Помоги проекту - поделись книгой:
Еще рывок, еще рывок — вверх, к цели… Сколько их было, этих рывков? Чего ей это стоило? Ей, юной, полной сил — подниматься к своей смерт…
Но не зря она говорила про силу чувства, не зря при тех словах, точно факелы, зажженные от единого кострища, вспыхнули наши глаза. Чувство истинной любви — оно в душе — душа же бессмертна, и придает сил телу до конца. И сердце еще билось в замерзающем теле, и крылья еще устремлялись сквозь лед и боль навстречу звездам…
А вот и цель ее: одетый в звездное сияние, и в свет Силлмарила, восходящий корабль Эллендила. На палубу перед звездным кормчим упала замерзшая ласточка, и запела последнюю свою песнь:
Она не допела, ибо дух ее оставил тело, и нашла она покой в залах памяти, в Валиноре. Эллендил же, растроганный ее мужеством, повел свой корабль к земле.
О, я помню, как эта звезда стала расти! Как мы, теснимые врагами, протягивали к ней ослабшие от лишений руки, и исходили от корабля небесного к нам великие силы.
Враги бросали оружие, кричали что-то о конце света, ибо были очень запуганы своими хозяевами. Мы не стали преследовать их, несмотря на все претерпленные от них горести. Тот, кто так близко стоял от смерти, полюбит Жизнь с великой силой. Нет — мы не стали преследовали их, и никто не падал на землю мертвым.
Эллендил же пролетел над землями, и с кормы его падала звездная роса, по которой и прошли мы через много дней и ночей к этому лесу. Чрез некоторое время появились и вы — согнанное с верховьев Седонны племя рыболовов. Дальнейшее тебе известно — каждый из наших народов жил бок о бок…
Впрочем — это уже не относится к сказанию о мужественной Алиэль.
Мы помним «Ласточку» — помним, что, если бы не ее, полное любви сердце, так и остались бы наши кости на тех камнях. Но мы живем, радуемся этой жизни, и слагаем песни — и для нее.
Когда пролетает по небу ласточка, нам кажется, что — это наша сестричка за великими морями слышит нас, и радуется вместе с нами.
Эллинэль сказала:
— Мы дошли до нашего дворца, но не открывай глаз Взойдем на крышу — тогда я тебе скажу.
Она вновь поднимались по лестнице. На этот раз ступени были более высокие; но, по прежнему, не чувствовал Барахир своих ног. Он плыл в белом сиянии, не зная, открыты ли его глаза, закрыты ли; жив ли он, или же мертв: плывет ли он внутри Мэллорна, или же в небе ласточкой парит.
И тогда он молвил то, что чувствовал уже давно, с тех самых пор, как вышел в этот лес:
— Я люблю тебя.
Такая странная фраза — на стольких языках, и во стольких мирах звучала она; так разны были судьбы всех говоривших ее; и все же, чувство одно — стремление двух близких душ, или одной из этих душ, слиться, так, будто когда-то они, частицы одного целого, были разделены, будто и есть в этом смысл всего мироздания: в бесконечном слиянии в единое…
И Эллинэль, дочь короля лесных эльфов Тумбара, ничего не ответила Барахиру; только ладонь ее едва заметно дрогнула…
Некоторое время они шли по ровной поверхности. Вот сильный порыв ветра всколыхнул Барахира.
— Открой глаза, — дрогнувшим голосом попросила Эллинэль.
Барахир распахнул их.
Его взгляд был устремлен к самому горизонту — там призрачными стенами высились Серые горы, он их видел с высоты птичьего полета, и проясненный взгляд его мог различить и трещины-ущелья, и синие ниточки рек. У подножия гор все пестрело, все двигалось — это Эригион, виднейшее государство эльфов покрытое дивно-пышной рябью сотен садов, а, также, белой сетью дворцов, скульптур, мостов; казалось — это грибница, из которой росли всякие чудеса.
Как волшебник, в одно мгновенье, одним взглядом, пролетал он расстояния на которые потребовались бы целые дни пешего пути.
Вот уже владения государя Хаэрона: пышность лесов; волнистые, просторные подъемы, опадания местности — нитки ручейков, точки-птицы летящих над этим привольями — но ниже Барахира.
А вон и дороги: серые и светло-коричневые, плывут, сливаются воедино, целыми трактами уходят за горизонт. В основном, дороги были пустынны — но, кой-где, взгляд улавливал движение, но вот кто это — пеший, или всадник, было не разглядеть.
Было огражденье — и, казалось, прямо под ними, двумя жилами протягивались Седонна и Бруиненн.
А Туманград? Он словно сковорода, стоял у слияния двух этих горных рек. Два моста отходили от него, и расходились уж и трактами, и небольшими тропками — все было как на ладони; и, с такого расстояния, казалось, что по городским улицам медленно протекает густая черно-серая масса…
Но взгляд Барахира долго не задерживался у родного града — он устремился вместе с течением реки дальше, на юго-запад; туда, где, как он знал, было море. Холмы, леса, поля — их было видно до самого горизонта, а там все сливалось в неясную пестрящую линию, но моря не было видно…
— Смотри. — тревожно молвила Эллинэль, и Барахир повернулся на ее голос.
На севере видна была черная стена. Покрывающие ее клубы, должно быть, двигались, однако, с такого расстояния казалось, что они недвижимы и тверды, как гранит. Стена эта была как раз вровень с вершиной мэллорна, а под ней все было темно, будто — это был обрывок покрывала ночи. Оттуда разом вырвались отсветы сотен молний, и оттого белесо-синеватое сияние было беспрерывным, то нарастающим, то немного стихающим.
— Странно. — в голосе эльфийской девы слышалась тревога. — Эта буря никуда не движется; ветер не смеет коснуться ее, а она все сгущается, и висит на месте, точно выжидает чьего-то приказа.
— Смотри! — воскликнул Барахир, и указал на приближающуюся со стороны Серых гор величественного орла.
Он стремительно, и гладко, словно слеза, катящаяся по лазурной щеке, проплывал по небу, высоко-высоко над их головами, но, все-таки, видно было, какая эта птица огромная, и какая в ней необычайная сила. Он пролетел, и, вскоре светлой точкой канул на западном небосклоне.
Барахир и не знал, что этого же самого орла, видели несколькими часами раньше, и в нескольких сот верст к востоку, хоббит Фалко и эльф Эллиор.
Еще несколько минут простояли они, созерцая, а потом Эллинэль молвила:
— А вот и батюшка мой, король Тумбар, и послы Эригиона.
Барахир обернулся, и увидел, как в полном безмолвии, словно стяги тумана, движутся к ним несколько эльфов.
У посланцев Эригиона плащи и, даже цвет лиц был того живого, мраморного оттенка, который роднил их с прожилками на «волшебной грибнице», только что виденной Барахиром. Тумбар выделялся среди них и цветом одежды, и лицом: так одежда его была того же живого янтарного оттенка, что и ствол мэллорна; лицо довольно сильно загорело, и не то что обветрилось, а, скорее, само испускало ветер. Голоса посланцев Эригиона были высоки и певучи. Голос короля Тумбара — более глубокий, зычный.
Вот Эллинэль подбежала к своему батюшке, обняла за плечи, и поцеловала в щеку:
— Дочь моя, нет тебе в красе и в тепле душевной равных, — улыбнулся король, но Барахир заметил, что на челе его залегли морщинки — следы душевной тревоги… — Ну, кого же ты привела? Кто этот храбрец, решившийся взойти на вершину?
Барахир прижал руку к сердцу, представился, поклонился. Затем спросил то, что было ему поручено.
Тумбар перешел к огражденью, взялся за него руками, и некоторое время простоял так, вглядываясь в глубины воздуха. Посланцы Эригиона отошли в сторону, и, чтобы не мешать королю, негромко говорили там о чем-то на своем, похожем на шелест волн в ясную погоду эльфийском.
— Как тебе вид с вершины? — не оборачиваясь, спросил Тумбар у Барахира.
Юноша попытался выразить свой восторг, однако, в словах у него ничего не вышло, и он запнулся; смущенно взглянул на Эллинэль — она созерцала грозовые тучи на севере.
— Конечно, отсюда видно не все Среднеземье. — негромко говорил король. — Но видна значительная его часть… Сейчас тучи собираются на севере; вот, оказывается, в соседних лесах замечен какой-то отряд; пропал страж ворот — я перечислил по ниспадающей, от большого к малому — однако, все это от одного. Уже довольно долгое время по вашему людскому счету, не тревожили Среднеземье крупные войны — небольшие стычки, поглощающих друг друга безымянных варварских царьков не в счет… А теперь вот, тот, кто скрыт за горами на юге-востоке, вздумал раздуть уголья. И все дремавшее, выжидавшее своего часа, пришло теперь в движенье. Чувствую как движутся полчища орков, троллей, всяких тварей безымянных, но — это далеко отсюда, на севере; и мне неведомо какова из цель. Пока дороги кажутся по прежнему спокойными, но, чует мое сердце — это ненадолго. Вот и послы Эригиона говорят, что неспокойно. У восточных их окраин видели Барлога… Впрочем, слово «Барлог» тебе вряд ли о чем-то говорит; ну, вот, хорошо бы, чтоб до конца своих дней ты и не узнал о нем большего. Нет — нам не ведомо ни про армии сокрытые в лесах, ни про вашего Маэглина. Сейчас я пошлю следопытов.
На его зов появились двое эльфов, выслушали короля, и беззвучно, словно солнечные зайчики, слетели по лестнице.
Тумбар же говорил, раздумчиво:
— У врага это в обычаи — приходить на праздники. В тот миг, когда и забудешь, что существует зло — черный меч обрушиться на пиршественный стол. С другой стороны — впереди нелегкое время — может, та тьма, что сгущается над Среднеземьем и не обрушит на нас удар — слишком уж мы мелки для грандиозных, как всегда, замыслов Врага, но краешком то она нас задет — это точно. И только вместе мы сможем дать отпор…
Барахир ожидавший прямого ответа — проводить праздник или же нет, замер, но король молчал. Наконец, юноша решился, прокашлялся, спросил:
— Так будем ли мы завтра праздновать?
— Подождем то, что принесут следопыты.
— Хорошо. В таком случае, мне пора идти. — молвил Барахир, с сожалением взглянув на открывающийся вид, и на эльфийскую деву.
Эллинэль почувствовала его взгляд, с мягкой улыбкой обернулась:
— Батюшка, я провожу нашего гостя.
— Хотелось бы мне побывать здесь хоть еще раз. — признался Барахир.
— Что ж — почему бы и нет? Ты первым из людей сюда поднялся; к тому же, ты и раньше уже познакомился с моими подданными — не удивляйся, мне известно от птиц все, что происходит в лесу. В награжденье приглашаю тебя завтра с твоим государем на эту высоту. В том случае, конечно, если праздник состоится.
И вот, так и не заходя в эльфийский белокрылый дворец, Барахир и Эллинэль, взявшись за руки, слетели по боковой лестнице, и побежали по той, которая вилась вокруг ствола.
Сердце Барахира защемило от того, и он признался, стремительно летя навстречу объятьям леса и озера:
— У меня поэмы из груди так и рвутся! Дали бы мне перо…да, разве ж, выразишь чувства, хоть стихами… Я вас… — он запнулся, а потом решился и выкрикнул: — Я вас люблю!
Рядом зашумело лиственное озеро; и юноше казалось, что в голосе каждого листа тоже шепот: «Люблю, люблю тебя!»
Незаметно, будто за спиною осталось ступеней десять, пролетел этот спуск. Вот их ноги уже коснулись земли.
— Позвольте мне на прощанье обнять вас..
Так попросил юноша, не чувствуя даже, сколь дерзка такая просьба — как к еще одному эльфийскому чуду стремился к ней юноша, и дева поняла это.
— Хорошо, обнимемся. Только исполни мою просьбу: закрой глаза.
Барахир закрыл глаза, протянул вперед руки, и услышал ее фонтаном звенящий голос:
— Ну, подойди же!
Барахир сделал несколько шагов, и вот коснулся ее. Теплая, живая плоть, словно родниковая струя, разлилась по его ладоням — она оказалась и мягкой и трепетной; он немного надавил на нее, и она нежно поддалась. Барахир, не веря в счастье свое, не смел открыть глаз, а девичий голосок зазвенел над его ухом:
— Поцелуй меня!
Барахир придвинулся немного вперед, и вот прикоснулся к ее губам — какими же трепетными, мягкими оказались они. Юноша почувствовал, как от них перетекает к нему сила — ах, надо было оторваться, иначе бы его разорвало от этой силищи!
Ах, да пусть бы и разорвало! Такое восторженное состояние он никогда не испытывал!
— Открой глаза! — со смехом зазвенел голосок Эллинэль.
Барахир повиновался, и понял, что все это время обнимался с мэллорном, ну а Эллинэль взошла на один круг лестницы, и теперь смеялась метрах в двадцати над его головой.
Барахир нисколько не огорчился и не смутился — он любовался и мэллорном, и девой, и плотами, и всеми эльфами и озером, и лесом, и птицами, и облаками — и всех он их любил одинаково, и всех он был готов обнимать и целовать!
Маэглин был сыном сапожника. Отец его отличался суровым, угрюмым нравом; и, забитая мать Маэглина — робкая, покорная женщина, сидела все время в темном углу, пряла там, стараясь не издавать каких-либо звуков; ее тихий голос будущему хранителю ворот довелось слышать лишь раз десять.
Она умерла так же, как и жила — в молчании, и в своем углу, за пряжей, и, потом, всем казалось, что ее и не было вовсе, а был только расплывчатый призрак в старом, почти уже забытом сне.
Маэглин не любил ни своего горько запившего после смерти матери отца, ни кого бы то ни было иного. Волей не волей, именно в своего отца он и пошел. Уже вскоре после смерти матери (а тогда ему только исполнилось тринадцать) — нрав этот проявился в полной мере. Он не желал общаться со сверстниками, не желал выходить куда-либо из дома, но сидел в темном углу; слушал пьяную, обращенную к воздуху ругань отца, и никто не видел тогда его бледное, искаженное ненавистью лицо.
Уже в шестнадцать лет, не получивши никакого образования, он устроился в государеву дружину. Он, привыкший в темном углу сдерживать свои чувства, и теперь никогда не проявлял их в открытую: выполнял все, что было поручено — выполнял молча, с каким-то неискренним рвеньем; и никто от ничего, кроме сухих, односложных ответов не слышал.
Чуть приплюснутое лицо его, с маленьким носом, с синими полукружьями под глазами, с постоянной испариной на лбу — казалось высеченным из камня и никогда никаких эмоций никогда не проступало на нем.
Как-то, между начальником караула и одним государевым советником зашел разговор как раз об Маэглине, ибо, незадолго перед этим, государственному советнику довелось задать несколько вопросов сыну сапожника:
— Он юноша, или кто? — дивился советник, прихлебывая вино.
— Он отвечает, что ему только пошел третий десяток. — молвил, уже раздобревший от выпитого, начальник караула.
— А с виду кажется, что у него вовсе возраста нет. Не понятное лицо какое-то.
— Но службу несет исправно. — заявил начальник караула.
— Но необычайный… Вот такой-то необычайный — угрюмый и честный нам и нужен. Уходит старый хранитель ворот Бэги — совсем уже старым стал, уже и ключа в руках держать не может…
На следующий день, когда начальник караула торжественно объявил Маэглину о его новом назначении, то в одном месте запнулся, ибо жуткая ухмылка исказила это каменное лицо.
— Ты что?
— Все хорошо. — своим обычным, ровным тоном заявил Маэглин.
В тот же день он явился к своему оглохшему и тяжко заболевшему к старости отцу, и зашептал ему на ухо:
— Сегодня исполнилась моя мечта. Я это возжелал в тот день, когда увитая своей паутиной, умерла здесь моя мать, об этом мечтал я все последующие годы, сидя в ее же углу… Я возненавидел этот город за то, что ему не было дела ни до умирающей, от безысходной жизни с тобой, мерзкая скотина, матушки, ни до меня, достойного чего-то большего, но обреченного прозябать среди гнилостных этих стен. Как же давно я мечтал о том, чтобы город оказался в моих руках — и вот это, достойное меня, Маэглина, сбылось. Теперь то, стоит мне только повернуть ключик, и лава польется на эти улицы. Выметет все подчистую, ну а я стану героем! Ха-ха! Я отдаю тебе сокровеннейшую свою тайну, а ты даже и не слышишь! Вот так же и они не поймут, что к чему, пока лава не выжжет их!..
Вот такому человеку достались ключи от городских ворот. Теперь он стал совсем уж нелюдим, сидел в сторожке, возле ворот, и проходившие порой видели его бледный лик; страшно высвеченный белым лучом в каком-нибудь темном углу.
Говорили даже:
— Наши ворота сторожит мраморная статуя, и нечего бояться.
Жители и впрямь не боялись никого, кроме «колдунов-эльфов» из леса. А о том, что на верховьях Седонны обитают племена варваров, которые когда-то чуть не перебили весь их народ, вспоминали разве что в страшных сказках.
А Маэглин ждал, и, сидя в темном углу, набирался все большего презрения. И как же он ждал того часа, когда сможет возвыситься!
Накануне весь день шумел дождь, и Маэглин, как всегда угрюмый, все это время сидел в совершенной недвижимости, да представлял, как вспыхнет Туманград, как его на золотых носилках вынесут из дымящихся развалин; будут славить, бросать цветы — и понесут… понесут к Новой Жизни.
К ночи, дождь усмирился, и только журчали по мостовой ручейки, да звенела с крыш капель. В каморке Маэглина было душно — ведь он никогда не открывал окон, опасался, что кто-то подслушает его (хоть он никогда и не проговаривал мыслей).
Вдруг — негромкий, острожный стук в дверь.
«Вот она — судьба!» — понял хранитель ворот, и развившееся за годы одиночества воображение вывело целую армию, которая уже выстроилась под стенами ненавистного города, и только и ждала, когда он, Маэглин, совершит свой подвиг — повернет пред ними ключ. Направляясь к двери, он уже представил высокого, одетого в золотые доспехи воина, с благородным лицом.
Поделиться книгой: