Помоги проекту - поделись книгой:
Правда, такое несвершение предикции в общественных сферах не касается текстов Ж. Верна. И хотя в проблемах подводного плавания не случилось ничего подобного тому, что он описал в «20 тысячах лье под водой», и в авиации — из того, что изобразил в «Робуре-Завоевателе», однако же им не был нарушен свойственный девятнадцатому веку типично романтический канон фантастического действа, одиночек, дерзко восстающих против мира. Поэтому фигуры капитана Немо или Робура по-прежнему могут вызывать читательский интерес. Кроме того, все анахроничное в этих книгах уже именно настолько анахронично, что парадоксально становится ценным со знаком перевернутым, но не перечеркнутым; до того разговор шел как бы о визиях, нацеленных в будущее, а теперь — о замкнутых будто в стеклянном шаре в фиктивном мире, который наш мир миновал в развитии, не оставив заметного места стыка. Прогнозы превратились во что-то вроде романтической сказки, закрученной вокруг технического мотива. (Попутно заметим, что Верн ошибался, считая себя реалистом технического предвидения, вопреки Уэллсу, который — по его словам — безответственно фантазировал. Достоверность полета на Луну «методом Верна» только prima facie выше вероятности полета «методом Уэллса». Уэллс, правда, отменяет своим кейворитом тяготение и тем самым восстает не против какого-то пустячка, а против закона термодинамики, делающего невозможным создание perpetuum mobile. Но Верн, в свою очередь, ликвидирует убийственное воздействие ускорения пушечного выстрела и таким образом допускает первую из невозможностей, за которой, как подсчитано точно, следуют пять дальнейших.)
Так что сказочна сегодня не только техника Верна, но фантастична и Америка, в которой строят «Колумбиаду»; здесь реалистом был Уэллс, а не Верн. У Верна, как справедливо заметил Юлий Кагарлицкий в своей монографии о Г. Уэллсе (Москва, 1963), стоит только кому-либо захотеть построить лунную батарею или отправиться в путешествие над Африкой на воздушном шаре, как чуть ли не все человечество мчится к нему с материальной поддержкой; добавим, что заседание общества, занимающегося лунным проектом, напоминает посиделки из романов Диккенса, а не работу капиталистических предприятий или корпораций. У Уэллса же (повторяю вслед за Кагарлицким) если кто-то собирается лететь на Луну, то трудится с парой слуг в сарае; когда изобретает невидимость, то мир узнает об этом лишь после того, как из шкафов начинают исчезать деньги; когда первые марсианские снаряды уже летят к Земле, никто, кроме какого-то астронома, не обращает на это ни малейшего внимания.
Именно в этом смысле Уэллс, а не Верн является отцом веристической конвенции в фантастике. Научная фантастика в ее «репортерском» варианте пыталась подражательно «воспроизводить» будущее, однако, поскольку не могла предвидеть политических, социальных, психологических, экономических последствий космонавтической реальности, поскольку, стремясь к «реализму», моделировала ее зарождение, опираясь на факты, известные из истории (постройка первых дирижаблей или первых самолетов), постольку предлагала псевдорепортажи из будущего, которые постепенно перечеркивает реальный ход событий. Например, такова судьба многих книг Хайнлайна, написанных еще в сороковых годах, вроде «Зеленых холмов Земли» или «Человека, продавшего Луну», рисующих картины космонавтического старта человечества, ограниченные Соединенными Штатами. Ход политических событий в мире Хайнлайна попросту не интересовал, поэтому он положил, что космическое мероприятие вместе с возникновением лунных баз будет внутренним делом американской техники и промышленности. Этот автор одним из первых составил прогноз-таблицу будущего на несколько веков вперед и в таких фиктивных исторических рамках последовательно разместил новеллы и романы своих различных циклов. Здесь следует сказать, что в предисловиях он неоднократно предупреждал, что вовсе не пытается предсказывать грядущие события, то есть — как можно понимать эти слова — описывал не те, которые казались ему наиболее правдоподобными, а лишь такие, которые еще выглядят возможными. Однако где те четкие критерии, которые позволяют отличать менее правдоподобное от более правдоподобного в глобальных футурологических предвидениях? В сфере политических явлений такого четкого дифференцирования не существует. Впрочем, в то время, когда Хайнлайн писал произведения своего цикла будущей истории мира — вернее, Соединенных Штатов, — не существовало ни футурологии, ни тем более понятия пробабилистического пространства как комплекса прогнозов, альтернативно исследующих одну и ту же область пространственно-временных возможностей. В то время чисто рефлекторно считалось очевидным, что если кто-то уж берется предсказывать будущее, то он вправе создать только один прогностический ряд, а не целый пучок предсказаний в виде различных вариантов, осциллирующих вокруг единой темы. Подобно мыслил и Хайнлайн. В качестве любопытного примера понятийно-структурной лесенки, поддерживающей фантастическое писательство, мы предлагаем аналог таблички Хайнлайна.
При всех оговорках, которыми авторы пытаются обезопасить свои тексты, отказывая им в прогностической ценности, а сами себе в пророческих претензиях, даже сам только радостный гул, охватывающий научную фантастику всякий раз, когда осуществляется хоть что-нибудь из того, что она рассказала, дает нам право взглянуть на ее усилия как на футурологический опыт. Чтобы рассмотреть его на нескольких избранных примерах, для начала возьмемся за ближне– и средневременную предикцию, а потом за «долговременную», рисующую фантастическую типологию цивилизационной радиации, то есть тех самых возможных перепутий, которые замечают сегодня, но помещают в будущем.
1) Ближне– и средневременная научно-фантастическая предикция.
На шестидесятые годы Хайнлайн предвидел, как показывает его таблица, значительный научно-технический прогресс, взрыв «массовых психозов» и связанное с этим падение нравов. В 1966 году перед нами «крупные забастовки», затем ложный «экономический рассвет», в 1978 году — первые лунные ракеты, после чего произойдет «реориентация» и возврат к «экономике девятнадцатого века». В эти годы возникает Лунная Корпорация Гарримана, происходит закладка «Луна-Сити», а в конце столетия наступает Американо-австралийско-азиатский Anschluss[109]. Эра межпланетного империализма тянется до 2072 года, потом колония на Венере объявляет о своем суверенитете и отрывается от земной материи, а в США поднимается волна религиозного фанатизма, заканчивающаяся установлением религиозной диктатуры. Царит крайний пуританизм, полная научная и техническая стагнация, прекращаются космические полеты, только жреческая каста совершенствует в качестве инструментов власти психо– и социометрические методы. В 2075 году, после силового свержения диктатуры, рождается Первая Человеческая Цивилизация. Но лишь около 2600 года мы видим «конец младенческого века» человечества, первые попытки звездных путешествий и возникновение «зрелой культуры». Послесловию, которое Хайнлайн поместил в «Восстании в 2100 году», мы обязаны некоторыми деталями, поясняющими положения, содержащиеся в таблице.
Его основатель теократии, Нехемия Скаддер — «телевизионный евангелист», «помесь Кальвина, Савонаролы, судьи Резерфорда и Хьюи Лонга». Придя к власти, Скаддер отменяет конституцию и провозглашает себя Первым Пророком.
Возникшая в начале XXI века «треугольная» империя (Земля — Марс — Венера) рухнула после провозглашения независимости планетарными колониями; исторический пример ясен; причины нового отсоединения от родины Хайнлайн усматривает в основном в экономических факторах: вначале это слишком дорогостоящая космонавтика, а поскольку Земля не в состоянии получать доход от эксплуатации колоний, постольку торговля может практически прекратиться, а с нею замрет и связь. Хайнлайн в упомянутом послесловии пытается обосновать религиозно-политическую диктатуру как возможную аберрацию развития США. Предсказание было бы, вероятно, разумным, если б поместить Америку в ином, нежели реальном, мире, то есть неразделенном и не впутавшимся в глобальное соперничество. Рассматривая вопрос объективно, надо сказать, что характеристика техноэволюционной динамики такова, что она все более затрудняет жестко-кастовое расслоение общества, а также сопутствующее религиозной или идеологической милитаризации консервативное формирование науки как отдельного института. Это следует в основном из влияния науки на развитие военной техники: сто лет назад можно было довольствоваться кастой специалистов по вооружениям при повсеместно очень низком уровне просвещения. Сегодня ни поля таких специалистов узко не выделены, ни из необученных солдат не создашь милитарную силу. Современное оружие сочетает почти всю сферу точных наук, начиная с химии искусственных материалов, движущих и взрывчатых средств до ядерной, от физики твердого тела, через оптику (лазерную), теорию баллистики, в том числе космическую, до информатики, то есть становится необходимым набор специалистов в отрасли науки из широких слоев общества, а предоставление ему эмпирической информации всегда в конце концов подрывает принципы консервативной автократии. Конечно, столь творчески направленная наука не может автоматическим гуманизировать общественные отношения, но в любом случае результирующие движения противодействуют всякой социальной стагнации: не только внутри самих научных институтов, но и во всем обществе все должно изменяться в соответствии с навязанным техноэволюционным темпом. Поэтому долговременная диктатура неспециалистов, антинаучно и противоинтеллектуально ориентированных, типа хайнлайновской теократии, возможна только в том случае, если весь шар земной становится единой общественной тюрьмой.
Однако следует все же добавить, что первый вариант таблицы Хайнлайна был составлен в 1939 году, когда СССР не был государством, сравнимым с США по могуществу, когда оба эти государства еще не были «великой планетарной парой», а Германия претендовала на роль всемирного государства. Материальных предпосылок у нее не было, но она вполне материальным образом показала желание оформить свои намерения, что мир четко почувствовал. С учетом таких поправок прогноз Хайнлайна становится любопытным, коль скоро ему удалось создать столь близкий к правде космонавтический календарь (первые высадки на Луне он помещает через несколько лет после 1970 года). И мы вновь убеждаемся, сколь легче создать технологический прогноз, нежели политико-социальный. Но ведь техническое предсказание, если оно касается только вопросов инструментального развития, тоже может быть базой для построения предикции политического состояния планеты.
