) заблистали не хуже «золотого» кольца. Я, как могла, постаралась объяснить женщине, что в руках у неё не благородный металл. Честно говоря, мною двигала не столько совесть, сколько опасение, что могут возникнуть неприятности в дальнейшем, когда раскроется подлинная природа этого псевдозолота. Не знаю, правильно ли поняла меня хозяйка, только от покупки не отказалась, уж очень ей понравилась красивая вещица. (Психология дикаря, отдающего за стеклянные бусы ценные меха).

Фрау выдала мне пять серебряных монет с портретами каких-то монархов и целую пригоршню медных, с листочками и геральдическими животными, затем проводила в комнату на втором этаже дома.

Ах, какая чудесная комната! Пусть размером с ванную в наших девятиэтажках, и оконцем с томик «Советской энциклопедии», зато тут имелась деревянная кровать с самой настоящей периной и лоскутным одеялом, на полу – плетёный коврик, в углу, на деревянной подставке, медный тазик и кувшин с водой, а под кроватью – умереть, не встать! – ночной горшок.

На двери засов – я сразу же его задвинула. И тут обнаружила: я здесь не одна!

Чёрный котяра (он явно прошмыгнул следом за мной) вылез из-под кровати и стал тереться о ноги, мяукая так жалобно знакомо, что я тут же опознала в нём появившегося на пути у нас с Ларисой в «Весёлом Роджере». Он, точно он! Бедняга, угодил в передрягу вместе со мною, и жмётся теперь инстинктивно к «своей», к подруге по несчастью.

Что же мне с тобой делать, горе моё?

Я, не раздеваясь (сняла лишь куртку с банданой и сбросила сапоги), улеглась в постель, взяв к себе кота.

Под его мурчание и заснула.

IV. Сон и явь