Ворон

Отец мой, правитель Тумбар, покачивал головой:

— Слишком темен наш мир, чтобы такая яркая краса ходила в нем незамеченной. И когда-нибудь, лучи ее кольнут чье-нибудь темное око…

Как предвещал Тумбар, как чувствовала Милиэль, так и случилось:

Однажды ночью, она вышла на берег Седонны, полюбоваться на течение темных вод, и прошептать неясные свои мечты восходящему Эллендилу. Далеко окрест, исходило от короны ее теплое, живое сияние в котором был и цвет лесов изумрудный, и сияние Солнца златистое.

Бесшумно скользнула с неба черная тень, кривые и острые, как лезвия ятаганов, когти впились в ее тело — стремительно подхватили вверх…

— Я знаю! Знаю! — восторженно перебил Эллинэль Барахир. — В нашем городе до сих пор живет предание о том, как во времена прадедов пролетела над стенами изумрудная звезда в сфере солнечного злата; и была она так ярка, что выбежавшие люди отбрасывали тени, а сам город, казался более прекрасным, нежели был на самом деле.

— Да — свет творения гномов преображал предметы — делал их еще красивее. А на берег Седонны выбежал тогда, с горестным стоном Антарин — он то, как всегда, любовался своей возлюбленной — и теперь рухнул на темную землю, где недавно стояла Она…

На следующее утро, он, не говоря ни слова, оставил нас, и уж потом, по обрывочным сведениям, по его, полным боли словам, удалось воскресить картину его странствий.

Горестны были те странствия — он предчувствовал худшее, и, день за днем, идя вперед, все плакал, вспоминая возлюбленную свою.

Не вы одни видели пролетавшую по небу звезду — в ту ночь, во многих селениях люди, эльфы, энты, да еще разные создания были зачарованы или испуганы ее светом.

Дорога вела Антарина на юг.

День за днем, ночь за ночью уводили его тропы, все более нехоженые, в страны, где солнце печет раскаленными углями; где не бывает ни осени, ни зимы. Страшным, исхудалым стал Антарин; и жители тех земель, не знавшие ничего про гномов, гнали его, как злого духа. И теперь только измученное, жаждущее любви сердце вело гнома все вперед и вперед.

Дни и ночи, недели, месяцы — они сливались в годы; а он все странствовал в тех жарких, чуждых ему землях. Ни разу за все это время, улыбка не коснулась его губ. В Милиэль видел Антарин смысл своей жизни, свет — без нее он и не жил, но только мучился.

Уже седина коснулась волос его, уже пролегли на челе его морщинки мученика, и тогда вышел он к селению, темные жители которого только плакали, да с ужасом взирали на окружавшие их джунгли.

Они то не стали прогонять Антарина, приняли его, даже худо-бедно накормили; и, так же, худо-бедно, с помощью знаков, объяснили, что некий злой дух забирает каждую неделю двоих из них. И некуда им бежать, ибо слуги того духа вылавливают их, и приводят обратно.

Вот тогда-то, впервые за многие годы, в Антарине вспыхнула надежда. Ведь, сердце то его, вскормленное лишеньями, стало очень чувственными — и где-то близко, близко была теперь его цель.

Он остался, в нетерпении выжидая появления тех посланцев. И они пришли — о! — это были жуткие создания!

Знаете, жуткими делает не столько наличие всяких лап, щупалец, шипов. Если создание добро внутри, то сияние пройдет через очи его, и оно может зваться непривычным, но не жутким. А самая жуть — в глазах.

То были такие же люди, с темной кожей, как и те, среди которых прожил неделю Антарин. А глаза у них были синими — это была синяя слизь, как будто бы под внешнюю оболочку набили ее и не было там ничего более — ни души, ни сердца. Антарин вызвался идти добровольно, и они, не вымолвив ни слова, заковали его в цепь, повели…

Он ни на что не надеялся, кроме разве что — еще раз увидеть Милиэль. Только бы на мгновенье, после всех этих странствий, посмотреть на нее — это было бы величайшим счастьем, о большем он не смел и мечтать.

Среди джунглей, там, где высоченные заросли так плотно переплетаются, что стоит вечный полумрак, где змеи шипят и стонут бесприютные, озлобленные духи — темнели развалины огромного замка. Вокруг, прохаживались без слов, и без мыслей существа с синей слизью вместо глаз, а из подвала, слышалось пронзительное шипенье.

В темном зале, куда их ввели, одни только глаза людей светились синим мертвенным светом. Так, в ожидании, простояли они час, а, может, больше. Спутники Антарина, от страха потеряли все силы, и пали на колени. Антарин стоял прямо — он гордо распрямил грудь. Он чувствовал, что цель рядом — и сердце его пылало: „Только бы увидеть ее еще раз!“

Постепенно глаза привыкли ко мраку, и он смог разглядеть подвал, и ряды созданий лишенных души, но способных двигаться. Вот у дальней стены заметил он движенье, а потом зажглись там два глаза — в каждом мог бы кануть рослый человек. Рывком эти глаза приблизились — шипенье оглушало.

Несчастные спутники Антарина закричали.

Это была громадная змея — хвост тянулся на многие метры, во мраке терялся. Рывком высунулся язык, обмотал одного спутника, поглотил в утробу; второго — тоже.

Остался один Антарин — змея заурчала:

— Сегодня я сыта… Ты пришел из дальних стран… зачем?

Голос завораживал, синие глаза выпучились. Антарин чувствовал, как слабеют ноги, но, все-таки, смог выкрикнуть:

— А затем пришел, чтобы забрать то, что не тебе, но небу принадлежит!

И в гневе выпалил все. Змея расхохоталась; и от смрада ее дыхания, едва устоял Антарин. Она потешалась:

— Мой сын, крылатый змееныш, принес эту игрушку — эту куклу, и, вместе с ней и камешек. Ох нет — камешек не понравился мне — от него болели глаза, а от голоса девы, расползлись мои рабы. Нет, не по душе пришлась та игрушка. Я не могла ее поглотить, и не могла ее выпустить — никто, и ничто, однажды попав, не выходит из этих подземелий. Твоя возлюбленная, гном, до сих пор еще здесь. Хочешь ли ты встретится с нею?

— Да! — выкрикнул Антарин, и сердце его так сильно забилось в груди, что едва не разорвалось.

— Что ж — вы будете неразлучны! Отведите его к ней!

Рабы подхватили Антарина, поволокли его в еще более глубокие подземелья, а он сам рвался вперед.

Ввели его в небольшую камеру, толкнули к стене и вышли; откуда-то сверху донеслись шипящее жуткое подобие смеха — должно быть, змея наблюдала за ним. Антарин все ожидал, когда введут его возлюбленную.

Вдруг понял, что уже некоторое время смотрит на нее; ведь все было озарено светом златых, солнечных лучей — одно из величайших творений гномов по-прежнему было на ее голове.

Прикованный цепями к стене, против Антарина висел скелет несчастной Милиэль.

Он был заперт с ее остовом; он провел с ней многие-многие годы…

Случайный взгляд на нее — понимание, что по его вине вся эта боль — какая мука это была мука! Он стонал, он молил о смерти, но смерти не было — каждый день проходили рабы и насильно кормили ослабшего гнома.

Тогда он выдрал себе глаза, и двигался в полном мраке, натыкаясь иногда на останки величайшего своего сокровища.

Наконец, пришел освободитель. Из угнетенного народа, поднялся некий герой, нашел колдовское оружие и победил змею — все ее рабы распались в болотную тину, а из подземелий были выпущены пленники, в том числе и Антарин. Сокровище гномов он оставил на челе Милиэль. Шепнул на прощанье:

— Пускай пробудет оно здесь до иных, лучших времен. Такая уж судьба у этих величайших сокровищ — к ним тянутся, рвут друг у друга из рук; забывается тут и дружба и родство. Останься же здесь, во мраке…

Так сказал он, а, когда вышел и побрел с иными пленниками прочь — замок рухнул, и разрослись там такие густые заросли, что никому через них было не прорваться.

Лет десять назад, он, совсем измученный, вернулся сюда. Из пустых его глазниц текли слезы, жгли землю.

— Даже смерть не берет меня! — рыдал он. — Нет нигде мне приюта, нет мне покоя; но везде вижу ее образ!

Конечно, мы приютили этого несчастного — он сам нашел этот мрачный, поросший мхом камень, и выдолбил в нем свое темное жилище. С тех пор, камень стал еще более мрачным, точно бы вобрал дух своего хозяина…

И вот теперь, в скорби, доживает он свои годы. Ничто уже не радует его. Он живет воспоминаньями о ней — вновь и вновь всплывают в голове его те давние минуты, когда он тайком наблюдал за нею, идущей по тропинкам этого леса. И, так вот, сидя на скамеечке, он ждет того светлого дня, когда придет ОНА — его любимая Миллиэль.

И, сдается мне, что такой день настанет — ведь, если душа искренно любит иную душу — рано или поздно настанет мгновенье встречи: он будет сидеть на скамеечке, и, вдруг, увидит, как по весенней аллее, одетая аурой света, идет она, протягивает ему руку, а он нежно обнимает ее…»

* * *

— Вот так вот. — выдохнула Эллинэль. — Так уж в нашем мире как в изначальной музыке скрестились две темы — светлая Иллуватора; и тьма Мелькора. Вот прекрасная любовь, а рядом — эти слизистые глаза.

Уже довольно долгое время шли они по главной дороге — кое-где отходили от нее одетые в зеленый полумрак узенькие аллеи; а по бокам, в тени кустов, красовались лавочки — такие ладные, да уютные, что так и хотелось усесться на них. Кое-где сидели эльфы, приветливо поглядывали на Барахира и Эллинэль. Кое-где, между ветвей виднелись домики, и не понять было Барахиру, из чего они созданы — казалось, что из утренних туманов.

— Здесь живут некоторые из нас моего народа, — говорила Эллинэль Барахиру, — но большинство — в царственном мэллорне.

— А Вы?

— Раньше я жила во дворце вместе с батюшкой; но теперь облюбовала полянку, где мы сегодня и встретились. Ну, вот сейчас Его и увидите. Не старайтесь только сразу смотреть на вершину — иначе придется вас ловить!

Уже некоторое время впереди росло златистое, с густо-розовыми жилками сияние. И вот они шагнули из изумрудной лесной тени в этот свет.

Барахиру показалось, будто пред ним макет пруда, с игрушечными постройками, а в центре этого пруда — остров, на котором вздымается куда-то вверх ствол большого дерева с темно-янтарной корой.

Вокруг ствола вилась, кажущаяся не толще белой нити, лестница. Она скрывалась за первыми ветвями, которые были так густо увиты ясно-зеленой листвою, что, казалось — это облака, в мечтательном движенье отплывали от основного ствола. Все выше-выше взбирался взгляд Барахира: там, где-то на стыке ветвей и неба, стройным, белым лебедем сиял эльфийский дворец….

Барахир, зачарованный величием древа, забыл о предостережении Эллинэль, и теперь выгнулся так сильно, что ноги его подогнулись и он упал бы, если бы дева не поддержала его.

Только когда они ступили на мост через озеро, Барахир осознал, что — это вовсе не игрушечный, а довольно широкий мост.

— Глядя на это древо, многие вздыхают, что оно может обрушится и раздавить всех нас. Но не бывать такому! Такая тут сила, что до последнего дня мира простоит.

— Сила у него великая. — спокойно подтвердила Эллинэль, в то время, как они проходили под корнем, который аркой изгибался у них над главами. — До глубин земных уходят его корни, жар из них черпают, другие корни пьют воды из Седонны и Бруиненна. Он — одно из последних в Среднеземье деревьев тех дней, когда не было еще ни Валинора, ни Солнца, ни Луны. Два святоча дали ему жизнь. Потом пришел Враг, разбил Святочи, и заключенный в них пламень, наполнил землю пожарами — до небес вздымались языки пламени. Ушли на запад Валары, Среднеземье лежало во мраке, и среди унылых пепелищ высилось это древо, черпало силы у дальних звезд, и из недр земных. А потом, когда взошло в первый раз Солнце, зажили на коре старые раны, и вот стоит оно, как память о тех изначальных днях…

Тут только Барахир обратил внимание на довольно большие, празднично украшенные плоты, которые стояли у острова. На красовались длинные столы, рядом с ними — лавки, со спинками.

На плоты те заходили эльфы, несли бесчисленные подносы заполненные яствами… Эллинэль заметила, каким воодушевленным стал лик Барахира, когда он увидел кушанья- и улыбнулась.

— Сейчас. Сейчас.

— О, да право же не надо… — начал было, смутившись, Барахир; но Эллинэль уже была на берегу, взяла несколько блюд с одного из подносов.

Затем, они подошли к поднимающемуся из земли краю исполинского корня; и как на широкой скамейке, уселись на одном из гладких, жилами выгибающихся, выступов.

— Подъем будет долгий — надо подкрепиться. — говорила Эллинэль.

Таких вкусных блюд никогда не доводилось пробовать Барахиру — они с теплом, или с прохладой таяли во рту. Поначалу Барахир стеснялся есть перед Эллинэль — он то почитал ее созданием высшим, и стыдно ему было проявлять что-то такое телесное, как поглощение еды. Да — так раньше он и ел — побыстрее набить пузо, облизать жирные пальцы, и запить кружкой кислого вина. Но тут он почувствовал еду, как что-то духовное — так красивая музыка наполняет душу гармонией, так книги приносят в сердце мудрость — так и еда эта и сердцу давала творческую радость; сама эта еда была сродни произведениям искусства.

— Лучших поваров, чем вы, эльфы, не найти. — заявил Барахир, и поглотил сиявшее в золотой чаше майское утро. — Я сам теперь, как этот мэллорн! — улыбнулся он. — Ах, так хочется создать что-нибудь столь же прекрасное, как и это древо, как все вокруг! Нет только материала, нет мастерства. Так вы это на завтрашний день готовите? Всех нас, угостить решили?

— Да. — отвечала Эллинэль. — Мы все вместе будем сидеть за этими столами…

— Прекрасно! Как же счастливо мы теперь заживем.

— …Ну а знатнейшие ваши люди, и государь, будут пировать с моим отцом на вершине мэллорна, на крыше нашего дворца. Мы надеемся, что вы люди не боитесь ни воды, ни высоты?

— Нет, нет — наши рыбаки ловят рыбу, далеко от берега уходят. Мальчишки озорники по стенам бегают, с них в стога сена прыгают. — в некоторой растерянности молвил Барахир, и провел рукой по лбу. — Странно… Мне кажется, что мы с вами провели… Да тот ли это день… Время идет у вас как-то по иному, нежели у нас; вот, кажется — только недавно мы встретились, а такое я пережил, что иному и на всю жизнь хватит. Уж не околдован ли я… — Барахир еще раз провел рукой по лбу.

— Времени прошло столько — сколько понадобилось бы, чтобы пройти от вашей крепости и до мэллорна, не останавливаясь.

Они подошли к началу лестницы, которая оказалась метров трех в ширину, но без какого-либо ограждения.

— А ветра не боитесь? — спросил Барахир.

— Мэллорн оберегает нас от ветра, а, если бы он не хотел, чтобы мы там оставались, так никакие огражденья не помогли.

Ствол уходил во все стороны стеною. Некая прозрачность была в темно-янтарной коре, там виделось движение — очень медленное, плавное; завлекаемая из недр земли и из рек сила беспрерывно поднималась там; питала всю живую гору. От древа волнами исходило тепло, которое двигало волосами Барахира, и ему подумалось, что его притянет к стволу, подхватит, наполнит им и ветви, и белокрылый эльфийский дворец.

Они начали восхождение против часовой стрелки причем Эллинэль шла ближе к стволу, а Барахир — к воздуху. Зачаровывало то, как плавно отходили вниз плоты, озеро, деревья — во уже и стены родного Туманграда затемнились за ними, вот и слитые воедино руки Седонны и Бруиненна сверкнули в своем вековечном движении к морю.

Тут Эллинэль предложила:

— А ты закрой пока глаза. Я выведу тебя на крышу, и ты все сразу увидишь.

Барахир закрыл глаза, а она взяла его за руки… Ветерок обвивал его лицо, и чувствовались просторы окружающего воздуха.

— Хочешь ли послушать какую-нибудь историю? — зазвенел нежно голосок Эллинэль.

— Да, конечно! Только теперь расскажи что-нибудь из истории своего народа.

* * *

— Тогда я расскажу, как пришли мы к этому дереву. Знаешь ли ты о последней великой битве, когда войско Валаров разрушило крепость Ангбард? Тогда лик Среднеземья сильно изменился, хлынули великие воды; наш народ едва успел от них уйти. Я была тогда совсем юна — мне было столько же лет, сколько вашим девушкам. Я хорошо помню те дни — нас мучил голод, и холод; но больнее всего было осознание того, что окружают нас варварские племена — жестокие, не знающие ни истинного света, ни любви — ведь — это они стояли не так давно в дружинах Ангбарда; ведь — это они вернулись с уцелевшими приспешниками Врага, которые и захватили у них власть, и устроили на них настоящую травлю. Мы скрывались, мы ютились в каких-то пещерках, но нас выслеживали, гнали дальше, род наш угасал…

Была среди нас юная эльфийка именем Алиэль, что значит — «ласточка».

Однажды, наш народ оказался окруженным со всех сторон врагами — там не только люди, но и орки, и тролли были. Мы зажались среди каменных отрогов, и уж ждали последней схватки, как пришла Алиэль, к отцу моему Тумбару, и, поклонившись говорила:

— Ежели мне будет позволено, я спасу свой народ.

— Ах, дитя. — вздохнул тогда мой отец. — Если бы пришла дружина Валаров — вот тогда бы нам удалось прорваться. За нами, ведь, охотится целая армия…

Улыбнулась тогда Алиэль, и такая сила была в той улыбке, что вспыхнули очи всех, кто там был, и подумали мы, что, может, и правда способна совершить она какой-то невиданный подвиг. А она говорила:

— Сила не в мече, и не в плечах — сила в душе. А, если чувство искреннее, то не перед какой бедою не дрогнет оно, и не будет сил это чувство остановить. У тебя, правитель Тумбар, прошу лишь об одном — отдай мне плащ, который превращает нас в птиц. Пред заходом солнца, я выйду на утес, ну а потом… потом вы все увидите.

Да — был у нас такой чудодейственный плащ, привезенный Тумбаром еще из Валинора — стоило тот плащ кому надеть, так превращался он в то, к чему больше тяготела душа его. Например, если бы вздумал тот плащ надеть орк, так обратился бы он в камень.

Ну, а Алиэль, обратилась в ласточку, и в тот час, когда уходящее солнце коснулось дальних лесов — попрощалась с нами и взмыла в небо.

Видела она те скалы, где бедствовали мы; вокруг все кипело от полчищ — похоже, они решили просто растоптать «ненавистных эльфов».

Все выше и выше взмывала ласточка-Алиэль; слезы жемчужинами падали из очей ее, и слышался такой шепот:

— Милый, милый мой народ. Где дни былого твоего величия? Где песни ясные, песни радости, которые, словно радуги, наполняли великолепие первых лесов? Где ты, звездный смех?.. Нет — не верю, что погибель суждена нам! Еще не настало время отчаиваться, и впереди еще будут смеяться наши дети! Вперед же, Алиэль, оправдай же свое имя — «ласточка»!

Все выше и выше поднималась она.

Уже не было видно ни нас, ни орков; сам горный кряж стал лишь тусклым пятном в темнеющем, протянувшимся длинными тенями Среднеземье. На той высоте, где летела она, лишь холодный ветер свистел.

Ветер крепчал, ледяными копьями ранил Алиэль, выкручивал ее крылья, хотел их изломать, бросить ее назад, к земле — ведь даже орлы не поднимались на ту высоту, куда взмыла Алиэль.