Помоги проекту - поделись книгой:
ГЛАВНАЯ РЕДАКЦИОННАЯ КОЛЛЕГИЯ:
| академик | А. О. ЧУБАРЬЯН (главный редактор) |
| член-корреспондент РАН | В. И. ВАСИЛЬЕВ (заместитель главного редактора) |
| член-корреспондент РАН | П. Ю. УВАРОВ (заместитель главного редактора) |
| кандидат исторических наук | М. А. ЛИПКИН (ответственный секретарь) |
| член-корреспондент РАН | X. А. АМИРХАНОВ |
| академик | Б. В. АНАНЬИЧ |
| академик | А. И. ГРИГОРЬЕВ |
| академик | А. Б. ДАВИДСОН |
| академик | А. П. ДЕРЕВЯНКО |
| академик | С. П. КАРПОВ |
| академик | Д. А. КОКОШИН |
| академик | В. С. МЯСНИКОВ |
| член-корреспондент РАН | В. В. НАУМКИН |
| академик | А. Д. НЕКИПЕЛОВ |
| доктор исторических наук | К. В. НИКИФОРОВ |
| академик | Ю. С. ПИВОВАРОВ |
| член-корреспондент РАН | Е. И. ПИВОВАР |
| член-корреспондент РАН | А. П. РЕПИНА |
| академик | В. А. ТИШКОВ |
| академик | А. В. ТОРКУНОВ |
| академик | И. Х. УРИЛОВ |
Е.Е. Бергер (ответственный секретарь), В.А. Ведюшкин, М.В. Винокурова, И.Г. Коновалова, А.А. Майзлиш (бригадир), Е.А. Мельникова, Г.А. Попова, Н.Н. Сванидзе, М.А. Юсим
Рецензенты:
доктор исторических наук М.С. Бобкова,
доктор исторических наук Ю.П. Зарецкий
ВВЕДЕНИЕ
ЧТО ТАКОЕ СРЕДНИЕ ВЕКА?[1]
«Средними веками» принято называть период, лежащий между античной древностью и Новым временем. Понятие «темного века», наступившего в результате заката величия Рима, и ожидание скорого нового расцвета («Возрождения») было присуще итальянским гуманистам XIV–XV вв., а в 1469 г. папский библиотекарь использует термин «Средний век» для обозначения времени, отделявшего высокие образцы античной словесности от «Нового века», т. е. времени, когда трудами самих гуманистов происходит возрождение античной образованности. Несмотря на видимую ясность такой периодизации, ее недостатки многочисленны.
Во-первых, хронологическая граница «Среднего века» предопределена к тому, чтобы быть подвижной. Для следующих поколений «Новым веком» было уже не время Петрарки, а их собственное. Поэтому граница «Нового времени» сначала отодвигалась все дальше от античной древности, а затем помимо «Нового времени» пришлось придумывать еще и время «Новейшее», современное (histoire contemporaine, contemporary history, die Zeitgeschichte), или даже «самоновейший период», «историю настоящего времени» (histoire des temps presentes). Таким образом, «Средние века» как период утрачивают свою «серединность».
Во-вторых, в самом термине «Средние века» уже была заключена оценка этого периода современниками. Средневековье виделось своеобразным «провалом» между эпохами — временем дикости, фанатизма, застоя, т. е. периодом, от которого мы хотим уйти как можно дальше. Античности можно и нужно подражать, Средневековью — нет. Такой подход укрепился в трудах философов-просветителей XVIII в. и определил восприятие эпохи следующими поколениями, что несколько затрудняло беспристрастное изучение Средневековья. Даже если и находились люди, бросавшиеся яростно защищать эпоху Средних веков, как некоторые романтики XIX в. или символисты века XX, они лишь меняли хулу на хвалу, что также не способствовало научной объективности. А попытки претворить «миф о Средневековье» в жизнь (как это делали, например, германские национал-социалисты) оказались и вовсе омерзительны.
В-третьих, термин «Средние века» возник для того, чтобы прилагаться исключительно к западноевропейской истории. Возможность его переноса на историю других регионов выглядит проблематичной: между чем и чем оказывается тогда «Средним» этот период, там, где не было ни своей Античности, ни Возрождения, как например, в России? Следовательно, этот термин является сугубо западным, а в самом его применении к другим регионам заложен ярко выраженный европоцентризм, представление о том, что Европа представляет собой единственно нормативный вариант человеческого развития, мерило успехов и, главным образом, неудач остальных цивилизаций. Когда говорят о «средневековом Китае», «средневековой Индии» или «средневековой Японии», имеют в виду либо историю этих стран в ту эпоху, когда в Европе господствовало Средневековье, либо постулируют в этих обществах наличие черт, свойственных европейскому «нормативному» Средневековью. Разумеется, такой подход не вызывает энтузиазма у многих историков неевропейских стран, имеющих особые подходы к периодизации своей истории, особенно теперь, когда так часто говорят, что центр экономического, да и интеллектуального развития перемещается в Азиатско-Тихоокеанский регион. Но здесь мы сталкиваемся с еще одним неудобством, поскольку, в-четвертых, данный термин (впрочем, как и другие элементы принятой периодизации) обозначают одновременно и определенный тип общества, и хронологический период. Но два этих аспекта совпадают лишь применительно к крайней западной оконечности Евразии. Во всех остальных случаях не всегда понятно, о чем именно идет речь.
Не проще ли будет, говоря об определенном типе общества, прилагательное «средневековое» заменить на «феодальное»? К сожалению, при этом возникает еще большая путаница. Мы в следующем разделе вернемся к истории понятия «феодализма», но очевидно, что этот термин обладает теми же недостатками, что и определение «Средние века» и «средневековый». Он в еще большей степени имеет ценностную окраску и еще более европоцентричен. Именно на европейском материале историки XIX в. описали характерные черты феодального строя, или «феодального периода». На сегодняшний день одни понимают под этим словом особую форму политической организации («расщепленный суверенитет»), другие — определенный социальный строй, третьи (в основном историки, так или иначе связанные с марксизмом) — особый способ производства, специфический тип отношений собственности. Мало того, что одному термину придается разный смысл, по-разному решается вопрос об универсальности феодализма. Одни — и их на сегодняшний день большинство — считают феодализм сугубо западноевропейским явлением, другие придают ему универсальный характер (в особенности те, кто опирается на учение о смене общественно-экономических формаций, постулируя в «феодализме» особую стадию, через которую в своем развитии проходило большинство народов Старого Света). В последние два десятилетия усилились сомнения в эвристической ценности понятия «феодализм» даже для Западной Европы. С другой стороны, сегодня раздаются призывы к возобновлению работы над содержательной стороной этого понятия, пусть даже несущего на себе отпечаток европоцентризма.
Обвинений в европоцентризме не избежать даже в том случае, если бы мы просто назвали наш том: «V–XV вв. н.э». Ведь в данном случае мы руководствуемся европейской периодизацией, ведущейся от Рождества Христова и привязанной к событиям Западного мира: от падения Западной Римской империи до открытия европейцами новых для них земель. Истории Византии, Китая, Индии и большинства мусульманских стран ведут свой отсчет от иных отправных точек. Пока же мы, даже с учетом всех высказанных выше соображений, остановились на «Средневековом» названии. Силу традиции никогда не следует недооценивать.
Но помимо споров о том, как назвать том, гораздо более важен другой вопрос: а можно ли говорить о некотором единстве этого периода? Когда историки в нашей стране воспринимали развитие человечества как прямолинейное движение через пять последовательно сменяющих друг друга общественно-экономических формаций, то сценарий всемирной истории V–XV вв. был вполне ясен — это была история возникновения, развития и кризиса феодальной общественно-экономической формации. И разительное своеобразие различных цивилизаций, несхожесть их исторических судеб трактовались как неизбежные локальные вариации инвариантной системы, как колебания вокруг единой оси исторического развития. При всей несводимости региональных историй друг к другу, акцент ставился на единстве исторического процесса, причем единство это полагалось самоочевидным, априорным. А поскольку западный феодализм начали изучать раньше и для него раньше разработали понятийный аппарат, больше сохранилось источников, то усиленное внимание к истории Западной Европы периода феодализма объяснялось тем, что, разработав определенную методику анализа общества феодального типа, можно будет с успехом ее использовать для анализа истории других регионов.
По мере того, как эта и другие теории, рассматривающие историю как закономерное, прогрессивное движение от одного этапа развития к другому, утрачивали свою убедительность в глазах многих ученых, стало гораздо более привлекательным рассматривать историю как совокупность различных цивилизаций, каждая из которых обладала своей логикой и своим ритмом развития.
Но в таком случае, о каком единстве человеческой истории может идти речь? Не получится ли так, что единство истории средневековых цивилизаций будет обеспечено лишь тем, что рассказы о них объединены под одной обложкой? Тогда правильнее было бы строить изложение не по хронологическому принципу, а по региональному, отдельно описывая историю Японии, Китая, стран Доколумбовой Америки, Византии и Руси.
На сегодняшний день по такому принципу организовано много солидных работ. Достаточно назвать восемь томов новой «Кембриджской средневековой истории» (в которых речь идет лишь о Европе) или семь «средневековых» томов пятнадцатитомной «Кембриджской истории Китая», в которых содержится в десятки раз более полная информация, чем та, которую можем сообщить мы. На русском языке про особенности культуры средневекового Запада можно прочитать в «Словаре средневековой культуры» под редакцией А.Я. Гуревича, с историей этого региона можно ознакомиться по первому тому университетского учебника по истории Средних веков под ред. С.П. Карпова, причем каждое из этих изданий, повествуя только о средневековом Западе, не уступает по размерам нашему тому. За последнее время вышло много отечественных и переводных работ, значительная часть которых размещена в Интернете. Таким образом, перед заинтересованным читателем открыты беспрецедентные возможности постижения цивилизационной специфики или хода исторических событий в каждой из стран.
Мы предпочли пойти по пути синхронизации исторического материала. Пять разделов дают хронологические срезы истории Старого света. Это создает определенные трудности в раскрытии культурно-исторических особенностей того или иного региона, ведь для истории каждой из стран принята своя внутренняя периодизация. Но для нас важнее было показать взаимосвязь и взаимозависимость всех основных участников всемирно-исторического процесса.
Такой подход еще раз продемонстрировал, что речь не идет лишь о калейдоскопе сменяющих друг друга самобытных цивилизаций. Перенос центра внимания с отдельных регионов на весь мир в целом принес определенные плоды. Синхронный подход к изменениям, происходящим в мире за этот период, показывает, что там, где общества жили не в изоляции, а в более или менее постоянном взаимодействии друг с другом, они образовывали единую систему, в которой существенные изменения в одной из ее частей так или иначе сказывались на состоянии других ее сегментов. «Пояс цивилизаций», растянувшийся от Западной Европы и Северной Африки до Дальнего Востока, вполне можно назвать средневековой Мир-Системой, охватывающей уже к началу данного периода большинство населения Старого Света.
Но вправе ли мы говорить о своеобразном «мировом Средневековье», т. е. о таком периоде в развитии если не всех, то многих регионов, который обладал качественным отличием от предыдущих и последующих эпох? Отличием, за которым стояла бы реальность, а не только наши соображения удобства изложения или желания сохранить верность давней историографической конвенции? Если это так, то как можно определить хронологические рамки данного периода?
Существование верхней хронологической границы особых сомнений не вызывает. Можно говорить вслед за советскими историками о «феодальной формации», конец которой отмечен был «ранними буржуазными революциями» (после некоторых споров условной границей тогда стали считать Английскую революцию середины XVII в.). Можно вслед за известным французским историком Ж. Ле Гоффом взять на вооружение термин «долгое Средневековье», которое длилось до эпохи промышленного переворота XIX столетия. Некоторые же склонны начинать отсчет нового периода уже с XIII, а то и с XII в. Но все же господствующий в данный момент взгляд, согласно которому конец эпохи следует относить к рубежу XV–XVI вв., является чем-то большим, нежели всего лишь данью традиции. Похоже, что в этот период западноевропейское общество действительно начинает переходить в новое состояние. И что еще важнее, целый ряд географических открытий вывел степень взаимодействия различных частей Мир-Системы Старого Света на значительно более высокий уровень, более того, обеспечил быстрое ее расширение до размеров подлинной всемирности. С этих пор развитие все большего числа стран начинает определяться воздействием импульсов, идущих из Западной Европы, о чем будет рассказано уже в следующем томе.
Гораздо сложнее обстоит дело с определением хронологической границы, отделяющей Средневековье от Античности. Многие востоковеды вообще сомневаются в возможности проведения такого рубежа для их регионов. А где кончается Античность и начинается Средневековье в истории Византии? Факт завоевания варварами Западной Римской империи, казалось бы, относится к числу бесспорных, но выясняется, что он был настолько растянут во времени, что далеко не всегда осознавался современниками, к тому же средневековые хронисты сохраняли уверенность в том, что они по-прежнему живут в эпоху Римской империи.
И все же увеличение масштаба исследования дает возможность увидеть некоторые существенные изменения. Эпоха «Поздней древности» привела в итоге к возникновению единой цепи империй: Римская империя, Парфянская держава (которую скоро сменит государство Сасанидов), Кушанское царство, империя Хань. На протяжении всего I тысячелетия до н. э., несмотря на многочисленные войны, население Мир-Системы увеличилось в разы, стремительно росло число городов, многие из которых приобретали характер благоустроенных мегаполисов. Произошло первое реальное смыкание мира, установление в достаточной мере постоянных экономических, политических и культурных связей между всеми частями ойкумены.
Но с ІІ-ІІІ вв. н. э. все эти цивилизации сталкиваются с рядом тягчайших бедствий. Удивление историков вызывает та синхронность, с которой обрушилась империя Хань и затрещала по швам Римская империя, пораженная «кризисом III века». Последовавшие стадии стабилизации оказались недолгими, но стоили таких усилий, что обе империи, во всяком случае большие их части, подверглись завоеваниям варварских племен в течение двух ближайших веков. Период после Ханьской империи китайские историки позже назовут «эпохой Лючао» («Шести династий»). Любопытно, что автор одного из авторитетных китайских исторических трактатов XIV в. отводил ей такую же роль, какую его современник Петрарка приписывал «Темному веку». В обоих случаях речь шла о неких «серединных веках», отделявших Древность от времени «возрождения традиций».
Под ударами извне рухнули и Кушанское царство, и сменившая его в Индии держава Гуптов. Византия и Иран ценой великих усилий выстояли против нашествий варваров с севера, однако уже в VII в. столкнулись с новым врагом — арабами. Мусульманское завоевание захлестнуло большую часть Византийской империи и навсегда поглотило Иран.
Историки спорят о причинах катаклизмов, обрушившихся на империи. Повинен ли в этом кризис рабовладельческого строя, сменившегося строем феодальным? Сейчас трудно ответить на этот вопрос однозначно. Господствующая роль рабовладельческого уклада в производстве не являлась общим правилом для империй «Поздней древности». Пришедшие им на смену «варварские» общества порой питали такую же склонность к применению труда рабов. Рабовладение никогда не исчезало ни в одном из регионов средневековой Мир-Системы, а на исходе периода работорговля даже переживает расцвет.
С большим основанием можно предположить, что содержание империй обходилось обществу слишком дорого, ведь они по определению были нацелены на безграничное расширение, представляя себя единственно законной, глобальной формой власти, лишь до времени не успевшей подчинить себе весь мир. Но когда вокруг остается все меньше слабых соседей, а расходы на армию и бюрократический аппарат, призванные удержать единство территории, становятся невыносимыми, начинаются трудности. К тому же все чаще на империи обрушиваются невиданные по масштабам бедствия — страшные эпидемии.
Обратим внимание, что предвестником тягчайшего для Рима «Кризиса III века» стала «Антонинова чума» — пандемия, унесшая миллионы жизней. Еще страшнее окажется «Юстинианова чума», затопившая Византию в 544 г., — как раз в тот сладостный момент, когда ее армии, отбив у варваров Рим, готовились вернуть Юстиниану господство над всем Средиземноморьем. Не менее опустошительные эпидемии бушевали в это же время на другом краю ойкумены — в Китае, а в V в. смертоносная чума поразила западные районы Ирана. С болезнями такого масштаба человечество сталкивалось впервые. Некоторые современные историки, взяв в союзники микробиологов, утверждают, что пандемии стали следствием демографических успехов предыдущего периода, оборотной стороной медали процесса смыкания цивилизаций. Ряд причин (среди которых и беспрецедентное увеличение плотности населения) способствовал возникновению новых штаммов болезнетворных бактерий, а налаженные торговые связи или переброски войск из одного конца держав в другой послужили каналами их распространения.
Сильные эпидемии будут время от времени сеять смерть на отдельных участках средневековой Мир-Системы, но следующая пандемия — знаменитая «Черная смерть», превзошедшая даже ужасы «Юстиниановой чумы», — возникнет в середине XIV в., как раз по завершении «второго смыкания цивилизаций». В дальнейшем такие пандемии будут периодически опустошать целые регионы, как например, чума первой половины XVII в., поразившая Египет, страны Магриба и могущественную Испанскую империю.
Эпидемии можно считать атрибутом Средневековья, тяжкой расплатой за успехи предыдущих периодов, но в результате организмы выживших в этих катастрофах обретали способность вырабатывать антитела в крови, причем этот ценнейший дар передавался по наследству. Поэтому появление европейцев в Новом Свете, на островах Тихого океана, в Австралии или на Крайнем Севере везде приводило к тому, что большая часть местного населения погибала не столько от оружия завоевателей, сколько от завезенных микробов, к которым путешественники были невосприимчивы.
Такие наблюдения интересны, хотя с трудом поддаются верификации. Но существует фактор, видный «невооруженным глазом» при сопоставлении древней истории со средневековой. Речь идет об изменении роли «Великой степи», протянувшейся от Маньчжурии до Приднестровья или даже до Паннонии (совр. Венгрии). Населявшие ее скотоводы-номады уже не раз обрушивались на оседлые цивилизации волнами завоеваний. Зачастую успех завоевателей не просто объяснялся их воинственным нравом и выносливостью, но подкреплялся технологическими инновациями. В начале II тысячелетия до н. э. боевые колесницы индоариев перевернули социальное устройство древних цивилизаций. В следующем тысячелетии жители Великой степи свершили еще один технологический прорыв, освоив верховую езду, что привело к сотрясению основ государств Ближнего и Дальнего Востока. Но помимо военных преимуществ, освоение уздечки и седла позволило посадить на коней практически все взрослое население степняков. Обретя мобильность, они смогли от оседлого и полукочевого скотоводства перейти к настоящему кочевничеству и преодолевать со своими стадами огромные расстояния. В кратчайший срок изменился облик Великой степи: исчезли многочисленные поселки степняков, хорошо знакомые археологам, изучающим бронзовый век, жизнь теперь постоянно проходила в передвижениях от одного пастбища к другому. К концу I тысячелетия до н. э. окончательно оформляется уклад кочевого общества, создавшего настолько хорошо адаптированную к окружающим условиям систему (хозяйственную, социальную и военную), что она оставалась неизменной практически до конца рассматриваемого периода. Это внесло радикальные перемены в отношения «цивилизация — варварская периферия», произошедшие в исторически очень короткие сроки.
Эффективность кочевого хозяйства и проистекавшая из нее способность выставлять неслыханное число умелых конных воинов были важными аргументами номадов в диалоге с народами оседлых цивилизаций. Но кочевники экономически не могли существовать без последних. Набеги, данничество, обмен (чаще всего неэквивалентный), формирование «своих» зависимых и полузависимых оседлых поселений (малоизвестные ранее «города кочевников») — вот неполный перечень форм этих взаимоотношений. В кочевом обществе не выработалась внутренняя необходимость для возникновения государства, однако чем более богатой и сильной была соседняя оседлая империя, тем раньше номады объединяли свои усилия, что приводило к складыванию мощных племенных союзов — «сложных и суперсложных вождеств», по терминологии этнологов. Одни за другими возникают каганаты и ханства, которые иногда превращаются в «кочевые империи». Их присутствие станет атрибутом средневековой Мир-Системы, во многом определяя динамику ее развития. И когда кочевые империи перестанут угрожать оседлой части Евразии, то это уже станет одновременно и причиной, и следствием окончания средневекового периода.
Увы, отчасти именно кочевники способствовали тому, что Средневековье во многом выглядит периодом демографической стагнации по сравнению с Поздней древностью. Номады способствовали убыли оседлого населения — и своими постоянными набегами, порой навсегда гасившими древние очаги цивилизации, и тем, что обращали в «дикое поле» пригодные для земледелия территории, и переносом инфекционных заболеваний, как например, это произошло при осаде Кафы в 1347 г. Но кочевники, действительно, выступали и «глобализаторами», иногда вполне осознанно, подобно столь впечатлившему Марко Поло Хубилаю-хану, но чаще даже и не задумываясь о создании вселенской империи. Тем не менее монгольские завоевания обеспечили уже упомянутое «второе смыкание цивилизаций». Не следует забывать, что на какое-то время наши предки, жившие на берегах Оки, Днепра и Волхова, оказались в одном политическом образовании с обитателями бассейна Янцзы и о-ва Хайнань.
Еще важнее, что номады придавали «мировому Средневековью» фактор системности. Вынужденные соседствовать с кочевыми империями государства либо находили адекватный ответ на этот вызов, либо погибали. Но иные страны (назовем их государствами «второго эшелона») или другие регионы, вроде бы географически удаленные от кочевой угрозы, могли рано или поздно ощущать опосредованное влияние ритмов пульсации Великой степи. Это происходило тогда, когда государства, сумевшие противостоять номадам (или основанные в результате завоевания кочевниками), развязывали себе руки для выяснения отношений с прежде не знавшими сильной угрозы странами «второго эшелона». И тогда уже эти страны, в свою очередь, проявляли озабоченность поисками адекватного ответа. Так, укрепление Таиской империи произошло в ответ на вызов со стороны Тюркского каганата, но ответом на вызов Танского Китая в Японии в какой-то мере стал переворот Тайка. И подобных примеров можно привести много. Там, где прямое или опосредованное дыхание Великой степи ощущалось минимально, наблюдалось долговременное сосуществование мелких соперничающих между собой политических образований. «Щитом» для них служили моря, горы, героическое сопротивление сопредельных народов, бравших на себя основную тяжесть противостояния завоевателям (раджпуты, прикрывавшие собой Индию, народы Восточной Европы, ставшие буфером между Степью и Западом). Запад мог себе позволить «роскошь феодализма», поскольку после христианизации венгров волны кочевых нашествий перестали докатываться до Латинского мира. В эту же эпоху Византия вынуждена была воевать то с арабами, то с нагрянувшими в Подунавье болгарами, то с тюрками-сельджуками. Когда сменившая Византию Османская империя, в которой ощущалось наследие кочевой традиции, освободилась от угрозы со стороны Степи, Западная Европа сразу почувствовала изменение ситуации. Нечто подобное ощутили и западные соседи Русского государства уже начиная с правления Ивана III и в особенности после разгрома Иваном IV наследников Орды.
Сферой, где изменения всегда вполне очевидны, является эволюция вооружений. В отличие от предшествующего периода Средневековье характеризовалось господством конницы над пехотой. Согласно некоторым теориям, именно изобретение стремени сделало возможным феодализм. Стремя давало возможность наносить таранный удар пикой, на острие которой суммировалась масса и коня, и всадника, а также наносить рубящие удары тяжелым мечом. Есть разные гипотезы возникновения стремени: многие относят его к числу изобретений всадников Великой степи, а через Аварский каганат со стременем познакомились воины Западной Европы. Другие указывают на иные регионы, откуда пошло стремя (Китай, Парфия). Как бы то ни было, стремя, как некогда колесница, предопределило «аристократический» характер войны, а следовательно, и определенный тип социального устройства оседлых обществ. Во все большей степени ударную силу составляли теперь тяжеловооруженные воины-профессионалы, на содержание которых стали отводить доходы с определенных территорий. Первыми к такой системе перешли сасанидские правители, затем она получила развитие и в Западной Европе, во многом предопределив как успехи войск Карла Великого, так дальнейший социальный триумф европейского рыцарства. Но и степные воины продолжали плодить все новые изобретения: тюркское седло с наклонной лукой, сабля, конские панцири и, наконец, дальнобойный монгольский лук, оставивший по себе столь глубокую память, что главным элементом церемониального вооружения русских царей до самого Петра I останется «саадак» — колчан с налучником.
И только освоение огнестрельного оружия, а также формирование в Европе регулярных пехотных частей (швейцарских пикинеров), в какой-то мере возрождавших строй римских легионов, создало предпосылки для того, чтобы пехота начала оспаривать ранее бесспорное превосходство всадника. Но «пороховые империи» с их новым типом войска ознаменовали собой конец Средневековья.
Конечно же, самым главным отличием Средневековья от античной и восточной древности явилась роль мировых религий. Каких бы успехов ни достигли цивилизации Поздней древности, они генетически связаны были с эпохой «очаговых цивилизаций», со своим «полисным», «номовым» прошлым. Они представляли собой разросшуюся до небывалых размеров власть одного полиса, одного «вана», одного племени, возвысившегося над другими и стремящегося максимально расширить подвластную территорию, но не имевшего иных ресурсов, кроме военной силы и дорогостоящей бюрократии для удержания своих подданных в повиновении. Роль «идеологической» скрепы играл собственный культ победившего народа, культ императора, синкретически сочетаемый с местными верованиями. Падение державы обычно означало поражение ее богов, которые в лучшем случае на вторых ролях включались отныне в пантеон победителей.
Расцвет философской мысли периода «осевого времени» середины I тысячелетия до н. э. чрезвычайно обогатил и местную, и мировую культуру, но не приводил моментально к созданию мощных учений, способных интегрировать общество. Возможно, к примеру, кушанские правители попытались сделать главную ставку на буддизм. Но об этом мы судим главным образом по их храмовому строительству, других источников почти не осталось, к тому же религии кушанских городов носили синкретический характер: буддистские ступы прекрасно соседствовали и с зороастрийскими храмами, и, возможно, с христианскими церквами. Пожалуй, и здесь впереди прочих империй оказался Сасанидский Иран, сделавший зороастризм государственной религией и довольно критично относившийся как к традиционным локальным культам, так и к христианству. Но именно в силу того, что зороастризм, ревностно охраняемый жрецами священного огня — мобедами, был слишком тесно связан с персидской традицией, трудно представить его широкое распространение за пределами Ирана. Производное от зороастризма учение Мани (манихейство) с его упрощенной обрядностью и четким делением мира на доброе и злое начала таило в себе возможность мировой религии, но содержало слишком сильный разрушительный потенциал. Разгромленное в Иране, манихейство распространялось по миру в основном как учение социального протеста.
Авраамическим религиям: иудаизму, христианству и исламу — повезло в этом отношении больше. Христианство и ислам были религиями прозелитическими, призванными завоевывать все новых сторонников и в целом не стремящимися к синкретизму. Вселенская концепция равенства всех их последователей перед Богом и претензия на единственную правильность превращала вероучения в мировые религии. При этом они удачно справлялись с задачей поддержания единства больших цивилизационных ареалов, даже после утраты последними былого политического единства. В регионах, центрами которых выступали Индия и Китай, не сложилось мощных монотеистических систем, но и здесь учения, которые возникли в период «осевого времени» и долго существовали в виде философских школ, только в период Средневековья обретают стройность и, обзаведясь догматикой и организационными структурами (сетями монастырей со специфическим типом землевладения), становятся религиями. Раньше всего это произошло в Китае с буддизмом и даосизом в эпоху Лючао, конфуцианство же, всегда популярное у китайских чиновников, обрело статус официальной религии (или, скорее, «квазирелигии») немного позже, в эпоху Тан. Буддизм и конфуцианство распространились в Японию, Корею, Тибет и страны Юго-Восточной Азии. Стать мировыми религиями было суждено не всем вероучениям, но достичь этого пытались многие, стремясь выйти за рамки сугубо этнических религий. Но главное все же состоит в том, что мировые религии успешно играли роль станового хребта средневековых обществ. Они придавали им «момент связанности», и как правило, чем сильнее оказывалось влияние такой религии на общество, тем меньше требовалось содержать воинов и чиновников для того, чтобы поддерживать определенный порядок на большой территории.
При всем своем драматизме Средневековье демонстрирует более высокий и более гибкий уровень взаимодействия внутри Мир-Системы, которая, расширяясь, втягивает в диалог новые регионы Севера Европы, Сибирь, народы тайги, Сахеля и ранее неведомых островов Атлантики. Несмотря на высокую цену, взаимодействие цивилизаций приносило неоспоримую выгоду. В этом легко убедиться, взглянув на общества, не входящие в средневековую Мир-Систему, например цивилизации Мезоамерики и Анд. Примечательно, что главные открытия «неолитической революции» земледельческие регионы Нового Света сделали ненамного позже народов Евразии. Однако развитие шло здесь чрезвычайно медленно, даже в области совершенствования боевого оружия. Цивилизации оставались изолированными друг от друга. До своих великих открытий (одомашнивание животных и растений, создание письменности) каждый регион доходил самостоятельно, что резко замедляло темпы развития местных культур и привело их к столь зримому отставанию от Мир-Системы как раз к моменту их встречи на излете Средневековья.
Мы не рассматривали пока внутренние характеристики средневековых обществ — ни каждого в отдельности, ни всех вместе. Это станет возможным после проделанной работы. Но даже из перечисления некоторых из внешних признаков, характеризующих развитие Мир-Системы в этот период, очевидно, что он определяется целым рядом атрибутов, существенно отличавших его не только от последующей, но и от предыдущей эпох. За неимением лучшего, оставим за данным периодом имя: «Средневековье».
Средневековье на макроисторических графиках демографического роста выглядит в целом как эпоха стагнации, а то и упадка. В невежестве, фанатизме, косности и неспособности к развитию упрекали его гуманисты и просветители. Да и сами средневековые люди в Китае и Индии, жители исламского мира, византийцы и латиняне, русские и скандинавы, кочевники Великой степи и бедуины Сахары — все охотно согласились бы с невысокой оценкой своего времени, поскольку средневековый человек свои идеалы привык искать скорее в давнем прошлом, чем в настоящем, а о том, каким должно быть будущее, задумывались нечасто. Вместе с тем, именно Средневековье демонстрировало высокую динамику развития, обеспечив массу открытий. Заметим, что в этот период не существовало априорных лидеров в развитии культуры. Кодификации судебников, календарные системы, шедевры живописи и скульптуры, изобретения компаса, пороха, книгопечатания, бумаги, сложных механизмов, навигационных систем, парусов, способных обеспечивать кораблю плаванье практически при любом ветре, — все эти открытия делали разные народы: индийцы, китайцы и арабы, византийцы и латиняне.
Но почему лишь одному региону — Западной Европе — в определенный (но исторически очень важный) период удалось вырваться вперед? Почему прорыв в новое качественное состояние относительно быстро произошел в одном месте, а в других либо осуществлялся значительно медленнее, либо вообще не случился?
Об этом пойдет речь в предлагаемом издании.
ФЕОДАЛИЗМ В ПРЕДСТАВЛЕНИИ СОВРЕМЕННЫХ МЕДИЕВИСТОВ
ФОРМИРОВАНИЕ КОНЦЕПЦИЙ ФЕОДАЛИЗМА
Феодализм для многих людей является синонимом Средних веков, а слова «средневековый» и «феодальный» значат для них примерно одно и то же. Речь идет о словах и понятиях, глубоко внедрившихся в нашу культуру и возникающих в ней во множестве обличий. Идея феодализма как особого общественного строя, существовавшего в Европе в Средние века, родилась во Франции XVIII в. Накануне Французской революции наиболее одиозные факты общественной жизни квалифицировались как требующие отмены пережитки феодализма. Ученые XIX в. приложили немало усилий, чтобы сделать феодализм строгим научным понятием. Наука того времени стремилась понять историю общества как последовательную смену исторических эпох, зримо отличающихся одна от другой. И эпоха, предшествующая изысканиям просветителей и ученых XVIII–XIX вв., получила название эпохи феодализма.
Это понятие было введено в оборот с целью подчеркнуть глубину разрыва «их современности» с прошлым. Феодализм изначально осмыслялся как нечто качественно отличное от той современности, представая своеобразным «антимиром», от наследия которого просвещенные европейцы хотели поскорее избавиться. За этим словом скрывался технический застой и рутинное состояние техники, «кулачное право» одних и полное бесправие других, слабость государства и публичной власти, приоритет личной верности над отношениями, прописанными единым для всех законом, отсутствие гарантий частной собственности и политическая раздробленность, засилье церкви, фанатизм и невежество. Феодализм, как и собственно Средневековье, не только ругали; у него находились и почитатели из числа недовольных действительностью, ищущих идеалы в прошлом. Другие же рассматривали период Средневековья как историю борьбы с феодализмом, поэтому особое внимание уделялось изучению «ростков будущего»: городов и их «коммунальных революций»; королевской власти как «представительницы порядка в беспорядке», стремящейся в союзе с городами обуздать феодалов; купцов и ремесленников, чей труд подрывал натуральность хозяйства; вольнодумцев, выступавших против невежества и всевластия церкви.
При этом феодализм описывался при помощи категорий, свойственных европейскому обществу XIX в.: четкое классовое или сословное деление, унифицированные правила, по которым жило общество, предполагавшие наличие определенных свобод, общих для всех законов, общепринятое понимание собственности. При всем том, что феодальное общество не должно было походить на современное, в нем стремились отыскать четкое сословно-классовое деление, свои законы, свой тип собственности, свои правила, общие для всего Средневековья. В XIX–XX вв. Средние века изучали лучшие историки, достигшие впечатляющих результатов. Большинство из них видело ключ к пониманию этой эпохи в феодализме. Но мысль о феодализме как особом явлении в социальной жизни Средневековья получала двоякую интерпретацию.
Одно понимание феодализма подразумевало отношения внутри господствующего слоя средневековых обществ. По мнению исследователей, его основу составляли феодальные (или, по-немецки, ленные) институты, главными из которых являлись феод (или лен) и вассалитет. Феод представлялся особой формой землевладения всего военного класса — рыцарей средневековой Европы, выступавших сеньорами в отношении подчиненных им крестьян. Феод (феодальное поместье) был вознаграждением за службу и одновременно ее материальной основой. Он вручался рыцарю от лица вышестоящего сеньора, с которым его связывали особые личные отношения вассалитета. Вступая во владение феодом, рыцарь совершал ритуал оммажа (букв.: отдавал себя в руки своего сеньора, становился его человеком) и, принося клятву верности, «коммендировал» себя вышестоящему. Обязанности сторон при этом мыслились ограниченными и взаимными. Обладатель феода служил ровно столько, сколько предписывал обычай, и рассчитывал взамен на покровительство и уважение своих прав. Поводом к прекращению отношений могли быть нарушения с обеих сторон. Считалось, что такие вассально-ленные отношения пронизывали правящий класс сверху донизу, образуя связную феодальную иерархию. Король строил свои отношения с крупнейшими сеньорами своего королевства по тем же феодальным правилам. Подобный строй представлялся отстаивавшим эту картину историкам противоположностью государства, «феодальной анархией».
Другое понимание феодализма восходило к работам историков, испытавших влияние марксизма. В их глазах феодализм в Средние века распространялся на все общество и являлся прежде всего особой моделью производства и потребления материальных благ. Феодализму в таком смысле отводилось место между экономикой древности с характерным для нее рабовладением и капитализмом Нового времени с присущими ему явлениями отчуждения работника от средств производства, наемного труда, капитала, машинной индустрии и рыночных механизмов спроса и предложения. В итоге картина феодализма была навеяна его противопоставлением рабовладельческой экономике, с одной стороны, и капитализму XIX в. — с другой. Предполагалось, что сеньоры («феодалы») обладали монопольной собственностью на главное средство производства — землю, передаваемую крестьянам в держание. Крестьяне обрабатывали ее самостоятельно, своими орудиями труда, и обладали определенной хозяйственной автономией. Поэтому эксплуатация их (получение феодальной ренты) предполагала внеэкономическое принуждение. Этим феодализм и отличался от капитализма, где у рабочего не имелось никаких средств производства (он обладал лишь своими рабочими руками) и потому для извлечения прибавочной стоимости достаточно было одного лишь экономического принуждения.
На понимание феодализма в работах историков одновременно влияли известные факты аграрной истории Нового времени, воспринимавшиеся пережитками Средневековья, своего рода подсказками медиевисту, как то крупное землевладение и крепостничество, существовавшее в Европе к востоку от Эльбы. Отчасти и поэтому внимание историков сосредоточивалось на проблеме средневекового поместья, понятого в качестве экономического и правового института для эксплуатации крестьян, главного производителя материальных благ. Предполагалось, что сеньоры располагали двумя рычагами власти над крестьянами. Во-первых, считалось, что сеньоры сосредотачивают в своих руках земли, превращая крестьян в своих держателей. Так идея условного землевладения в качестве характерной особенности феодализма переносилась на крестьянско-сеньориальные отношения. Во-вторых, историки придерживались мнения, что большинство крестьян были людьми несвободными, лично зависимыми от сеньоров.
