Всемирная история: в 6 томах. Том 2: Средневековые цивилизации Запада и Востока

Так что же на сегодняшний день мы можем считать главными, самыми важными чертами феодального или средневекового общества? Среди историков-медиевистов желающих отвечать на этот вопрос оказалось на удивление мало.

Французский медиевист А. Герро в 2001 г. выпустил книгу с критическим разбором национальной историографии, в которой одновременно (хотя и в форме наброска) дал обобщенную характеристику средневекового общества. Для понимания его сущности Герро использовал понятия dominium и ecclesia. Первым он обозначал такую связь господства и подчинения, которая предполагала единовременно и власть над людьми, и власть над землей. Важно, что эти две стороны господства были неразрывно связаны друг с другом на локальном уровне, а не только на уровне страны. Второе ключевое понятие Средневековья — ecclesia, т. е. Церковь не только как институт, но и как форма человеческого общежития, как «община верных». Церковь была главной несущей конструкцией средневекового общества. И не только потому, что она выступала хранительницей знания, нормативных принципов и значительных материальных ресурсов, но и потому, что для каждого человека она давала практический ответ на вопрос о природе его связи с обществом.

Эта система дала трещину в эпоху Реформации (протестантской и католической), но окончательно она рухнула в XVIII в. Тогда же изменения, произошедшие в некоторых странах Запада, превратили лордов и сеньоров в собственников, извлекающих прибыль путем экономического принуждения. И dominium, и ecclesia воспринимались уже как досадное отклонение от естественного хода вещей, тогда-то и придумывают термин «феодализм» в качестве обозначения того «темного прошлого», от которого надо отказаться навсегда. Появляются новые понятия: «собственность» — как исключительное право распоряжения, владения и пользования землей как объектом собственности; «религия» — как лишь один из возможных способов осознания мира; «государство» — как независимая централизованная организация для регулирования социальных отношений. Новые понятия описывали новое общество, но были чужды обществу старому, которое парадоксальным образом начинали обозначать при помощи именно этих, чуждых ему категорий, как особое, феодальное общество.

Со времени публикации книги Аллена Герро прошло более десяти лет. Автора чаще критиковали, чем хвалили. Но каких-то иных обобщенных характеристик «феодального общества» не появилось. На современном этапе можем сказать, что модель «Dominium-Ecclesia» как выражение сущности западноевропейского средневекового общества по умолчанию пока можно считать общепризнанной. Но вопрос о том, насколько эта модель может быть распространена на другие регионы, остается открытым.

СРЕДНИЕ ВЕКА: СТРУКТУРЫ ПОВСЕДНЕВНОСТИ

Человек — биологический организм. Он сталкивается с естественным порядком вещей и течением естественных циклов в самом себе. К природным фактам изначально относятся тело, рождение и смерть, возраст и болезни, пол и продолжение рода. Жизнь человека зависит от получения и трансформации природных ресурсов. Обретение части из них требует специальных усилий и является основой трудовой и хозяйственной деятельности. Человек вступает во взаимодействие с природой как социальное существо, т. е. делает это совместно с другими людьми и на основе общего опыта, превышающего его личный. Опыт складывается в систему и передается из поколения в поколение. Историки называют такие поведенческие системы «культурами».

ТРАДИЦИИ ПОТРЕБЛЕНИЯ И ПИТАНИЯ В СРЕДНЕВЕКОВЫХ ЦИВИЛИЗАЦИЯХ

Культурные системы поведения, взятые в сравнении, имеют общее и особенное. Особенными в них могут быть не только формы хозяйственной деятельности, но и сами человеческие потребности, удовлетворению которых они служат. Потребности человека опосредованы культурой. Так, китайский автор с удивлением замечает: «Если во время похода в Китай монголы съедают всех овец, которых они взяли с собой, то для пропитания они стреляют зайцев, оленей и диких кабанов». Со своей стороны, европейские путешественники поражались малой доле в рационе китайцев продуктов животного происхождения. Зато в раннее Средневековье во всех слоях китайского общества потребление чая получило такое широкое признание, что чай стали относить к продуктам первой необходимости наряду с рисом и солью (кстати, в это время был известен только зеленый чай, и его варили, как суп). Тогда же складывается та китайская кухня, которую мы знаем сегодня благодаря китайским ресторанам. Ее характерным отличием является обязательная термическая обработка всех пищевых продуктов, а потому считаются несъедобными не только блюда японской кухни, изготовленные из сырой рыбы, но и европейская селедка. При этом японское сыроедение, видимо, есть не что иное, как заимствование из Древнего Китая. То же можно сказать и о взбивании чая бамбуковым веничком, принятое в Китае XI–XII вв., но уступившее место заварочному чайнику. Так что японская кухня парадоксальным образом законсервировала в себе и сохранила черты забытых кулинарных традиций соседней страны. Среди последователей двух мировых религий, индуизма и буддизма, поощрялось вегетарианство, но их идеалы и практика не всегда совпадали. Мусульманский мир сделал выбор в пользу исключения из пищевого рациона вина и свинины. По преданию, хитроумные венецианцы, выкравшие в Египте мощи апостола Марка, спрятали их на своем корабле под свиными тушами. Венецианский хронист XIII в. Мартино да Канал рассказывает, что мусульмане будто бы не смогли перебороть своего отвращения к свинине и не проверили отплывающий корабль, как положено.

В христианской Европе также сосуществуют и вступают во взаимодействие разные традиции потребления. В Средиземноморье с древности особое значение в пищевом рационе, а также в идеологии имеет так называемая средиземноморская триада: хлеб, вино и оливковое масло. Эти продукты и связанная с ними трудовая деятельность со времен Древнего Рима были символом городской и земледельческой культуры, противопоставлявшей себя варварскому миру северных лесов. Само христианство, возникшее в регионе Средиземноморья, берет эти продукты для своих обрядов: хлеб и вино в обряде причастия символически превращаются в плоть и кровь христианского божества, а растительное масло используется для миропомазания. Гастрономическая культура Средних веков соединила в себе разные традиции, и хлеб и мясо стали в ней равноправными обозначениями человеческой пищи. Впрочем, и в Новое время известные нам рационы питания на Севере Европы включали большое количество мяса, тогда как в Средиземноморье они могли почти целиком состоять из продуктов растительного происхождения. В Северной Европе пили пиво, в Средиземноморье — вино, причем его дневное потребление подчас измерялось литрами. В особенности так происходило в районах распространения малярии, где вода не годилась для питья. До самого конца Средневековья молока практически не пили. Быков и коров разводили на мясо и в качестве тяглого скота, а в пищу шло главным образом овечье и козье молоко, переработанное в сыр. Сливочное масло и сыр долгое время воспринимались как продукты бедняков, деревенская пища. Тростниковый сахар, который стал известен в Европе благодаря арабам, считался дорогим и знаковым продуктом. Заменял сахар мед. Пища простонародья соленая, пища элиты сладкая. Соль не только делала еду вкуснее, но и сохраняла ее. Другими консервантами служили мед и уксус. Такой трудоемкий злак, как пшеница, шел на стол богачей. Но подлинным символом кухни богатых и знатных служило мясо, а подагра, возникающая от переедания мяса, считалась аристократической болезнью. Если в раннее Средневековье предпочтение отдавалось более жирной пище и жирным сортам мяса, в особенности свинине, то позднее знать и бюргерство полюбили птицу и говядину. Кухня, особенно к концу Средневековья, подчинялась моде. Поводом к открытию и овладению миром мореходами Западной Европы XV и XVI вв. послужили гастрономические потребности. Каравеллы Васко да Гамы, Колумба и Магеллана искали пути в «страну пряностей» — считалось, что пряности способствуют пищеварению. Заморские пряности везли из той страны света, куда воображение людей Средневековья помещало земной рай. При своей дороговизне пряности символизировали высокий статус их потребителя. Торговля ими сошла на нет, когда они стали слишком доступными и их потребление потеряло всякую социальную значимость.

Христианский церковный календарь налагал запрет на употребление продуктов животного происхождения в определенные дни недели и периоды литургического года, постных дней насчитывалось от ста до полутораста в году — но это еще и вопрос возможностей. С XIV в. в католическом мире мало-помалу стало разрешено употреблять в пост яйца и кисломолочные продукты, сыр считался постной едой. Сливочное масло позволялось тому, кому было не по карману оливковое. Традиционной заменой мяса в пост выступала рыба. Древние римляне любили и много ели морскую рыбу; в Средние же века даже на морских побережьях употребляли в пищу прежде всего пресноводную рыбу рек и озер. Это положение начало меняться только в самом конце Средневековья, когда в городах Нидерландов получили решение технические проблемы хранения и транспортировки сельди. Вообще, в Средние века моря не знали и боялись, суда старались не отплывать далеко от берегов. Крестовые походы в святую для христиан землю Палестины с очевидностью показывают, что корабли как таковые имелись только в двух-трех итальянских городах-республиках. В отличие от викингов северных морей и сарацин Средиземноморья христианская Европа поначалу представляла собой сухопутный регион, неспособный противостоять ни тем, ни другим. Морские походы за золотом и пряностями и морское рыболовство лишь в конце эпохи нарушили эту культурную традицию.

Многие средневековые блюда, возможно, покажутся нам малосъедобными. Кухня в то время унаследовала образ питания, идущий из глубин античности, и вполне отвечала вкусам римских гастрономов. Кулинарное искусство воспринималось в качестве умения сочетать и видоизменять продукты. Правилом считалось смешивание сладкого и соленого, кислого и горького, европейская же кухня наших дней в основном отличается тенденцией к разъединению продуктов, стремлению сохранить их естественный вкус, отнесению сладкого к разряду десертов и т. д.

История кухни и гастрономических вкусов любопытным и существенным образом не совпадает с историей обществ и экономик. Человеческие потребности имеют свою логику, они не являются простой и объективной реализацией имеющихся возможностей, ответом на них, а уносят в свой мир фантазии и идеалов. Потребности самостоятельны по отношению не только к физиологии человека, но также к важным фактам общественной и экономической жизни. Средневековый аскет олицетворяет отказ от потребностей, сведение их к строгому физиологическому минимуму. Но даже опустившись на это потребительское дно, мы снова встретим не некие абсолютные человеческие потребности в чистом виде, а свою потребительскую культуру. У аскетов нередко бывают весьма прихотливые системы потребления. Таков, к примеру, затворник Госпиций, живший в районе Ниццы в VI в. и известный нам со слов Григория Турского. Подобно монахам египетских пустынь, явивших образец монашеской жизни, он питался в пост только корешками трав, которые ему специально привозили купцы из самого Египта.