Впрочем, в общих чертах это должен быть удачный гороскоп; если б кто-либо в 1939 году предсказал развитие космонавтики так же удачно, как Хайнлайн, если бы вывел из нее милитарные последствия (ракетная баллистика уравнивается с артиллерией всепланетного радиуса дальности), то он не мог бы еще представить себе мира, замороженного «военизированным атомом», потому что для этого прогноз атомистических открытий должен был стать таким же верным; лишь атом плюс ракетная головка ставят земной шар в такие условия, при которых отсутствует безальтернативная защита от уничижительного удара, то есть такое положение уже представляет собою результирующее состояние, будучи верхней чертой послевоенной истории. После такого замечания уже трудно поверить в постоянное (на века) равновесие ядерно-баллистических средств поражения, поскольку как после кибернетики пришла космонавтика, так после ракеты, предназначенной для зашиты, может прийти лазерное пламя и дальнейшие нововведения, вновь решительно изменяющие баланс.
* «interregnum» — междуцарствие (
«Чума Мидаса» Ф. Пола — уже не столь «древний» роман в научной фантастике, как упомянутые выше произведения Хайнлайна, однако достаточно «престарелый» — ему свыше десятка лет, а это в фантастике порой бывает много. Будущие Соединенные Штаты захлебываются в избытке благ. Поскольку все производится в гигантских количествах, постольку первейшей гражданской повинностью становится соответственно повышенное потребление. За заслуги перед обществом выбирают даже Потребителя Года, съевшего, выпившего, износившего как можно больше самых различных изделий и продуктов. Надобно пиршествовать как Лукулл, пользоваться гимнастическими автоматами как олимпиец, окружать себя толпами слуг-роботов; считается хорошим тоном позволять расплачиваться за себя в ресторане, а быть нищим — значит заставлять себя потреблять больше, чем это делают соседи. Соответствующие инстанции контролируют качество и количество потребления и не допускают ни малейшего отклонения; надлежит пользоваться всеми удобствами цивилизации, поэтому герой книги, который посещает сеансы психоаналитической терапии, попадает в руки «четырех фрейдистов, двух юнгистов, одного гештальтиста, одного психошокиста и престарелого молчаливого сулливанита».
Гротескность преувеличения превращает все происходящее в романе в фарс; фантастический фарс характеризуется тем, что обычно — как научная фантастика — он не содержит социальной либо политической критики системы, поскольку любая демонстрация тонет в испарениях юмористики с развязностью трактуемого абсурда. Впрочем, и в «Туннеле под миром» Пол показал рекламу как молоха, для которого хороши все средства, если они повышают спрос и тем самым обеспечивают выгодную продажу продукта. Эту тему — рекламы, всеми возможными путями наваливающейся на человека и обволакивающей его — научная фантастика разыгрывает в различнейших тональностях, начиная с гротескной и кончая похоронной. Но в таких случаях речь обычно идет о «однопараметровом» прогнозе некоего отрезка жизни, который нас меньше сейчас интересует.
Проблемам рекламы, но уже «универсально» свирепствующей, посвящен также роман того же Пола, написанный в соавторстве с С. Корнблатом, — «Торговцы космосом», в котором изобилие сосуществует с дефицитом. Здесь едят искусственные гамбургеры из сои, пьют синтетический кофе и потребляют другие, с помощью химии изготовленные продукты питания, из-за отсутствия бензина ездят на «кадиллаках» с педальным приводом от велосипеда, однако существует роскошь, с которой дело обстоит лучше, чем с основными продуктами потребления. Люди ютятся в тесноте — лестничные площадки небоскребов превращают в жилые каморки, опуская ряд временных переборок, утром их поднимают, и все спешат на работу. Между могущественными концернами идут настоящие кровавые бои («до сих пор остались пятна крови на лестницах центрального правления почты, память о боях, которые провела „Вестерн Юнион“ c „Рэйлвэй Экспресс“ за право исключительного использования курьеров»). В этой Америке с восемьюстами миллионами обитателей герой М. Куртенэй является одним из руководителей мощной рекламной кампании и намерен «продать» обществу проект колонизации Венеры, которая в действительности являет собою сплошные болота и пустыни, но реклама придает ей привлекательность, которая позволила бы успешно рекрутировать кандидатов в колонисты. Роль подпольной организации, борющейся с истеблишментом, выполняют Консы, преследуемые и бросаемые в тюрьмы консерваторы, то есть тайная, нелегальная организация, члены которой имеются даже в полиции, пользующаяся техникой «секретных опознавательных знаков». В мире этой Америки президент — лишенный реальной власти фигурант: доброхоты шепчут у него за спиной: «На кой ему все это?»; сенат состоит из сенаторов, избранных самыми крупными корпорациями и подчиняющихся только узуальному праву типа «кодекса коммерческой этики», в соответствии с которым дозволены убийства, ежели о них заблаговременно предупреждают (конечно, на практике никто никого не уведомляет). В этой могучей Америке, которая уже вознамерилась колонизовать Венеру, счастлив тот, у кого есть бабушка, выращивающая в огородике на крыше небоскреба грядку настоящего кофе; городской воздух настолько загрязнен и запылен, что, выходя на улицу, необходимо натягивать масочку.
Добавим — вспомнив об обязанностях литературного рецензента, — что, несмотря на видимость, книга эта — не политическая сатира, поскольку из названных деталей построен лишь фон для сенсационно-приключенческой акции. Митчел Куртенэй, шеф рекламы Корпорации Фаулера Шокена, становится после назначения его руководителем упомянутой рекламной кампании объектом нападок конкурентов (симулируя несчастный случай, на него на аэродроме сбрасывают бомбочки с геликоптера, похищают в Антарктиде, ссылают в трудовой лагерь, который есть не что иное, как «фабрика» некой корпорации, а иногда ему удается сбежать при помощи Консов; поскольку он входит в их организацию, он попадает в руки главного противника Фаулера; бледная психопатка, состоящая на услугах конкурента, угрожает ему пытками, если он не выдаст секретов своего предприятия. Куртенэй удушает ее, сбегает на Луну, скрывается там, его секретарша погибает от яда, за ним гонятся — и т. п.). Сверх всего в эту аферу впутаны другие особы, как то: пилот первой космической ракеты — карлик (его выбрали, чтобы сэкономить на весе живности и кислороде), жена Куртенэя, которая любит его, но, будучи Консом по убеждению, не желает жить с человеком — одним из столпов существующего порядка — и т. п. Понятно, что у людей, которые попеременно то преследуют сами, то убегают от преследования, стреляют, когда стреляют в них, вступают в тайные политические организации, когда им приставляют нож к горлу, причем все это делают в величайшей спешке, просто недостает времени на какие-либо размышления, так что какого-либо глубокого смысла и значения произведение лишено. Остается только драматически и динамически идеальное приключение. Тем не менее если даже в литературном смысле книга не представляет ценности, то в прогностическом аспекте она заслуживает некоторого внимания.
Теперешняя Америка предстает во многом совершенно иначе, чем та, что изображена в «Торговцах космосом». Президентская власть в ней не только не ослабла, как автор предсказывал почти двадцать лет назад, а наоборот — еще более усилилась, вмешательство государства в экономику не уменьшилось, то есть дело не дошло до анархизации межкорпорационных отношений, но, опять же наоборот, государство, используя рекомендации Кейнса, усилило контроль над экономикой, армия, в романе напрямую отсутствующая, в действительности играет центральную роль как во внутриполитической, так и в международной политике Штатов и т. п. Так вот, это расхождение тенденций — предвидимых и реальных — случилось потому, что роман вычеркнул a priori из числа учитываемых параметров один весьма существенный и даже решающий в главном течении исторического развития: здесь представлен американизированный мир, в котором социалистический блок вообще отсутствует. Ясно, что намерения США принять на себя роль «жандарма Земного шара», которые так навредили «портрету Штатов» за последние десятилетия: вооруженная интервенция в Доминиканской Республике и Вьетнаме, поддержка коррумпированных колониальных режимов, концентрация власти в руках президента, сокрытие информации от СМИ, придание науке характера правового института и привлечение европейских ученых в США и, наконец, расширение милитарного аппарата и частичная милитаризация космических проектов — все это есть следствия раздела мира, то есть антагонизм, в котором, будучи одной из сторон, Америка пытается стать доминирующей силой.
Когда Куртенэй, герой романа Пола и Корнблата, выходит невредимым после покушения на него первоклассных стрелков и поднимает на ноги полицию, та, узнав, с кем имеет дело, не желает вмешиваться: она уже не смеет встревать в вооруженные конфликты могущественных корпораций. Такое ослабление административно-режимного, а также политического, как стража конституции, аппарата могло бы зайти далеко, если б США были единственным и исключительным земным государством. В этом смысле программы общественного улучшения вроде плана «Великое Общество» администрации Джонсона, попытки выбраться из расового тупика и других, свойственных Соединенным Штатам драматических противоречий (независимо от того, выполнимы они или нет), вместе взятых — как популярных и перехватываемых очередной администрацией концепций, — сообусловлены фактом раздела мира, наличием в нем социалистических государств, попытками экспортировать в третий мир модель «american way of life»[110], которая должна быть в достаточной степени привлекательной, поскольку у этих стран имеется альтернатива в виде социалистической модели. Итак, существованию на международной арене противовеса Соединенные Штаты обязаны доминированием государственного аппарата над крупными отраслями капиталистической экономики, которая в отсутствие такого внешнего давления могла бы действительно проявить центробежные тенденции, изображенные в «Торговцах космосом». Но точно так же невыполнимо, учитывая внешнее положение Штатов и окружение, в котором им приходится существовать, и альтернативное направление развития, которое Хайнлайн предлагал под видом возникновения реакционной диктатуры религиозного типа, замораживающей научные исследования вместе с техническим прогрессом. Здесь мы имеем дело с внутригосударственными эффектами того, что можно было бы назвать «политической экологией» в пределах мира, состоящего из государств, крепко связанных взаимозависимостями, определяющими их состояния образом, вытекающим из ситуации «смычки». Поскольку подобные «смычке» (понимаемой как клинч в боксе, когда соперники перестают драться, так как сцепились друг с другом) отношения являются межгосударственными, если их не учитывать, это приводит, как мы уже показали, к фальсификации прогнозов обоих видов. Тем не менее, даже будучи ложными, при учете реальных обстоятельств они выглядят не настолько фантастичными, чтобы не реализоваться при других условиях.
2) «Дальнобойные» цивилизационные прогнозы, или цивилизационные бифуркации и радиации.
Любопытным явлением представляется повторение в научной фантастике темы будущего, разделяющего земную цивилизацию на две (как минимум) диаметрально противоположные ветви. Пожалуй, первую схему такой дивергенции мы находим в «Машине времени» Уэллса, ведь его Путешественник по Времени обнаруживает в отдаленном будущем землян, разделенных на две даже биологически различающиеся разновидности: выродившихся элоев — потомков буржуазии, и морлоков — потомков деградировавшего (по-иному) пролетариата. Разумеется, такое ортоэволюционное продолжение тенденций общественно-классового расслоения носит явно карикатурный характер, зато позднейшая научная фантастика придала аналогичному исходному принципу разветвления иной смысл. Азимов, например, написал несколько фантастических новелл и два романа: «Обнаженное солнце» и «Стальные пещеры», криминальная акция которых (следствие проводит в них человек, у которого в помощниках — робот), в противоположность фону интриги, нас не интересует.
В то время мир выглядит так: одна половина человечества боится Солнца, открытых пространств и заселяет вырытые внутри планеты подземные улицы, галереи и туннели городов, вторая же, распространившаяся по Галактике, оседает на бесчисленных планетах. Оба эти пути, по мнению героя, «не то»: Земля стала чем-то вроде супермуравейника, отрезанного от космических просторов, и замерла, скорчившись в антиэкспансионистской позе, на других же планетах люди живут в культуре взаимной изоляции, никогда не контактируют лично (за исключением только случаев супружества), окружены свитой «позитронных» роботов, а единственное допустимое общение происходит благодаря посредничеству телевидения. Все это привело к таким изменениям в нравах и обычаях, что сама мысль о физическом соприкосновении с другим человеком может вызвать шок и привести к обмороку. В то же время нейтральность телевидения, как осознание его посреднического характера, позволяет принимать визиты (телевизионные) посторонних лиц даже во время купания в ванне. Конечно, затруднительно трактовать эту картину как футурологическое предположение, результат дальнейшего взаимоудаления противостоящих членов ветвей развития, ставших у Уэллса элоями и морлоками (Азимов явно позаимствовал это у Уэллса: подземные земляне — это морлоки, а отшельники, ведущие в своих «автоматизированных» имениях в «Обнаженном солнце» жизнь квазиаристократов в окружении прислужников-роботов — это элои).
Уже не столь случайный характер имеет противопоставление цивилизационных тенденций в романе западногерманского автора Герберта В. Франке «Клетка для орхидей». (Франке, автор ряда научно-фантастических романов, «Сеть мысли», например; известен у нас скорее как серьезный популяризатор науки; именно такого характера произведения, вышедшие из-под его пера, были переведены на польский язык.)
«Клетка для орхидей» в такой же степени оригинальна по замыслу, в какой нудно написана. Ее идея, пожалуй, не заслуживала того, чтобы разворачивать ее в роман. Речь идет о группе молодых людей, которые, оказавшись на чужой планете непонятным вначале для читателей образом, начинают исследовать незнакомое окружение. Вооруженные невероятно простыми, совершенными и универсальными техническими средствами, они вскоре обнаруживают странно безлюдный город и вступают в бой с защищающими вход в него силовыми полями и другими автоматическими преградами. Описания борьбы занимают три четверти романа. Некоторые из юношей погибают, а нас, читателей, удивляет реакция на их гибель товарищей, которые остаются совершенно равнодушными. Только когда роботы города в конце концов арестовывают любителей острых ощущений и ставят их перед судом (тоже «безлюдным», то есть осуществляемым автоматами), выявляется, что пришельцы — вовсе не существа из плоти и крови, а нечто вроде «двойников», тела которых на время изготовлены из материала планеты. Люди же, не покидая Земли, могут именно таким «телеманером» летать по всей Галактике. При этом их реальные тела остаются в земном жилище около аппаратуры, позволяющей совершать электромагнитный трансферт.
После того как суд вынесет пришельцам смертный приговор за совершенные ими на планете разрушения и они замертво падут под действием газа в камере смертников, двойники быстро воскресают, ибо они ведь не живые организмы, а лишь фантомы таких организмов, управляемые с далекой Земли пучками радиоволн. Поводы, заставившие молодых людей совершать подобные экскурсии и так бурно вести себя там, куда их не приглашали, носят чисто игровой характер. Перед судом они сообщают следующее:
Это сообщается из лучших побуждений и, как мы узнаем дальше, соответствует истине; пришельцы — дети цивилизации, достаточно могущественной, чтобы самостоятельно разрешать все человеческие проблемы и удовлетворять всяческие потребности, вследствие чего весь Космос стал для нее «увеселительным аттракционом». У игры в планетарные исследования есть правила, с которыми мы знакомимся по ходу изложения; так, например, участник игры обязан рисковать, а не дрейфить; страх допустим потому, что хоть никакая опасность не чревата реальной смертью, тем не менее при «полном подключении» органов чувств к «фантоматическому телу» хозяин ощущает все то, что ощущает это тело, то есть чувствует боль при ранении, удушье, когда легкие заполняет отравляющий газ, и т. п. Так вот, тот, кто, струсив, «преждевременно» сбегает из своего «телетела» и отключается от него, когда ему угрожает боль или опасность, получает за это «штрафные очки».
Столь пренебрежительное использование Космоса как места забавы по меньшей мере странно, возможно даже — неблаговидно с этической точки зрения. Однако вся таким образом описанная «экспедиция» служит тому, чтобы наконец стало возможно показать живых обитателей планеты, то есть ее хозяев, до последних страниц полностью скрытых от глаз пришельцев, а значит, и читателей. Убедившись в том, что «исполненный» смертный приговор ничего плохого пришельцам не сделал, роботы наконец решаются показать им своих владык.
Мне пришлось «урезать» слишком нудное описание; его автор время от времени высказывал оригинальные мысли, но не был мастером, не умел, например, оживить соответствующими художественными средствами эту чудовищную сцену, но в данном случае нам важно не это. Заключительная картина книги — «последний предел гедонистической инкапсуляции мозгов», отданных на попечение автоматам, представляет собою крайнее продолжение тенденции, которую можно обнаружить в нашей культуре.
Эта концепция, видимо, витает в воздухе эпохи, коль скоро близкую я описал в «Сумме технологии», как «тотальную фантоматизацию», то есть подключение мозгов к машине, загружающей их желаемыми картинами.
По сути дела, оба направления развития, предлагаемые нам Франке, подобны: различия между культурой земных пришельцев и «людей-орхидей» имеют скорее внешний характер; и те и другие — гедонисты, отказавшиеся от всех, зачастую конфликтных, ценностей в пользу одной. Конечно, в качестве предсказания картина, изображенная Франке, совершенно неправдоподобна, но как достойная рассмотрения проблема интересна, поскольку разоружает поборника инструментализованной аксиологии, у которого в арсенале понятий нет ни одного, способного опровергнуть ценность именно такой вершины «цивилизационных процессов». Все это, конечно, в том случае, если принять авторские посылы, устанавливающие тотальную автоматизацию всех культурных работ наравне с созданием и распространением всевозможных благ. Прагматик, несомненно, вздрогнет, оказавшись перед таким «окончательным решением», но ведь рефлекс отвращения нельзя считать рациональным доказательством. Возможно, последний еще остающийся в распоряжении такого аксиолога аргумент сводится к утверждению, что в реальности полная автоматизация всех исторически возникших видов человеческой деятельности, поддерживающей бытие, то есть занятие наукой, искусством, изобретательство и т. п., – невозможна. Однако этот аргумент не касается сути проблемы, даже будь он истинным. Мы апеллируем им к онтологическим свойствам мира в надежде, что их необходимость не позволит возникнуть «клетке для орхидей» или «Космосу как игровому аттракциону» и что материальный мир никогда не пойдет на осуществление подобной концепции, поскольку он построен иначе. Иными словами, таким образом выражается надежда, что некоторых вещей человек не сделает не потому, что пойдет другим путем, а потому, что сделать это ему не позволит мир. То есть это опять же попытка перекинуть ответственность за человеческую судьбу на онтологию; таким образом обнаруживается сумма опасностей, возникающих из подчинения шкалы ценностей исключительно инструментальным критериям.
Приведенная выше сцена изображает цель гедонизма как идеальный гомеостаз, «заласканный» вконец. Впрочем, автор не вполне последователен. Если ни легкие, ни сердца, ни руки и ноги уже не нужны «людям-орхидеям», то под колпаком должны бы оказаться только их мозги, а ежели, как сказано в тексте, «счастье приходит от ощущения», мышление же «мешает», то следовало бы даже не весь мозг превратить в «счастьеносный» агрегат, а только ту его частицу, которая воспринимает эмоции.
Отношение к цивилизации как к машине на услугах, поддерживающей существование максимально приятным из возможных способов, последовательно перемещает исторически накопившуюся мудрость из сферы отдельных умов в сферу цивилизационной культуры. Именно она становится умной в том же смысле, в каком умным является каждое устройство, каждая клетка, каждая тканевая связка нашего тела, и подобно тому, как в жизни мы пользуемся телом, не чувствуя необходимости разбираться в его устройстве, так и инструменты цивилизации, плоды гениальных открытий и творческих усилий могут быть нам непонятны — главное: лишь бы четко функционировали. Так возникает ситуация муравейника, разумная целенаправленная структура которого остается за пределами разумения единичного муравья. Надлежит четко сказать, что нет такой эмпирической аргументации, которая ниспровергла бы идеал муравейника в пользу идеала персонально локализованной мудрости. Это значит, что оценки понимания чего-либо, независимо от того, наше ли это тело, человеческий ли или внечеловеческий мир, невозможно инструментализовать до конца, поскольку отождествить понимание с полезностью значит implicite одобрить муравейник, поскольку он является логически правильным выводом из такой постановки вопроса. И так же, если половые отношения или декларации о дружбе либо покровительстве, как и все иные виды социальных контактов, рассматривать как процессы, ведущие к цели, а не как полностью автономные действия, которые нет необходимости оправдывать указанием цели, то они будут подчиняться технически рациональным усовершенствованиям, что выводит нас на путь всерационализации, конец которой продемонстрирован в романе. Однако научными методами уже невозможно доказать, что мы должны таким процессам постоянно приписывать двойную ценность: целесообразность, которая может быть подвергнута техническим усовершенствованиям, и автономность, усовершенствование которой — сумасшествие. О необходимости каких-либо действий наука может уведомлять нас до тех пор, пока эти действия служат чему-то внешнему относительно себя.
Принцип, гласящий, что тело человека следует рассматривать как машину с неидеально работающими параметрами и в связи с этим подлежащую усовершенствованию, запускает вначале действия, несомненные в этическом, то есть культурном, отношении. Ибо представляются морально справедливыми поступки, благодаря которым никто не должен быть дефектным, сумасшедшим, больным, страдающим, наследственно искалеченным и т. д. Но от усовершенствований, которые эволюционно данный идеал здоровья и красоты осуществляет только в популяции, ведет серия произвольно малых шагов к усовершенствованиям, которые ставят под сомнение оптимальность все более фундаментальных принципов телесной конструкции. Если б нам не надо было дышать воздухом, то мы могли бы пребывать под водой, либо, обходясь без скафандров и кислорода, жить в атмосферах иных планет. Значит, рациональным следует считать улучшение, которое сводит на нет необходимость дышать. Если б ткани нашего тела были построены из частиц, представляющих собою аккумуляторы почти неисчерпаемой энергии, например, из каких-то изотопов, поставляющих жизненным процессам идеально поддерживающую их силу, то нам не надо было бы ни есть, ни пить, ни удалять отходы жизнедеятельности и мы стали бы в еще большей степени не зависящими от любой возможной среды. Если б мы размножались эктогенетически, то ненужными оказались бы органы копуляции. А если б появлялись на свет из реторты со встроенным в мозг полным объемом готовых знаний, какие только могут пригодиться в жизни, то излишним было бы и обучение, воспитание, формирующее личность, и т. д. Возражение, что дыхание, еда, питье, эротические контакты — все это разновидности удовлетворения, которые не следует ликвидировать, легко опровергнуть: дышать, есть, пить, совершать половые акты мы реально не станем, но оставшиеся в мозгу центры всех перечисленных действий будут раздражаться искусственно, так что в итоге «мозговой», т. е. центральный, баланс останется без изменений: все ранее осуществлявшиеся удовольствия останутся, а при этом наше тело укрепится и изумительно упростится, будучи настолько универсализированным, что отныне мы сможем находиться под водой, в пустыне, на Луне, на других планетах, не опасаясь ни удушья, ни голода, не ощущая пищеварительных и сексуальных позывов.
Как видно, такое направление усовершенствований аннулирует значимость равно как тех контактов, которые связывают нас со средой биологически, так и тех, которые соединяют с окружением социально. Человек становится «абсолютно автономной единицей неуничтожимого гомеостаза», ибо таково направление усовершенствований, диктуемых инженерным расчетом. Ни эмпирически, ни логически усомниться в такой ортоэволюции невозможно: любая критика с таких позиций возможна лишь постольку, поскольку последовательно создаваемые образцы проявляли бы дисфункциональные отклонения от функционального оптимума. Нельзя также показать, исходя из логико-эмпирических соображений, точку цепи последовательно возможных улучшений, в которой уже необходимо остановиться, не делая следующего шага. Ведь если трудятся ради того, чтобы заработать деньги, а за эти деньги приобретают пищу, которую используют для того, чтобы сохранить силы для дальнейшей работы, то достаточно исключить из этого замкнутого круга работу за счет ее автоматизации, как радиус окружности резко уменьшится: с этого момента мы уже не работаем ради заработка, а получаем питание, самостоятельно приготовленное механизмом цивилизации, и едим для того, чтобы иметь возможность, продолжая жить, продолжать процесс поедания пищи. А если, как мы только что показали, теперь убрать потребность в еде, то круг сведется почти до точки; комфортно будут жить для того, чтобы жить комфортно. Так вот, пантехнически ориентированная цивилизация, взявшись за усовершенствование культуры присущими ей инструментальными методами и тем самым подчинив себе все данные нам исторической традицией ценности, фактически их уничтожает: стоит только этот процесс начать, как таким усовершенствованиям, якобы рациональным, никакой рациональной контраргументации противопоставить не удастся, потому что ценности, которые мы считаем основами человечества, никаким научным, логическим, рациональным, эмпирическим методом доказать невозможно. Акт их признания, в смысле их утверждения, есть выражение свободы, а не какой-либо необходимости (например, логической или прагматической). Стало быть, людьми (в историческом смысле этого слова, сформировавшемся на протяжении тысячелетий, отделяющих антропологический старт от наших дней) мы можем оставаться, если так решим, а не потому, что свойствами материального мира осуждены именно на эту форму существования, на такую — аксиологическую — суть человечества. Мы можем от нее отказаться в пользу ситуации муравейника, или «технической заласканности», или другой формы цивилизационной инкапсуляции, и никто нас в этом не упрекнет, никто не покарает, никто нам этого не запретит, поскольку мы свободны: такими мы решили себя сделать. Это, в частности, означает, что ежели автоэволюционер в какой-то момент скажет нам: «А теперь я берусь за усовершенствование энергетики человеческого тела, ему уже не придется пользоваться поставляемой периодически пищей, поскольку в каждый его атом я встрою микроаккумулятор энергии, которой хватит на 100 000 лет!» — то мы обязаны, если продолжаем настаивать на традиционных ценностях культуры, ответить ему: «Нет, батенька, не согласны, ты этого не сделаешь!» В данном случае важнее всего не вступать с автоэволюционером в споры, касающиеся технического совершенства, поскольку надобно четко помнить, что на таком поле он всегда нас переаргументирует, поскольку он, с чисто технической точки зрения, прав; если мы рассматриваем тело как машину, то такой подход предполагает типично инженерный подтекст, от которого нам уже не отвертеться. Следует сказать: «Noli me tangere!»[112] и — упаси боже! — даже не пытаться рационально доказать справедливость такого отказа, поскольку именно так проявляются автономные свойства человечности. Рациональные и абсолютно логичные расчеты показывают, что следует использовать эвтаназию, убивать психически недоразвитых существ, ни за кем не прыгать в огонь, если вероятность спасти жертву практически равна нулю, не пытаться спасти тонущего, если сам не умеешь плавать, не жертвовать собственной жизнью ради сохранения жизни другого, поскольку действительно необходимость поддерживать в живых уродцев, приносить себя в жертву ради спасения других, рисковать вопреки теории вероятности и т. д. и т. п. — такие потребности невозможно рационально мотивировать. Признавать, что их установил нетеперешний мир, что они окружены санкцией значимости, любой формой метафизики, им приданной, — последняя попытка лишиться обретенной свободы, понимаемой как чудовищное бремя ответственности за все решения, которые принимать не хочется, поскольку лучше оставаться в ситуации вынужденной: так хочет Бог. Однако это дезертирство и бегство «из огня да в полымя»: чтобы не допустить инструментализации культуры, мы наряжаем ее в метафизические одежды. Но такая свобода стоит на пути человека, от нее невозможно ни убежать, ни спрятаться.
Выражением эскапизма является также предсказание эмпирической невыполнимости задач того рационализаторского типа, о которых мы говорим, ибо тот, кто утверждает, будто творческий труд в принципе невозможно полностью отделить от работы мозга, или что автоматическую, не требующую надзора техническую цивилизацию создать невозможно, или же что функциональные параметры нашего тела уже и без того вполне совершенны и именно поэтому их дальнейшая оптимизация уже невыполнима, тот, вообще говоря, выражает надежду, что мир присущей ему структурой, то есть имманентными свойствами, не допустит, дабы человек сломил собственную человечность, культурно и традиционно понимаемую. Тем самым, хоть и несознательно, он перекладывает ответственность за будущую людскую судьбу на онтологические свойства мира. Дескать, если человек все же ухитрится превратить цивилизацию в оранжерейный механизм, а себя в орхидею, прозябающую в теплице, то сие будет означать, что «злокачественно сконструированный мир» был «против нас». Таким же манером можно винить бритву за то, как ее могут употребить сумасшедшие. Пророк эмпирической невозможности «панрационализации», следуя логике метафизика, хотел бы, чтоб Нечто лишило нас способности к действиям определенного типа: то, чего верующий ожидает от Господа Бога или провидения, провозвестник «невозможности» видит в свойствах материи. Но мир не сдерживает нас наподобие того, как смирительная рубашка удерживает потенциального самоубийцу; нет, он позволяет нам как обрести свободу, так и истоптать ее и уничтожить.
«Клетка для орхидей» — это противопоставление, а вернее, псевдопротивопоставление культур: ориентированной «развлекательно» и «гедонистически». А вот книга, которую мы рассмотрим теперь, «Знак Пса» французского фантаста Жана Хугрона показывает столкновение двух других, реально противостоящих направлений развития: экспансивной цивилизации, для которой достаточно сильным амортизатором высвобожденной энергии может быть уже только весь Космос, и цивилизации, которая сама себе «капсулирует метафизикой».
«Знак Пса» начинается с высадки на планету Сиркома одиночного представителя Космической Федерации. Сиркома на протяжении веков живет изолированно от Федерации, созданной и управляемой в основном землянами и включающей в себя множество планет. Посланец Бюро Нормализации прибывает по чрезвычайно срочному делу: неподалеку от планеты при невыясненных обстоятельствах пропал «Kapa de Semeis» — один из гигантских космических крейсеров Федерации. Станция Сиркомы вначале не дает посланцу разрешения на посадку и соглашается лишь под давлением угроз. Хугрон умело придает многомерность фиктивно построенному миру, используя типичные для научной фантастики приемы, вроде вставных текстов хроники, то дискурсивно излагающих фантастические фрагменты истории, то представляющих очевидный след таких историй. В качестве примеров мы приводим обе разновидности. Перед посадкой на Сиркому повествователь «Знака Пса» заглядывает в соответствующий «путеводитель»:
А вот как бы «подпорка» этих абстрактных сведений тем, что повествователь видит со своего спейсолета, облетая планету перед посадкой:
Поделиться книгой: