Ворчание ездового пса

Ворчание ездового пса

Вы все доживёте до своей старости. На каком‑то рубеже остановитесь и оглянетесь назад. А потом снова вперёд. И сравните. И зададите себе вопрос: «Кто я на этой земле?»

Пожалуйста, не судите строго старого пса за ворчание и за проскакивающие иной раз соленые словечки.

*****

Я вот задумываюсь: ездовой пес, годы твои уходят, ты уже старик, седьмой десяток, – а хочешь в писатели. Назови такого писателя, чтоб начинал в 60 лет и стал известен. Ты‑то известен широко, да в узких кругах. И дальше этих кругов тебе не пройти.

Мало того, начинается уже деградация. Видать, рубеж возврата пройден – и не наверстать, а тем более, не развить талант. Раньше надо было развивать. Вот именно так, согласно Экзюпери, погиб в человеке Моцарт. Жизнь его убила во мне.

Мне всегда не хватало наглости, нахрапистости, – вещей, оседлав которые, посредственность пролезает вверх и набивает руку ещё в молодости. Я обрел уверенность только к старости. Все сомневался. Вот и перегорел. Всплеск был с 58 до 63. А сейчас только лень и усталость, усталость и лень. Все болит.

Поддерживает меня то, что все‑таки мои книги востребованы. Каждое известие, касающееся нового издания, подхватывает меня, вливает какие‑то силы и вдохновение.

Мне нужна похвала, нужно признание, поддержка близких людей… этого‑то как раз и нет. Сколько же можно преодолевать сопротивление материала? Причем, никто открыто и не мешает… и вот это и есть препятствие: стена молчания.

Я явно не имею писательского, художнического таланта. Я могу только связно описать свои мысли. Но положение монополиста, решившегося‑таки писать о кухне авиации, подняло меня в глазах читателей. Что ж, надо оседлать монополию и стараться хотя бы удержаться в этом седле. Поэтому я и поднимаю планку. Старик…

С раздражением отметаю все попытки журналистов вывести меня на орбиту пиара. Все, ребята, я наелся суетой. И уж известности мне, помимо моих книг, не надо.

Завтра, ну, послезавтра, не загадывая, заеду на дачу, буду в тепле не спеша работать, а уставши – писать. И это будет лучшая, такая, о которой всегда мечтал, жизнь.

Скроюсь от людей.

Казалось бы, постоянный физический труд, изо дня в день, уже почти месяц, – должен стать привычным… так нет. Не могу втянуться. Видать, рубеж возврата пройден и неумолимая старость подошла. И, главное, вроде и сила ещё есть, а энергии – все: энергии нет.

Энергия была ещё три года назад… Все; теперь ничего мне уже не надо. За эти три года я резко постарел, и телом, и, главное, душой. То я все упирался и не хотел признавать себя стариком. Были всплески энергии…

А нынче я принял, наконец, старость, принял как должное. Вот оно, то время, когда отпадают все проблемы, кроме здоровья. И никуда уже не надо спешить: я все успел, все себе доказал.

Но зато уходит душевная энергия, толкающая писать. Все больше и больше обволакивает душевная лень.

Интересно: привычка к дневнику снова вернулась. Чего мне в жизни не хватает? Вроде все есть. Ну, жду выхода в свет «Рассказов» и «Откровений» – так никуда они не денутся, договор заключён. «Рассказы» вроде уже появились.

Я мучаюсь тем, что никак не решусь всерьёз засесть за книгу, то есть, полностью поддаться увлечению, что станет заметно дома; будут разговоры… Яд этих разговоров будет все время отравлять вдохновение. И даже не яд – нет, застой. А моя книга – это ещё одна ступенька вверх.

Вечером зачитался книгой о чернобыльской трагедии: «Чернобыльская тетрадь Г. У. Медведева. Он там работал до катастрофы, потом собрал документы и написал динамичную вещь. Хотя много специфической терминологии, которую он не сумел донести популярно, но все окупается напряжением действия. Вот как надо нагнетать; ну, поучусь.

У меня, как мне сейчас кажется, действие почти остановилось, я ушел в психологические дебри. И хотя дал книге рабочее название «Страх полета», надо не забывать про это… «экшен, экшен!» Не страх разбавлять действием, а действие окрашивать страхом. Самая тонкость – найти грань между трагедией и боевичком.

Дочитал книгу Медведева. Тяжелое ощущение трагедии. Мы ведь ничего не знали. Собственно, Чернобыль – квинтэссенция ошибочности того пути, по которому вели нас большевики. Этот путь – путь лжи, а с атомом по лжи не проживешь. И пострадал народ, который верил большевикам.

Нанюхал тут бесплатные духовые вальсы, потихоньку качаю и наслаждаюсь как никогда. Какая свежая струя в мутной вони этих современных синкоп. Поистине эта музыка вечна.

Так любимый мною Василий Иванович Агапкин, создавший бессмертное «Прощание славянки» (лучшего русского марша нет, и уже никогда не будет!), раскрывается как композитор и аранжировщик в вальсе «Голубая ночь». Какая тонкая работа басов! А соло валторн и теноров… а трели деревянных… Короче, я покорен. Этот вальс – символ покоя и простора. Не говоря уже о простой, но такой милой мелодии. Уж точно: «баритоны плачут…» – как прекрасно в детстве сказал нам покойный, царство небесное, Алексей Сергеевич Журавлёв. Вот уж Учитель: одно слово – а как запало. До могилы буду любить духовую музыку, и единственное, о чем мечтал бы, – чтобы хоронили под хороший оркестр… чтоб трубы пели, а баритоны плакали…

Я отличаюсь от массы летчиков только способностью чуть глубже задумываться над тем, что для них само собой разумеется. Это моя «инородность тела» – она изначально сидела во мне, и как ни пытался убедить сам себя в том, что я такой же, как все, пилотяга, – не вышло.

А по–настоящему глубоко мыслить я никогда не умел и не стремился. Во мне какая‑то легкость, поверхностность, скорее широта, чем глубина. Я и беру этой легкостью. Ну, как в оркестре: не любил зубрить ноты и цепляться за них, играя мелодию; я эту мелодию запоминал с лету и играл наизусть. Использую то, что легко даётся.

Вот мне легко даётся писать – легко и пишу. Рассказ, малая форма. Но Шукшин тоже писал рассказы. И Чехов. И Горький. Им, талантливым русским писателям, несть числа. С них надо брать пример. А я беру исключительно необычностью темы… щепка, вознесённая случаем на гребень аэрофобической волны. Легкие рассказы. Они даже легче, чем бесчисленные диалоги Донцовой.

Так писать – по столовой ложке раз в неделю – и года на книгу не хватит. Интерес писательский как‑то замыливается и затирается сиюминутными мелкими делами. Вот, Оксана на курорте, и меня дёргают: забери Юльку с танцев, подстрахуй с репетитором, отведи в школу… Нет, я не против, но планы писать все отодвигаются.

Надя об этом и мечтает: чтоб совсем угасло. А я все откладываю решительный разговор: будет потом болеть голова… Но надо таки решиться и отстоять свое право писать, причем так, чтобы диктовал я, а не мне. Вон Донцова, говорят, даже запустила пепельницей в голову мужу, когда тот вошёл в комнату в процессе работы.

За два с половиной месяца свободы я только–только пришел в нервную норму. Голова болела месяц, с этими перипетиями. А теперь уже и Надя, в общем, смирилась. Ну, не век же работать. Для меня же главное – никогда больше не пойду в несвободу и извивание. Мое время теперь принадлежит мне.

Чувствовать себя ещё достаточно молодым и вкушать свободу – это дорогого стоит: сорока тысяч в месяц. Ну, да воля была не моя. И я этим успокаиваюсь перед Надей.

Надя все никак не может простить мне, что, вот, Ковалёв ведь устроился, и Константинов тож, и Лена… «А тебя никуда не берут». И подспудно: «Он бездельничает, а я вкалываю».

А меня, бездельника, читают. Я свободен и творю; упомянутые мои коллеги гниют в курилках, ну, Лена трудоголик, да и молодая ещё, ей сына надо выучить.

Я наслаждаюсь домоседством в одиночестве. Надя бурчит, что сама она мне, мол, не нужна. Она не права: просто дайте мне наесться свободой, эгоизмом и творчеством.

Я живу так: написал пару страниц – и дальше день мне неинтересен; просто нахожу себе заделье на кухне, тяну до сна.

Телевизор, являющийся фоном для Надиных размышлений, я ненавижу. Для меня фоном может служить музыка; Надя не любит её. Надя все ещё ревнует меня к писанине, и это будет до могилы. А я не могу понять, почему в старости, в свежей, ещё не очень болезненной старости, я должен всецело и всепоглощающе принадлежать только ей и тратить свое драгоценное, утекающее вместе с талантом время на сидение рядом, на ничего не значащие, полупустые разговоры под телевизор, одно да потому.

Но это все мелочи. Мы живём вместе уже сорок два года, ну, без месяца. Мы привыкли к этому мелкому борению, сопротивлению материала. Научились прощать. Охотно работаем вместе на даче. Какие мы ни разные, а жить вместе научились.

Написал я письмо Пономаренко, поплакался, поделился планами. Наде дал прочитать, она устроила разбор, ну, привычное дело. Она считает, что мне сильно мешает апломб старого маразматика; я же считаю, что ей мешает апломб человека, меряющего все, а паче, летную работу, на аршин общепринятых истин. Я тут бессилен. Я могу только попытаться привести в книге пример ситуации, которую на этот аршин не напялить.

Наслаждаюсь вальсом Агапкина «Голубая ночь». До того тонкая работа басов… почему мне так нравятся басовые партии? Ну, не встречал я красивее басов, чем в этом вальсе. А тут ещё ночи стоят тихие, морозные, голубые. Полная луна… На даче аж задыхаешься от красоты. Может, и Василий Иванович так же был потрясен красотой, и на него снизошло вдохновение?

Но вальс точно соответствует названию.

Надя, наконец, приняла повесть. Слава тебе, господи. Мне ведь важно не то, что она меня рецензирует, а то, что участвует в процессе. Взялась копаться в моих прежних книгах. Какой‑то интерес появился.

Ну, а что мне ещё надо‑то.

Эх… если бы всего этого добиться года четыре назад, не было бы того, что произошло между нами. И как бы она меня поддержала, и сколько бы я ещё написал, вдохновлённый этой поддержкой.

Теперь все утряслось, и мне больше ничего не надо от жизни. В борениях, ошибках, поисках и потерях, я принял старость души.

Вечер. Читал интервью Пономаренко; я в восторге. Вот – трибун: сильный, взволнованный, убежденный! Интеллект, замешанный на любви. Исповедь без оглядки на условности. Искренность. Не для славы, а для пользы.

Я против него – детский сад. А он нашел во мне что‑то. Я отправил ему бандероль с рукописью.

Весь вчерашний день прошел под впечатлением действа интронизации нового патриарха. Партия и правительство придают этому событию эпохальное значение: надо сплачивать нацию! Поэтому и президент, и премьер, со своими супругами, по стойке смирно отстояли три часа в соборе, усердно крестясь во весь размах.

Я же – слаб человек – увлекся хоровым пением, как в концерте. Но потом, так же точно, увлекся и речами, а дальше пошли передачи и фильмы на религиозную тему. Брало за сердце. Страна, народ, с такой духовностью… Молодежь наша нынче жадно впилась в трубу гарлемской канализации и всасывает искусство негритянских помоек. Прагматики, блин. Ну, да новый патриарх – человек очень активный, пусть работает.

Начал было смотреть фильм «Стиляги»… и стало мне так грустно, так тоскливо…

Почему я был в аэрофлоте инородным телом, не как все?

И я и остался не таким, как все, правда, ценой определенных жертв.

Как сохранять баланс между толпой таких, как все, и уровнем притязаний личности? Мне это уже не важно, а вот Юльке…

Хотя меня всегда спасало превосходство в знаниях, подтвержденное успехами в учебе. Юлька, в общем, такая же. И в ней вроде тоже нет высокомерия, отсекающего личность от стаи навсегда. Жить‑то необходимо среди людей.

Вчера вечером случайно смотрел фильм о выдающемся кинорежиссёре современности Отаре Иоселиани. Личность его мне очень понравилась: прекрасный интеллигентный русский язык, спокойная, сдержанно–благородная манера поведения, мудрый взгляд интеллектуала. Правда… я не видел ни одного его фильма (а их всего‑то единицы). Хотя… такая личность, думаю, может творить великие вещи.

Ну, я не киноман.

Зато я и не подмят эмоциональным впечатлением от его профессионального величия.

Однако утром захотелось узнать об этом человеке побольше. И вот натыкаюсь в интернете на пространное интервью, взятое у мэтра по поводу недавней войнишки с Грузией. Поразился: совсем другой человек – ненавидящий, не способный логично ответить на простые, очевидные вопросы, укрывающийся от их остроты за двойными стандартами… Поистине, идейный враг просто России! Даже не Советского Союза. Россию – просто Россию – он ненавидит. И в конце он просто прогнал от себя журналиста, логику которого не мог и фанатически не хотел опровергнуть.

Да, Вася… Не все то золото, что блестит. Не покупайся хоть в старости на чисто человеческую симпатию, за которой может скрываться примитивный, хоть и высоколобый, монстр–националист.

А одно из моих важнейших убеждений – это то, что национализм хуже коммунизма и фашизма вместе взятых.

Великий человек всегда выше интересов одной нации. Истина превыше родины, сказал Чаадаев. А вот Иоселиани, убежав от родины ради истины… не смог стать выше.

Во всех его произведениях, по единогласному мнению критиков, присутствует лейтмотив: конфликт старой народной культуры с т. н. новой, европейской культурой, причем, с ироническим сознанием обреченности старого.

А он живёт ведь теперь не в любимой Грузии, с её ещё не умершей патриархальностью, а в Париже – средоточии нового уклада, новой культуры. И жалуется, как там тяжело работать! А русские, мол, – вообще свиньи, изначально.

Это нынче политкорректно называется «сложный характер». А по простому – дерьмо.

Полез в источник, вернее, помойную яму, где нашел компромат на Иоселиани. Там этого кала – на год читать и отплевываться. Все сплетни из интернета, на всех мало–мальски известных людей. Стало противно: вот в чем интерес горожан. Перефразируя Камю: «они блудят и читают интернет».

Пришла весточка от Олега, летает, прочитал мой опус, хвалит. Обещал в конце месяца прилететь, заскочит в гости.

Больше отзывов пока нет. На проту-154 на новой ветке 20 постов, первые отзывы симмеров. Издательство молчит. Видать, в связи с кризисом, идёт переосмысление, и мой труд под него тоже подпадает.

Что будет покупать обыватель в период кризиса?

Мне кажется, любитель останется любителем и на интересную книгу пару сотен всегда найдет. Вопрос только: что считать книгой интересной? Донцову? Акунина?

Ночью проснулся и два часа думал обо всем этом.

Надя прослышала о предстоящей в 2010 году переписи населения и подталкивает меня устроиться где‑то там. Если не ходить по дворам, а сидеть в уголке с компьютером, то тысяч на 8–10 я бы согласился. Надо же как‑то зарабатывать, чтобы отдать долг.

А что я, собственно, умею? Ну, работать в Word, сочинять, редактировать и править документы, работать корректором, используя абсолютную, против 99,9% нынешнего населения, грамотность. Может, администрация и клюнет.

Читатели подталкивают меня писать мемуары. Енисейские мои воспоминания всем нравятся. Я подумаю об этом после того, как утрясется с новой книгой.

Надя приходила на обед. Узнавала насчет работы мне. Да уж: требуются не старше 35–40 лет, с дипломом по специальности. Я так полагаю, ещё и со знанием суахили, 5–го уровня, и с умением бегло читать ноты на арабском. А что: нынче безработица, выбирают, ковыряются…

Нет, никто не пишет на мыло. Всем некогда. Я начинаю тихонько беситься. Если бы это было первый или второй раз, а то ведь – пятая книга! И ведь последние опусы Дышев буквально выхватывал у меня сырыми. Я и рассолодел. А теперь бесюсь и потихоньку пью самогон, спасибо Вите.

Под глоточек алкоголя даже вздремнул, слушая сквозь сон старинные вальсы. Чуть озяб, очнулся, и легкий хмель прошел. Взялся за свои кухонные дела, приготовил ужин.

Пришла Надя, поели. Посмотрели «Папиных дочек», расселись по углам.

Никто не пишет, тишина. Правда, в Европе сейчас около 16 часов, писать будут или через час, или вечером, а прочитаю утром.

На Проту сдержанные отзывы, типа, «нужная вещь», «ничо так», «спасибо» и т. п.

Мысль… чтоб не убежала… Ага: если кушать суррогат, в котором питательных веществ всего 2%, а пользу от пищи определять по качеству и количеству кала… можно принципиально ошибиться.

Это к вопросу лишнего офисного планктона в любой компании.

Хожу в поликлинику, выбиваю рецепты. Оказывается, мне, как и всем – за 50%, а бесплатно – только полутора оставшимся в живых блокадникам. Готовлю анализы, чтобы получить справку на санаторно–курортное лечение; потом буду становиться на очередь в собесе, может, зимой дадут путевку куда‑нибудь на Тагарское. Хожу за молоком из цистерны на улице: оно дешевле магазинного. Сходил за льготным хлебом: записывают фамилию и номер пенсионного, платишь на 5 рублей меньше.

Унижение во всем. В очередь, сукины дети!

По мне – взять бы, отнять и разделить поровну. По моим пенсионерским понятиям, надо все – абсолютно все льготы – отменить. Абсолютно. Вместо льгот дать добавку к пенсии. И тогда станут не нужны сотни тысяч распределителей, учетчиков и контролеров уравниловочной справедливости. И тогда не будет массового унижения сорока миллионов живых пенсионерских душ. Каждый будет покупать по своим возможностям, и мерилом всему будет рубль.

Но это слишком просто, как у Шарикова. А на самом деле так до сих пор и существуют около 70 видов льгот, и тысячи лазеек около и мимо них. И коррупция.

Что ж, Вася, не хочешь унижаться – возвышайся трудом своим. Только не на проходной, а все ж на писательском поприще.

Надо садиться за мемуары. Тихо шевелится мысль: а не предложить ли повесть другому издательству, например, АСТ?

Нет уж, надо дотерпеть. С Эксмо вроде работа наладилась, чего уж обижаться. Прошло всего 10 дней, как я им отправил текст. Ну, подождем ещё: и больше ждали. Они ещё рассчитывают на мне заработать.

Радостную для меня новость прислал красноярец Макс Чернов. Оказывается, мои ахтунги продавались в книжном магазине на ул. Николаева, в пяти минутах ходьбы от моего дома. Надо бы взять пару своих книжечек и предложить им продать. А то у меня все полки забиты дома, а ещё жду «Самолетопад».

Не откладывая в долгий ящик, сходил. Стоит моя «Аэрофобия» в углу, а чуть пониже – два ахтунга Некрасова. Говорят, книгу берут, но неохотно, уже как месяца два–три… Спросил насчет реализации. Ну, магазин эти проблемы не решает; дали телефон офиса.

Созвонился с координатором в офисе. Оказывается, они временно вообще приостановили закупки… так это, на полгода примерно. Им книги Эксмо приходят прямо из Новосибирска.

Короче, кризис достал всех, закупки падают, и издательства раздумывают, кого печатать, а кого пока нет. В Москве ещё продажи могут давать прибыль, а на периферии как всегда…

Поэтому надежды на скорый выход в свет книги – мало, надо делать ей рекламу в интернете и не оглядываться на издательство. Надо будет – мне сообщат.

Получается, примерно, как и с «Раздумьями». Не повезло.

Но это не значит, что надо опускать голову. Буду писать в стол.

Пришла бандероль с «Самолетопадом». Ну, книга как книга. А насчет «Страха полета» пока молчание.

Приятно видеть аккуратные стопки своих собственных произведений. Все ж‑таки след на земле.

Идут письма; спорим с Денисом, он Пономаренко не читал, а надо бы. Отправить ему книги академика, что ли. На кой они мне, старому деду, а парню, думающему пилоту, польза.

На форумах повесть обсуждается. Наиболее массовая оценка выражается типичной фразой: «на одном дыхании». Критикуют по мелочам, но все как один читали взахлёб.

Насчет соплей. Мне Вульфов прислал кое–какие свои опусы. Я с трудом их прочитал и с душевной болью дал отзыв. Он пишет примерно как Сергеев–Ценский, витиевато–художественнически. Путаешься в пышных словесных кружевах. Ну, таков художник. Он скорее поэт. Его произведения подошли бы для чтения в салонах начала ХIX века.