КЛИМАТ И ЕГО ВЛИЯНИЕ НА РАЗВИТИЕ ОБЩЕСТВА

Среда и климат предстают относительно устойчивой величиной. Попытки некоторых исследователей объяснить некими изменениями климата такие исторические события, как гибель Римской империи и нашествие варваров, рост европейской экономики около и после 1000 г. и ее «кризис XIV века», движения кочевников и образование империи Чингисхана в Азии и тому подробное, лишены достаточных подтверждений и по сути остаются лишь гипотезами. Во всех этих случаях сами исторические события подталкивают авторов к поиску для них «причины» в виде предполагаемого изменения климата. Однако для таких утверждений нужны твердые данные по естественной истории, которые не так просто добыть. К примеру, со времени позднего Средневековья для ряда регионов Западной Европы мы имеем ежегодные сведения о дате начала сбора винограда. Казалось бы, это объективная информация по истории климата. Но все не так просто. Сюда примешивается история винодельческой технологии. В некоторых случаях достоверно известно, что смещение даты начала сбора винограда было связано с переходом к изготовлению новых сортов вин. Надежные данные о динамике годовых температур дает исследование ледников — гляциология. Пыльца в торфяных отложениях древних болот свидетельствует об ареалах распространения растений. Все данные по естественной истории носят локальный характер и не могут быть экстраполированы на другие регионы. Мы знаем о потеплении в Европе в V–III тысячелетиях до н. э., когда зона произрастания каменного дуба достигла Нормандии, а орешник распространился на территории современной Швеции. В исторический период таких существенных колебаний климата не зафиксировано. История альпийских ледников позволяет сделать вывод о некотором похолодании в Европе примерно между 1550 и 1850 гг., которое называют «малым ледниковым периодом». Возможно, среднегодовая температура понизилась на 1 °C. Даже это относительно заметное похолодание не имело явных последствий для европейской экономики в целом.

С естественными изменениями в природе можно увязать только отдельные исторические события, но их внимательное исследование убеждает в том, что природные факторы всегда действуют наряду с социальными. Природа всегда оказывается лишь одной из множества причин. Так, перемещение сельди из Зундского пролива к берегам Норвегии превратило рыболовство в одну из основных отраслей экономики Голландии. Рыболовство помогло крошечной и бедной ресурсами стране участвовать и побеждать в капиталистической гонке европейских держав в Новое время. Миграцию сельди исследователи объясняют небольшим изменением температуры и солености Балтийского моря. Это подтверждено исследованием ледников Скандинавии. Но никакие естественные причины, конечно, не могут объяснить, почему именно голландцы сумели захватить этот промысел в свои руки. История неудачной колонизации Гренландии в Средние века обычно считается хрестоматийным примером влияния климата. Название этого острова, открытого викингами, означает «Зеленая страна». Мы знаем, что в наши дни Гренландия покрыта ледниками и что поселения выходцев из Скандинавии были эвакуированы оттуда в XIV–XV вв. Последние захоронения скандинавских колонистов в Гренландии археологи находят в вечной мерзлоте. Но эти захоронения пронизаны корнями кустарников, иными словами, в то время, когда они производились, остров еще оставался «Зеленой страной». Скандинавские колонии исчезли в силу причин, не сводящихся к оледенению острова, которое в его теперешнем виде, очевидно, связано с упомянутым похолоданием уже в Новое время. Итак, не гипотетические изменения климата, а капризы погоды и стихийные бедствия представляли настоящее испытание для средневековых обществ. Примером такой природной катастрофы может служить разлив р. Арно, в 1333 г. опустошивший Тоскану и разрушивший Флоренцию.

СПЕЦИФИКА СЕЛЬСКОГО ХОЗЯЙСТВА

Сельское хозяйство и крестьянский труд составляли в Средние века основу общественного производства и благосостояния. Не стоит преуменьшать зажиточности крестьянина. Природа дает много — крестьянин знает, что урожай может быть больше или меньше или что его не будет вовсе, и он готов к этому. Но череда следующих друг за другом неурожайных лет ставила хозяйственную жизнь в безвыходное положение и обрекала на голодовки целые регионы. Тогда цены на продовольствие взлетали до небес, приходили голодная смерть и людоедство. Бургундский хронист XI в. Рауль Глабер описывает, как в один из таких страшных годов ребенка сманивают со двора, показав ему яблоко, а затем съедают. Такую беду можно было только переждать. Неразвитость рынка продовольствия и транспортных средств предоставляли голодающих самим себе. Самой уязвимой частью населения оказывались жители городов, зависящие от привозного хлеба и цен на них. Городские власти стремились зафиксировать цены на выпекаемый в городах хлеб. Но тогда городские хлебопеки за ту же цену продавали не увесистые буханки, а крохотные булочки. При скученности населения города становились первыми жертвами опустошительных эпидемий. Без массовой миграции из деревни средневековые города не могли бы существовать.

Послевоенная историография считала своей важной задачей открытие динамики развития средневековой экономики. Прежде всего это касалось главной производственной сферы Средних веков — сельского хозяйства. Такие исследователи, как Ж. Дюби, Слихер ван Бат и другие, в 60-е годы XX в. сформулировали концепцию роста сельскохозяйственного производства. Ее приверженцы стремились аргументировать тезис о постепенном росте урожайности на основе усовершенствования земледельческой техники. Одно время эта теория в нашей стране и за рубежом получила широкое признание, но затем подверглась разрушительной критике, которая справедливо указывала на два момента. Прежде всего, наши данные об урожайности в Средние века носят отрывочный и противоречивый характер. Значительный рост таких данных по отдельным регионам в Новое время обнаруживает, что она отнюдь не имеет тенденции к росту, а напротив, из-за засоления почв во многих местах систематически падает. Второй, более существенный упрек касается самого понимания традиционного аграрного быта. Идея роста производительности труда на основе технического прогресса применительно к средневековому земледелию является анахронизмом. От экономики древности и Средних веков нас отделяет промышленная революция XIX в., когда развитие техники, влекущее повышение производительности труда, становится мотором экономического роста. Хотя в истории земледелия доиндустриальной эпохи исследователи открывают значительную динамику, орудия труда земледельцев остаются примитивными и неизменными. «Контраст между примитивностью и неподвижностью орудий пахоты, с одной стороны, — пишет исследователь средневекового Ирана И.П. Петрушевский, — и развитыми приемами агротехники иранского земледельца и сравнительно сложными типами ирригационных сооружений, особенно подземных, с другой стороны, на первый взгляд кажется поразительным… Трактаты о земледелии подробно излагают правила ирригации и приемы агротехники в различных почвенных условиях, но специально не останавливаются на орудиях пахоты, упоминая о них лишь вскользь». Все то же самое может повторить историк средневекового Запада. Набор сельскохозяйственных орудий с древности оставался практически неизменным, и итальянский автор Пьетро Крешенци в своем обстоятельном изложении принципов агрикультуры не видит смысла их описывать.

Пожалуй, одну лишь борону можно назвать специфически средневековым земледельческим инструментом. В древности ее пускали в ход только для уничтожения травяного покрова. Начиная с X в. к боронованию прибегают ради выравнивания земли после посева и прикрытия семян во избежание их расхищения птицами. Другим существенным новшеством стало использование для жатвы хлебов взамен серпа косы-литовки (увеличивающей потери, но зато сулящей выигрыш в производительности труда), но оно относится в основном уже к Новому времени.

Одно время историки усматривали прогресс земледелия в переходе от сохи к плугу, сегодня же эта мысль кажется спорной. Выбор того или иного инструмента был обусловлен прежде всего естественными условиями. Для обработки легких, сухих, каменистых почв Средиземноморья, которые могут быть легко разрушены глубокой вспашкой, лучше подходила соха, более простое и древнее орудие, «корябающее» землю и симметрично отбрасывающее ее по обе стороны борозды. Такая пахота лучше всего предохраняет некоторые виды почв от выветривания. Переворачивающий почвенный слой благодаря специальному приспособлению — отвалу, плуг годился для тяжелых и переувлажненных почв, которые характерны для северной части Европы. В одном хозяйстве подчас имелись разные пахотные орудия для разных почв и разной вспашки. Распространение плуга связано с введением в хозяйственный оборот тех земель, которые сохой было не взять. Плуг заменял собой соху лишь в исключительных случаях. А на юге Китая прогресс земледелия достигался в XV в. вообще за счет перехода от плуга к мотыге, что многократно увеличивало трудозатраты, зато обеспечивало лучший уход земле и давало возможность прокормиться все возрастающему населению.

Мы должны признать действительно ключевым вопрос производственного освоения того или иного орудия, его внедрения в уникальную природную и агротехническую ситуацию. Обращение с инструментом, тем же плугом, — целая наука, где первостепенное значение имеет угол вспашки, ее глубина и тому подобные обстоятельства. Главные усовершенствования агротехники рождаются в повседневной практике многих поколений людей по мере накопления ими знаний о земле, медленной адаптации разных систем пахоты к разным почвам, опытов со способами ротации культур. Неизменность сельскохозяйственного инвентаря, очевидно, свидетельствует не о застое творческой мысли, а об особом отношении человека и орудия. Сам по себе рабочий инструмент до эпохи машин являлся своего рода искусственным продолжением способностей человеческого тела, служил энергии и мастерству земледельца или ремесленника. «На протяжении большей части истории человечества, — говорит М. Салинз, — труд был важнее, чем орудия, и решающее значение имели интеллектуальные усилия производителей, а не их несложное оснащение. Вся история труда вплоть до недавнего времени была историей квалифицированного труда». До времени промышленной революции мастерство работника, его квалифицированный труд, а не усовершенствование его орудий служило главным источником роста общественного производства. С приходом машин отношение между человеком и орудием претерпело в современном мире существенное изменение. Действия машины предрешены ее механизмом. Работник обслуживает машину, но само действие производит именно она. Промышленная революция стала поворотным пунктом в истории труда и наложила отпечаток на представления о человеческой деятельности.

Агрикультура, знание, рождающееся из опыта и труда, — необозримый пласт культуры крестьянских обществ и их ценнейший багаж. Христианские пастыри сетуют на то, что крестьянам бывает не под силу заучить две-три простенькие молитвы, но в агрономических трактатах, написанных учеными людьми, эта крестьянская наука заполняет многие сотни страниц. Причем, авторы подобных сочинений отнюдь не ощущают своего превосходства над крестьянами, а напротив, чутки к их опыту. Крестьянская агрикультура не имела ученого двойника — агрономы впервые взялись отстаивать различие между ученой и народной культурой земледелия только в XVIII в., и только агротехническая революция века XIX сделала это разделение реальным. Английский агрономический трактат Уолтера Хэнли, составленный во второй половине XIII в., иллюстрирует процесс принятия и апробации агротехнических решений. Так, Хэнли подробно останавливается на выгодах и проигрышах от использования на пахоте быков и лошадей, двух- и трехпольного севооборотов и т. д. Такие размышления учат по-крестьянски думать и считать, набираться опыта, который, по большому счету, нельзя вынести из книг, потому что любой клочок поля особенный.

Агрикультура — это прежде всего наука о том, как сохранить ускользающее плодородие, найти замену тем компонентам почвы, которых она лишилась с последним урожаем. «Под агрикультурой понимают улучшение почвы», — писал в XII в. арабский агроном Ибн аль-Аввам. При нехватке удобрений плодородие приближалось к естественному. Как и во времена Колумеллы, на протяжении тысячелетия средняя урожайность зерновых, очевидно, составляла сам-4, причем наблюдались ее значительные колебания даже в пределах одного поля. Пахота, зачастую многократная, с разной технологией каждой пропашки, позволявшая возвращать в почву потерянный азот, являлась первым и главным способом ее рефертилизации. Ту же цель преследовали системы ротации, чередования посевов культурных растений, а также периодический отдых земли — оставление ее под паром.

Приверженцы современных экологических движений полемически противопоставляют потребительское и разрушительное отношение к природе, свойственное современным обществам, неким оптимальным отношениям между человеком и природой, которые, по их мнению, существовали в прошлом, например в Средние века. Это по меньшей мере опрометчивое обобщение. Но если мы будем иметь в виду и оценивать конкретные практики, например способы ведения сельского хозяйства в Средневековье и в наши дни, то, пожалуй, увидим некоторые весьма примечательные отличия. Традиционная агрикультура ориентирована на поддержание естественного плодородия почв. Лучшие или даже все удобрения до конца периода вносятся на заведомо плохие земли на том основании, что «хорошие почвы меньше в них нуждаются» (Ибн Вафид, XI в.). С точки зрения современной агрономии, это крайне неразумно и означает расходование драгоценного ресурса впустую. Земледелец в Средние века от Испании до Китая учится использовать конкретную природную ситуацию, действуя в соответствии с концепцией агрикультуры, построенной на идее сохранения того, что есть. Землепользование подчинено правилу оптимальной средней производительности — щадящей пропорции между мерой разрушения почвенного слоя и выходом продукции. Такая хозяйственная философия отражает строй крестьянской экономики, стремящейся к самовоспроизведению на том же уровне, но кроме того, очевидно, отражает характер восприятия природы и своей трудовой деятельности применительно к ней.

Средневековые календари, изображающие двенадцать месяцев года в картинах сельского быта, рассказывают о том, каким могло видеться сельское хозяйство. В иконографии календарей мы встречаем, в общем, ограниченный набор сцен — это подрезка лозы, сбор и давка винограда, сев и жатва, обмолот хлебов, откорм желудями и забой свиней. Зато почти нет картин тягостных «подготовительных» операций, как то пахота, удобрение почв, расчистка нови. Агрикультура предстает своего рода собирательством, словно бы плоды земли родятся сами собой. Крестьяне просто берут от природы хлеб, сено, виноград, мясо и овечью шерсть. Идея рождающей природы, кажется, заслоняет идею труда и производства как сознательного и целенаправленного преобразования среды. Это справедливо даже для Китая с его сложной ирригационной системой и высокотехнологичной культурой рисосеяния, когда, согласно поговорке, «рис половину времени растет в руке земледельца».

Чэнь Пу из «Книги Земледельца» XII в.

«Всякий, кто имеет свое занятие, должен трудиться в меру своих способностей. Он не должен впустую расходовать свои средства или требовать слишком многого. Ибо тогда в конце концов не получит ничего. В летописи “Цзочжуань” сказано: “Выгода получается из малого: беспорядок происходит от большого”. Так можно ли, занимаясь земледелием, не рассчитывать со всей тщательностью свои труды и расходы? Тот, кто тщательно рассчитывает свои силы и не полагается только на удачу, может достичь успеха. Пословица гласит: “Лучше собрать урожай с маленького поля, чем вспахать большую пустошь”. Вот правильные слова! В древности Пу Ци мог изготовить отличный лук и сразить одной стрелой сразу двух птиц. А причина его мастерства заключалась в том, что он с избытком обладал силой для того, чтобы как следует натянуть лук. Если бы лук был для него слишком тяжел, он не смог бы хорошо прицелится. Так и мастерство заключается не в том, чтобы завладеть как можно большим полем, а в том, чтобы правильно сочетать свои средства и силы.

Мудрые правители древности умели собирать дары земли во все времена года. Они повелели, чтобы пять му земли отводились под приусадебный участок, а половину из них занимал полевой домик. На время пахоты и сева переселись в полевой домик, чтобы было удобнее надзирать за работами и доставлять нужные орудия работникам. Тогда же займись посадкой овощей. Вдоль стен можно насадить тутовые деревья для выращивания шелкопряда. Так можно завести усадьбу в соответствии с правилами древних мудрецов.

Когда наступит девятый месяц, огород можно превратить в ток, где будут получать зерно нового урожая. В десятую луну, когда полевые работы закончатся, можно отдохнуть после трудов весны и лета. Теперь можно всей семьей переехать обратно в дом, ибо, если слишком долго оставаться на полях, дом может прийти в запустение».

Такое крестьянское взаимодействие с природой зримо отличается еще в одном существенном отношении. Это дело личное и семейное. Единицей хозяйственной деятельности выступает домохозяйство, хотя деревенская община может играть роль в хозяйственной жизни. Так, на равнинах северной части Европы со времени высокого Средневековья получили распространение так называемые открытые поля. Крестьянские участки располагались в них чересполосно и каждый год отводились под одну культуру с общими сроками сева и жатвы. После снятия урожая такая договоренность делала возможным общий выпас крестьянского скота по стерне. Совмещение на одних и тех же площадях зернового хозяйства и скотоводства вызывалось отсутствием в пределах территории общины необходимых угодий, истребленных в процессе активной внутренней колонизации. Пар заменял собой пастбище, а животные экскременты способствовали восстановлению плодородия почв. Сельские хозяева могли вступать в подобные формы хозяйственной кооперации, но во всем остальном полагались на себя. Помимо объективных трудовых навыков залогом эффективности агрикультуры выступала субъективная личная заинтересованность человека, работающего на себя, как условие его активного и осмысленного взаимодействия с природой. Неусыпный контроль над работниками — извечная и почти неразрешимая драма крупного поместья, которое в агротехническом и организационном плане с неизбежностью проигрывает крестьянской агрикультуре. «Асоциальность» сельского производителя, очевидно, сказывается в том, что западноевропейское средневековое общество отстраняется от крестьянского труда как низкого занятия, роняющего человеческое достоинство. Согласно распространенному мнению, земледельцы деградируют физически, интеллектуально и нравственно. Идеологические построения третируют агрикультуру в качестве знания и занятия одних низших классов. В памятнике середины XIII века «Поэме о версонских вилланах» само описание поместного, быта нормандских крестьян превращается в инструмент их морального уничтожения, показа их негодности.

«Я не из тех, кто работает руками», — твердит в XIII в. поэт Рютбёф. Двусмысленное или враждебное отношение власть имущих или тех, кто хочет ими казаться, к труду и труженикам — это не просто или не только сословные предрассудки, а другая логика отношения к миру. Это не горизонт крестьянина с его идеологией слияния с природой, хождения по ее стопам, внимательным видением себя и своих физиологических потребностей как природного существа, живого и смертного биологического организма, зависящего от получения ресурсов. После исследований М.М. Бахтина мы хорошо чувствуем, в какой большой мере народная культура западного Средневековья сосредоточена на проблемах физиологии, удовлетворения естественных потребностей и прежде всего проблеме питания. Отношение к природе отличается на уровне общества. Перед обществом и его лидерами стоят свои задачи: обретение внутренней спаянности, самоутверждение в ряду других обществ. Расхождение официальной и народной культуры отлично видно на примере обрядов и праздников.

Можно обратить внимание на некоторые показательные моменты праздничной культуры Венеции. Карнавал в позднесредневековом городе стал главным народным праздником. Но к карнавалу в Венеции «отцами города» был додуман свой, «политический» сюжет. В основу сценария главного действия венецианского карнавала лег конфликт венецианцев с аквилейским патриархом. Праздник объясняло предание о том, как в XII в., вступившись за патриарха Градо, венецианцы победили патриарха Аквилеи. Побежденный будто бы обязался платить Венеции ежегодно символическую дань — быка, дюжину свиней и триста булок хлеба. В Жирный четверг на Страстной неделе венецианцы устраивали себе карнавальное представление. В присутствии венецианского дожа и иностранных послов судья торжественно приговаривал к смерти быка и двенадцать свиней. Животных забивали на Пьяццетте, площади перед Дворцом дожей. Народ пускался пировать и веселиться, а дож и официальные лица отправлялись во Дворец, где в зале Сената они крушили дубинами деревянные модели замков, которые символизировали крепости аквилейского патриарха. Главный политический ритуал Венеции состоял в том, что венецианский дож женился на Адриатике. «На праздник Вознесения венецианский дож со своими венецианцами обручается с морем золотым кольцом. Это устраивается отчасти для забавы и развлечения, отчасти во исполнение некоего языческого обычая, по которому венецианцы приносят жертву Нептуну, отчасти чтобы показать, что они хозяева моря», — так в XIII в. записал новость хронист из Пармы Салимбене, уловив разные грани действа. Похожий ежегодный ритуал, приуроченный к открытию навигации, можно встретить во многих обществах, жизнь которых связана с морем. Он служит заклинанию моря от бурь и чтит его как могилу моряков. В Венеции к этому обряду оказалось привито нечто другое, а именно политическая идеология Венецианского государства. «Политизация» народных праздников означает перенесение события из сферы отношений с природой в сферу утверждения политических идентичностей.

ФЕНОМЕН ДОМА И СЕМЬИ В СРЕДНИЕ ВЕКА

Дом можно назвать общим феноменом в истории человечества. Остается только удивляться сходству описаний дома на протяжении тысячи лет Средних веков. «Под словом “дом” можно разуметь разное: дом как строение и дом как обитающих в нем. Когда говорится о доме как здании, говорят: “большой дом сделан”, “прекрасный дом”. Когда говорят об обитающих в доме, говорят: “добрый дом, благословит его Господь”, или — “дурной дом, пусть помилует его Бог”» (Августин, начало V в.). «Дом есть жилище одной семьи… С другой стороны, дом — это род, фамилия, супружество мужа и жены» (Исидор Севильский, начало VII в.). «О доме просто не скажешь. Ведь дом есть крыша над головой из камней и дерева для защиты человека от зноя и ливней… Еще дом — это общность, построенная на личных отношениях» (Конрад Мегенбергский, середина XIV в.). В конце VI в. Григорий Турский рассказывает о некоем Андархии: путем махинации и подлога тот завладел имуществом Урса и явился в его дом, словно хозяин. Слуги подчинились ему против воли, а когда он заснул, заперли двери, обложили дом соломой и подожгли. (Современный читатель с изумлением узнает в этом сообщении историю, составившую сюжет повести А.С. Пушкина «Дубровский».)

Дом обладает постоянством и универсальностью, которые отличают его от других общественных институтов. Дом — особый мир на границе природы и общества. Дом есть «супружество мужа и жены», место соединения мужчины и женщины, их физической близости, рождения и воспитания детей и заботы о стариках. Он заключает в своих стенах такие важные моменты человеческой физиологии, как питание и сон. Когда возникает потребность выделить семью в качестве социальной и хозяйственной единицы из круга родственников, эти физиологические моменты понимаются определяющими. Так, в русской земельной статистике было воспринято крестьянское понимание дома как круга лиц, питающихся из одного горшка или за одним столом. Очаг, дающий тепло и пищу, «крыша над головой из камней и дерева для защиты человека от зноя и ливней» тоже не случайно выступают устойчивыми символическими обозначениями дома.

Домашняя трапеза представлялась матрицей социального устройства, и совместное вкушение пищи нередко выступало средством установления тесных человеческих отношений и выражением признания определенного порядка и принятия на себя определенных обязательств. Примером может служить понятие «гильдия». Это слово, обозначавшее торговые и ремесленные корпорации в Средние века, можно перевести как «пир, обед». Иными словами, члены корпорации определяются в качестве участников совместных застолий. Все остальное, включая общую хозяйственную деятельность и признание общего права, понято как следствие застолий. Английское слово lord («господин») происходит от древнеанглийского hlaford: hlaf значит «хлеб» (ср. англ, loaf — «буханка», «каравай»), и все слово восстанавливается как hlaf-weard, «страж хлебов». Слово lady («дама, хозяйка») по-древнеанглийски — hlaef-dlge, что значит «месящая хлеб». Таким образом, власть имущие в мире англосаксов выступают «кормильцами» для своих крестьян. Очевидно, здесь мы встречаем практики и представления, связанные с явлением дома, и стремление с их помощью «повторить» отношения, существующие в доме.

Дом как социальная общность складывается из отношений супругов, родителей и детей, хозяев и слуг, старших и младших. Старшие или старший несут ответственность за благополучие дома и обладают правами распоряжаться семейным имуществом, принуждать и наказывать младших членов семьи, чья дееспособность ограничена. Дом состоит из людей разной трудоспособности и предстает в виде потребительского союза, где люди получают ресурсы в зависимости не от своего трудового вклада, а от своего положения в доме. Дети, старики и нетрудоспособные участвуют в потреблении, которое приобретает форму совместных трапез. Эти отношения ярко иллюстрирует одно агиографическое предание, повествующее о религиозном подвижнике XIII в. Франциске Ассизском. Франциск жил отшельником в итальянском местечке Сартеано. Чтобы перебороть в себе искушение вернуться к мирской жизни, он слепил семь снеговиков и сказал себе: «Гляди! Та, что побольше, — твоя жена. Эти четверо — два твоих сына и две дочки. Остальные двое — слуга и служанка, коих положено иметь. Поскорее дай им всем одежду, ибо они умирают от холода. Если же заботиться о них тебе в тягость, служи усердно одному Господу!» После этих слов святой подвижник со спокойной душой радостно возвратился в свою келью.

Дом мыслится собственным пространством семейной группы. Отсюда значение порога как символической границы дома, переступить которую может только гость с позволения хозяев. Публичные прерогативы, коллективные сервитуты, сеньориальная власть на пороге дома формально теряют силу. В Китае чиновникам запрещалось входить в частные дома без специальных полномочий. По сообщению норвежских Законов Фростатинга, напавшие на человека в его усадьбе могли быть убиты собравшимися соседями, причем этот обычай распространялся на конунга и его людей. Если в подобном злодеянии был повинен сам конунг, против него созывались жители всех восьми фюльков (округов). Если на чужой дом посягнул ярл — четырех фюльков. Против лендрмана собирались два фюлька. Принцип неприкосновенности жилища фиксируется законодательством всех стран Средневековья. Преступления, совершенные в чужом доме, всегда караются с особой строгостью.

В Европе и далеко за ее пределами дом устойчиво отождествляется с крепостью и нередко строится в виде нее. Замки и башни в Средние века стали узнаваемой чертой городского и сельского пейзажа. По словам одного английского паломника XII в., башни в Риме стояли так густо, как хлеб на полях. Еще около 1400 г. хронисты сообщают о «лесе башен» в районе старинных римских улиц Субура и Аргилет. Современные исследователи средневековых фортификационных сооружений охотно подчеркивают, как много в них показного или, лучше сказать, символического. По словам одного из них, Б. Фалипа, замки французской Оверни «скорее иллюстрируют замковое пространство, нежели действительно защищают его». Они лишены не только сколько-нибудь эффективной зоны обстрела, но и самих бойниц и галерей. По существу, это только грандиозные и дорогостоящие декорации. Сохранившаяся в Болонье башня Азинелли достигает в высоту почти ста метров, что нельзя объяснить никакой военной необходимостью. Эта постройка мало на что годится даже в роли наблюдательного пункта, поскольку с такой высоты город плохо виден из-за дымки, а его окрестности все равно заслоняют горы. Такие сооружения играют прежде всего важную символическую роль.

Жители Гента любили повторять, что имеют в жизни две опоры: «свои башни и своих родственников». Это красивое и запоминающееся выражение, но высказанная мысль вызывает удивление. Мы знаем Гент как крупнейший город и столицу средневековой Фландрии, один из важнейших центров текстильной промышленности и торговли своего времени. Общественное и имущественное положение его жителей, вероятно, связано с активной хозяйственной деятельностью и участием в общественной жизни. Надо заметить в приведенных словах противопоставление дома и общества как двух раздельных и антагонистических миров. Действительно, между домом и обществом существует трудно устранимое противоречие.

Это особенно хорошо видно на примере деревни Монтайю в графстве Фуа на юге Франции. В начале XIV в. распространившаяся здесь ересь была объектом обстоятельного инквизиционного расследования, ставшего источником наших сведений. Инквизиторы преследуют еретиков, но для самих жертв религиозных гонений все происходящее подчинено другой логике. В Монтайю дом значит все, и в глазах местных жителей есть то единственное, что действительно имеет значение. Домом именуют жилище и его обитателей, для совокупности которых нет другого названия. Отдельного понятия семьи не существует. Дом предстает источником власти — патриархальной власти домохозяина, подчинение которой обставлено почитанием личности ее носителя, обожаемой и подчас буквально боготворимой. Суть этой власти не меняется, если в отдельных случаях во главе дома становится женщина. Женщины подчинены мужчинам, но не в силу отвлеченного взгляда на соотносительную ценность мужской и женской природы. Отношения между полами, включая половое разделение труда и отношения власти и подчинения, вытекают из явления дома, являются вторичными и производными. Дом также является основой деревенской антопонимики. Переезжая к мужу, женщина берет его «фамилию». Но если молодая семья поселяется в доме жены, то их общим именем становится «фамилия» жены. Дом, мистическое и юридическое лицо, играет особую роль в деле обладания имуществом. Земля и угодья принадлежат дому. Дом навязывает своим обитателям этику стяжательства. Бездомные пастухи, уроженцы той же деревни, напротив, привержены идеалу бедности. Свои дома крестьяне считают отнюдь не одинаковыми. Дом всякий раз выступает неповторимой реальностью. У каждого дома в деревне есть своя «звезда и счастье». «Счастье» сохраняется в виде фрагментов ногтей и волос умершего домохозяина, посредством которых магическая жизненная сила переходит на других представителей дома. При этом сама по себе родовая память на удивление коротка. Дом занимает все мысли и чувства живых, заслоняя собой родовую принадлежность. Сохранение дома — высшая ценность и главный мотив действий обитателей деревни, живущих с ощущением постоянной угрозы разрушения своего дома. Дому приписывается мистическая сила предопределять взгляды и верования домашних. Дом — единица религиозной жизни в деревне. Ересь, которой привержена часть жителей, распространяется в Монтайю домами. Действия инквизиции ее жертвы воспринимают не столько как покушение на их собственную жизнь и свободу, сколько как агрессию, направленную против их домов. Дом не оставляет места ни для отдельно взятого индивида, ни для полноценной деревенской жизни и деревенской организации. Деревня кажется исследователю «архипелагом домов». Как трактовать эти данные? Естественно, они представляют частный и, видимо, особый случай. Монтайю — лучше всего известная средневековая деревня. Чтобы судить о других, нам зачастую не хватает источников. Мы узнаем жизнь деревни Монтайю в гибельный момент ее истории. Однако, сделав эти оговорки, надо согласиться с тем, что материалы Монтайю собирают в одну яркую и цельную картину черты дома, хорошо знакомые исследователям по другим средневековым текстам.

По выражению Норберта Элиаса, всякое общество предстает «обществом индивидов». Отношение дома и общества двусмысленны, потому что дом всегда реализует в себе свой собственный, независимый или автономный принцип. Из этого противостояния частной и общественной жизни есть два выхода, оба из которых не решают проблему разности этих сфер, а только минимизируют конфликт между ними. С одной стороны, общество стремится объявить дом своей «ячейкой», с другой — забыть о его существовании и иметь дело с отдельными индивидами. Первый путь в основном избирали общества Древности и Средних веков. Права и обязанности полноценных членов общества в них признаются за главами семейств, за кругом домохозяев. Но этот путь не свободен от недоразумений и компромиссов. Следование второму пути в большей мере устраивает современное общество, чьи иллюзии мешают видеть явление дома в прошлом и настоящем.

Мы знаем, что всякое право является общественным отношением. Например, применительно к правам собственности мы имеем то, что другие люди, следуя установленным в обществе правилам, признают нашим. Но эта бесспорная истина систематически заслоняется представлением о некоей прямой и самостоятельной связи между людьми и вещами. Дом в Средние века часто воспринимается и признается в роли самостоятельного источника прав и обязанностей лиц. В «Салической правде» франков рассмотрен случай, когда убийца не может заплатить положенный выкуп-вергельд. Тогда он должен собрать горсть земли из четырех углов своего дома, затем встать на пороге лицом внутрь и из такого положения левой рукой через плечи бросить землю на своего ближайшего родственника. Родственник получает его усадьбу, и вместе с ней к нему переходит обязанность уплаты вергельда. Похожая норвежская процедура отчуждения собственности предписывает «взять прах из четырех углов очага, из-под почетного сиденья и с того места, где пахотная земля встречается с лугом и где лесистый холм соприкасается с выгоном». Собранную таким способом землю кидают в полу одежды того, к кому переходит усадьба. Норвежские саги сообщают об «отнятии одаля», (родовых земель жителей Норвегии) конунгом Харальдом Прекрасноволосым. Подчинив страну свой власти, он якобы присвоил себе земли ее жителей, превратив их в своих арендаторов. Родовые земли у норвежских бондов никто не отнимал буквально. Мнимое «отнятие одаля» демонстрирует то, что установление верховной власти воспринимается как покушение на права домохозяйств. Известно, что королевская власть в Норвегии утверждается благодаря институту «вейцлы». Вейцла буквально значит «пир», который устраивали бонды для своего конунга, т. е. государство сначала устанавливается в форме отношений гостеприимства. Норвежский конунг и его представители приобретают положение лидеров общества походами «в гости». Материалы по истории германцев и Северной Европы показывают, как трудно развивается самостоятельная сфера политической власти, вынужденной мимикрировать под сферу частных и домашних отношений, выдавать одно за другое.

Принося удовлетворение простых человеческих потребностей, дом рождает определенный психологический настрой и круг представлений о мире. В германской мифологии создание мира рисуется процессом основания усадеб, а все обжитое пространство — их совокупностью. В образном смысле вся населенная и возделанная часть мироздания представляет собой одну большую усадьбу. Ее окружает первобытный хаос, в котором пребывает все, «что за оградой», враждебный человеку край чудовищ и великанов. Мир богов-асов — тоже усадьба Асгард. Доблестные воины после смерти пируют в расположенной там Вальгалле. Об этом говорится в «Видении Гюльви», одной из песней «Младшей Эдды». В мифе и социальной практике естественной отправной точкой жизни служит дом. В развитое Средневековье близкую картину мироздания рисуют рыцарские романы цикла о короле Артуре. Фешенебельный космос куртуазных ценностей исчерпывается в них рыцарскими замками, непосредственно за стенами которых торжествует хаос дикой и заведомо враждебной рыцарю стихии, способной рождать лишь драконов, великанов, карликов и прочую нечисть. Рыцарский подвиг фактически состоит в том, чтобы проехать от одного замка до другого.

Идея дома, важнейшего ценностного представления, обладающего структурирующей силой в различных областях жизни, сыграла существенную роль в складывании христианского общества. Христианская топика запечатлела библейскую традицию уподобления мира, общины верующих, церкви — дому Бога. Христианский Бог предстает в обличии рачительного хозяина (dominus, «Господа»), добрые христиане — возлюбленных чад, послушных его благому велению (filii, servi, «сыновей» или «рабов божьих»). «Дом божий», подобно всякому иному дому, — сфера принадлежности, власти, долга и добродетелей. Fides и pietas, некогда основополагающие староримские добродетели, определявшие взаимоотношения внутри фамилии и между нею и богами, преобразуются в христианские «веру» и «благочестие».

По словам папы Григория Великого, ссылающегося на рассказ некоего визионера, рай — не что иное как прелестный зеленый луг, на котором располагаются дома праведников. Их возводят старые и малые, кого покойные при жизни поддерживали добрыми делами и милостыней. Другой визионер видел на упомянутом лугу дом одного знакомого сапожника, который строили по субботам. Дело в том, что по субботам тот сапожник обыкновенно раздавал нуждающимся еду и одежду. Путь на райский луг лежит по мосту, который переброшен через черную, смердящую клоаку, удушливые запахи от которой достигают домов, чьи хозяева грешили в мыслях. Пройти по нему настоящие грешники не в силах и низвергаются в зловонную жижу, где их и поджидают черти. Тема дома также присутствует в других средневековых описаниях райских кущ — чаще всего рай мыслится как один большой дом. Такой райский дом, в частности, изображен на тимпане французской церкви, Сент-Фуа в Конке.

Те же атрибуты дома — двускатная крыша, дверь, хозяйское место — симметрично приданы художником картине ада. В доме дьявола при этом царят насилие и хаос, тогда как в доме праведных — теплая атмосфера, благообразие и геометрически выверенный порядок правильно организованного пространства. Таким образом, моральное уничтожение самой преисподней совершается через противопоставление хорошего и дурного дома. Согласно проповеди другого знаменитого папы Иннокентия III, «всеобщий дом Божий» есть устроение мира, «частный дом» — святая церковь, «особенный дом» — чрево Девы Марии, «несравненный дом» — человеческая плоть Спасителя, «верхний дом» — небесное блаженство, «нижний» — храм Божий, «внутренний дом» — совесть каждого. О том, что есть «внешний дом божий», согласно Иннокентию III, возможны два мнения: это может быть либо Библия, либо дом как таковой.

Из этих примеров видно, как активно христианская церковь стремилась использовать элементы представлений о доме для построения церковного общества. Но также надо заметить и наличие противоречия. Идеология христианства ставит в одинаковое положение и приравнивает друг к другу всех верующих. Вопреки всем аналогиям, о которых шла речь, реальный дом не становится «ячейкой» церкви. Идея христианского равенства отдельно взятых личностей предвещает современное государство. Разве христианский пост, налагающий ограничения на питание и временно воспрещающий половую жизнь, не является беспрецедентным вторжением в сферу дома? Какое другое социальное учреждение предписывало, когда и что людям пристало есть и когда и с кем жить половой жизнью и заводить детей? С помощью поста и христианского брака церковь стремилась стать новой семьей всех христиан. Успехи на этом пути были, но преимущественно в позднее Средневековье и главным образом в среде знати. По некоторым данным о датах рождений представителей знати, в самом деле, можно сделать вывод о соблюдении обязательного полового воздержания во время поста.

Положение женщины лучше всего демонстрирует особое отношение дома и общества в Средние века. Женщин не избирали в городские советы. Цех кельнских шелкопрях являлся редчайшим исключением, ибо ремесленные и торговые корпорации в основном объединяли только мужчин. Отталкиваясь от подобных примеров, современный феминизм навязывает клише «угнетения женщин» в прошлом и настоящем и идею необходимости их эмансипации. Средние века изображаются в феминистской историографии временем тотального мужского господства, враждебности к женщине, отрицания в ней полноценной и равноправной человеческой личности. Эта картина продолжает современную идеологию общечеловеческого равенства. В наши дни гражданские права и обязанности распространяются на всех взрослых людей, и провозглашается равенство граждан, что достигается ценой отказа видеть и признавать особое социальное явление дома. Хотя на деле дом и семья продолжают играть самостоятельную общественную роль, которая часто вступает в противоречие с декларированным принципом всеобщего равенства, она остается скрытой или неафишируемой. Средневековье не знало подобной идеологии и принимало дом, по выражению Августина, как «начало и элемент» общества и государства: человек входит в общество как член дома, и общество состоит из домов. По известному определению Отто Бруннера, дом выступает «базовой социальной структурой всех крестьянских и крестьянско-аристократических культур». Активное участие и первые роли в общественной жизни были правом и обязанностью мужчин. Основу и лучшую часть средневековых обществ составляли домохозяева, главы семейств.

При этом женщины могли быть реально причастны к решению ответственных политических вопросов, но их роль зачастую была неформальной. Так, английская исследовательница Дж. Нельсон отмечает, что в раннесредневековом Франкском государстве не существовало института «власти королевы», сравнимого с официальным положением короля или епископа. Если тот и другой получают свои социальные роли вместе с должностью, то положение королевы напрямую зависит от ее собственной энергии и стечения обстоятельств. Другое дело, что неопределенность и неустойчивость

положения и одновременная близость к рычагам власти подталкивают многих франкских королев к выбору активной жизненной стратегии. Меньше чем кто бы то ни было королева в силах полагаться на выгоды от рутинного действия социальной системы, она получает от жизни столько, сколько добивается. Это случай королевы Фредегонды. В устных сказаниях франков Фредегонда стала примером хитрости и изворотливости как пути жизненного успеха. Франкская королева — всего лишь жена короля, другого отношения к власти формально она не имеет. Потому Фредегонде жизненно важно навязать образ королевского дома как режима оценки и действия. Забота о королевском доме становится формой ее участия в государственных делах.

Мужчина — глава семьи. Отношения между супругами можно описать в терминах власти и подчинения. Но с тем же основанием они могут быть описаны в терминах разделения труда и взаимодействия. Домашняя жизнь строилась, конечно, не на идее равенства в современном смысле слова. В ее основе лежал принцип взаимодополняемости, определявший ролевые функции мужа и жены, детей и слуг. В силу существующего разделения труда роль женщины в доме предельно велика. Обязанности мужчины лежат вне дома. Его место в поле или в кругу других мужчин. Миниатюристы XV в. решаются на примечательную реинтерпретацию одной из тем иконографии средневековых календарей. До этого времени месяц февраль обычно изображали в виде греющегося у очага мужчины. В действительности речь идет о давно позабытом сюжете древнего языческого празднества, который повторялся по традиции. В XV в. авторы книжных миниатюр почувствовали себя более свободными от изобразительного канона и переделали этот сюжет на понятный им лад. Им кажется логичным нарисовать в доме женщину с домашней работой в руках, детьми или прялкой, а мужчина показан работающим на улице. Домашнее заточение женщины не в последнюю очередь было продиктовано особым значением, какое придается ее плодовитости и ее целомудрию. Женское чрево — инструмент продолжения рода и депозитарий семейной чести, оскорбить которую можно одним взглядом. Скрывая женщин, стены дома призваны оградить семейную идентичность. При этом дом выглядит сферой, где многое решает женщина. В своей домашней жизни мужчина оказывается в фактической зависимости от женщины.

Литература Средневековья знает примеры убежденного антифеминизма. Таким примером может служить поэма автора второй половины XIV в. Эсташа Дешана «Зерцало брака». Поэт имел в виду всех женщин, но свою жену — в особенности. Он сравнивал вступление в брак с самоубийством, сумасшествием, рабством и тому подобными бедами. Еще более злой сатирой на женщин и институт брака являлся сборник новелл «Пятнадцать радостей брака», составленный на рубеже XIV–XV вв. В его живых рассказах доминирует мотив сети, в которую попадает муж. Жена, дети и прислуга заключают против него негласный союз и делают за его спиной что хотят. Смешные и поучительные французские народные рассказы «фаблио» описывают брак как соперничество мужа и жены за власть в доме. В одном из таких сочинений супружеская пара устраивает драку за обладание штанами. В защиту женщин выступает ученица Дешана Кристина Пизанская и называет все обвинения клеветой. Но и она смотрит на узы брака критически. По ее словам, у многих женщин такие мужья, что им живется хуже, чем рабыням у сарацин. Эта полемика является производной от взаимодействия и соперничества мужчины и женщины в доме.

Если можно говорить о средневековом антифеминизме, то он также связан с явлением дома. Крупнейший теолог Фома Аквинский склонялся к идее равенства мужчины и женщины. Средние века были временем трубадуров, труверов, миннезингеров, воспевавших женщину и любовь. Благодаря им образ служения даме сердца стал стержневой идеей рыцарской культуры, пережившей эту эпоху. Любовь, о которой идет речь, — это любовь вне брака и не предполагающая брак в будущем. В отличие от Фомы Аквинского Конфуций и его последователи в Китае решительно отрицали равенство полов. Тем не менее китайская литература полна историй о том, как женщины завладевают домом, низводя мужей до положения своих послушных слуг. Навязчивые мужские страхи на противоположных концах Евразии явно похожи. Женщина самоутверждается как личность в данных ей обстоятельствах, не считая их тем, с чем надо бороться. Обязанность жен индийских воинов-раджпутов всходить на погребальный костер супруга для человека наших дней выглядят предельным случаем угнетения женщин. Но факт состоит в том, что те принимали свои обстоятельства с героизмом спартанок. Индийское предание повествует о том, как муж из любви к жене оставил поле боя, но жена не открыла ему двери. Когда во время I Крестового похода граф Блуа, заскучав о своей дорогой супруге, покинул войско крестоносцев, Адель Шампанская встретила его настолько холодно, что «дезертир» вынужден был вернуться в Святую землю, где вскоре погиб в бою.

Некоторые современные авторы попытались поставить вопрос о своеобразии положения детей в рассматриваемую эпоху. Французский историк Ф. Арьес считал, что к детям относились как к маленьким взрослым, не понимая или не принимая в расчет физических и психических особенностей ребенка. По мнению других исследователей, такое разделение и противопоставление средневекового и современного отношения к детству все же носит искусственный характер. В средневековых обществах дети считались неспособными позаботиться о себе и отвечать за свои поступки, и эти обязанности лежали на взрослых. У детей были свои детские имена, образованные при помощи уменьшительных суффиксов. Так, в Генте маленького Яна называли Аннекин, Лизбет — Беткин. Также сложились свои представления о совершеннолетии — стать взрослым означало не просто достичь определенных лет. По материалам того же Гента мы знаем, что детскими именами продолжали называть некоторых молодых людей, давно вышедших из детского возраста. Признание человека взрослым, видимо, было решением семьи. Скорее всего, молодой человек подвергался какому-то испытанию, доказывавшему его готовность к самостоятельной жизни. Для купеческого сына это могла быть пробная торговая операция. Во Флоренции, как в Древнем Риме, сыновья могли получить права юридического лица только в результате формального «освобождения» из-под власти отца по его воле. Франко Саккетти в одной из своих новелл предупреждает будущих родителей: «в пяти из шести случаев» дети «желают смерти отца, чтобы быть свободными». Латентный конфликт отцов и детей касался юридических прав и семейной собственности. Об отношении к детям в Средние века мы должны повторить то, что сказали об отношении к женщине. Особенности положения детей вытекают из явления дома и домашней экономики — там и надо их искать.

ДОМ И ИСТОРИЯ

Является ли структура дома как социальной общности стабильной или она подвержена изменениям? До второй половины XX в., отвечая на этот вопрос, историки придерживались двух тезисов. Первый состоял в утверждении о переходе где-то в начале Средневековья от «большой семьи», обнимавший широкий круг родственников, к «малой семье», включавшей супругов и их малолетних детей. Вторым распространенным убеждением была мысль о последующей неизменности «малой семьи». Сам переход к ней понимался как окончательное «разложение» остатков первобытного «родового строя», некий закономерный исторический процесс внутреннего развития человеческих общностей.

Сегодня все это выглядит иначе. По имеющимся у нас данным «малая», или супружеская семья существовала с начала периода Средневековья, хотя наряду с ней иногда могли складываться большие семейные кланы, бравшие на себя часть ее функций. Эти кланы, похожие на то, что историки называли раньше «большими семьями», вовсе не являлись реликтами доисторического «родового строя». Они возникали в особых обстоятельствах для решения особых задач, которые ставили перед собой члены этих семейных кланов. Самые значительные примеры такого рода касаются истории знати и горожан. В Каролингской империи около 800 г. «имперская аристократия» существовала в форме супружеских семей и больше полагалась на свою близость к могущественной власти Каролингов, нежели на связи и солидарность в кругу своих родных; современные исследователи с трудом устанавливают их родство. Около 1000 г. во многих регионах Западной Европы политические структуры, унаследованные от эпохи Каролингов, в существенной мере подверглись разрушению. В образовавшийся политический вакуум хлынули новые люди, которым в борьбе за положение и власть оставалось рассчитывать только на себя и своих родственников. К. Шмид охарактеризовал возникновение родов немецкой знати в X–XI вв. как процесс, в ходе которого они смогли выделиться из рыхлых родственных групп, «объективируя» себя посредством понятий «дом», «родня». Ж. Дюби, исследовавший французский аристократический линьяж, также относит его возникновение к рубежу X–XI вв. Замки и линьяжи стали главными инструментами утверждения власти и независимости сеньоров. К числу функций, обобществленных аристократическими кланами, могло относиться совместное и нераздельное владение наследственным имуществом — патримонием. В средневековом Китае временами оказывалась востребована клановая система, объединяющая разветвленную сеть родственников, почитавших единого предка. Духовными центрами таких клановых общин становился храм предков, в котором хранились родословные книги. В провинциях Фудзянь и Гуаньчжоу пришельцы с севера, оказавшиеся во враждебном окружении, образовали субэтнос хаки, проживали большими кланами в неприступных домах-башнях «тулоу», первоначально имевших квадратную форму, но впоследствии сменивших ее на более удобную круглую. Самые древние из сохранившихся до сих пор «тулоу» датируются XII–XIII вв. К этому же времени относятся древнейшие из сохранившихся боевых башен семейных кланов Северного Кавказа.

Круглые дома тулоу. Пров. Фуцзянь, Китай

Примерно в это же время обширные родственные группы складываются в европейских городах. Интенсификация родственных связей в среде городского купечества и патрициата диктовалась стремлением поддержать свой высокий социальный статус в условиях острого политического соперничества в средневековом городе. Семейная солидарность и семейные кланы стали инструментом в этой борьбе. Их члены не обязательно проживали в одном доме, но строили свои жилища рядом, занимая целый городской квартал, и имели общие здания: укрепленные башни, места общих собраний, свои церкви. Новый тип флорентийского палаццо, представлявший собой правильный четырехгранник, облицованный рустом, возник в XV в. и служил архитектурной иллюстрацией семьи. Ранние палаццо Кватроченто включали в себя старые здания членов рода, которые просто соединялись общим фасадом. К такому типу построек относится палаццо Ручеллаи, который сооружался по проекту Альберти. Как пишет И.Е. Данилова, по сути это был целый квартал из восьми домов, накрытый общим архитектурным колпаком. Обособленный и замкнутый архитектурный объем вычленял семью из городского пространства, показывал ее как социальную единицу. Любопытно то, что фасад палаццо Ручеллаи так и остался неоконченным, потому что один из родственников отказался уступить свой дом под строительство семейного дворца.

Другой стороной клановой солидарности в средневековом городе была широкая кооперация родственников в торговой и ссудной деятельности. В городах Верхней Германии в позднее Средневековье таковы, например, знаменитые компании Фуггеров, Вельзеров и многие другие, в основе которых лежали договоры между близкими и дальними родственниками. Важно заметить, что широкие родственные объединения были совсем не характерны для большинства городского населения, исключенного из сферы политической жизни. Короче говоря, расширение или сужение дома — не моменты его «внутреннего развития», которое можно было бы сравнить с развитием некоей органической структуры. «Большая семья» — всегда жест по отношению к внешнему миру. Всегда существует латентное противоречие внутри семейного клана, между ним и входящими в него супружескими семьями.

Сказанные особенности домашней экономики и семейной жизни — те сферы, где самые разные общества оказываются неожиданно похожими. Они с трудом поддаются переделке и успешно противостоят любому внешнему культурному давлению, включая такие мощные силы, как христианство в Европе или конфуцианство в Китае. Конфуцианство могло признавать идеалом «большую семью». Но на деле и в Китае всегда преобладала «малая» супружеская семья.

ГОРОД В СРЕДНИЕ ВЕКА

История городов началась задолго до эпохи Средневековья и не завершилась с ее окончанием. Города Китая, Кореи, Индии, Средней Азии, Ирана, Ближнего Востока, Северной Африки, Балкан и Средиземноморской Европы ведут свое происхождение с глубокой древности. Тем не менее Средние века являются важной вехой в развитии города, так как это время очень активной урбанизации, охватывающей новые территории. Можно отметить, что практически все города Западной Европы возникли к концу Средневековья, и только на Севере и на Востоке этого региона города продолжали возникать после 1500 г. К концу средневекового периода урбанизационные процессы также охватили не затронутые прежде регионы Северной и Восточной Европы, Великую степь, земли к северу от Китая, Монголию и Японию. Отдельные территории Америки и Африки также знали города в этот период, но на их развитие и на сам процесс урбанизации сильное влияние впоследствии оказала европейская колониальная система.

Городу свойственна изменчивость: его размеры, численность населения, плотность застройки, место, занимаемое в иерархии существующей городской сети, да и сама степень урбанизации той или иной местности — все это величины переменные. К тому же, города очень разнообразны по своей форме, организации своих жителей и своим функциям в современном им обществе; все это весьма затрудняет краткую формулировку определения города.

ЭТАПЫ УРБАНИЗАЦИИ

Для Европы можно выделить несколько этапов урбанизации: сначала сокращение и замирание городской жизни в переходный период между Античностью и Средневековьем, затем мощный рост и развитие городов в Х-ХШ вв., и снова некоторый откат (общее сокращение числа горожан, исчезновение многих, особенно малых городов) после эпидемии Черной смерти. Особенностью европейской урбанизации являются малые города (до 90 % от числа всех городов в Западной и Северной Европе). Одновременно с середины XIV в. нарастают кризисные явления в византийских городах, вызванные целым рядом факторов (монополизацией крупными землевладельцами внутренней торговли, привилегиями монастырей, политической дестабилизацией, деятельностью итальянских купцов).

В Азии сперва разворачиваются схожие тенденции: зафиксирован тот же упадок (а иногда и полное прекращение) городской жизни на рубеже перехода к Средним векам, но не наблюдается аналогичного спада в конце периода. Правда, урбанизация здесь идет медленнее и для нее в большей степени характерны крупные города (каких в современной им Европе насчитывались единицы). В периоды расцвета в таких городах, как Нанкин или Каир, по скромным оценкам, проживало по 450–470 тыс. людей, хотя некоторые историки говорят о миллионном населении. Кайфэн, Пекин, Виджаянагар и многие другие перешагнули 300-тысячный рубеж, в то время как в Европе большими считались города с населением 9-10 тыс. человек, а очень крупными — с 20–40 тыс. человек. Крупнейшим городом Европы был Париж (около 250 тыс. в 1329 г.), хотя немало историков-урбанистов считают эту цифру завышенной, поскольку другие «мегаполисы» Запада (Милан, Венеция) почти вдвое уступали этой величине, а население Лондона едва достигало 50 тыс. Это не удивительно — здесь не имелось ни крупных государств с развитой централизованной налоговой системой, ни кочевых империй, способных сгонять в город десятки тысяч ремесленников, зато существовала исключительно плотная сеть мелких и средних городов, и поэтому средневековый Запад в целом, начиная с XII–XIII вв. был наиболее урбанизированным регионом мира. Урбанизация, как правило, является поступательным движением, и начиная с эпохи Средних веков даже спад городской жизни на той или иной территории в отдельные промежутки времени не приводил к полной дезурбанизации. Исключением можно считать лишь Эфиопию после аксумского периода.

Невозможно недооценить то наследство, которое Средневековье получило от предшествующей эпохи: ее опыт градостроительства, градообразования, городского управления и образа жизни. Наиболее показателен в этом отношении античный полис, а также во многом схожие с ним древние негреческие города эллинистического Востока, с традициями самоуправления, гражданской общины и городской земельной собственности.

С середины I тысячелетия до н. э. число городских поселений, а также урбанизированных территорий значительно увеличилось, что было связано с такими разными процессами, как финикийская и греческая колонизация, завоевания Александра Македонского (и связанный с ними процесс эллинизации), развитие и расширение Римского государства, образование империй (сначала Циньской, а затем и Ханьской) в Китае, державы Маурьев в Индии и др. Все эти политические процессы сопровождались ростом торговых связей, развитием товарно-денежных отношений, движением фискальных потоков, без которых не могли бы возникнуть и существовать города.

Переход от древности к Средневековью (хотя и был несколько разновременен для разных цивилизаций) сопровождался практически повсеместно, с той или иной степенью синхронности, упадком прежде существующего городского строя. Этот процесс протекал по-разному в зависимости от общеисторических процессов: сопровождался ли переход завоеванием, а вместе с ним и физическим разрушением городов и уничтожением городского населения, или носил иной, более постепенный характер. Но даже там, где сохранились древние города, они изменили свой облик.

Начало упадка городской жизни на некоторых территориях Римской империи относят уже к периоду Поздней империи (начиная с III в.). Правда, процесс этот отличался неоднозначностью, и, например, археологические данные позволяют говорить о значительном росте некоторых североафриканских городов в IV в., но в основе этого подъема городской жизни лежало не укрепление экономического положения городского населения или муниципальной организации в целом, а деятельность отдельных городских магистратов.

В раннее Средневековье еще сохранялось немало античных городов: в их числе Константинополь, Фессалоники и Коринф в Греции; Рим, Равенна, Милан, Флоренция, Болонья, Неаполь и Амальфи в Италии; Париж, Лион, Марсель и Арль во Франции; Кёльн, Майнц, Страсбург, Трир, Аугсбург, Вена в немецких землях; Лондон, Йорк, Честер и Глостер в Англии и др. Большинство античных полисов или колоний пережили упадок, их население и размеры как бы «ужались», а сами эти центры в значительной степени аграризировались. На первый план вышли их политические функции — административного центра, резиденции светского вельможи или епископа, укрепления (крепости). Однако эти города были все же (относительно деревень) густо населены, в них действовали рынки, проживали ремесленники и торговцы, работали таверны и постоялые дворы, имелись некоторые муниципальные службы, часто там располагались резиденции местных правителей, уполномоченных монархами. И хотя на античных площадях, некогда многолюдных, среди обломков статуй, храмов, терм и центрального рынка теперь нередко пасли овец, в целом эти города оставались особой структурой и сохраняли свою планировку. Отдельные города, особенно в Италии и Византии, а также по Рейну, служили крупными центрами посреднической торговли. Многие из сохранившихся античных городов не только составили основу для первых собственно средневековых городов, но и оказали мощное воздействие на развитие урбанизма по всей Европе.

Практически повсеместно упадок городов в этот переходный период связывается с натурализацией хозяйства, хотя необходимо отметить, что землевладение всегда играло важнейшую роль в экономической жизни античных городов. Для многих из них (особенно небольших) преобладающей сферой производственной деятельности являлось сельское хозяйство. Между тем, натурализация не всегда приводила к полному замиранию городской жизни, но скорее к сокращению городского населения и площади городских поселений. Можно говорить об изменении функций городов, а также их хозяйственной деятельности. Большую роль играет самообеспечение (в условиях натурализации), что приводит к распахиванию части городской территории.

В результате завоеваний германцев, славян и других «варваров» на пространстве Римской империи, кочевников в Средней Азии и Северном Китае, эфталитов в Индии множество городов подверглись разграблению и разрушению, а связи между ними прервались. Большую роль могли сыграть и такие частные моменты, как, например, принятое конунгом вандалов Гейзерихом решение срыть в Северной Африке все городские стены, кроме карфагенских, что облегчило военные набеги берберских племен. Правда, последствия завоеваний были неравнозначны для разных слоев тамошнего городского населения: больше всего пострадали средние куриалы-землевладельцы и в меньшей степени — ремесленники, купцы и судовладельцы портовых городов.

Таким образом, упадок городов начинается с III в. в Китае, с IV–V вв. на землях Западной Римской империи, с IV–V вв. — в Средней Азии, с VI в. — в Индии, с VII в. — в Византии (кризисные явления проявляются с VI в.). Впрочем, не стоит преувеличивать значение этого упадка. На большей части территории империи (кроме Британии) римские civitates сохранились в раннее Средневековье, претерпев при этом значительную трансформацию. Экономические функции городов значительно снизились, наблюдается уход аристократии-землевладельцев (а с ними зачастую и светской администрации)

из городов. В этом отношении для Византии «роковым» оказался 366 г., начиная с которого налоги с территории собирали не курии городов, но сельские землевладельцы. Однако при этом возрастает роль городов в качестве крепостей (например, «кастрон» в Византии) и административных и ритуальных центров христианской церкви (епископские кафедры). В Хорезме, хотя и была разрушена древняя структурная система оазисов, торговые пути и отдельные пункты на них вдоль левого берега р. Амударьи продолжали функционировать. Но были территории, которые не испытали такого упадка городской активности. Так, в Иране трансформация во многом была связана с постепенной ликвидацией городского самоуправления в III–IV вв., с подчинением его государству, а не с затуханием городской жизни.

Таким образом, хотя Средневековье унаследовало от Древности некоторые города (преимущественно их топографию и постройки), но в целом городской строй оказался утерян. Исчезла вся городская (муниципальная) организация Античности. Там, где города не были уничтожены физически (Южный Китай, отдельные районы Средиземноморья), они претерпели значительную трансформацию. Поэтому правомерно мнение о разрыве между древними и средневековыми городами.

ВОЗРОЖДЕНИЕ И ФУНКЦИИ ГОРОДОВ В СРЕДНИЕ ВЕКА

Возрождение городской жизни началось с переустройства древних городов, поэтому в этом случае мы можем говорить лишь об ограниченной преемственности. Раньше всего этот процесс захватил Италию (уже с VIII в.). В то же время появилось значительное число новых городов, которые можно условно поделить на разные группы, в зависимости от их происхождения. Прежде всего, выделяются две общие группы — так называемые «основанные» города и «органические». Под последними подразумеваются те, которые образовались стихийно (органично), как правило, вокруг некоторого ядра, хотя определенное (даже молчаливое) согласие местных властей было, как представляется, необходимо.

Можно выделить целый ряд градообразующих ядер (или «центральных мест»): 1) административные центры (резиденции правителей, центры территориальных единиц); 2) крепости, замки, лагеря; 3) культовые центры (монастыри, крупные церкви или храмы, центры паломничества); 4) места пересечения важных дорог, броды, мосты, а также почтовые станции (в Японии); 5) порты, места для высадки; 6) места важных промыслов (соляные, горнорудные). В соответствии с таким изначальным ядром определялись и главные функции городского поселения на начальном этапе его существования. Позднее они могли трансформироваться или дополниться другими.

В раннее Средневековье наибольшую роль в процессе урбанизации играли административные центры. Многие города, или протогорода (исследователи не достигли единого мнения относительно статуса этих поселений), были обязаны своим происхождением именно ставкам/резиденциям правителей. Например, «столицы» династий раннесредневековой Японии (в долине Ямато) представляют собой городские или, возможно, предгородские поселения японского типа, предшествующие появлению в стране городов китайского типа. Для обозначения этой территории в конце VI — начале VII в. уже использовалось слово «вакё», (японский город), где иероглиф «кё» (мияко) обозначал «город» в противоположность дворцу

Похожая картина (особая роль резиденции правителя) наблюдается и в некоторых регионах Африки. Так, в Эфиопии загвейский период и начало правления Соломоновой династии (VIII–XIII вв.) считается временем, когда там отсутствовали города (хотя они известны в предшествующий, аксумский период). Это время называют «эрой лагерей», так как правитель не располагал собственной постоянной резиденцией-столицей и постоянно перемещался по стране. Появление столицы у эфиопского негуса относится только к концу XVI в.

Развитие городов, расположенных на важных дорогах, а также портов, было тесно связано, с одной стороны, с ростом торговли, особенно дальней, а с другой — с развитием транспорта. Как правило, расстояние между городами на дороге составляло один день пути, чтобы они выполняли функцию перевалочных пунктов. По мере развития транспорта увеличивалась скорость передвижения, а с ней отпадала необходимость в некоторых промежуточных городах, что могло привести к их упадку.

В добавление к этим потенциальным «ядрам» существовал также ряд факторов, которые способствовали процессу урбанизации. Прежде всего нужно отметить тесную связь между процессом образования государства и урбанизацией, нередко эти две линии совпадают по времени (Русь). Кроме того, города становятся центрами контроля над территорией, берут на себя административные функции по местному управлению. Таким образом, нарождающееся государство оказывается заинтересованным в градостроительстве и укреплении позиций городских поселений.

Соотношение между усилением власти монарха и развитием городов было далеко от однозначности. Союз королевской власти и уже существующих городов мог также играть важную роль в процессе образования единого государства, когда он был направлен против сепаратистских устремлений знати. В то же время города тоже заинтересованы в поддержке со стороны государства для отстаивания своей независимости от местных сеньоров, а также в установлении политической стабильности, способствовавшей развитию торговли, унификации и усилению внутригосударственных экономических связей (хотя этот процесс протекал очень медленно). Но за это городам приходилось платить немалую цену: растущее налоговое бремя, ограничение городской автономии, мелочная регламентация многих сторон городской жизни, иногда блокирование перспективных отраслей хозяйства путем введения государственных монополий на одни виды деятельности или запретов на другие (например, «морской запрет» в Китае).

Политическая раздробленность также способствовала как появлению новых городов в роли местных центров власти (Русь, итальянские и германские города, оазисы в Средней Азии), так и завоеванию городами автономии или даже независимости, что, как правило, благотворно сказывалось на их экономическом состоянии. Но раздробленность делала территорию более уязвимой, а слишком бурное развитие городов могло сильно затруднить процессы централизации (как это произошло в Северной Италии, Рейнской Германии и Нидерландах).

Важным фактором урбанизации мог стать и процесс завоевания территории, когда вторгнувшаяся сторона строила и использовала города для удержания контроля над страной (например, английский король в Уэльсе и в Аквитании, испанские города во время Реконкисты и др.).

Колонизация (т. е. освоение новых земель), как внешняя, так и внутренняя, играла важную роль в деле урбанизации. По времени она совпадает с наиболее интенсивным этапом городского развития. Ярким примером тут являются германские города в славянских землях. В то же время одной из важнейших (и неизменных) функций города в Средние века являлась роль рыночного места (рынка) для сельскохозяйственной округи. Поэтому рыночная сеть увеличивалась, пока не достигала необходимого уровня обеспечения потребностей данной местности (чтобы любой крестьянин мог за один день добраться до рынка и вернуться назад). Существовало устойчивое представление о том, что вновь основанный рынок мог нанести ущерб уже существующим; иногда это законодательно регулировалось.

Несомненно, при основании новых городов наиболее важную роль играли правители, но активное участие в процессе урбанизации принимали не только они. В качестве основателей городов могли также выступить светские и духовные сеньоры, другие города.

Базовые функции города представляются следующими: 1) осуществление власти (администрация, резиденция); 2) снабжение или жизнеобеспечение (рынок), 3) обеспечение внешней безопасности — военная функция (особенно важная для восточного города из-за угрозы со стороны кочевой степи); 4) накопление, сохранение и передача знаний (школы, университеты); 5) организация производства; 6) роль культового центра. Это не значит, что все они представлены в каждом городе. Кроме того, возможны диспропорции в значении той или иной роли для города, т. е. одна играет роль главной, а остальные оказываются второстепенными. Однако трудно представить себе город, обладающий какой-то одной функцией. Необходимо также отметить, что многие из перечисленных функций могли быть присущи не только городам.

ПЛАНИРОВКА ГОРОДОВ

Топографически города обладают ярко выраженными особенностями, а именно — плотной застройкой, что более всего отличает их от остальных типов поселений. Тем не менее по своей форме они очень разнятся между собой, даже если находятся по соседству. Важными факторами оказываются особенности рельефа местности, история возникновения города, его функции. Считается, что европейское Средневековье не знало четкой схемы градостроительства, характерной для римского времени, хотя там, где города создавались целенаправленно, применялся регулярный план (например, при Эдуарде I в Англии — г. Нью-Уинчелси (Сассекс); «бастиды» в Аквитании; портовый город Эгморт, построенный при Людовике Святом, и др.). Регулярную планировку мог иметь и маленький городок, например английский Баттл, основанный одноименным монастырем и состоявший из одной улицы. Одна ко в Европе сознательное градостроительство и теоретические построения по данному вопросу (геометрические планы или концентрические круги) относятся только к эпохе Возрождения, когда вырабатывались проекты «идеального города».

Планировка европейского города

Административно-политический центр многих европейских городов представлял собою крепость — Вышгород (Верхний город), сите или кремль, обычно находившуюся на холме, островке или речной излучине. Там размещались дворы государя либо сеньора города и высших должностных лиц государства, резиденции епископа и некоторых вельмож, кафедральный собор, а также дома наиболее именитых горожан и подсобные службы. Подавляющее число горожан проживало в городском предместье — посаде, Нижнем городе, слободе, подоле, где самое видное место занимали ремесленники, торговцы и различные промысловики, причем лица одинаковых или смежных профессий обычно селились по соседству. На окраинах города размещались мельницы, необходимые для помола зерна, обогащения металлических руд, в сукноделии. Туда же города старались сселить тех ремесленников, которые работали с дурно пахнущими материалами: убойщиков скота и обдирателей кожи, кожемяк, мойщиков и чесальщиков шерсти. Из опасения пожаров горожане старались ставить на окраинах также кузницы и литейные мастерские.

В городе или в пригороде на удобных участках возвышались солидные, укрепленные здания и имения монастырей и господ. В центре городской жизни находилась площадь — главная в больших городах, единственная в мелких. Это было место основного городского торжища и, одновременно, его властный и религиозный центр: площадь окружали наиболее богатые здания и лавки, а также ратуша, где располагались органы городского самоуправления и суда, городской собор и дома самых видных жителей города. От площади разбегались улицы с лавками, мастерскими, церквами, жилыми и доходными домами, кабачками, постоялыми дворами и т. д. В большом городе могло быть несколько площадей со специализированными рынками: сенным, дровяным, хлебным и другими.

В то же время в Китае придерживались норм градостроительства, выработанных еще в древности; в космогонических теориях сам Древний Китай находился в центре Вселенной и занимал территорию в форме квадрата, поэтому и города имели приближенную к нему форму, хотя особенности рельефа часто превращали его в прямоугольник. Необходимо отметить, что китайское градостроительство оказало значительное влияние на появившиеся позднее города Японии и Кореи. Арабы, как предполагают исследователи, перенимали римский опыт в планировке улиц (регламентированная застройка, ширина улиц в 40 локтей). Впрочем, зачастую они просто использовали завоеванный город без изменения его планировки. Основанные арабами новые города различались по своему типу: например, Басра с хаотической застройкой и Куфа с регламентированной по специальному распоряжению халифа. Для остальных же регионов, которые знали феномен урбанизации еще до Средних веков, влияние предшествующего периода сказывалось скорее в использовании уже существующих конструкций и планировок, но не в перенимании их опыта градостроительства.

Топографический анализ показывает, что большая часть средневековых городов обладает сложносоставной планировкой, которая складывалась по мере роста города, сочетая искусственную планировку (линейную с правильными или, скорее, единообразными углами) со спонтанно образовавшимися (часто кривыми) улочками. Кроме того, немало городов отличались полицентричностью, поскольку образовывались из расположенных рядом, разных по происхождению и функциям (часто дополняющим друг друга) поселений или даже прежних городов. При целенаправленном основании городов на новом месте предпочтение отдавалось квартальной планировке (сетке).

Граница территории города могла быть обозначена по-разному, но самым выразительным вариантом выступали стены. Правда, нужно отметить, что многие города ограничивались валами, палисадами или рвами. Известны (и нередки) случаи, когда границы города обозначались крестами, столбами или барьерами на дорогах, проходящих через город. Отсутствие стен могло быть связано с достаточной степенью безопасности в регионе (вхождение в состав сильного централизованного государства, например в Англии, Китае, Хорезме и др.) или с целенаправленной политикой власти (запрет иметь стену для городов, расположенных на территории современной Тувы, которые находились под властью завоевавших их монголов). Кроме того, некоторые правители оставляли за собой право на выдачу разрешения на строительство любых укреплений, в том числе стен, вокруг как городов, так и, например, монастырей. Необходимо также подчеркнуть, что поддержание городских стен в хорошем состоянии, а нередко и их сооружение, ложилось тяжелым бременем на горожан, и не все города были настолько состоятельны, чтобы позволить себе построить крепостную стену.

Наличие стены было связано с одной из важных функций города как убежища, крепости. Стены также означают наличие ворот (контроль над въездом и выездом из города, место взимания проездных пошлин и т. п.); кроме того, важность четкого обозначения границ города была связана с необходимостью отделить его от округи как территории с другой юрисдикцией. Любопытно, что у современников город ассоциировался именно с наличием стены, о чем свидетельствуют изображения городов на средневековых картах (например, mappa mundi) и городские гербы, хотя определенную роль тут играли представления о главном городе христианского мира — Иерусалиме. В Европе городская стена служила предметом особой гордости горожан, символом их места жительства, хотя его могла выражать ратуша или фонтаны (например в Италии).

Помимо стен важными элементами городской топографии также являются общественные сооружения — культовые здания (соборы, храмы, мечети, церкви и т. п.), рынок (в виде площади, просто открытого пространства или специального здания с аркадой), крепость как резиденция власти и/или ратуша, характерная для городов, имеющих самоуправление или, по крайней мере, организованную городскую общину.

Примечательно, что городам и Востока, и Запада свойственно тяготение рынков к культовым зданиям, расположение не только в непосредственной близости от них, но и зачастую прямо на территории последних (церковном дворе, в пределах монастыря и т. п.). Причем данная тенденция находила свое выражение в том, что рынки и ярмарки устраивались в дни важных религиозных праздников, а также по воскресеньям в христианских землях и по пятницам — в мусульманских. Правда, некоторые христианские деятели выступали против такого положения вещей (недаром же Христос выгнал торговцев из храма) и пытались придать им законодательный характер: в XIII в. запрещалось устраивать воскресные торжища, предписывалось убрать рынки с церковных дворов и кладбищ.