Для удобства можно назвать первую концепцию «феодализмом в узком смысле слова», а вторую — в «широком». Между ними возможны точки соприкосновения. Иерархическая организация господствующего класса призвана была обеспечить должный уровень внеэкономического принуждения в условиях слабости государства, например в Европе Х-ХІІІ вв.
Но «узкое», правовое понимание феодализма не претендовало на универсальное значение, характеризуя лишь латинский Запад, и только иногда в качестве метафоры применялось к иным обществам, вступившим в период политической раздробленности. Концепция «феодализма в широком смысле слова», напротив, претендовала на универсальность для многих регионов, причем на очень длительном отрезке времени. С точки зрения советских историков, например, к феодальным относились общества и Киевской Руси, и Российской империи до реформы 1861 г. И даже общества, где подавляющее большинство крестьян были свободны, не зная власти сеньора, все равно могли считаться феодальными. В этом контексте налоги расценивались как «централизованная феодальная рента», взимаемая феодальным государством с целью последующего перераспределения в пользу феодалов. Однако в большинстве случаев, когда западные историки говорят о феодализме, они имеют в виду все же именно первое, более узкое значение.
На сегодняшний день ситуация такова, что большинство тех, кто профессионально занимается историей Западной Европы, региона, где родилось само понятие «феодализм», не разделяют ни той, ни другой концепции, считая вопрос о феодализме по меньшей мере дискуссионным. Отчасти это связано с накоплением новых знаний, которые плохо укладываются в старые схемы. Но основная причина сложного отношения современных историков к теме феодализма — и, можно заметить, к социальной истории вообще — лежит в иной плоскости. Речь идет об утрате доверия к принятому в XIX–XX вв. способу описания общества в форме рассказа о его социальных институтах, согласно которому статус лиц, их взаимные права и обязанности воспринимались как некие устойчивые и предрешенные факты, и поэтому для занятия социальной историей достаточным казалось лишь описать общество в простых категориях и однозначных терминах.
Историографией наших дней такие описания воспринимаются схематичными и недостаточными. Один живой пример скажет об этой научной коллизии лучше всяких объяснений. В 1198 г. жителям деревни Фильине в Тоскане пришлось признать над собой власть города Флоренции и согласиться на уплату налога. Согласно достигнутой договоренности между представителями деревни и городскими властями, от налога, который платили простолюдины (pedites), должны были быть освобождены проживающие в Фильине рыцари и masnaderii (так называли вооруженных холопов). Как несвободные, они не отвечали за себя в полной мере и в данном случае не подлежали обложению. Делегация Фильине, отправившаяся во Флоренцию, состояла из шести рыцарей и шести pedites, один из которых был старостой-подеста. Когда пришла пора заплатить подать, то выяснилось, что сделать это некому. В Фильине нашлось 13 рыцарей, 148 masnaderii и только пять pedites. Эти пятеро были те самые люди, которые вместе с подеста подписали от имени коммуны договор с Флоренцией — они уже назвались pedites и взять своих слов назад не могли. Все остальные жители деревни, не претендовавшие на то, чтобы называться рыцарями, поголовно записались в masnaderii.
Социальные обозначения не что-то пустое, но они подвижны и привязаны к жизненным ситуациям, которые историк зачастую не может знать. Человек в Средние века жил по обычаю своих предков, и лишь в суде и других особых обстоятельствах заходила речь о том, чтобы подыскивать юридические термины. Тогда играли роль те выгоды, которые имелась возможность из них извлечь. Укрыться под обозначением, акцентирующим зависимость, было так же обычно, как в других условиях доказывать свою свободу и бороться за нее. В свете этого «расплываются» основные характеристики феодального общества. Менее очевидным становится противопоставление античного рабства и средневековой свободы крестьянина, пусть даже и зависимого. Категории свободы и несвободы имели свою сложную и запутанную историю в средневековом мире.
РАБСТВО И СВОБОДА В СРЕДНИЕ ВЕКА
Рабство как исключение из публичной жизни и подчинение частной власти домохозяина привычно и неразрывно связано в нашем сознании с историей греко-римской Античности. Но нельзя не заметить, что с условным началом Средневековья рабов стало даже больше, чем в пору расцвета рабовладения на заре Римской империи. Во всяком случае, рабство этого времени документировано лучше античного. В кодексе права Вестготского королевства о рабах говорится в половине статей. Все историки сходятся в том, что само рабство в меровингскую эпоху сродни античному; некоторые полагают, что точно так же дело обстояло и в каролингское время. Человек может быть «либо свободный, либо раб, ничего больше», — через «Бревиарий Алариха» эта формула Кодекса Феодосия естественным порядком переходит в один из капитуляриев Карла Великого. И лишь постепенно рабство сдает свои позиции, что становится ощутимым в X в., когда рабы уже редко упоминаются в источниках по истории целого ряда регионов Средиземноморской Европы. В Оверни, Каталонии или Лациуме «рабы» совершенно исчезают из текстов с конца X — первой трети XI в. На севере Европы фиксация крупных контингентов рабов сохраняется дольше.
В большинстве регионов Западной Европы конец древнему рабству, как и древней свободе, кладет новая система аристократического господства сеньориальной эпохи. Около 1000 г. разрушение унаследованных от каролингского времени публичных институтов лишало свободу ее былого конкретного содержания. Социальное возвышение воинов (milites), или рыцарей, делало более явственным размежевание между воинами и крестьянами, внутри которого терялось древнее деление на свободных и несвободных. Навязываемая миру деревни частная сеньориальная власть этих воинов порождала зависимость всех жителей, и новый порядок подчинения и эксплуатации земледельцев нивелировал условия их правового и хозяйственного существования. В частности, большинство французских источников после 1100 г. рисуют слабо дифференцированную массу «людей» (homines), или «селян, земледельцев» (rustici), перед лицом компактных групп рыцарей и проживавших в городах горожан. Отныне свобода и рабство — не более чем нюансы, которые отходят на задний план и мало-помалу теряются. Новая сеньория отчасти накладывается на реликты древнего рабства, что усложняет общую картину. «Рабы» и «свободные» древнего права смешиваются в сходной зависимости от сеньории под общим наименованием «мананов» или «вилланов».
При этом свобода оставалась главным образом синонимом независимости, отказа от службы могущественному лицу, способности без чужого участия отомстить за свои обиды или примириться со своими недругами. Но хотя свобода — чаемый общественный идеал, границы ее неясны и содержание туманно. Свободные, вступавшие в свиту какого-нибудь барона, жертвовали частью своей свободы, но могли приобщиться к миру сеньоров. Примечательна семантическая эволюция, приведшая к тому, что в средневековой латыни кельтское слово vassus, vassallus, изначально значившее «слуга», стало обозначать явно свободного «вассала», а немецкое Knecht («холоп») в Англии превратилось в knight — «рыцарь»…
С XII в. в грамотах, именуемых «франшизами», вновь ярко возникает образ свободы, однако теперь в новом смысле — не как прежняя способность участвовать в публичной жизни, а как привилегия. Пожалованные вольности создавали род лиц, свобода которых заключалась в точном знании того, что именно они должны своему сеньору. Одни крестьянские сообщества отныне становятся более свободными, чем другие, которые на их невыгодном фоне приобретают репутацию сервильных. Так складывается новая концепция рабства, отличная от тех, что существовали прежде. В качестве несвободных стали рассматривать тех, кто не получил привилегий, фиксирующих обязанности. Известное определение несвободного виллана, данное Г. Брактоном в трактате «О законах и обычаях Англии», гласит: сегодня вечером виллан не знает того, что господин велит ему (делать) завтра утром. В действительности это было не так. Известно, что сеньориальный обычай фиксировал обязанности сторон и без всяких специальных освободительных грамот. Однако идея заключается именно в этом: несвободный живет не по своей воле, а по воле другого. Свободу умаляет не сеньория как таковая и даже не сугубая тяжесть сеньориального гнета, а подчинение произволу.
Ряд повинностей, которые распространялись на более или менее широкий круг лиц, в определенные периоды Средневековья воспринимались как несовместимые со свободой. Во Франции, например, к числу таковых часто относили «шеваж» (раз в год несвободный приносил своему сеньору четыре денье, которые клал на склоненную голову — chef); произвольную, т. е. формально не установленную, талью; право сеньора на часть наследства — «мэнморт» («право мертвой руки»); запрет «формарьяжа», т. е. брака по своему выбору вне сеньории. Знаменитые «дурные обычаи» в Каталонии состояли в праве сеньора на значительную часть движимого имущества умершего без завещания, сходный побор в случае смерти без прямого законного наследника, конфискацию части имущества обманутого мужа, побор с погорельца, плату за то, что сеньор выступает гарантом брачного договора о приданом, а также в принудительном выкупе (redemptio или каталанск. remensa) всех перечисленных отягощений, откуда происходит наименование каталанских несвободных — ременсы. Временами подобные повинности служили для констатации сервильного статуса, и освобождение от них определенно воспринимается как дарование свободы. В других случаях шеважу, формарьяжу или мэнморту бывали подвержены лица, в свободе которых ни у кого не возникало сомнений.
Отчетливее всего идея рабского повиновения находит воплощение в практике прямого насилия со стороны сеньоров. Свободным человеком ощущал себя тот, на кого никто не смел безнаказанно поднять руку. Старинный ход мысли, связывавший свободу и право, делает несвободу синонимом социальной несправедливости. На правовую защиту в королевском или графском суде может рассчитывать только свободный. Наиболее успешные попытки правового определения крестьянской несвободы в Средние века шли в этом направлении. В Каталонии между 1150 и 1202 гг. статус крестьянской несвободы оформился в результате частичного исключения ременсов из сферы действия публичного права через разработку «права дурного обращения» (jus maletractandi) с ними. Реформы судопроизводства, осуществленные в Англии при короле Генрихе II (1154–1189), связав предоставление судебной защиты с обладанием свободой (возможность апеллировать в королевские суды, данная только фригольдерам), узаконили тем самым несвободу английских вилланов. Кризис королевской власти в конце каролингской эпохи отдал крестьян в руки сеньоров, ее новое укрепление ставит точку в вековом процессе генезиса понятия крестьянской несвободы.
Связь несвободного человека со своим сеньором — наследственная, пожизненная, нерасторжимая — настолько прочна, что разорвать ее возможно только путем формальной процедуры освобождения. Как бы то ни было, сеньор властвует над личностью и имуществом серва в узких пределах сеньориальных обычаев. Потому, в частности, юридическая пестрота крестьянской несвободы плохо поддается систематизации. В плане выплаты сеньориальной ренты положение сервов, судя по всему, мало отличалось от положения их вольных соседей. Серваж предстает не столько инструментом непосредственной эксплуатации, сколько формой социального контроля, упрощавшей осуществление сеньориальной власти. Впрочем, считается, что сервы как категория населения, находящегося в наиболее жесткой форме личной зависимости, никогда не составляли большинства сельского населения. В результате масштабных освобождений XIII–XIV вв. во Франции к концу Средневековья серваж охватывал сравнительно немногочисленные и изолированные группы крестьянства. Само значение разделения земледельцев во Франции на сервов и вилланов (не находящихся в личной зависимости) тускнеет по мере того, как на первый план выдвигаются условия земельного держания. В Северной и Средней Италии XIII в. — время эмансипации сервов от наиболее одиозных форм личной зависимости. В Англии, не знавшей юридического освобождения несвободных (здесь их называли вилланами — в отличие от континента) усилиями государственной власти, вилланский статус, отношение к которому ярко продемонстрировало английское восстание 1381 г., постепенно, в том числе и в результате так называемого «спонтанного освобождения» крестьянства, становился менее распространенным. На смену вилланству с XIV в. начинает приходить копигольд (держание по копии договора между крестьянином и лордом), хотя и зависимый от воли господина, но защищенный обычаем манора. Впрочем, и эта форма держания очень долго была отягощена многими пережитками сервильного состояния; к тому же даже в XVII в. в некоторых манорах страны сохранялись так называемые «поздние (последние) вилланы».
Запоздалая деградация крестьянского статуса в регионах к востоку от Эльбы, стартовавшая на рубеже Нового времени и известная нам под именем «крепостничества», развертывалась как самобытный феномен во многом в результате правительственных мероприятий. Крепостничество и средневековый серваж — разные вещи.
Таковой предстает ситуация, отраженная в частных актах и документах практического судопроизводства. Но картина рабства, предлагаемая «идеологами», выглядела иной. Ученые теории рабства так или иначе восходят к Аристотелю, утверждавшему, что «одни люди по природе свободны, другие — рабы, и этим последним быть рабами и полезно, и справедливо». Стоящий вне гражданского общества, по его мнению, в физическом, умственном и нравственном отношении не может быть полноценен, он нуждается в руководстве и развит ровно настолько, чтобы следовать приказам. Другую теорию «рабства от природы» мы встречаем на германском севере Европы: в эддической «Песне о Риге», которая объясняет происхождение общества, Бог, назвавшийся Ригом, последовательно получает гостеприимство в трех домах. В первом после его ухода у хозяйки родится Трэль, т. е. «раб»: «он темен лицом был,, кожа в морщинах была на руках, узловаты суставы… толстые пальцы и длинные пятки, был он сутул и лицом безобразен». Заночевав в двух других домах, Риг стал прародителем крестьян и знатных людей. Биологическая интерпретация несвободы не утратила актуальности в христианское Средневековье. Так, в ходе судебного разбирательства в Мантуе около 1200 г. один свидетель в доказательство свободы ответчика ссылается на то, что его отец был замечательно сложен, высок и белотел.
Расхожая метафора уподобляет сервов животным как в физическом, так и в нравственном отношении. Помимо незавидной внешности, их неизменно отличает малодушие и коварство, грубость и низменный образ мыслей и действий. Непреходящая причина тому — в неразвитости у них чувства чести/стыда, иначе говоря, самоконтроля, свойственного человеку и наиболее зримо отличающего его от животного. Бесстыдство символизирует рабскую низость и оправдывает необходимый контроль и принуждение свыше. Такое восприятие порабощения делает свободу этическим постулатом. Дабы не уподобиться холопу, человеку надлежит вести себя соответственно своему происхождению и положению. Недаром «серв» — еще и широко распространенное ругательство. Трубадур Пейре Видаль прилагает его к ненавистному французскому королю Филиппу Августу: коварный, трусливый, лживый и слабый, он не принадлежит к «знати», но ведет себя как последний sers — «раб». В английском языке слово «виллан» (villain) также неизменно приравнивалось к ругательству.
Новозаветная традиция формально не ограничивает древней практики рабства: «Рабы, повинуйтесь господам во плоти со страхом и трепетом в простоте сердца вашего, как Христу» (Эф. 6: 5). Ничто в мире не может совершиться помимо Его воли и, следовательно, быть несправедливым. Если в Средние века церковь приветствовала освобождения как благочестивый поступок, самим аббатам и епископам отпускать на волю церковных рабов воспрещалось. Они — Боговы и позволяют церкви кормить бедных; бедные — вот истинное социальное дно, о котором печется церковь. Вместе с тем, несовместимость христианской доктрины с концепцией естественного рабства рождала потребность объяснять возникновение порабощения исторически. По аналогии с грехопадением Адама рабство части живущих было понято как род наказания греховодников, которое несмываемым пятном лежит на их потомках.
Христианская мысль связывала уничтожение первоначального равенства времен творения с неким библейским событием — убийством Каином Авеля, насмешками Хама над наготой своего отца Ноя и продажей Исавом первородства за чечевичную похлебку. Августин ставит людскую греховность в основание своей концепции происхождения мирской власти как таковой. Для Исидора Севильского в начале VII в. в целом очевидна большая греховность рабов по сравнению с людьми более высокого статуса. Порабощение видится ему существующим для наказания и предупреждения людской слабости и низости — соображение, подхваченное впоследствии Ратхером Веронским (X в.), Бурхардом Вормсским и Ивом Шартрским (XI в.). Напротив, папа Григорий Великий вовсе не убежден, что рабы более склонны к греху, чем прочие люди. Еще решительнее идея христианского равенства зазвучит в трудах каролингских писателей Смарагда, Агобарда Лионского и Ионы Орлеанского. Порабощение — скорее мирская несправедливость, нежели божественное веление. Грех, повлекший рабство, не испортил безвозвратно человеческой натуры, и поистине мало быть свободными в глазах Господа. В 20-х годах XIII в. автор «Саксонского зерцала» Эйке фон Репгов критически разбирает все возможные библейские генеалогии наследственного «хамства» и находит их несостоятельными. В 1378 г. с презрением отвергает попытки вывести мирское порабощение из наказания за грех Каина или Хама Джон Уиклиф, а в 1520 г. — Мартин Лютер. Христос смертью на кресте искупил людские прегрешения и восстановил первоначальную свободу — мысль, получившая широкое хождение в позднее Средневековье.
Один народ не может происходить от праведного Иафета и его брата Хама одновременно. На критику призваны ответить «национальные» мифы происхождения крестьянской зависимости. Грехопадение и проклятие, выразившееся в порабощении, локализуется этими рассказами в обозримом историческом прошлом. Отправным пунктом фундаментального социального размежевания всегда является некое событие военной природы, совершившееся во времена, которые рассматриваются как начальный период становления «народа». Предками несвободных провозглашаются те, кто на заре «национальной» истории обнаружил военную несостоятельность, малодушие, неверность, недостаток благочестия, за что и поплатился наследственной рабской службой. И наоборот, воинская доблесть и защита религии обеспечивают привилегии: власть и свобода передаются мужественным и благочестивым — тем, кто составил знать. Историко-мифологическая теория происхождения каталанских ременсов гласит, что ими являются потомки тех, кто не осмелился присоединиться к армии Карла Великого в то время, когда он отвоевывал страну у сарацин. В наказание они были оставлены в рабстве, которое приняли от нехристей. Программные документы восставших ременсов (1449 и 1462 гг.) воспроизводят свою версию мифа, до сих пор оправдывавшего сеньориальные привилегии над порабощенным сельским населением: предки ременсов вовсе не христиане, а мусульмане. «Дурные обычаи» сначала были придуманы для мусульман, а после их обращения в христианство они потеряли смысл и стали насилием над естественной свободой христианина.
ФЕОД, СЕНЬОРИЯ И ВАССАЛИТЕТ
Еще в большей корректировке нуждается значение вассально-ленных институтов, столь важных для «узкого» понимания европейского феодализма. Согласно мнению английской исследовательницы С. Рейнольдс, расхожее понимание феодализма как альтернативы государственного порядка больше обязано историографической традиции, нежели опирается на верифицируемое прочтение источников. Распространение феодальных институтов связано не с разложением раннесредневековых монархий, но напротив — с прогрессивным укреплением королевской и княжеской власти после XII в., процессом политического подчинения мира сеньоров новым политическим лидерам средневекового Запада.
Представление о вассалитете сложилось в те историографические времена, когда за Средними веками отрицали политическую власть и всякое понятие о публичном. Идея res publica казалась тогда исключительным достоянием римской цивилизации, чуждой и слишком сложной для варваров. Предполагалось, что между падением Римской империи и возникновением современных государств Европа впадает в состояние «феодальной анархии», когда частные связи личной верности остаются единственной заменой правопорядка. Стереотип феодо-вассальных институтов по сей день мешает в полной мере оценить публично-правовые основы общественной жизни Средневековья. Историки слишком охотно рассматривают короля преимущественно как высшего сеньора, ибо это согласуется с их представлением о феодализме, хотя трудно доказуемо для большинства королевств.
Если желать продвинуться в понимании сути дела, надо оставить слово «вассалитет», под чьей вывеской проходят несопоставимые типы отношений между правителем и подданным, патроном и клиентом, землевладельцем и держателем, нанимателем и слугой, военным предводителем и солдатом. Вместо термина, за которым не стоит какой-то универсальный принцип, лучше изучать конкретные системы межличностных и коллективных отношений и ценностей. В широком спектре служб играет роль не материализующаяся идея вассалитета, а статус сторон, социальная дистанция между ними и то, что им друг от друга нужно.
Разговор о феоде кажется, по крайней мере, более предметным. Древнейшие засвидетельствованные формы слова «феод» в германских языках обозначают богатство, сокровище, деньги, движимое имущество, скот (в готской Библии IV в. или древнеанглийской поэме «Беовульф», которая восходит к рубежу VII–VIII вв.). То же слово, минуя семантическую эволюцию латинского Средневековья, дает в новых языках, в частности, немецкое Vieh («скот»). Семантика впервые встречающегося в «Песне о Роланде» (конец XI в.) старофранцузского feu или fiet (более известная форма fief утвердилась с XIII в.), напротив, находится в тесной связи с латинскими словоупотреблениями. В латинских текстах feo, fevum или feus появляются в грамотах, происходящих из Санкт-Галлена (конец VIII в.), Лукки (середина IX в.) и Магелона (конец IX в.). С X в. слово распространяется на юге Франции, в Каталонии и Бургундии, особенно активно — накануне и после 1000 г. Лишь в этот период латинские упоминания феода, до того времени весьма эпизодические, глухие и разноречивые, становятся, наконец, несколько более многочисленными и информативными. Феод означает некое дарение, вознаграждение, плату за службу. Около 1000 г. под феодом все чаще понимаются именно земельные пожалования, хотя и впоследствии слово продолжает употребляться для обозначения денежного или иного содержания, а также более экзотических прав, вроде права первым броситься на врага, чем в «Песне о Роланде» жалует племянника король Марсилий. В качестве земельного пожалования феод нередко подразумевает в это время род собственности, которой наделяются графы, виконты, викарии и другие высокопоставленные представители публичной власти из фонда публичных (фискальных) земель, отчего слово fiscus оказывается обычным синонимом феода, а сами пожалования входят в орбиту административного деления на графства, викарии и затем кастелянства. Хотя такой феод достаточно свободно наследуется и отчуждается, вполне возможно, с ним связано меньше прав и больше обязанностей, нежели с иными формами землевладения лиц сходного общественного положения. Но чтобы судить об этом, внятных данных нет.
Аллод и феод (особенно в раннее Средневековье) не противопоставляются явно как некие альтернативные формы землевладения. По меньшей мере до XII в. в целом преобладал единый взгляд на собственность свободных людей. Она предстает неизменно полной (т. е. не ограниченной сверх обычных социальных условий ее существования), свободно наследуемой и отчуждаемой. Полная собственность в этот период создавала базу общественного порядка, при котором все другие поземельные отношения играли подчиненную роль. Если случалось, что с переданной земли полагалась служба, то по своему объему и характеру она не отличалась от той, которую несли владельцы унаследованной земли. Когда земля переходила в руки свободного человека, с течением времени она начинала восприниматься как его собственная, и обычное право закрепляло это новое восприятие.
В обстановке политической дезинтеграции XI в. представление о феоде оказалось поднято на щит крупными церковными землевладельцами. Новый строй власти и правопорядка сеньориальной эпохи вынуждал церковные учреждения систематически заручаться расположением и поддержкой набиравших силу военизированных аристократий, и передачи отдельных владений в управление мирянам были доступным и эффективным способом консолидации и расширения круга лиц, на чью военную помощь можно было рассчитывать. Трудность заключалась в том, чтобы не допускать при этом бесповоротного отчуждения церковных имуществ — запрещенного каноническими установлениями, но вполне реального в свете господствующих в обществе представлений о собственности. Если сила оружия на стороне милитаризированных аристократий, то оружие клириков — истолкование права, и они в полной мере пускают его в ход. Практика передачи церковного имущества в «прекарий» существовала еще в VIII в. (бенефициальная реформа Карла Мартелла), но тогда за ней стояли неотложные нужды королевской власти, тогда как в XI в. монастыри действуют по собственной инициативе. Мысль о феодальном пожаловании призвана была спасать церковное землевладение, и идея особого феодального права, судя по всему, развилась из этой практики управления церковными имуществами.
Данные, которые свидетельствуют о распространении феодальных пожалований в среде мирян, до XII в. немногочисленны. Зато налицо психологические барьеры, блокирующие или серьезно затрудняющие этот процесс. Линьяжи нервно реагируют на полученный кем-то из родственников феод, усматривая в том пятнающее их подчинение, и могут отвернуться от унизившегося. Та же мораль линьяжа воспрещает расточать родовые земли на пожалования посторонним лицам. Линьяжи охраняют наследственные патримонии. К началу XII в. феод, вероятно, имеет некоторое распространение в среде мелкой аристократии, однако и там встречается скорее в особых обстоятельствах. Приберегая родовые земли, в феод дают спорное, разряжая спорную ситуацию или перекладывая ее на чужие плечи, либо то, что сами держат в качестве феода от третьих лиц. При семейном разделе понятие феода может прилагаться к доле какого-нибудь дальнего родственника, и в таком случае призвано символизировать определенное единство наследственных земель и контроль над ними со стороны главы линьяжа. При той эпизодической и служебной роли, какая отводится феоду в социальных взаимоотношениях, он не создает сколько-нибудь единообразных социальных ситуаций и скорее гармонизирует жизнь общества, нежели существенно меняет ее.
Итак, до второй половины XII в. феод еще не обозначал собственности знати как таковой; некоей особой благородной собственности до тех пор вообще не существовало, а феоды не были многочисленны. Но в этот период начинается ускоренное развитие правовой теории, переход от разноречивого обычного права раннего Средневековья к более унифицированному профессиональному правоведению последующих столетий. Такой переход датируется началом XII в. Профессионализм правоведов стремился рационализировать хитросплетения обычного права, оформить их в более или менее согласованные между собой правила. Помимо прочего, юристы оказались озабоченными выработкой правил и определений, которые объяснили бы практику условных земельных пожалований, называемых феодами.
Эта работа была проделана правоведами, в том числе составителями «Libri feodorum» — компиляцией феодального права Ломбардии конца XII в. В следующем столетии феод предстает уже главным типом владения знатного лица, отличным от других наследственных владений, и все сеньории королевства в той или иной мере являются королевскими феодами. Новое наименование столь же новой для Запада особой благородной собственности — следствие масштабных изменений в политическом существовании средневековых обществ. С начала XII в. принципы восходящего к церковным практикам феодального права освящают реставрацию княжеской и королевской власти. Новое значение термина «феод» возникает не вследствие реального перераспределения земли — торжествуют новые правовые определения. Единственный смысл превращения владений знати в феоды заключается в признании ею нового политического подданства. Ответный жест власти — признание особого статуса благородного землевладения — не столько выдает бессилие последней перед лицом баронов, сколько отражает благоразумно усвоенный способ господствовать над разными людьми, включая людей влиятельных и потому опасных, с которыми стоит считаться. Особые свободы и привилегии даются тем в обмен на клятву верности и некоторый род военной поддержки. Иных средств приведения знати к послушанию у правителей было немного. Но и у принимающих эти правила игры, очевидно, не имелось большого выбора. Вместе с тем нельзя утверждать, что феод изначально мыслился ими более низким родом собственности. Вероятно, само подчинение воспринималось как почетное, поскольку касалось избранного круга лиц. Процесс подобной феодализации создавал в обществе разграничительные линии, какие до той поры едва ли было возможно провести. Сам по себе особый контроль за немногими избранными, недвусмысленно удостоверяя их выдающееся социальное положение, конституирует знать с той мерой определенности, какой не знало предшествующее Средневековье. С XIII в. утверждается представление, согласно которому обладание феодом подразумевает и в череде поколений создает знатность по крови.
Первые известные случаи превращения баронских сеньорий в контролируемые властью феоды происходят из картулярия сеньоров Монпелье. Группа документов, датируемых 1112–1114 гг., следует единой формуле: некий барон передает свои земли сеньору Монпелье, обычно получая взамен деньги; тот возвращает переданное под именем феода (ad feudum) и принимает клятву верности (fief de reprise, feudum oblatum — «возвращенный феод»). Составленный в 1172 г. для графов Шампанских список «феодов Шампани» включает без малого две тысячи таковых, что трудно приписать тысячекратному повторению аналогичной операции. Скорее налицо стремление графов рассматривать в качестве феодов уже все сеньории в пределах своих владений. «Возвращенные феоды» характерны для ранней стадии процесса феодализации. По мере возрастания власти и престижа принцев нередко имеет место молчаливое признание нового положения вещей без формального акта передачи и возвращения.
Подчиняющиеся бароны, очевидно, мало что теряют из своих прав, но после смерти обладателя феода его наследник вводится во владение через инвеституру. Держание феода обязывает приносить оммаж, освящающий конкретные политические договоренности, и эта процедура также повторяется всякий раз, когда феод меняет своего владельца. Свыше санкционируется всякое отчуждение феода. В XIII в. обладатель феода должен был «делать» или «служить» свой феод (facere feodum, feodum deservire). Феод, который не «служат», может быть конфискован.
Говоря о некоем «правильном феоде», правоведы и нотарии апеллируют к букве феодального права, однако не в силах контролировать употребление и понимание слова другими лицами. С тем же успехом под феодом может подразумеваться отнюдь не недвижимость, а денежное или натуральное вознаграждение, либо (если речь идет все же о земле) — не благородное, а вполне крестьянское держание. Во Франции такой «неблагородный» (ротюрный) феод с XIII в. получает беспрецедентное распространение.
Феодальные режимы даже соседних областей могут значительно отличаться друг от друга.
Конкретные условия и ход политической борьбы предопределяют временами противоречивые и переменчивые облики локальных феодальных режимов. Так, графы Прованса долгое время остаются равнодушными к феодальному праву, ибо находят для своей власти другой фундамент — в восходящих к каролингской эпохе, увядших, но не исчезнувших публичных институтах либо в реанимируемом римском праве. Рецепция римского права в регионе одно время даже приводит к замещению существующих феодов иным родом держания — эмфитевсисом.
Другие князья, напротив, привержены осознанной и целенаправленной феодальной политике. В ближайшем соседстве это случай графов Дофине, чье княжество возникает фактически заново, не унаследовав той древней традиции политического лидерства, которая позволяет правителям Прованса претендовать на клятвы и юрисдикции. «Дофины» — как называют графов по прозвищу одного из них Гига IV Вьеннского, на гербе которого был изображен дельфин (dauphin), — обходятся с баронами едва ли не одними феодальными методами, что оборачивается необременительностью феодального подчинения. XIII век проходит в тщетных попытках дофинов связать феоды более строгими правилами в том, что касается порядка конфискации, исключения женщин из наследования и прочего. На рубеже XIV в. побеждает обратная тенденция. Бесконечные уступки разнообразных привилегий отдельным группам знати и некоторым крупным баронам говорят о поражении феодальной политики дофинов и освящают независимость знати, расположенной приносить оммаж постольку, поскольку он ни к чему не обязывает, и признающей свои вотчины феодами, поскольку само своеобразие феода как формы землевладения остается туманным. Определения, призванные гарантировать притягательность феода в глазах баронов — «свободный», «благородный», «древний» — в конце концов начинаю? символизировать его свободу от княжеского контроля и служб. Сохранив былые вольности, знать злоупотребляет фразеологией феодального права ради своего социального самоопределения и беспардонного прессинга в отношении власти дофинов, присваивая себе все выгоды и не принимая никаких обязательств. Идея дофина о введении «чистого феодального права» (merum ius feudorum) остается в области благих пожеланий. Так феодальная политика дофинов приводит к обратному результату, и лишь после присоединения области к домену французских королей (1349 г.) те наводят в Дофине должный феодальный порядок.
Пример наиболее успешного феодального развития (с реальной военной службой держателей, с правильной иерархией держаний) демонстрирует Англия, так и не импортировавшая целостной системы феодального права. Само слово «феод», занесенное на острова Нормандским завоеванием и первоначально не свободное от французских коннотаций политического подчинения, очень скоро получает значение, весьма отличное от утвердившегося на континенте. Определение feodum (англ, fee) прилагается ко всякой полной, свободной, нормальным порядком наследуемой собственности. Напротив, военное держание или держание за ренту требуют дополнительных определений (feodum militis или militarium, feodum talliatum). Путь утверждения иерархии прав собственности в Англии — иной, чем на континенте. Уже Нормандское завоевание (1066 г.), чрезвычайно укрепило центральную власть. Вильгельму Завоевателю в Солсбери всеми землевладельцами страны была принесена феодальная присяга; они напрямую поклялись самому королю «быть верными против всех людей». Поэтому «феодальная лестница» в Англии была короткой: все феодальные землевладельцы стали вассалами самого короля, верховного собственника всей земли государства. Именно этими событиями было положено начало существованию в этой стране системы так называемых «рыцарских держаний». Эта система имела в основе своей отношения вассалитета. За то, что король отчуждал поместья (маноры) в собственность рыцарей, они становились обязанными ему различными службами. Основной из них, как почти во всей Европе, была военная служба или (позднее, со времен реформ Генриха II) откуп от нее деньгами (скутагий, или «щитовые деньги»).
От эпохи Нормандского завоевания английские короли унаследовали род правления, при котором уже осуществлялся реальный контроль над собственностью подданных. В опоре на существующие административные и правовые инструменты впоследствии происходит кристаллизация особых правил наследования и отчуждения собственности лиц высокого общественного статуса в силу их особых обязанностей перед короной. Ко времени «Великой хартии» (1215 г.) за королевские пожалования английским обществом принимается то землевладение, которое в наибольшей мере затронуто королевской эксплуатацией. Как и в остальной Европе, политический суверенитет трактуется в терминах отношений собственности.
И все же только юристы XVI–XVIII вв., в особенности те из них, кто специализировался на изучении феодального права («февдисты») анализируя компиляции вроде ломбардской «Libri feudorum», придали вассально-ленным отношениям стройность и четкость, которой они ранее не имели. Февдистам было естественно предполагать, что «благородная» собственность всегда называлась феодом, ибо так происходило в их время.
Итак, «феодализм» в политическом смысле оформляется не ранее конца XII в. при помощи сил, долгое время считавшихся враждебных феодализму, — королям, церкви и юристам из городских школ. Законченный, согласованный вид феодальной системе придали правоведы XVI–XVIII вв. и историки XIX в. Эта система захватывала лишь небольшой сегмент общественных отношений. Тогда, может быть, правильнее назвать это общество не феодальным, а например, сеньориальным, перенеся акцент с вассалитета на отношения господства над непосредственным производителем? На это есть ряд возражений. Во-первых, всегда и везде оставалось немало населения, не затронутого сеньориальным господством. Во-вторых, несмотря на то что истоки сеньории можно искать в незапамятной древности, сеньория в классическом ее понимании (соединение поземельных отношений с политическим господством) сформировалась примерно тогда же, там же и по тем же причинам, что и система феодальной иерархии. Конечно, связь благородного вассала с его сеньором существенно отличалась от связи виллана с его лордом. И правоведы, с одной стороны, и отраженная в ритуалах практика — с другой, подчеркивали это отличие, несмотря на то что существовало множество переходных форм, вроде «ротюрного феода». Однако феодальные отношения (в узком смысле этого слова) сыграли важную роль как в установлении, так и в поддержании важнейшей для сеньории функции политического господства. В-третьих, термин «феодализм» является настолько привычным, что проще наполнить его новым содержанием, чем сменить имя.
Как отмечал Марк Блок, если «феодальным» называют общество, где феод не был самой значимой чертой, в этом нет ничего, что бы противоречило универсальной практике всех наук: разве физик не называет атомом, т. е. «неделимым», предмет, делением которого он занимается?
Трудно обойтись без этого (или какого-то заменяющего его) термина, если встает задача описать общество как систему. Это занятие небезопасно, и Ницше, возможно, не зря назвал волю к системе недостатком честности. У историка-исследователя, сталкивающегося с каким-нибудь явлением «феодального» общества, возникает искушение непременно вписать его в уже готовую систему, подогнав решение под ответ. Поэтому эвристическая ценность понятия «феодализм» на этом этапе исследования невелика. Но рано или поздно перед историком встает задача понять, какое общество он изучает, понять присущую ему динамику и, что еще важнее, понять, чем оно похоже или, наоборот, не похоже на общества, существовавшие в других регионах. И вот тогда нужны будут еще какие-то обобщающие понятия и термины. Почему бы не использовать в этом качестве привычный термин «феодализм»?
Мы можем называть европейское средневековое общество «феодальным», но понимать, что всякие поиски строгости в этом определении могут привести либо к «исчезновению» феодализма, либо к крайнему сужению изучаемого объекта во времени и в пространстве.
Поделиться книгой: