Помоги проекту - поделись книгой:
Всеволод Иванов
Кремль
У
Кремль
Пролог
В том году, когда великий князь Иван Третий призвал на помощь русским мастерам итальянских, чтобы воздвигнуть несокрушимую крепость — московский Кремль, произошли две ссоры.
Великий князь Иван сильно обидел мелкого удельного князя Никиту Ильича Подзольского, что владел городом Подзол, лежащим неподалеку от верховьев Волги на рыбном и глубоком озере Подзольском и на лесной речке Подзолке. Москва долго обсуждала эту ссору: хитер и зол был князь Никита, и хоть был беден, но большое зло мог причинить Москве. Но надеялись на ум великого князя Ивана. И случилось по надежде: великий князь Иван приласкал князя Никиту, и тот покинул Москву словно бы без злобы.
А вторая ссора прошла почти незамеченной. Русские мастера каменной кладки повздорили с итальянскими, и старший русский мастер был схвачен и верчен за чуб, и великий князь, узнав об этом, сказал, смеясь: «Добре. Так и надо. Не обижай гостей». А правда-то была на стороне русских: они говорили, что Кремлевскую каменную стену надо начинать кладкой до того, как земля повреждена стужей; итальянцы же считали, что это не имеет значения.
Покидая Москву, князь Никита словно бы невзначай встретился со старшим русским мастером и словно бы невзначай сказал ему:
— Уж если трудно стоять тебе рядом с немцем, приходи ко мне на Подзол.
Мастер тряхнул длинными черными волосами, которые в драке, видно, не все выдрал итальянец, и ответил:
— Уж коли, княже, взялись за этот Кремль, достроим. А про ласку твою княжескую не забуду.
И не забыл. Лет через пять уже сильно поседелый мастер Петр приехал в Подзол.
Князь Никита вывел мастера на холм, обнесенный дубовым тыном с башнями из несокрушимого кремлевского леса, и сказал:
— Хочу здесь выстроить каменный Кремль лучше московского.
Мастер Петр поклонился князю и, похвалив желание его, осторожно добавил, что Москва богата, велика, что много у ней и камня, и рук мужицких, и коней, а здесь… И строитель Петр сын Григорьев развел руками, указывая на обширные и пустынные воды озера, медленно текущие в Волгу через речку Подзолку, и на дремучие леса, сквозь которые, казалось, не только что человеку, но и мысли пробиться трудно. «Бедна твоя окраина, княже, беден удел твой», — говорили глаза мастера Петра.
И тогда князь Никита подал мастеру две монеты. Одна большая, почти в ладонь, а другая маленькая, с ноготь мизинца, и обе из чистого золота. Князь спросил:
— Которая будет тяжелее?
— Большая не в пример тяжелей, — ответил мастер Петр.
— А теперь вглядись и скажи мне: которая ценней — большая или малая.
Недолго держал в руках монеты мастер. Он ответил:
— Малая не в пример дороже. Необыкновенный искусник чеканил ее, княже.
И тогда князь Никита строго приказал:
— Вот так же вычеканить мне и мой Кремль.
Мастер, тряхнув волосами, низко поклонился:
— Вычеканим, княже. Одно только скажу. У московского Кремля герб есть святой: Георгий Победоносец, растоптавший змия и растерзавший ему поганые татарские уста. Надо и тебе, княже, о гербе думать. Легче нам будет строить под святым гербом.
И тогда сказал князь Никита:
— Видишь — леса? И видишь речку через те леса? И видишь — кто-то плывет через ту речку?
— Не то человек, не то медведь, — ответил, вглядываясь, мастер.
И тогда сказал князь Никита:
— Вот тебе и герб: медведь плывет через воды.
— Глупый зверь, — сказал мастер, — много ли, княже, будет от него помощи? Того лучше какого-нибудь святого поставить.
— Святыми мы сами встанем, — сказал князь.
И мастер, дивясь смелости и гордости князя Никиты, только поклонился.
Вот и выстроил князь Никита удивительный свой Кремль.
На московское чудо любуются люди, а приедут в Подзол — того более поражены. Будто и невелика кремлевская стена, будто и не много палат закрыто кругом, — всего шесть, — а как дивно прекрасна стена, какая она легкая, стройная, как необыкновенно прекрасны угловые башни-храмы, и какими цветками выглядывают из-за стены кремлевские палаты! Снаружи храмы и палаты белы, а внутри, сверху донизу расписаны фресками о том, как приятно жить человеку согласно законам божеским и человеческим, и о том, как наказуется житие в грехах, беспутство, законопротивность и срам. А сколько замысловатых лестниц внутри, переходов, коридоров и тайников, а как тепло в тех палатах, и как тихо, и как задумчиво смотришь оттуда на мир!
Митрополичий храм не уместился в кремлевских стенах. Собор и звонницы поставили возле главных ворот. Там, в соборной церкви, в белой серебряной раке, окруженной цепями лампад, почиют мощи святого и благоверного князя Никиты. Мягкий звон несется со звонницы утром и вечером, и особенно ласков он при закате, когда облака отзолачиваются и похожи на резной иконостас, а на повороте реки, под золотым этим блеском, виден белый пароход, мимо красных бакенов огибающий небольшой островок, похожий на плывущего медведя.
Над главными воротами Кремля, выкованными из толстого железа, находится медный герб города — медведь, плывущий через реку. Герб от времени сильно позеленел, края у него какие-то восковые, хрупкие. Фигуру медведя еле разглядишь.
Герб этот висит и поныне. Только в 1922 году, когда в Наркомпросе обсуждался вопрос о переходе республики на латинизированный алфавит, музейные работники, которые ведают Кремлем, прибили над гербом медную пластинку с буквами «U.R.S.». Точки стерлись, и получилось «урс» — латинское обозначение медведя. Посетители, недоумевая, глядят на эту надпись, но причину появления ее спросить стесняются.
Кремль розовато-белый. Пронзительно белы монастыри за городом, в одном из которых лежит прах преподобного строителя Петра сына Григорьева, того, что вместе с итальянцами строил и московский Кремль, и воздвиг Подзольский. Монастыри эти по-разному повторяют кремлевское чудо. Они лежат среди огородов, гряд капусты сизой, темного картофеля и редкой моркови. Домики обывателей в городе бархатного серого цвета. Хоромы князей Подзольских — голубые, под цвет неба, а казенные здания сизо-багровы. И над всем этим радужно сияет и поныне глубоководное и рыбное Подзольское озеро. Оно тоже повторяет Кремль.
Глава первая
И. П. Лопта поехал из ужгинского Кремля, сопровождаемый дьяконом отцом Евангелом. Дьякон напросился, видимо, желая знаменовать собой будущую паству епископа или митрополита Гурия. Дьякон остался очень доволен, когда И. П. Лопта согласился взять его с собой. Тарантас пересек мост, исчезли и Волга и Ужга, и направо встали корпуса Мануфактур, деревянные серые домишки поселка, овраги, пыль, над поселком горы цвета позднего лета. Между поселком и железнодорожной станцией полз овражище, одним концом вползая в Ужгу, а другим — в шоссе, где в него упирался только что построенный стадион. Над стадионом взлетал мяч и тяжело отдавался в чьих-то сиплых криках. И. П. Лопта презирал современные голые игры. Мало утешали его и благотворительные здания, воздвигнутые обрусевшими немцами, владельцами Мануфактур, сентиментальными господами Тарре.
Здесь находились Воспитательный дом, приюты, богадельня, ремесленная школа, и здесь некогда служил И. П. Лопта экономом, здесь он женился, здесь родился Гурий, и отсюда была взята на радость Агафья. Он жаждал рассказать об Агафье, жаждал получить одобрение своему поступку от сына, он жаждал сказать ему, как его любил и как ждал. У забора стадиона, на лужайке и у оврага четверо, должно быть, безработные, охваченные неисцелимой скукой Мануфактур, забавляются с желтой котомкой. Лысый с огромными розовыми кулаками бросает ее маленькому и толстенькому…
Да, здесь коплены деньги и мысли о плотах, о подрядах, о доме, — и здесь же не предвиден пробел, называемый революцией… Как трудно теперь копить средства, чтобы сын, по протекции некоего Луки Селестенникова, взятый в Духовную Академию, смог занять древний пост епископов кремлевских, пост пустующий и опасный. Гурий любит странствовать, с каким трудом его бледное и слабое тело переносило эти странствования по святым местам, поправился ли он теперь… Отец Евангел просит не беречь коня для такого случая, не смотреть на жару, приударить.
«Мы думаем», — донеслось пение четырех с лужайки от стадиона. И. П. Лопта знал, не оборачиваясь, что они лакают водку, хвастают и врут, он их не знал, но он их уже ненавидел, как ненавидел и весь поселок, и корпуса Мануфактур, и пыль и горы за поселком цвета позднего лета. Он стегнул коня. Дым поезда поднялся над парком Мануфактур, пересекаемым овражищем.
Гурий Лопта, окончив Духовную Академию, направился домой. Он ехал долго. Наконец чахоточный кондуктор, кашляя от нестерпимого курения сезонников, прошел по вагону, уныло бормоча «Ужга». Гурий высунулся в окно. В дымке сухого тумана он увидел, как поезд, бросив за собой ветку к Большим Волжским Мануфактурам, обдал влажным паром будку стрелочника, промасленную и знакомую Гурию еще с детства. На мгновение Гурия умилил рыжий человек, стоящий подле будки с посохом, с пыльным картузом в руке и озабоченно поправлявший за плечами несуществующую котомку. Поезд был дешев и тесен. Гурий устал, расслаб.
Порадовало поэтому то, что встречали его только родитель Иван Петрович и неустанный любопыт, дьякон Евангел. Их обгоняли сезонники с пилами, плохо завернутыми в рогожи, приехавшие на хлебную уборку. В рогожах сверкало, и изредка раздавался трепетный вой стали. Рыжий, поправлявший у будки несуществующую котомку, тоже шел через станцию. На него оборачивались. Сезонники думали «мошенник» и поправляли карманы. Гурию стало его жалко, но рыжий был задорен и натянуто весел. Гурий вышел на крыльцо. У коновязи дремали извозчики. Гурий увидал много знакомых лиц. И. П. Лопта, гордо, и смущенно, и неумело улыбаясь, смотрел на сына. Молодой жеребчик играл среди оглобель, недавно окрашенных, а старый тарантас был по-прежнему облуплен, и по-прежнему рессоры гнулись влево. Отец Евангел, больше из любопытства, чем из почтения, сложил руки. «На перроне, отец Гурий, теснота и запах, не откажите благословить», — сказал он. И Гурий ответил ему тем, что многим будет он говорить с болью:
— Не рукоположен еще…
Рыжего с несуществующей котомкой, должно быть, заинтересовало странное движение рук отца Евангела. Опять Гурий увидал его измученные глаза. Гурий отвернулся. Перед ним голубеет Московское шоссе, за ним «стрелка», и на ней Ужгинский Кремль…
Разрыв первой главы
…«В нем есть знаменитые башни Зелейная и Фроловско-Проезжая, они служат славой для женщин, идущих по их ступеням, и местопребыванием бойцов за их странную веру! Плывут впереди Кремля реки и раскачиваются по области его леса…» (стр. 37).
…«Сообщаю это я ритмической прозой: два предмета гордости имеют его обитатели: лица девушек как северный жемчуг, брошенный на коралл, и сердца их, вместе с тем, щедры и милостивы. Вы встретите этих девушек на площади Собора Петра Митрополита…» (стр. 42).
…«Они держат горящий факел над глазами коня, и конь, ослепленный, бежит неимоверно быстро. Так в два часа они достигают возвышенностей, называемых Рог-Навалогом, и один час скачут до плато горы, имеющей форму двух сосков и называемой Тугова гора, и там есть, посреди болот, две слободы Ловецкая и Пушкарская. Из болот вытекает река Ужга…» (стр. 54).
…«Я встретил против Кремля, на лугу, называемом Ямским, девушку. Я заметил, что у нее руки тоньше камыша и грудь как спелые яблоки. Там дрались со мной кольчужные мастера. И когда я победил их, они предложили мне золота — и я отказался. Я по-прежнему шел с поднятым оружием. И они предложили мне книгу «Рудники драгоценных камней», и я опустил оружие, так как я не только воин, но и путешественник…» (стр. 79).
…«Говорит беглый раб Андропка: Я пытался бежать, потому что…» И тогда рассказал Хамс-уль-Мулюк, плененный и заточенный в подвалах собора Петра Митрополита, рассказал со слов раба, как царь Петр строит в туманах подле Кремля большие ткацкие фабрики и как сгоняют к ним рабов…» (стр. 107).
…«Теперь я гляжу вперед, туда, где горе должно смениться новой встречей с возлюбленной. Сидя здесь, в подвалах монастыря, под собором Петра Митрополита, я написал «Книгу Путей, Царств, Сообщений и Знаний». Я пришел к выводу, что люди привержены негодованию, но разумный не должен поступать согласно виденному во сне. Я записал, что в Кремле много полезных товаров в лавках на площади и в подвалах под собором Петра Митрополита. По Московской дороге есть веселые города. Идут подле Кремля водообильные реки с угрюмыми селами, в них есть удивительные особенности и вкусные плоды. Люди живут привольно и чтут предания. Монахи красноречивы и почтенны, но они тяжелы несколько на язык и в мыслях их заметно хвастовство. Кирпичные колонны в их храмах искусно раскрашены. Митрополит имеет персидские ковры, много драгоценных камней, подушки из гагачьего пуха и из пуха птиц розового цвета, названия мне не известного, он имеет знаменитые шкуры соболей, куниц и горностаев. Глаза его, от долгих молитв, приобрели форму и цвет лимона…» (стр. 169).
…«Кроме собора Петра Митрополита, видел я еще в Кремле монастыри: Николая Мокрого Чудотворца и Марии Вешней. Видел и храмы: Благовещенья Пресвятой Богородицы в Васильевском стану; Воздвиженья Честного Креста Господня у Неропольского Быстреца; Всех Святых в Заровье; Ильи Пророка на Пробойной улице; Пятницы Великомученицы в Калашной слободе, — все же иные храмы не смог осмотреть, и есть их многое множество. Мы, люди Дарваза, мастера разноцветных рубах с узорами, торопились уехать…» (стр. 333).
…«Хоть конь мой был неподвижен и уши его были как копья и весь Кремль спал, но я не был глух, я слышал, как стремена врагов издавали легкий звон, — и я поспешил воспользоваться молодостью и славой девушки. Была она бела, как хлопчатник…» (стр. 420).
Продолжение главы первой
На Ямском лугу, между Кремлем и Мануфактурами, Гурий увидел приторной зелени траву и неизменных сорок, которые по-прежнему в рыхлом воздухе позднего лета, изнемогая от жары, хотят попасть в сады Кремля. Они трепещут над низким мостом через реку Ужгу. Еще более ожелезнели своды моста, и на чугунной решетке все еще сохранились остатки ужгинского герба: бронзовый медведь везет на себе человека с веткой в руке и на ветке — змея. Такой же герб висит еще над Девичьими воротами Кремля. Через ворота бегут к Волге купаться мальчишки и девчонки. Вбежав в темный тенистый квадрат, который кладет солнце от ворот, они, замирая сердцем, видят сияющий сноп Волги и пушистый пар, поднявшийся над рекой; тугой запах воды доносится до них. Они приглаживают вспотевшие и взбившиеся волосенки, и им кажется, что как будто стало холодней, они вздыхают и бегут по камням мостовой, по спуску. Булыжники, заросшие травой, приятно обжигают ногу, — и они тогда напрямик устремляются по крепостным валам. За воротами аллея тополей. Листья изгибаются под неощутимым ветром, и пыль перекатывается сухо среди жилок листьев.
— А у нас от тебя много ждут, Гурий, — сказал И. П. Лопта.
— Оскудели, отец?
— Оскудевали-оскудевали, а пока днюем невыясненными, выяснят — задекретят! Велика ли моя обязанность: председатель церковного совета, а смотри, что получилось…
— Чем же живы, отец?
— Кремль — преданьями. Мануфактуры — газетами, Гурий.
Молодой сезонник выкрикнул: «Пила скоро ест, мелко жует, сала не глотает, а мы сыты бываем». Сезонники захохотали и прошли. И. П. Лопта тронул коня. Рыжий с несуществующей котомкой подвинулся к ним ближе. Гурий подумал, что рыжий идет подслушивать, но и сезонники вдруг остановились. На шоссе, из переулка, вышел азиатец в ситцевом халате с засученными рукавами. Он был перепоясан сыромятным ремнем, на котором болталась кривая шашка. Он вел под уздцы коня, на котором седой старец в бурой папахе весело улыбался. Конь стремился гордо. Старец был слеп.
— Много их ходит здесь, — сказал И. П. Лопта, — а такого еще не показывали. Учатся на Мануфактурах, чтобы, дескать, свою промышленность открыть. Ты почему, Гурий, про Агафью не спрашиваешь?
— Больна разве?
Отец Евангел открыл было рот, но взглянул на И. П. Лопту и замолчал. Сезонники окружили азиатцев. Гурий положил под ноги чемодан, уселся. И. П. Лопта, облокотясь на кучерское сиденье, задумчиво смотрел на азиатцев.
— Мужики обступили халатника и думают: чудо, а была у меня девка, поломойка, ты ее, небось, Гурий, и не помнишь? — взял я ее на жизнь, когда экономом служил в Воспитательном доме. И произошло с ней разное, и взяло меня это разное под самое сердце. Велел я ей вымыться и приготовиться, чтобы могла она нагреть своим телом твою постель…
— Плохой обычай, и христианского в нем мало.
— Каков ни на есть, а веду. Сказал ей, а она отвечает мне: «Не хочу». Почему противится, неизвестно, всегда была раньше сговорчивая. Ну, грешен я, обругал, приказываю: «Иди». А она стоит и говорит мне, что от дверей не отойдет. Я тогда и хлопнул дверью со всей силищей и не заметил того, что она за косяк держалась, и отбило ей все пальцы. Ей бы только убрать руку, так она из гордости движения сделать не хотела — руку убрать, дескать, — свою слабость покажу, или сказать мне: «Темно, папаша, не бейте дверью, здесь моя рука лежит», — я б ее уважил. Раздробило пальцы!..
— Не сказала, — подтвердил со вздохом отец Евангел.
— Раз ты на подвиг приехал, то я тебе о подвиге и рассказываю, сынок.
— Не на подвиг, отец, на размышление.
— На размышление? — переспросил отец Евангел, поправляя бисерный свой кушак. — Над чем здесь размышлять? Нас и без того взреволючили.
— Помолчи, отец Евангел, — дай рассказать. Вышла она, у ней из руки кровь брызжет. Домника Григорьевна с полотенцем бежит, а Агафка мне такие слова: «Зачем мне мыться, коли мне нечего одеть». Вот ты смеешься, Гурий, а то чудно, что девка была в полном забросе, одежонка на нее шла, — нищий бы постыдился одеть. Заговорила девка!.. Вставала она, бывало, с петухами, и ложилась она с курами, а тут… заиграло во мне этакое. «Отлично, говорю, — думаешь, я скуп и жалел на тебя? Так вот — на, выбирай!» Распахнул я кованный жестью, дедов еще, сундук, вывалил из него все платья, так что Домника Григорьевна, строптивая твоя мамаша, охнула и присела. Стою, и любо мне, понимаешь, смотреть, что дальше с девкой произойдет. Так-с… А она, не мало думая, подходит к сундуку, выбирает малиновое бархатное платье, — сшила его Домника Григорьевна лет пятнадцать или двадцать назад и надевывала пять раз к причастью, — выбрала еще зеленую кашемировую шаль, встряхнула, прикинула на руку, а рука, заметь, брызжет кровью, сказала: «Спасибо, папаша, Иван Петрович» — и поплыла в баню. Еле успели мы очнуться от такой смелости, вкатывает Хлобыстай. Портной был при тебе, помнишь? Сейчас он заведует типографией; храмы посещает, а сам боком насчет бога выражается. И с придурью вообще. Ротище у него прокуренный, табаком за версту, руки над платьями распростер: «Ах, говорит, готовитесь к встрече сына, платья выбираете».
Кто знает, отнял бы я у Агафьи платье или нет, но только она, надо думать, об отнятии рассчитывая, одним словом, подождала, когда Хлобыстай разговорился, открывает дверь, рука завязана, а сама… вот уж не думал, что привел бог такую красавицу воспитать.
— Удивительный вид, точно, — вздохнул Евангел, — и косы, как рожь, и походка тоже. Слава вам, Иван Петрович.
— Веселый это случай, а не диво, отец.
— Ты еще дослушай, диво-то в том, как и о чем она заговорила и что нам сказала, в уме и характере диво, а не в красоте, Гурий… А теперь еще по Кремлю слухи, скажут, сберег невесту сыну-епископу.
— Не рукоположен, — тихо повторил Гурий. — И есть у меня одна невеста неневестная: церковь.
Азиатец в ситцевом халате, едва И. П. Лопта влез на облучок, подвел к ним своего коня и быстро проговорил:
— Ты тоже имеешь коня, ты знаешь места, где здесь подле Мануфактур живет мой сын Мустафа Буаразов и где здесь Дом узбека?
И. П. Лопта молчал. Слепой старик весело крикнул ему с седла:
Поделиться книгой: