Клуб любителей диафильмов

— Столько времени прошло, — покачала головой Жанна.

— Понимаете, — сказала Антонина, — судя по всему, кроме вас нам помочь никто не может. Мы уже все перепробовали, всюду обращались. Все безрезультатно. Как будто и не было никакого сводного брата. Но мы же знаем, что он был.

— Вот, — сказал Жанна, — вот все его вещи. Она положила на стол небольшой серый парусиновый мешок. Вот все, что от него осталось. Это выветривание.

— Что‑что? — переспросил Михаэль.

— Выветривание. Ветер дует — день дует, годы дует, через всю жизнь дует, сквозь людей и предметы, что‑то уносит, что‑то перемещает, что‑то оставляет. Потом становится трудно понять, как одни вещи соотносятся с другими.

— Все‑таки не думаю, что могу оказаться вам полезен, — сказал Михаэль, — я не занимаюсь розыском. Я нотариус — работаю с документами, ставлю печати.

Сестры молчали. Потом они встали и Жанна сказала: «Спасибо, что уделили нам время».

Михаэль закрыл за ними дверь. Полминуты спустя он заметил на столе парусиновый мешок. Михаэль распахнул дверь и побежал за сестрами. Площадка у лифта была пуста. Михаэль вернулся в контору, с трудом преодолев сопротивление рассохшейся древесины, распахнул окно, перегнулся через подоконник. Сестер на улице видно не было. Он обернулся и увидел, что сквозняком разметало его бумаги — они теперь были разбросаны по столу; часть бумаг упала на пол. Несколько листков еще кружили в воздухе. Михаэль захлопнул окно. Навел в комнате порядок. Потом он сел за стол и взял серый мешок в руки.

* * *

Я сразу узнал этот мешок. В смысле, в детстве у меня был точно такой же. Школьный мешок для сменной обуви. Мама вышила на нем мое имя синими нитками. Мама рано уходила на работу, я выходил из дому вместе с ней и оказывался в школе одним из первых. Я помню, как стоял в пустой школьной раздевалке. За окнами только начинало светать. Я смотрел на эти мешки, совершенно одинаковые — только имена различались; а на некоторых и имен не было. Иногда мне казалось, что, если взять туфли из другого мешка, с другим именем, то моя жизнь полностью изменится, а я этого не замечу. Буду идти, как прежде, домой, но это будет другой дом. Я доставал из своего мешка туфли, поскорее переобувался и уходил из раздевалки.

Я развязал мешок и вытряхнул его содержимое на стол.

Там оказались: картонная книжка — «Касса букв и слогов», черное перо, прозрачное стеклышко и блокнот, в котором сохранился один листок бумаги, в клеточку. На листке было записано шесть цифр — судя по всему, номер телефона.

Я не знал, насколько важен был для Михаэля каждый из этих предметов, но все они в определенный момент оказались в его жизни. Между ними должна была существовать какая‑то связь. Если бы мне удалось ее восстановить, то, невзирая на пропущенные звенья, я смог бы хотя бы предположить возможное направление поисков.

Я еще раз внимательно осмотрел предметы. Должна была быть точка отсчета. Поколебавшись, я взял со стола «Кассу букв и слогов». Я открыл книжечку. На картоне были неровно наклеены квадратики с буквами: М ПРЖСК ЛТ.

Квадратики были разной величины, вырезаны с заусенцами. Я всмотрелся в буквы и прочитал: «Мое ПаРиЖСКое ЛеТо».

Если человек, только учась писать, составляет именно такое предложение, это что‑нибудь да значит. Я достал с полки телефонный справочник. Нашел в нем код Франции и код Парижа. Потом придвинул к себе блокнотик с записанным телефонным номером и снял трубку. В тот момент я руководствовался, скорее, наитием, хоть и основанном на предыдущей догадке. В трубке звучали длинные гудки, к телефону долго не подходили. Я уже было решил, что ничего не выйдет, но в трубке что‑то щелкнуло, и пожилой женский голос произнес: «Але! Але! Говорите, вас слушают». На линии были помехи. Казалось, о динамик бьются тысячи песчинок. Я изучал французский в университете, и с тех пор основательно его подзабыл. Мне было трудно подбирать слова и приходилось переспрашивать свою собеседницу.

— Да, Михаэль жил здесь, — говорила она, — он был моим мужем. Нет, у него другая фамилия, но это ни о чем не говорит. Никто кроме него самого и еще нескольких человек не знал его настоящую фамилию. Во время войны он участвовал в Сопротивлении, потом вступил в армию, стал офицером военной разведки. На самом деле, никто даже не знал, откуда он родом. Он прекрасно говорил по — французски, но чувствовался трудноопределимый акцент. Нет, с ним нельзя связаться. Михаэль погиб в 1957 году, в Алжире, при выполнении секретного задания. Тело найдено не было. Там что‑то произошло, ничего найдено не было. Раньше о нем нельзя было никому рассказывать, но потом, за давностью лет, стало можно. Ко мне приезжала съемочная группа, хотела снять о нем фильм, но из этого ничего не получилось — не осталось ни фотографий, ни документов, ни друзей, ничего. А вы кто, журналист?

— Знакомый, — ответил я. Потом я попрощался и повесил трубку.

* * *

… он любил это сочетание и даже, бывало, специально вспоминал о нем, когда нужно было собраться с мыслями: волнистые контуры оранжевых барханов и соприкасающиеся с ними разрозненные кубики белых домов с залегшими между ними глубокими тенями. Дважды в сутки, на закате и на восходе, солнце окрашивало известку стен в темно — розовый. Окна горели тем же цветом, очень ярко. В эти часы ему казалось, что он находится на огромном горящем корабле, на котором сейчас все раскалится и исчезнет. Но воздух, наоборот, начинал остывать. Становилось холодно. Белые домики едва виднелись в лунном свете и казались костями огромного вымершего животного. Михаэль поудобнее устроился среди бочек с известью — в деревне собирались ремонтировать мечеть. Предстояло провести здесь целую ночь. В деревне завелся снайпер. Вряд ли это был кто‑то из местных, ему бы уже об этом доложили. Как бы там ни было, за неделю они потеряли пятерых солдат. Михаэль облокотился на бочку и стал осматриваться, глядя сквозь стеклышко прицела ночного видения. Он не сразу обратил внимание на легкий свист, а потом было уже поздно. Михаэль не услышал звук взрыва. Он не то увидел, не то почувствовал, как его коснулась, проникая между клетками его тела, огромная — до самого неба, тугая, матово — белая волна. Он успел подумать: «Странно, что цвет может так ударить».

* * *

Пока что я проверил лишь один из возможных вариантов. Я еще раз осмотрел лежавшие на столе предметы. Мой взгляд упал на блокнот. Через несколько секунд я вскочил и заходил по комнате. «Почему я решил, что это — номер телефона? — говорил я сам себе, — ведь, это же дата. Дата! Год рождения, день и месяц». Теперь, когда я знал не только имя и фамилию, но и точную дату рождения, шансы найти Михаэля значительно увеличивались. Вопрос, где еще я мог ошибаться. Я снова открыл «Кассу букв и слогов». Я старался сконцентрироваться и отвлечься от предыдущего прочтения. Когда мне это, наконец, удалось, я прочитал: «Мое ПРаЖСКое ЛоТо».

У меня заняло некоторое время дозвониться до справочной службы, потом — до ее начальника и начальника того начальника, и объяснить им (со мной говорили по — немецки и, поскольку и для меня, и для моих собеседников это язык был иностранным, мы понимали друг друга с относительной легкостью), что речь идет об уникальном случае — возможности воссоединения семьи. Проблема была еще и в том, что фамилия — не совпадала. Но тут мне очень повезло. В базе данных значился лишь один Михаэль, родившийся в эту дату. Наконец, в моем распоряжении оказался нужный номер. На это раз мне не пришлось долго ждать. Мне снова повезло. Моя юная собеседница прекрасно говорила по — немецки. «Пан Михаэль? Это мой дедушка. Фамилия? Он сменил ее после войны. Сказал, что хочет все забыть и начать сначала. С именем, правда, расстаться не решился. И семейные фотографии он тогда тоже сжег, и все документы. Откуда он родом? Трудно сказать. Он прекрасно знает чешский, но нам всегда казалось, что это — не его родной язык. Он живет в доме престарелых, на окраине Праги. Там большой парк и очень хороший уход. Нет, к сожалению, с ним невозможно связаться. Он уже пять лет молчит, только иногда пишет что‑то, но его записи никто не понимает».

* * *

…тогда было очень четко видно все главное, все существенное, а от неглавного хотелось отказаться. Он испытывал в этом потребность. Пожалуй, на тот момент, это была единственная потребность, которую он действительно испытывал. Ему выделили койку в общежитии, он ушел и оттуда, бродяжничал, почти ничего не ел, ни с кем не разговаривал. Однажды ему все же понадобилось написать кому‑то записку, и тогда он понял, что может отказаться от гласных. «Гласные — это дыхание, — объяснял он позже, — дунешь, и нет его. Это все равно, что опираться на воздух. Согласные — это кости и плоть. На них‑то можно положиться». Прошло несколько лет, Михаэль постепенно вернулся к нормальной жизни, жил в двухкомнатном домике с палисадником, обзавелся семьей. Но буквами, обозначавшими гласные, он так и не стал пользоваться. По этой причине он не мог вести никакую документацию, и все последующие годы проработал сторожем, чем, впрочем, казался вполне доволен. В старости, став немощным, он снова замолчал, но продолжал вести дневник.

…Михаэль сидит в удобном кресле. Его ноги укутаны пледом. С озера дует бриз. Ему это нравится. Бриз приносит запах воды и взлетающих птиц. Когда ветер дует с другой стороны, ему это не нравится — пахнет хлоркой и ужином. В руке у него стакан из тонкого стекла. Михаэль любит смотреть на прозрачную воду в прозрачном стакане. Вдруг ветер усиливается, в лицо ему ударяет какой‑то белой пылью. От неожиданности Михаэль сжимает пальцы. Он слышит звук треснувшего стекла. Его пальцы становятся теплыми. Он видит, как по ним течет что‑то красное и капает на землю. «КРВ», — вспоминает он.

* 7 7

Совсем стемнело. Я включил свет. Я посмотрел в окно и увидел свое отражение. Мне показалось, что там, в окне, я выглядел еще старше, чем на самом деле. Наверняка, можно было продолжить поиски, но, как я ни старался, мне не приходило в голову ничего, что могло бы мне в этом помочь.

Михаэль положил серый парусиновый мешок на верхнюю полку шкафа и какое‑то время спустя почти забыл о нем.

Однажды, когда Михаэль уже давно не работал и стал совсем старым, в Иерусалиме пошел снег. Михаэль любил снег и каждый раз ждал его. Когда начался снегопад, он распахнул окно и подставил лицо ветру. Снежинки были маленькими и колючими. Он стоял так, пока не начал мерзнуть.

Ночью снег стал таять, а под утро начались заморозки — редкий случай для Иерусалима. С утра по радио предостерегали, что без лишней необходимости не стоит выходить из дому — на дорогах гололедица, иерусалимцы к ней не привыкли; но Михаэль все же собрался и вышел. Очень медленно, опираясь на палку, он пробирался по тонкой корочке льда. Под ней было что‑то черное и податливое. Михаэлю казалось, что он идет по ночным окнам, которые почему‑то стали горизонтальными. Он добрался до минимаркета, купил пакет молока и, возвращаясь, уже у самого дома, все же поскользнулся и упал, приземлившись на пакет с молоком. Пакет лопнул, молоко вылилось и смешалось со снегом. Михаэль поднялся с земли — к его собственному удивлению, ему довольно легко удалось это сделать. Накануне он видел недалеко от дома мертвую галку. Если повезет, ее еще не успели убрать. Михаэль отряхнулся и пошел за ней, тщательно выверяя шаги. Он принес галку и осторожно положил ее там, где пролилось молоко. Через сутки он вышел, чтобы проверить, что с ней стало, но снегопад продолжался, и он ничего не увидел.

Когда снег растаял, никакой галки там не было.

Бабушка и дед (попытка семейного портрета.)

Ллеку Эпштейну

«Как зовут твою бабушку? Ту, что за тобой в школу приходила? — спросила меня однажды одноклассница, — а дедушку твоего как зовут?».

«Бабушку зовут Тиля, а деда — Арон» — ответила я.

«Нет таких имен!», — засмеялась одноклассница.

Я растерялась. Эти имена никогда не казались мне странными. Мне даже не приходило в голову, что моих бабушку и деда могли звать иначе. Или — что они сами могли быть другими.

У меня над губой — бабушкина родинка.

Мои бабушка и дед прожили вместе почти шестьдесят лет. Мне трудно сказать, что у них было общего.

Бабушка была родом из Кременчуга. Ее отец владел мыловаренным заводиком. Мама содержала личную богадельню. С раннего детства у бабушки были учителя музыки, иврита и французского. В старости она могла продекламировать стишок по — французски или процитировать отрывок из пасхальной аггады. Значение

слов на обоих языках давно было ею забыто. Осталось лишь сочетание звуков. «Маништанаба — лайлаа — зэ?8» — напевала она и улыбалась. Улыбка была торжествующей и недоуменной одновременно.

Дед мой родился в Одессе, в семье сапожника. Он был четырнадцатым ребенком в семье. И единственным уцелевшим. Когда деду было десять лет, семья голодала, и он ушел из дома — отправился на поиски брата — красноар — мейца. Нашел ли он брата, я не знаю. Знаю только, что он стал сыном полка. Полк был кавалерийским. Однополчане изменили его имя и отчество. Я помню, как в раннем детстве приносила деду из почтового ящика открытки, адресованные «Алексею Николаевичу». Я не понимала, что происходит. Думала, это — ошибка. Дед не объяснял. Когда он вернул себе прежнее имя, мне не известно. Но при мне никто никогда не называл его «Алексей Николаевич». «Сам Буденный приказал пошить мне форму!», — любил повторять мой дед. Глаза его блестели.

Дед был ветераном. Победителем. В их спальне, в черной шкатулочке с китайской красавицей на крышке, хранились ордена и медали. Дед разрешал мне в них играть. Он хранил вырезки из фронтовой газеты, в одной из них рассказывалось о том, как дед вывел грузовики с боеприпасами из окружения. В другой — о том, как он попал под обстрел и его контузило. Девятого мая он прикреплял свои награды к лацканам пиджака и выходил на улицу.

Дедовским детищем была дача. Он называл ее «сад». Летом он проводил там большую часть времени. Зимой подоконники их московской квартиры были заставлены коробочками с рассадой. Он все делал сам, сам построил там дом из подручных материалов. Дверьми служили створки шкафа. «Это же — настоящий дуб! — говорил дед с гордостью, — сейчас таких не делают». Посреди участка громоздился огромный проржавевший куб. Это был бак для воды, сваренный из обрезков списанной лифтовои шахты — другой объект дедовской гордости. Его рабочий день на даче начинался в шесть утра и заканчивался поздно вечером. Бабушка ему помогала.

Они оба не были людьми веселыми, но каждый из них не смеялся по — своему.

Дед был жизнелюбив каким‑то упрямым, мрачноватым жизнелюбием. Был впечатлителен, вспыльчив и недоверчив. У него было много приятелей, дальних знакомых. Друзей его я не помню.

Он заботился о своем здоровье. Зимой катался на лыжах в Измайловском парке. Вычитывал о каких‑то чудодейственных диетах — ложку постного масла натощак и луковицу перед ужином — и увлеченно им следовал. Ездил в санатории. Читал статьи о здоровом образе жизни, подчеркивал в них особо полезные места. Помню книгу с заголовком «Жить до 180». Увидев ее, я и не подумала улыбнуться.

Я пытаюсь вспомнить выражения лица бабушки. Мне вспоминается лишь одно. Такие лица у женщин на картине «Суббота» Андре Дерена, в Пушкинском музее. Лицо человека, который знает, как надо, собран и тяготится собственной привычной собранностью. Лицо кажется невозмутимым. Глаза малоподвижны. Уголки губ опущены.

…Мама рассказывала мне, что однажды, еще до моего рождения, на бабушку напал бык. Это случилось на даче. Она шла с железнодорожной станции в поселок, в руках у нее была красная шерстяная кофта. Бык пасся неподалеку. Цвет кофты ему не понравился. Он решил атаковать бабушку и помчался на нее, выставив рога вперед. Бабушка не пыталась убежать. Когда бык приблизился к ней почти вплотную, она, как заправский тореадор, сделала шаг в сторону и подставила быку сумку. Он ударил рогами по сумке и понесся дальше. «Ты не знаешь нашу бабушку!» — заканчивала свой рассказ мама.

Она была права. Я действительно не знаю бабушку. И деда я тоже не знаю.

Однажды, когда я была уже подростком, бабушка обмолвилась, что очень любит Шуберта. Я удивилась. У них дома не было проигрывателя. На концерты она тоже не ходила. Выражение ее лица на секунду изменилось. Это выглядело так, как если бы застывшая в янтаре бабочка вдруг ожила и попробовала пошевелиться. Шуберт принадлежал к другой ее жизни. Не к той, в которой я ее застала. Там были уроки французского, нарядные платья, подружки… еще там был старший брат Лео, блестящий Лео, пропавший без вести в самом начале войны.

«Наш учитель иврита обожал Лео, — рассказывала мне бабушка, — Он собирался уезжать в Палестину и умолял, упрашивал папу с мамой отпустить брата с ним. Говорил им: «У вас такой замечательный мальчик. Такой талантливый. Отправьте его со мной. Я о нем позабочусь. Он там расцветет!». Родители не согласились. Они боялись. Говорили, что в Палестине опасно. Опасно!» — бабушка качала головой.

…Она хранила несколько писем, которые Лео успел написать с фронта. Фиолетовые строчки легко бежали по ветхим пожелтевшим страничкам, «…спать нам приходится под открытым небом. Мы зарываемся в стога сена. Должен сказать, что эти спартанские условия влияют на меня благотворно. Я уже давно не вспоминал о своем здоровье…» Я не знаю, где теперь эти письма.

Каждый вечер, в семь часов, бабушка включала телевизор и усаживалась в кресле, под торшером. Дед тоже приходил в комнату, садился на стул, ставил локоть на полированный стол, прикладывал полусогнутую ладонь к уху и подавался вперед — он плохо слышал.

Показывали передачу «Сегодня в мире».

«Ужас — ужас!» — потрясенно шептала бабушка.

«А!» — сдавленно восклицал дед.

В комнате царила гармония.

Я не помню, чтобы бабушка с дедом ссорились.

Разговаривали они тоже очень мало. Может быть, они не хотели говорить в моем присутствии. «Мэн дарф ништ рэден! *» — останавливала бабушка деда, указывая на меня глазами. Эти слова долго сливались для меня в загадочный «мэдафнэшт».

А может, слова были им уже не нужны.

Однажды дед исчез. Ушел за покупками и не вернулся домой. На третий день поисков, почерневшая, осунувшаяся бабушка, подчинившись какому‑то наитию, поехала на дачу. Дед полол клубнику. «Понимаешь, Тиля, — сказал он жене, — я шел и вспомнил, что забыл

Нельзя разговаривать! (идиш)

перекрыть в саду воду. Поехал сюда, думал сразу же и вернусь. А тут — столько работы. Пришлось задержаться». Я не знаю, что ответила ему бабушка. Может быть, она не сказал ему вообще ничего. И лицо ее оставалось обреченно — невозмутимым. С таким же лицом она, наверное, подняла пробитую бычьим рогом сумку и продолжила свой путь на дачу в сгущавшихся сумерках.

Бабушка собирала библиотеку из подписных изданий, аккуратно расставляя в шкафу полученные по открыткам из книжного магазина томики. Вальтер Скотт был красным в мелких черных лилиях, Марк Твен — синим, Диккенс — темно — зеленым, Алексей Толстой — светло — желтым, а Конан Дойль — черным с красными буквами. Когда дед шел спать, он брал из шкафа книгу — всегда Стефана Цвейга или Мопассана. Еще он любил читать газету «Факты и аргументы».

У бабушки в шкафу лежала специальная сумочка — чтобы брать с собой в театр сменную обувь. Был у нее и театральный бинокль. Мне разрешали в него смотреть.

Я не помню, чтобы бабушка с дедом ходили в театр или кино. Они выходили вместе из дома только, чтобы пойти в гости к родственникам. Бабушка очень любила своих родственников. Интересовалась их делами. Писала им письма. Сопереживала им. Родственников становилось все меньше.

Бабушка умерла в восемьдесят четыре года. Когда ее не стало, с дедом случился микроинфаркт. До этого он никогда не жаловался на сердце.

После ее смерти дед увлекся банковскими операциями. Отдавался им со страстью диккенсовских героев из собранных бабушкой по подписке томиков в тусклых

переплетах. Он распределял свои немногочисленные сбережения по разным банкам, внимательно следя за процентами. Когда случился дефолт, мы боялись, что он этого не переживет. Но все обошлось. Вероятно, умение перелистывать страницу и было истинным секретом его здоровья.

Дед пережил бабушку на десять лет. Он приехал в Израиль, обзавелся новыми костюмами и, прикрепив к ним ордена, ходил на заседания клуба ветеранов Великой Отечественной. У него появилось много знакомых. «Здорово, Арон!» — кричали ему приятели через улицу. «Приветствую!» — отвечал им дед, подняв палку для ходьбы. Как у многих слабослышащих людей, у него был очень громкий голос.

Однажды я слышала, как он звонил кому‑то в Москву.

«Михаил, алло! Алло! Михаил, это ты? — кричал в трубку дед — Как дела? Скажи, Майданек умер? Май — данек умер? А ты как?»

Мне стало страшно.

Это была фамилия их общего приятеля. Я не сразу это поняла.

Майданек был жив.

День рождения Екатерины Аркадьевны

и обязательно не забыть ключи.

Екатерина Аркадьевна взглянула на себя в зеркало. Брезентовый дождевик, резиновые сапоги. Может быть, не изящно, как некоторые скажут, но зато практично. Для поездки на дачу лучшей одежды еще никто не придумал. И сумка на колесиках — тоже прекрасная идея была. Без нее даже сложно представить, как бы она со всем управилась. Прием гостей — дело нешуточное. И о чтении в электричке Екатерина Аркадьевна тоже позаботилась. По дороге туда — «Аргументы и факты», свежий номер. На обратном пути, когда уже хуже сосредотачиваешься — «Наш сад». Екатерина Аркадьевна еще раз осмотрела квартиру, проверяя, все ли в порядке, взяла сумку и вышла из дому.

Электричка прибыла точно по расписанию. Дорога от железнодорожной станции была безлюдной — будний день, конец октября. Окна в успевших отсыреть домиках были зашторены тюлевыми занавесками. За поселком асфальтовое покрытие обрывалось; дорожка выскальзывала из под него и, оставив позади поляну с заброшенной водонапорной башней, отклонялась в

112 НинаХеймец

сторону леса. Идти надо было вдоль опушки. Тропинка то почти терялась в подступивших деревьях, то отдалялась от них, будто кокетничая, но лесную кромку так и не пересекала — незачем.

И вот, за поворотом, ее дом. Он громоздился на садовом участке, накрывал его собой, как притаившаяся рябая птица. С северной и южной сторон дом подпирали две веранды. А над ними, под островерхой крышей — второй этаж с фигурным балкончиком. Балкончик придумал папа. Они приехали тогда на дачу, и папа вдруг сказал: «Всем наш дом хорош, но чего‑то в нем недостает». И начертил этот самый балкончик, и сам же его и построил, за три дня, буквально. Екатерина Аркадьевна очень хорошо помнила папино лицо. Как будто человек однажды чему‑то обрадовался, повеселел, улыбнулся; а потом и обстоятельства менялись, и настроение. Но черты лица оставались неизменными — как забытая побледневшая афиша, из‑под которой проглядывают другие афиши. «Надо бы обновить на балконе перила, — подумала Екатерина Аркадьевна, — весной съезжу к строителям, куплю у них несколько досок»

Она достала из сумки ключи. Повозилась с замком у калитки. Дверь дома поддалась легко. Екатерина Аркадьевна поставила сумку у стола, спустилась в погреб — за яблоками и клубничным вареньем. Надо было поторопиться — до наступления сумерек растопить печку, вымыть полы и накрыть на стол, чтобы потом спокойно пообщаться с гостями, ни на что не отвлекаясь. Она вытащила из сумки бутылку вина — сама делала, из черной смородины, по папиному рецепту. Потом настала очередь свертков: блинчики с мясом и творогом, баночка с винегретом, пирожки с капустой — тмин, вот секрет начинки. Тмин, а никакой не укроп!

День рождения Екатерины Аркадьевны 113

…От настольной лампы с витражным абажуром, маминой, по стенам и потолку шли разноцветные блики — зеленые, красные, фиолетовые. И папину настольную лампу она включила, направив свет на отштукатуренный простенок. Получилось точно, как надо. Шестой час. Пора. Екатерина Аркадьевна села за стол, откупорила бутылку, положила пробку в специальное блюдечко — чтобы та не скатилась со стола, налила вино в хрустальную рюмку и посмотрела сквозь нее на свет ламп — сначала маминой, потом — папиной.

— Ну, с днем рождения! — сказала она.

Екатерина Аркадьевна отхлебнула вино, тщательно вытерла губы салфеткой и осмотрела стол. Столько еды, не знаешь, с чего и начать.

Это мамина идея была, на самом деле. Отмечать день рождения на даче. Екатерина Аркадьевна тогда училась в шестом классе. Осень в тот год выдалась необыкновенно теплой. Скоро уж снег выпадать должен, а на дворе — бабье лето. Вот мама и сказала, что такой день лучше всего провести за городом на даче. И что всех ее подружек можно пригласить туда. И что будет картошка с грибами. Они условились встретиться на вокзале. Прождали с мамой на перроне почти час, но никто не пришел — чего и следовало ожидать, собственно. Они тогда всё‑таки поехали на эту дачу. Мама нажарила сковородку картошки с грибами — у них были, сушеные, висели на веранде. Екатерина Аркадьевна очень любила грибы. Ей тогда было так вкусно, что она почти перестала расстраиваться. Но день рождения они на даче больше не отмечали. А потом, в институте уже, повторилась та же история. Только папы с мамой уже не было. И гости были приглашены в ее городскую квартиру. Но так получилось, что никто не пришел. Совпадение, можно сказать. Будний день, все заняты. А на следую — щий день рождения Екатерина Аркадьевна отпросилась с работы и уехала на дачу. Решила там его впредь и отмечать. Там спокойно, и проще собраться с мыслями. И с гостями вопрос она тоже решила. Картошку с грибами она, правда, не жарила. Как ни пыталась — всё равно получалось как‑то не так.

Екатерина Аркадьевна вынула из сумки папку. Смахнула пыль с выцветшего зеленого коленкора.

— Добрый вечер, Валентина Степановна! — сказала она, доставая из папки первую фигурку. Плотный черный ватман. Почти картон. Девочки в магазине канцтоваров для нее откладывали. Не за просто так, конечно, — Милости просим!

Екатерина Аркадьевна поднесла фигурку к настольной лампе. На простенке образовалась четкая тень. Круглые щеки, прямой острый нос, шиньон. Валентина Степановна просто создана была для силуэта. Силуэтогенична, если есть такое слово, конечно.

— С днем рождения, Екатерина Аркадьевна, — произнесла Валентина Степановна скрипучим голосом, — спасибо за приглашение.

— Не за что, — ответила Екатерина Аркадьевна сухо.

— Вы уж не сердитесь, Екатерина Аркадьевна. Поймите и меня. Я же всегда так поступаю. Покупатель не смотрит на весы — обвешиваю. Смотрит — обсчитываю. Я же не со зла тогда. Я вас очень уважаю. Вот вы заходите, я сразу себе говорю — эта женщина умеет товар выбирать, не лишь бы.

— Ладно, — смягчилась Екатерина Аркадьевна, — не надо так переживать. Все мы люди, как никак.

Потом были Лидочка и Паша, из дома напротив. У Лидочки вот — вот должен был родиться ребенок, и дома, готовясь к поездке, Екатерина Аркадьевна вырезала ей аккуратный круглый живот. Она очень стара — День рождения Екатерины Аркадьевны 115

лась — чтобы линия была точной, без заусенцев. Раньше Екатерина Аркадьевна вырезала как все — держала лист бумаги неподвижно, создавая силуэт движением ножниц. Но потом она обнаружила, что гораздо удобнее держать неподвижно ножницы, поворачивая лист между острыми створками. Как если бы бумага сама знала, что из нее должно получиться. А Екатерина Аркадьевна лишь направляла её, не давала отвлечься.

Екатерина Аркадьевна поднесла Лиду к лампе, но, поколебавшись, положила ее на стол. Чего‑то явно не хватало. Екатерина Аркадьевна достала из папки запасной лист — никогда не знаешь, с чем столкнешься. Ножницы она тоже всегда возила с собой, в сумке. Екатерина Аркадьевна вырезала из бумаги запятую и, достав из ящика буфета булавку, приколола запятую к Лидочкиному животу.