Помоги проекту - поделись книгой:
Подобные заключения согласуются с материальными свидетельствами о ранних фазах функционирования тофета в Карфагене. Гораздо менее они совпадают с поздними археологическими данными. Обследование урн, относящихся к IV — III векам, показало более высокое содержание в них праха младенцев. Если человеческие останки VII-VI веков принадлежали недоношенным или новорожденным младенцам, то в погребениях более позднего периода обнаруживался прах детей в возрасте от одного до трех лет. В некоторых урнах содержались кости двух-трех детей: обычно возраст одного из них составлял от двух до четырех лет, а другие были недоношенными или недавно рожденными младенцами. Возрастная разница (до двух лет) предполагает, что они были единоутробными детьми. Одно из возможных объяснений этого обстоятельства может заключаться в том, что для ублажения Баала или Тиннит уже было недостаточно принести в жертву мертворожденного младенца или животное: требовалось пожертвовать божествам старшего ребенка, если обещанный ребенок родился мертвым. В надписях на стелах карфагенские отцы обычно употребляли притяжательные местоимения
Утверждение, будто тофет был своего рода детским акрополем, опровергается тем, что пропорциональное соотношение детских захоронений на кладбищах в пуническом Карфагене примерно такое же, как и по всему Древнему миру. Недостаток данных о зафиксированных детских останках может быть результатом того, что археологи просто-напросто игнорировали крошечные или плохо сохранившиеся кости. Греческие авторы-современники были убеждены в том, что карфагеняне приносили в жертву детей, и археологические данные не позволяют отвергать свидетельства древних греков как клевету на пунический Карфаген.
Можно сделать один вывод: во времена тяжелых испытаний карфагеняне и другие западные финикийцы действительно приносили в жертву своих детей ради благополучия семей и общин. Археология также свидетельствует и о том, что тофеты не считались местом совершения некоего злостного таинства, а были скорее символом престижа и величия. Обладание тофетом указывало на особый статус, на который могли претендовать только самые большие и богатые поселения, а кандидатами на жертвоприношение богам были прежде всего дети элиты{220}. Ритуалы, совершавшиеся в тофетах, имели жизненно важное значение для всей общины, и они поощрялись властями[89].
В сохранении тофетов в Карфагене и других западных финикийских поселениях проявились одновременно и приверженность левантийскому наследию, и стремление к политическому и культурному отделению от метрополии. То, что тофет как религиозный институт продолжал функционировать на западе многие столетия после его исчезновения в Леванте, отражает не только консерватизм иммигрантских общин. Это обстоятельство подтверждало жизнеспособность западного финикийского мира, нарождавшегося из тени левантийского прошлого.
В 573 году после тринадцатилетней осады Тиру все-таки пришлось подписать унизительный мир с вавилонским царем Навуходоносором. Историки традиционно связывают с этой датой кончину независимой тирской торговой империи, ввергнувшей в экономический кризис и финикийские колонии на далеком западе{221}. В действительности оба события стали следствием одного и того же бедствия: коллапса ценности серебра. К началу VI столетия Ближний Восток перенасытился этим металлом, что привело к резкому сокращению морского сообщения между Испанией и Левантом.
Тир больше не пользовался иммунитетом как основной дилер на рынке драгоценных металлов, и многие финикийские торговые фактории на южном побережье Испании теперь были обречены на вымирание. Некоторые из них еще держались на плаву благодаря грузовым судам, проходившим через Гадес. Как только корабли перестали курсировать, поселения опустели. Финикийские колонии в Центральном Средиземноморье вышли из экономического кризиса практически невредимыми, поскольку они зависели главным образом от торговли на тирренском направлении север — юг и связей с эгейским миром{222}.
Для Карфагена исчезновение тирских торговых кораблей в регионе открыло новые возможности для расширения собственной торговой сети, особенно в сфере поставок товаров и сырьевых материалов из Восточного Средиземноморья, Египта и Леванта[90]. Коллапс торговых путей между Левантом и Испанией, игравших важную роль в раннем становлении Карфагена, теперь послужил катализатором, по выражению одного немецкого историка, «Der Aufstieg zur Grossmacht» — «рождения сверхдержавы»{223}.
О характере этой сверхдержавы у специалистов нет единого мнения. Многие историки под впечатлением от деяний империй Древнего и Нового мира склонны рассматривать Карфаген как империалистическую державу, стремившуюся подчинить земли Западного Средиземноморья военными и экономическими средствами[91]. Враждебная древняя греческая историография и более поздние предубеждения вложили свою лепту в создание образа агрессивных карфагенян, зловредных восточных поработителей Древнего мира, уже познавшего западную цивилизацию. В особенности это касалось Испании: карфагенян нередко обвиняли в гибели древних тартесских царств. Проповедники идеи, будто Тартесс воплощал великую западную цивилизацию — эдакая западная Троя, — доказывали, что древняя Андалусия подверглась зверскому вторжению карфагенян в последние десятилетия VI века{224}.[92] Эти утверждения позднее были подкреплены римлянами, заявлявшими, что карфагеняне предательски захватили Гадес, когда граждане города попросили защитить их от испанцев{225}.[93]
Известны и другие обвинения Карфагена в империалистических устремлениях. Согласно римскому историку III века нашей эры Юстину, опиравшемуся на утерянные сведения Помпея Трога («История Филиппа»), Малх, карфагенский полководец, овладел почти всем островом Сицилия, но потерпел сокрушительное поражение на Сардинии в середине VI века. Карфагенский Совет старейшин, возмутившись унижением, наказал военачальника и его уцелевших воинов, отправив их в изгнание. Однако Малх тоже вознегодовал, помня о своих прошлых победах. В отместку он осадил Карфаген и сумел взять его. Дело кончилось тем, что его все-таки казнили, вменив ему в вину заговор с целью самому стать царем{226}.
По сообщению того же Юстина, позднее в VI веке другой карфагенский полководец по имени Магон послал на Сардинию армию, которой командовали его сыновья Гасдрубал и Гамилькар. Экспедицию ожидала катастрофа, когда от ран умер Гасдрубал. Однако карфагеняне смогли закрепиться на южной половине острова и вынудили несколько местных племен уйти в горы{227}. Действительно, существуют археологические свидетельства беспорядков на острове в середине VI века. Финикийцам пришлось покинуть свои опорные поселения Монте-Сираи и Куккурредус, причем Куккурредус был сожжен, а главное нурагийское поселение Су-Нуракси — полностью разрушено{228}.
К подобным драматическим историям о деспотизме и захватнических устремлениях Карфагена в VI веке следует относиться скептически, поскольку они написаны в более поздний период и во времена (после Пунических войн), когда негативные стереотипы по отношению к карфагенянам прочно утвердились в сознании греков и римлян. На Сардинии не обнаружено признаков долговременной карфагенской оккупации в данный период. Археологические свидетельства насилия и беспорядков могут отражать конфликты между финикийскими поселенцами и аборигенами или междоусобные столкновения самих нурагийцев[94].
Если в историях о Малхе и Магоне и есть какая-то доля правды, то они скорее всего являются литературными обработками воспоминаний о кратковременной интервенции карфагенян для защиты финикийских интересов на острове. В первой половине VI века Карфаген все еще ввозил из-за моря до 50 процентов продовольствия и Сардиния оставалась важнейшим поставщиком{229}. Карфагенская стратегия на острове в VI веке характеризовалась не агрессивными завоеваниями. Карфагенян больше интересовало совершенствование системы сбора и транспортировки сельскохозяйственной продукции и сырья, для чего они основали два новых города — Карали (Кальяри) и Неаполис (Неаполь){230}.
В Южной Испании тоже не существует убедительных свидетельств карфагенского вторжения. Карфаген не имел никакого отношения к коллапсу тартесских царств, он произошел вследствие междоусобиц и краха левантийской торговли металлами, главного источника обогащения элиты{231}. Если военные интервенции, упоминавшиеся поздними авторами, и происходили в действительности, то они были временные, поскольку нет археологических подтверждений длительной оккупации Южной Испании. Карфаген частично заполнил экономический вакуум, образовавшийся после краха торговли металлами между Иберией и Левантом, но это вторжение имело ограниченный характер. В Андалусии отмечена определенная колониальная активность карфагенян (например, в Вильярикосе), однако основные усилия они сосредоточили на реорганизации и расширении действующих финикийских поселений, таких как Малага и Эбузус[95] (на Ибице){232}.[96] Только в конце V — начале IV века Карфаген начал устанавливать контроль над заморскими территориями, но и тогда его действия не укладывались в рамки того, что мы называем «империалистической политикой». Мы не можем говорить о территориальных завоеваниях, административном управлении, сборе податей, организации коммерческих монополий или монополизации внешней политики{233}.
Коммерческая экспансия Карфагена в этот период традиционно объясняется нехваткой сельскохозяйственных угодий{234}. Однако новые археологические свидетельства убеждают в том, что, несмотря на расширение и укрепление заморских торговых плацдармов, карфагеняне постепенно освобождались от чужеземной продовольственной зависимости. Палеоботанические исследования доказали необычайное разнообразие диеты граждан Карфагена. В рацион питания входили ячмень, пшеница и другие злаки, множество овощей, бобовых и чечевицы, фруктов — гранатов, инжира, винограда, оливок, слив и дынь, а также миндаль и фисташки. Карфагеняне употребляли много рыбы и других даров моря, ели баранину, козлятину, свинину, курятину, иногда даже собак{235}.[97] Начиная со второй половины VI века едой их обеспечивали в основном собственные североафриканские земли{236}.
Нам неизвестно, каким образом достались им эти территории — посредством заключения союзов с местными ливийскими вождями или завоеваниями. Археология подтверждает лишь то, что уже в VI веке карфагеняне владели плодородными землями долины реки Меджерда и полуострова Бон, построив форты и поселения{237}. Красочное описание этого края (теперь часть северо-востока Туниса) оставил нам Диодор Сицилийский:
«Повсюду… виднелись огороды и сады, орошаемые многочисленными источниками и каналами. Между ними белели известью добротные дома, выстроенные вдоль дороги и демонстрировавшие богатство их обитателей. В жилищах имелось все необходимое для наслаждения жизнью и приобретенное за годы длительного мира. Здесь выращивали виноград, оливки и множество разнообразных фруктов. По обеим сторонам дороги на равнине паслись стада крупного рогатого скота и овец, а за главным пастбищем, ближе к болоту, темнели табуны лошадей. Коротко говоря, в этих землях сразу бросается в глаза благосостояние самых знатных землевладельцев Карфагена, употребляющих свое богатство для получения жизненных удовольствий»{238}.[98]
Сорок лет назад археологам посчастливилось обнаружить одно из карфагенских поселений на мысе Бон — Керкуан. Эта находка уникальна. Руины других поселений, если они существуют, недоступны, так как запрятаны под древнеримскими, византийскими, арабскими, а теперь и тунисскими строениями. Керкуан тоже был разрушен римлянами. Но ни римляне, ни другие пришельцы не посчитали нужным его восстанавливать или строить на этом месте новый город. Мы даже не знаем, как карфагеняне называли это маленькое поселение. Наименование Керкуан (присвоенное археологами) не фигурирует в сохранившихся исторических свидетельствах Древнего мира. Тем не менее это открытие археологов дало нам редкую возможность представить себе жизнь в поселении пунической Северной Африки[99].
А жизнь для большинства его обитателей, как можно догадаться, была нелегкой, сводясь главным образом к добыванию средств для существования, в чем и убеждает нас археологическое исследование Керкуана. Хотя воды было предостаточно, она имела солоноватый вкус, а почвенный слой вокруг был слишком мал для продуктивного земледелия. Поселение располагалось у моря, но не имело естественной гавани. Керкуан оказался городом, забытым историей и пролежавшим под дюнами в неизвестности более двух тысяч лет.
Руины датируются в основном началом III века, то есть временем,, предшествовавшим его окончательному разрушению. Тем не менее по Керкуану можно составить полное представление о типичном небольшом пуническом городе в Северной Африке{239}. В нем, вероятно, проживало не более 1200 человек, и они занимались преимущественно рыболовством и различными ремеслами, главными среди которых были добывание соли, изготовление пурпурных красителей (на месте поселения найдено множество раковин) и соуса гарум.
Несмотря на скромные размеры, город имел свободную сетчатую планировку и состоял из широких улиц, перемежавшихся общественными площадями. Самым заметным общественным зданием был скорее всего храм, и он, наверное, производил соответствующее впечатление. Вход обрамляли пилястры, вестибюль вел в просторный двор, разделенный на две части алтарем и подиумом. Жертвенный алтарь располагался в передней половине, а другая половина двора предназначалась для ритуальных обедов. Хотя археологи в точности не выяснили, каким божествам поклонялись в храме, артефакты, найденные при раскопках (в том числе вотивный наконечник стрелы), позволяют предположить, что ими были Мелькарт, его сын Цид и Тиннит, а это, в свою очередь, может указывать на первоначальный статус Керкуана как «колониального» поселения на чужеземной территории. Две терракотовые мужские головы — бородатого пожилого божества и молодого безбородого бога, оба в закругленных конических тиарах — напоминают иконографию Цида и Мелькарта в храме Антаса на Сардинии[100].
Частные резиденции на просторных авеню напоминали скорее особняки. Стены воздвигались традиционным пуническим методом: бутовой засыпкой, усиленной через равные интервалы прямоугольными, стоящими вертикально камнями. Комнаты и подсобные помещения располагались вокруг центрального дворика. В одних комнатах имелись встроенные шкафы и комоды, в других — стенные печи для приготовления хлеба (наподобие табурн, которыми и сегодня пользуются в Тунисе). Многие дома были двухэтажные: на втором уровне, помимо комнат, находилась еще и терраса.
Но археологов в Керкуане больше всего поразило обилие ванн и их техническое исполнение. В отличие от Карфагена, где сидячие ванны были свободно стоящими, здесь они обычно встраивались в комнаты, имели ступенчатое сиденье, подлокотники и небольшой бассейн, покрытый водонепроницаемой замазкой. Некоторые ванные комнаты разделялись на две части: одна из них предназначалась для переодевания, а другая — для купания. В греческих домах ванные комнаты обычно примыкали к кухне, в Керкуане они располагались при входном вестибюле или коридоре, ведущем с улицы в дом. Такое местоположение можно объяснить элементарным практицизмом: оно облегчало устройство дренажа и подачи воды. Однако напрашивается и другой вывод. Пунийцы, похоже, считали омовение тела важнейшим ритуальным действом очищения, необходимым после общественных и уличных контактов перед вступлением в интимную сферу семейной жизни{240}.
Керкуан оставил нам полезные свидетельства и о том, как уживались карфагеняне с местным ливийским населением{241}. Хотя и религиозные обряды, и архитектура города были типично карфагенские, а письменность была пуническая, сохранялись и ливийские традиции. Это особенно проявлялось в погребальных ритуалах. Склеп Зибака, литейщика, подтвердил, что при его захоронении полностью соблюдены ливийские обычаи: он погребен в позе эмбриона. В склепе также найдены следы красной охры, которая всегда использовалась в ливийских погребальных обрядах.
Судя по археологическим данным, это маленькое поселение поддерживало связи с другими регионами Средиземноморья. В одной гробнице, датирующейся VI веком, найдены ионическая чаша и аттический чернофигурный винный кувшин. На сосуде изображен гомеровский герой Одиссей, сбегающий из пещеры циклопа Полифема. Здесь широко использовались детали греческой архитектуры, в том числе ионические капители. В частных домах также отмечается значительное греческое влияние: устройство перистильных двориков, применение декоративной штукатурки стукко. С другой стороны, в VI веке возрастало и влияние карфагенян в Северной Африке. Они все больше утверждались на побережье, заключая договора с местными вождями, но развивая и коммерческие отношения с другими финикийскими колониями, такими как Лике{242}.[101]
В V веке экспансия Карфагена в Африке продолжилась. В сферу его господства вошли плодородные земли Сахиля (регион вокруг современных тунисских городов Сус и Сфакс), а также Большой Сирт (северо-восточная часть современной Ливии)[102]. Именно в этот период карфагеняне прославились и как земледельцы. Современные обследования амфор, использовавшихся для транспортировки продовольствия в город, показали, что уже в последние десятилетия VI века большинство продуктов питания производилось на угодьях самого Карфагена{243}. Есть данные о том, что в V-IV веках фермы и сельскохозяйственные центры создавались на ближних карфагенских территориях, в том числе и на полуострове{244}. Получило широкую известность поместье Гаммарт на севере карфагенского полуострова, в котором был налажен отжим оливкового масла{245}.
Сельскохозяйственные успехи Карфагена тесно связаны с именем Магона, чьи рекомендации по земледелию, садоводству, виноградарству и даже животноводству цитировались и греческими, и римскими авторами{246}.[103] Его считали несомненным авторитетом в садоводстве и виноградарстве, он же был инициатором и поборником применения удобрений и регулярной обрезки деревьев. Археологи, работая на раскопках коммерческих портов Карфагена, нашли материальные свидетельства достижений Магона, обнаружив в стоках, осевших примерно в середине IV века, зерна винограда, оливок, слив, персиков и дынь, а также орехи миндаль, фундук и фисташки (при выращивании некоторых из этих растений требуется обладать такими садоводческими навыками, как прививки){247}. Карфагеняне успешно занимались и виноделием{248}. Особой популярностью пользовались сладкие вина, изготовленные из подсушенного на солнце винограда (наподобие пассито, которое и сегодня любят в Италии). По всему Западному Средиземноморью найдено множество карфагенских грузовых амфор, в которых перевозилось либо вино, либо оливковое масло, которое тоже в больших количествах изготавливалось в Северной Африке. Этот карфагенский регион прославился также инжиром и гранатами, которые римляне позднее стали называть
В исторической литературе бытуют занимательные легенды, допускающие вероятность того, что карфагеняне посещали и гораздо более отдаленные регионы Африки. Согласно греческим и римским авторам, за сто лет до первого похода греков в Атлантику, совершенного Пифеем[104] из Массилии во второй половине IV века[105], там почти одновременно побывали две карфагенские экспедиции{250}. Так мало было известно в ту далекую эпоху об Атлантике, что древние люди верили, будто она является огромной рекой, омывающей всю землю{251}.
Первая из этих экспедиций состояла всего лишь из одного судна, капитаном которого был знатный карфагенянин по имени Гимилькон. О ней сообщается в поэтическом произведении о географии, написанном в IV веке нашей эры римским патрицием Фестом Руфом Авиеном для юного родственника. Маловероятно, чтобы Авиен мог прочесть оригинальный пунический текст. Скорее всего он почерпнул информацию из более ранних греческих описаний приключений Гимилькона{252}.[106]
Авиен сообщает, что, миновав Геркулесовы столбы, корабль Гимилькона пошел на север вдоль западного побережья Иберийского полуострова и Галлии (современной Франции). Путешествие заняло долгих четыре месяца из-за безветренной погоды, больших скоплений морских водорослей и гигантских чудовищ, встречавшихся на пути[107]. Наконец скитальцы достигли берегов того приморского края, который теперь называется Бретанью. Там обитали эстримнии — торговые люди, не боявшиеся отправляться в океан на своих утлых суденышках. Они прославились особыми отношениями с жителями таинственных и богатых оловом и свинцом островов Касситериды (ассоциируются и с островами возле Испании или в заливе Морбиан, и с островами Скилли, и даже с Корнуоллом){253}. Экспедиция затем двинулась еще дальше на север, дошла до Ирландии и Британии, после чего вернулась в Карфаген.
Как и о северном путешествии Гимилькона, сведения о второй атлантической экспедиции карфагенян почерпнуты не из пунических текстов, а из произведения анонимного греческого автора. Повествование имеет название «Перипл» («Плавание») Ганнона, его недавно датировали V веком до н.э., но не исключено, что речь идет о копии надписи в храме Баал-Хаммона в Карфагене{254}.[108] Вторая экспедиция была гораздо более масштабным предприятием. Флотилия состояла из 65 кораблей, на борту которых находилось 30 000 человек, мужчин и женщин, продовольствие и различное снаряжение. Армада, которой командовал некий Ганнон, выйдя в Атлантику, вначале следовала вдоль берегов нынешних Марокко и Мавритании, основывая по пути новые поселения. Затем она миновала устье большой реки, предположительно Сенегала, где туземцы не давали путешественникам сойти на берег, забрасывая их камнями (обычно они убегали или прятались){255}.
Спустя двенадцать дней после отплытия из Карфагена корабли Ганнона бросили якоря у гор, покрытых благоухающими и многоцветными деревьями, — по всей вероятности, горного массива Фута-Джалон в Гвинее-Бисау{256}.[109] Через некоторое время карфагеняне разбили лагерь в устье реки (очевидно, Нигера). Вечером, когда они разожгли костры, их напугали неожиданно раздавшиеся в тишине звуки музыки, бой барабанов и громкие крики, доносившиеся из джунглей{257}. Потом перед ними возникло удивительное зрелище потоков огня, струившихся в океан (лава, извергавшаяся вулканом). Экспедиция потом поднялась на очень высокую гору, называвшуюся «Колесницей богов» (вероятно, гора Камерун), где карфагеняне снова увидели извержение вулкана, выбрасывавшего языки пламени к самым звездам ночного неба. Позднее в лесах, возможно, Габона им встретились множество «покрытых волосами дикарей» (скорее всего это были шимпанзе){258}. Карфагеняне не смогли изловить ни одного самца, поскольку они оказались слишком проворными и свирепыми. Им удалось поймать трех самок, но их пришлось убить, так как они тоже отчаянно сопротивлялись. Позднее один римский источник утверждал, что шкуры несчастных существ экспонировались в храме Тиннит в Карфагене вплоть до дней разрушения города{259}. Только теперь Ганнон решил возвращаться домой: заканчивались припасы. Повествование об обратном путешествии отсутствует: «Перипл» внезапно обрывается на этом эпизоде{260}.[110]
Хотя и нет твердой уверенности в исторической реальности описанных выше походов, они укладываются в рамки репутации карфагенян как отважных мореплавателей и предприимчивых торговцев. Численность людей, находившихся на борту кораблей, явно преувеличена, но она указывает на то, что основание торговых факторий и производств на западном побережье современного Марокко для соления рыбы, изготовления пурпурных красителей и гарума было важнейшей целью экспедиции{261}.[111] Кроме того, в Мавритании имелись месторождения меди, в Гамбии и Гвинее-Бисау — золота, а в провинции Баучи на севере Нигерии — олова{262}.[112]
Эти описания дальних коммерческих экспедиций карфагенян в Атлантику дали благодатный материал для академических дискуссий. Французские исследователи Жан Габриель Демерльяк и Жан Мера предположили, что экспедиции были частью стратегии Магонидов, направленной на утверждение господства Карфагена в Атлантике{263}. Согласно их теории, для повышения коммерческой эффективности карфагеняне использовали «челночную» систему. На мелких и маневренных судах они доставляли в Гадес с побережья Северной Атлантики олово, свинец, медь, янтарь, лен и кожи, с юга — золото, олово, слоновую кость, кожи, яшму, камедь, каучук, пурпурные одеяния и рыбные изделия, а затем все это перегружалось на большие торговые корабли и увозилось в Карфаген{264}. Более того, по мнению Демерльяка и Мера, экспедиция Гимилькона ставила целью наладить транспортировку олова из Галлии и Британии с помощью эстримниев и помешать греческой колонии в Массилии (Марсель) расширять и укреплять коммерческие связи в Галлии{265}.[113]
Их теории оспариваются другими специалистами. Виктор Белло Жимене противопоставил им свои контраргументы. Он обратил внимание на два обстоятельства: недостаточность географических сведений об этих регионах в древнегреческих географических трудах и полное отсутствие археологических свидетельств коммерческой деятельности карфагенян и на северном, и на африканском побережье Атлантики{266}
Вряд ли надо удивляться и отсутствию материальных свидетельств пребывания карфагенян в Западной Африке и на северных берегах Атлантики. Гораздо больше удивления вызывало бы то, если бы следы кратковременной жизнедеятельности сохранились в прибрежных районах, претерпевших значительные топографические изменения за два с половиной тысячелетия. Другое дело — ссылки на сильные ветра и течения, которые должно было преодолевать любое судно, идущее в обратном направлении — к столбам Геркулеса. Довести корабль на веслах до Канарских островов — труд, безусловно, тяжелый и изнурительный, но вовсе не непосильный{267}. Имеются исторические указания на то, что Канарские острова иногда использовались мореплавателями для укрытия и пополнения запасов{268}.[116]
Ясно, что Западная Африка не была
«Карфагеняне же рассказывают еще вот что. Обитаемая часть Ливии простирается даже по ту сторону Геракловых столпов. Всякий раз, когда карфагеняне прибывают к тамошним людям, они выгружают свои товары на берег и складывают их в ряд. Потом опять садятся на корабли и разводят сигнальный дым Местные же жители, завидев дым, приходят к морю, кладут золото за товары и затем уходят. Тогда карфагеняне опять высаживаются на берег для проверки: если они решат, что количество золота равноценно товарам, то берут золото и уезжают. Если же золота, по их мнению, недостаточно, то купцы опять садятся на корабли и ожидают. Туземцы тогда вновь выходят на берег и прибавляют золота, пока купцы не удовлетворятся. При этом они не обманывают друг друга купцы не прикасаются к золоту, пока оно неравноценно товарам, так же как и туземцы не уносят товаров, пока те не возьмут золота»{270}.{271}
Другой греческий автор, анонимный Псевдо-Скилак, живописал, как купцы прибывали на остров Керна, упоминавшийся в повествовании о плавании Ганнона, откуда они везли товары в каноэ на материк и показывали их туземным «эфиопам»[118]. Эти люди были необычайно высокие, красивые, бородатые, длинноволосые и украшенные татуировками. Они жили в большом городе, и правил ими самый высокий соплеменник. Они питались мясом и молоком, употребляли и вино. Во время войн их войско состояло из всадников, метателей дротиков и лучников, использовавших наконечники, закаленные на огне. Чаши для питья, браслеты, убранство коней — все было сделано из слоновой кости. Финикийцы/карфагеняне продавали им благовонные масла, египетские камни, аттические изразцы и кувшины, а взамен получали домашних животных, шкуры оленей, львов и леопардов, кожу слонов и слоновую кость{272}.
Нет особых причин для того, чтобы считать, будто экспедиции Ганнона и Гимилькона вымышлены богатой фантазией греческих писателей. Тем не менее маловероятно, чтобы карфагенские купцы могли совершать столь дальние и тяжелые путешествия на запад на регулярной основе. Более правдоподобным представляется такой вариант: главной целью экспедиции Ганнона и содержанием ее первой части было основание новых поселений и торговых факторий на атлантическом побережье, где теперь находится Марокко, а второй ее этап — после острова Керна — заключался в разведке и исследованиях{273}. В самом деле, именно эти новые поселения на атлантическом побережье Марокко могли быть поставщиками маринованной и соленой рыбы в пунических амфорах, которая начала появляться в Коринфе около 460 года, откуда ее, очевидно, развозили и в другие регионы Греции{274}.
Основание новых поселений на атлантическом побережье Марокко соответствует общему направлению карфагенской колониальной политики в этот период: ориентация на наращивание собственных продовольственных ресурсов. Аристотель отмечал, что, переселяя излишних и бедных обитателей в колонии, карфагенская элита пыталась предотвратить социальные конфликты{275}.
Хотя Карфаген и не властвовал над финикийской диаспорой в Центральном и Западном Средиземноморье, его влияние туда проникало. Точное время наступления эры, которую мы называем «пунической», определить трудно. Можно лишь говорить о том, что своеобразные черты карфагенской культуры начали проявляться в других западных финикийских колониях со второй половины VI века{276}.
Характерными признаками культурной экспансии Карфагена считаются распространение пунического языка, левантийского диалекта, на котором говорили карфагеняне, и переход от кремации к захоронению тел{277}. Более значительную роль в религиозной жизни западных финикийских колоний стали играть тофеты[119]. На рынке предметов роскоши восточногреческую керамику постепенно вытеснили гончарные изделия из Афин (давно полюбившиеся карфагенянам)[120]. Возросло осознание общности и гражданских прав{278}. В Карфагене чужестранцам и освобожденным рабам предоставлялся гражданский статус в соответствии с так называемым сидонским правом
Однако «пунизация» финикийской западной диаспоры вовсе не означала насаждение культурного конформизма. Напротив, в некоторых районах происходила еще большая диверсификация вкусов по мере исчезновения влияния Финикии. Иными и более декоративными стали чаши, блюда, вазы, кувшины и парфюмерные флаконы, поколениями служившие ходовым товаром{280}.[122] Такое же художественное многообразие отмечается в дизайне и мотивах стел нового пунического мира{281}.[123]
Исторический феномен, который мы называем «пуническим миром», возник в результате не однолинейной трансформации Финикии, а смешения финикийских традиций с туземными и колониальными культурами всего Западного Средиземноморья{282}.[124] Пример подобного смешения дает нам Сардиния, где найдено множество масляных светильников, использовавшихся в качестве приношений в пунических святилищах (согласно местным сардинским обычаям){283}. Многие из святилищ были встроены в существовавшие нурагийские храмы, и это тоже может свидетельствовать о происходившем процессе взаимопроникновения местных и пришлых традиций{284}.
И в Испании, и на Сардинии и Сицилии изначально формировались микрокультуры — «сообщества взаимопонимания», в которых совместно проживали финикийские/пунические поселенцы и аборигены. Они возникали на основе коммерческих интересов, и обитатели этих «коммуналок» зачастую не понимали обычаев друг друга. Однако со временем из взаимной настороженности рождалось взаимопонимание, присущее данной общине и исключающее даже индивидуумов того же этноса, но проживающих за пределами данной территории[125]. Под термином «пуническая культура» подразумевается комплекс разрозненных культурных трансформаций и слияний, происходивших по всему Западному и Центральному Средиземноморью. Лишь в V и IV веках, когда гегемония Карфагена утвердилась в целом ряде регионов, включая Сардинию, сформировалось более целостное, но далеко не тотальное культурное единообразие.
Показателен в данном случае пример Антаса, уединенной местности на юго-западе Сардинии, где был воздвигнут храм, посвященный пуническому божеству Циду. Первоначально Цид был левантийским богом, совершившим затем длительное путешествие на запад вместе с финикийскими торговцами. Он играл второстепенную роль в карфагенском пантеоне, но к IV веку пуническое население Сардинии признало его священным покровителем острова[126]. Это было типично пуническое святилище: обнесенная стенами замкнутая территория, на которой находилось прямоугольное, ориентированное на север строение с алтарем на открытом воздухе для всесожжении богу{285}. Хотя храм располагался в отдаленной долине, окруженной крутыми лесистыми склонами холмов, он привлекал множество самых разных людей, в том числе и высокого социального статуса, даже из таких дальних краев, как Карали (Кальяри){286}. Секрет его притягательной силы заключался в скалистом выступе, на котором он находился: это место принадлежало нурагийскому богу Баби задолго до того, как на остров прибыли финикийцы[127]. Археологи нашли здесь бронзовую статуэтку обнаженного воина: в нем признали бога Баби, поднявшего правую руку в благословении и держащего в левой руке копье. Статуэтка датируется IX-VIII веками. Специалисты обнаружили поразительное сходство между изваянием воина и иконографией Цида, который тоже часто изображался с воздетой правой рукой и с копьем в левой руке[128]. Этим сходством можно объяснить и наличие множества железных наконечников для стрел и дротиков среди вотивных приношений Циду, поскольку они обычно ассоциируются и с Баби{287}.
Отношения между пунийцами и греками на Сицилии складывались примерно таким же образом. Финикийцы обосновались на острове в начале VIII века, и первыми их самыми главными колониями были Панорм, Солунт и Мотия. В поселении Мотия, располагавшемся в закрытой бухте на островке, соединенном с материком узким перешейком, первыми строениями были склады и мастерские, обросшие постепенно жилищами и религиозными сооружениями, среди которых наибольшей известностью пользовалось святилище Каппидаццу{288}. Однако вскоре финикийцев начали теснить греческие колонисты, нахлынувшие сюда в последние десятилетия VIII века и привлеченные удобным расположением Сицилии на торговых путях Средиземноморья и изобилием плодородных земель{289}.
Согласно Фукидиду, среди аборигенов Сицилии самыми древними были сиканы, прибывшие сюда из Иберии в далеком прошлом. Элимцы, обитавшие на западной стороне острова, предположительно эмигрировали из Трои. Сикулы, переселившиеся из Италии, покорили сиканов и, захватив большую часть острова, выдворили их на западные и южные окраины Сицилии{290}. Если финикийцы мирно уживались с элимцами и сикулами, то греческие колонисты зачастую насильно изгоняли аборигенов с насиженных мест{291}. Это приводило к тому, что поселения финикийцев и элимцев объединялись в альянсы для борьбы против агрессивных территориальных поползновений греков. Сицилия превратилась в арену борьбы за ресурсы и конфликтов. Тем не менее, несмотря на проявления враждебности, между различными этническими общинами возникли и развивались коммерческие и культурные связи. На острове установилась атмосфера экономической взаимозависимости, прерывавшаяся иногда междоусобными и внутриобщинными столкновениями{292}. Ни одна из колониальных или туземных этнических общин не могла возвыситься над другой в продолжение сколько-нибудь длительного времени.
Это значит, что обстановка культурного синкретизма и политико-экономического синергизма, иными словами — колониального компромисса, сохранялась здесь значительно дольше, чем в других колониальных регионах, таких как Италия.
Осознание культурной и политико-экономической взаимозависимости сопровождалось обострением конкурентной борьбы за рынки и сырьевые материалы. Для Карфагена важнее всего было оградить свои коммерческие интересы в тирренском регионе[129]. Греки уже контролировали значительную часть Сицилии и Южной Италии (позднее этот район в Италии получил название Магна Греция (Великая Греция). В VI веке новая волна греческих колонистов основала поселения на северных берегах Средиземноморья — Массилию, Антиполис (Антиб), — Никею (Ницца) на восточном побережье Корсики и на Эолийских островах.
В VI веке Сицилия, можно сказать, процветала. Коллапс торговли металлами на маршруте Испания — Левант не особенно отразился на финикийских колониях юго-запада острова: их благосостояние традиционно в большей мере зависело от коммерческих связей с греческими соседями и обеспечивалось стратегическим положением на морских путях между Грецией, Италией и Северной Африкой. В Мотии протянули новую дамбу к материку и построили сухой док
Греческие и туземные соседи в Мотии тоже не бедствовали. В Селинунте греки реконструировали общественный центр и возвели на новой двухуровневой пирамидальной террасе несколько дивных храмов. В Сегесте элимцы торжественно открыли свой храм, столь величественный, что, по некоторым сведениям, на его сооружение потребовалось более тридцати лет{294}.[130]
Однако обогащение рано или поздно начинает провоцировать проблемы. На южном и восточном побережьях, где традиционно хозяйничали греки, им стало тесно, и они начали приглядываться к менее заселенным северо-западным и западным территориям острова (где уже обосновались элимцы и финикийцы). В 580 году греческие колонисты, прибывшие с Книдоса и Родоса, попытались основать поселение напротив Мотии, но их выдворили оттуда совместными усилиями финикийцы и элимцы{295}.[131] Неудивительно, что и Мотия, и Селинунт теперь окружили себя крепостными стенами со сторожевыми башнями{296}. Свидетельства конфликта сохранили такие артефакты, как мемориальный камень, найденный в Селинунте на могиле Аристогитона, сына Аркадиона (он был убит у стен Мотии в VI веке){297}.
Конечно, не только на Сицилии экспансия греков создавала конфликтные ситуации. Возможно, обеспокоенность нарастанием греческой колонизации в Центральном и Западном Средиземноморье и подтолкнула карфагенян к формированию альянса с царями этрусков в Центральной Италии, также заинтересованными в контролировании тирренских торговых путей. Карфаген уже установил дипломатические отношения с Этрурией, финикийские купцы давно пользовались этрусскими портами, теперь этой привилегии удостоились и карфагенские торговцы{298}.[132] Вероятно, и один из портов этрусского царства Цере, современный Санта-Маринелла, получил название Пуникум вследствие того, что его облюбовали пунические купцы{299}. Не случайно в могилах знатных карфагенян археологи находят чаши
В развалинах комплекса из двух храмов-близнецов в Пирги, втором порту Цере, археологи обнаружили еще более удивительные артефакты: три золотые пластины с надписями. На двух пластинах они были начертаны на этрусском, а на третьей — на пуническом языке. В этих документах, известных теперь как «таблички Пирги», упоминается дарение правителем Цере особого места для поклонения богине Астарте в храме, посвященном этрусской богине Уни. Возможно, имеется в виду выделение специальной молельни для осевших здесь пунических и/или финикийских торговцев с Кипра{300}.[135]
Хотя в основе альянса карфагенян и этрусков лежали торговые интересы, предусматривались и совместные военные действия в случае внешней угрозы[136]. Карфагеняне заслужили репутацию людей, готовых беспощадно наказать любого, кто осмелится напасть на их торговые суда{301}. Когда в 535 году фокейцы — греки, бежавшие от преследований персов в Малой Азии и основавшие колонию в Алалии на Корсике, — начали устраивать набеги на карфагенские корабли, возмездие было скорое и суровое. Соединенная армада из двухсот карфагенских и этрусских кораблей атаковала греческую флотилию возле южного побережья Корсики — это сражение вошло в историю под названием «битвы в Сардинском море». Тяжелые потери понесли обе стороны, но греков принудили уйти из региона и покинуть свою колонию на Корсике. Пленников с триумфом привезли в Этрурию и забили камнями{302}.[137] Фокейцам ясно дали понять, что им не следует показываться в Тирренском море.
Желая обеспечить себе преимущественное положение в Центральном Средиземноморье, карфагеняне подписали договор и с другой нарождающейся державой — латинским городом Римом. Вероятно, это было лишь одно из многих двухсторонних соглашений, заключенных с местными правителями региона и предназначенных для утверждения интересов пунического «супермаркета» в Центральном и Западном Средиземноморье{303}.[138] Для римлян же альянс с Карфагеном означал признание их возраставшего влияния в Центральной Италии{304}. Это соглашение для них имело столь важное значение, что его текст выгравировали на бронзовой пластине[139].
Договор с римлянами, подписанный в 509 году, отличался необычайной детализацией и широтой тематики. Римлянам и их союзникам запрещалось плавание за пределы «Прекрасного мыса», района к северу от Карфагена, называемого в наше время мысом Бон. Фактически им блокировался доступ к плодородным землям Большого Сирта. Если какое-либо судно из-за непогоды или вражеских действий минует этот рубеж, то его передвижения должны быть ограничены определенными рамками. Текст гласил:
«Воспрещается всем, кто вынужденно оказался в данном районе, покупать или уносить что-либо, помимо того, что необходимо для ремонта судна или совершения жертвоприношения, и надлежит покинуть данный район в течение пяти дней. Если товары продаются в Ливии или Сардинии, то купцы, приезжающие торговать, должны заключать сделки только в присутствии герольда или городского клерка, и цена любого товара, продаваемого в их присутствии, устанавливается для продавца государством. Римлянин, приезжающий в карфагенские провинции на Сицилии, пользуется такими же правами, как и все остальные».
Взамен карфагеняне обязывались не наносить ущерба прибрежным городам Лация — Лавинию, Ардее, Цирцейям, Тер-рачине — и всем другим городам, подвластным Риму. (Если они вдруг захватят такой город, то должны возвратить его римлянам.) Карфагенянам запрещалось строить какие-либо форты на латинской территории. Если они окажутся с оружием в руках на такой территории, то должны покинуть ее до наступления ночи{305}.
Рим все еще был второстепенным италийским городом, но для карфагенян первостепенное значение имело его выгодное стратегическое местоположение. Он располагался в двадцати километрах от побережья у реки Тибр, главной транспортной артерии, ведущей в глубь Центральной Италии. И Рим уже стал одним из крупнейших торговых центров северного региона Лация. Он быстро разрастался, одним из первых латинских городов применил на практике городское планирование, возводил общественные здания и добротные жилые дома. Хотя ранняя история Рима покрыта мраком, поздние римские хронисты единодушно считают, что городом первоначально правила эстафета из семи царей. Они также пришли к выводу, основываясь на греческих генеалогических проекциях, что первый из этих царей Ромул вступил на трон в 753 году. Увлечение римлян монархией со временем омрачится своевольным, алчным и звериным поведением венценосцев.
Нараставшее недовольство римлян царями постепенно привело к формированию государственности, основанной на деятельности аристократического совета — сената, действовавшего одновременно и как консультативный орган, и как противовес автократии царя. В последнем десятилетии VI века терпение римлян иссякло, и в 509 году они изгнали из города Тарквиния Луция Гордого. Монархию заменила республика во главе с «консулами», ежегодно избиравшимися кланом аристократов-патрициев{306}.
Существование великих стратегических альянсов может создать превратное представление о политическом ландшафте Центрального и Западного Средиземноморья в VI веке. Политическая обстановка нисколько не напоминала архаический вариант «холодной войны». По всему огромному региону греки, пунийцы, финикийцы, этруски торговали и общались друг с другом, невзирая на политические игры с позиции силы. Между предполагаемыми соперниками чаще всего складывались прочные и долговременные отношения, которые и способствовали созданию на удивление сплоченного и взаимосвязанного средиземноморского сообщества. На западных землях нагляднее всего это выразилось в родстве иконографии воинственного греческого супермена и пунического божества.
Глава 3.
ГЕРАКЛ — МЕЛЬКАРТ
Когда греческие торговцы впервые появились на берегах Центрального и Западного Средиземноморья, они прибывали сюда не одни. Они брали с собой своих богов и мифологических героев. Гомеровские персонажи Одиссей, Менелай, Диомед изображались как первопроходцы, странствовавшие по землям Западного Средиземноморья в очень далеком прошлом{307}. Мифологические герои утверждали легитимность и стародавность прав греков на земли, которые они заселяли, помогали крепить связи с туземными вождями, многие из которых идентифицировали себя с теми или иными героями греческих мифов. К примеру, этруски в Центральной Италии первоначально считали Одиссея и своим пращуром, и вождем, приведшим их в Италию{308}.
Самой значительной фигурой в каноне мифологических героев, помогавших грекам утверждаться на новых территориях, был, конечно, супермен Геракл. Этот могучий шатун, блуждавший по землям Запада и учивший уму-разуму аборигенов, искореняя дикие порядки и сокрушая бандитов и монстров, подал греческим колонистам и пример агрессивного отношения к местным обитателям[140]. Он же продемонстрировал и один из способов конструктивного развития отношений между колонистами и аборигенами: легендарный ловелас оставил многочисленное потомство, совокупляясь с высокородными местными дамами{309}.[141] Геракл предстает больше не как основатель колоний, а как первооткрыватель, изыскатель земель для будущих поселенцев{310}.
Однако Геракл был не просто странствующим богатырем, силой наводившим порядок. Греческие колонисты видели в нем и защитника своих урожаев и домашнего скота{311}. Его спасительная помощь заключалась не только в героических деяниях. Иногда она состояла из абсурдно банальных дел. Греческие колонисты в Южной Италии почитали его не столько за победы над великанами, сколько за подмогу в защите стад от мух и зерновых от саранчи. К исходу VI века, когда память о первых вождях переселенцев начала стираться, а желание сравняться с городами прародителей возросло, некоторые общины в Южной Италии и на Сицилии стали называть Геракла своим действительным родоначальником{312}.
В западных греческих поселениях начали появляться символы и реликвии, связанные с героическими деяниями Геракла в материковой Греции. Из Пелопоннеса в храм Аполлона в южном итальянском городе Кумы привезли шкуру страшного Эриманфского вепря, жертвы одного из подвигов Геракла, совершенных в искупление за убийство жены и детей в припадке безумия. Колонисты из греческого города Халкедон не только сменили местожительство, но и перебазировали в свое новое пристанище в Италии место знаменитого сражения Геракла с гигантами{313}. Геракл постепенно трансформировался из талисмана, ассоциировавшегося с силой и героическими странствиями, в символ успеха колониальной экспансии греков на Западе. Смысл этой трансформации предельно ясен: колонисты не чужаки, земли завещаны им не кем-нибудь, а сыном Зевса.
К VI веку западные греческие авторы — в частности, сицилийский поэт Стесихор в эпической поэме «Герионеида» — уже смело ассоциировали пребывание Геракла на Западе с его десятым и одиннадцатым подвигами: похищениями коров у трехголового великана Гериона и золотых яблок из сада Гесперид[142]. Судя по сохранившимся фрагментам поэмы, Геракл прибыл в Тартесс, где заимствовал у солнца золотую чашу, в которой доплыл через океан до Эрифии, загадочного острова на самом дальнем западном крае мира, где и обитал Герион. Убив пастухов и сторожевую собаку, Геракл одолел и Гериона, забрал его стадо, возвратился в Тартесс, вернул золотую чашу солнцу и погнал коров в Италию, намереваясь дойти до Греции{314}.
Геракл со своими коровами прошел всю Испанию и Галлию, преодолев Пиренеи и Альпы. Зная, что предстоит трудная и дальняя дорога, он отказался от своего обычного фанфаронства и всесторонне подготовился к путешествию. Три дня богатырь грузил на коров провиант и снаряжение и лишь потом отправился через горы в Италию и Грецию. Таким образом, к VI веку уже существовала легенда о «Геракловом пути» — маршруте необычайного путешествия, совершенного нашим героем вместе с коровами Гериона. В продолжение столетий она прославляла Геракла не только как великого путешественника, но и как покорителя земель Запада. И поскольку история о его похождениях на Западе тесно связана с процессом греческой колонизации этого региона, то она постоянно обрастала новыми эксцентричными деталями по мере появления очередных поселений и авторов, полюбивших соблазнительную идею наследия Геракла{315}.
Возможно, по причине того, что Сицилия была родиной для Стесихора, она и включена в маршрут Геракла, хотя в географическом отношении остров неудобен для путешествия из Италии в Грецию. В повествовании рассказывается о том, как бык, отбившийся от стада в Южной Италии и преследуемый нашим героем, переплыл Мессинский пролив, попав на Сицилию{316}.[143] Эрике, сицилийский царь, основавший поселение на горе (и поселение, и гора названы его именем), сын Афродиты, богини любви, изловил быка и загнал его в свои стада. Геракл все-таки отыскал пропажу, но Эрике согласился вернуть быка только в том случае, если богатырь одолеет царя в единоборстве. Геракл три раза одержал победу над царем, завершив поединок убийством монарха. Вернув себе быка, герой греков обещал передать земли Эрикса его народу, поставив условие: их надо возвратить потомкам Геракла, когда они появятся на Сицилии{317}. Прежде чем покинуть остров, Геракл совершил несколько полезных дел: основал культы и святилища, сотворил озеро и нанес поражение сиканам — все это доказывало его исключительную значимость для греческих поселенцев, претендовавших на обладание землями, на которых уже обитали{318}.
Следующий эпизод может проиллюстрировать то, насколько современные геополитические реалии близки к борьбе за сферы влияния в древности, олицетворял которую и Геракл. Греческий историк Геродот излагает такую историю. Дорией, спартанский царевич, в 514 году получил разрешение основать новое поселение на ливийском побережье. Он избрал для обустройства колонии реку Кинип, находившуюся между могущественным греческим городом Кирена на востоке и Карфагеном на западе. Однако его предприятие сорвали объединенными силами карфагеняне и местные ливийцы, выдворив греков на третий год их пребывания{319}. Жесткая реакция Карфагена определялась не столько географическим местоположением нового поселения Дориея, сколько его амбициозными замыслами расширить колонию на запад до плодородного региона Большого Сирта (главный объект территориальных притязаний и карфагенян). Действительно, вскоре после изгнания Дориея карфагеняне основали собственный город Лептис-Магна в пятидесяти километрах от развалин покинутого греками поселения, отчасти и для того, чтобы преграждать дальнейшие попытки греков обосноваться в этом регионе{320}.
Неудача в Северной Африке не охладила предпринимательский пыл Дориея. Вернувшись в Спарту, он затеял новую экспедицию, на этот раз на остров Сицилия. Согласно Геродоту, историю о договоренности Геракла с народом Эрикса относительно земельных прав его наследников хорошо знали в Греции. Спартанская царская семья, естественно, считала своим прародителем Геракла. Дорией, получив наказ основать «Гераклею на Сицилии» и заверения оракула в Дельфах в успехе, отправился в поход. Он завладел Эриксом и основал новую колонию, но его поселение разрушила объединенная рать пунийцев и элимцев. Дорией и большинство колонистов были убиты{321}.
«Наследников» Геракла оказалось немало, и это создавало угрозу для пунического и местного населения острова. Известно, что Пентафл (Пентатл), возглавлявший более раннюю экспедицию греков с островов Книдос и Родос для создания поселения неподалеку от Мотии, тоже претендовал на кровное родство с Гераклом{322}.[144] Все эти истории свидетельствуют об одном: легенды о Геракле были для греков подспорьем в западной колонизации, предания легализировали колонизацию, а в процессе колонизации рождались новые былины.
Мифология Геракла активно использовалась не только на Сицилии. В Северной Африке карфагеняне могли сами убедиться в действенности легенд, служивших идеологическим обоснованием греческой колонизации ливийского побережья восточнее Карфагена{323}. Теперь Северная Африка стала местом эпической борьбы Геракла с великаном Антеем, которого недюжинной силой питала мать-земля. Все, кто попадался ему на глаза, должны были вступать с ним в единоборство. Он побеждал и убивал их, а черепами дополнял коллекцию трофеев. Геракл одолел его, лишив источника силы: поднял над землей. К несчастью для карфагенян, место этой эпохальной схватки сдвигалось все дальше на запад, по мере того как все ближе к их территории подступали греческие колонии{324}. Греческое поселение, ближайшее к карфагенской территории, появилось в середине VI века. Это был город Эвспериды, названный так вследствие соседства с садом Гесперид, где Геракл совершил свой одиннадцатый подвиг — похитил золотые яблоки{325}.[145]
Геракл в то же время не был всего лишь орудием агрессивной колониальной экспансии. На западных землях его образ приобрел многогранные и противоречивые черты, отражавшие не только устремления греческих общин, но и их сложные отношения с другими обитателями поселений и городов. На Сицилии греки, пунийцы и аборигены создавали смешанные этнические семьи, поклонялись богам и богиням друг друга, торговали, объединялись в политические альянсы и вели войны. Гераклу, самому воинственному из греческих героев, пришлось олицетворять все эти новые реальности.
Во второй половине VI века на акрополе греческого города Селинунт, соперничавшего с карфагенской колонией Мотия, был воздвигнут величественный храм. Его украшали два ряда из шести колонн с фасада и семнадцать боковых колонн. Считается, что храм посвящался Гераклу, поскольку на метопе великолепного фронтона изображалось сражение греческого героя с керкопами. Это был превосходный образчик сицилийско-греческого искусства, но в то же время и не раболепное подражание общепринятым в эллинском мире художественным формам. Дэвид Ашери отметил: «Свирепость мимики и негнущаяся тяжеловесность фигур на метопах… указывают на преднамеренное стремление отойти от простого воспроизведения заимствованных идеалистических моделей»{326}. Именно здесь, на дальнем краю острова, зародилось сицилийское искусство. Геракл на селинунтской метопе «символизировал греческую колонизацию, цивилизующую дикость». Но художник создавал этот замечательный рельеф под влиянием брутального экспрессионизма пунического искусства, представленного, например, на терракотовых масках. В нем отразился главный парадокс греческой Сицилии: культура, воспринимавшаяся как угроза, стала неотъемлемой частью существования[146].
В сложном и многоплановом процессе смешения культур пуническое население Сицилии, в свою очередь, перенимало греческие художественные формы. По всему острову археологи находят терракотовые статуэтки богинь, исполненные в классическом греческом стиле: в
Самый яркий образец пунического искусства этого периода сохранился в Мотии. В 1979 году археологи обнаружили здесь мраморную статую юноши высотой 1,8 метра, но без рук и без ног ниже колен. Положение левой руки можно было воссоздать по пальцам на бедре. Голову обрамляли локоны, на которых когда-то находились корона или венец, прикрепленные заклепками. Стиль статуи соответствовал строгим греческим скульптурным традициям начала V века Аналогичная статуя эфеба, юноши, достигшего возраста, позволявшего готовить его для военной службы, была найдена в Акраганте, греческом городе на Сицилии.
Высказывалось мнение, будто лишь греческий скульптор мог создать изваяние на столь высоком художественном уровне и эфеб в Мотии якобы украден у греков{328}. Однако это утверждение опровергается самим изваянием. Эфебы в скульптурах данного периода обычно изображались нагими, а на мотийском юноше мы видим длинную тунику из тонкой плиссированной ткани, перетянутую на груди лентой. Предлагались самые разные объяснения этой аномалии. Нагрудная лента и упершаяся в бедро левая рука навели на мысль о том, что молодой человек был греческим возничим колесницы или устроителем состязаний колесниц. Но мотийская скульптура отличается от других сохранившихся статуй греческих возничих. Несмотря на явно греческий скульптурный стиль, статуя отображает пунический обычай не демонстрировать обнаженное тело. Более того, одеяние и убранство головы напоминают ритуальное облачение жрецов пунического божества Мелькарта, с которым на Сицилии отождествляли Геракла{329}.[149] Не греческий, не пунический, а сицилийский эфеб Мотии стал наглядным свидетельством культурного синкретизма.
Начиная по крайней мере с VII века в Восточном Средиземноморье Геракл все больше ассоциировался с тирским божеством Мелькартом. Когда Геродот посетил храм Мелькарта в Тире, он понял, что храм Геракла на греческом острове Фасос первоначально был святилищем тирского божества. Дабы убедиться в этом, Геродот побывал на Фасосе, где его догадка подтвердилась{330}. Интересно, что, по Геродоту, фасийцы поклонялись Гераклу в двух ипостасях, связанных с различными видами поклонений. Они приносили ему жертвы как бессмертному олимпийцу и воздавали почести как герою{331}.[150][151] На другом греческом острове Эрифры аборигены рассказали Геродоту о том, что Геракл явился к ним после того, как плот, на котором он приплыл из Тира, сел на мель в проливе — очевидное следствие смутной коллективной памяти о ритуале
Какие же сходства в Геракле и Мелькарте видели греки, восточные финикийцы и пунийцы? Политеистические культуры, естественно, стремились к установлению синкретических отношений между собственными и чужеземными божествами{334}. К примеру, двуязычное посвятительное послание, найденное на Мальте и относящееся к III — II векам, два брата-финикийца адресовали «Мелькарту, владыке Тира» (на финикийском языке) и «архегету Гераклу» (на греческом языке){335}. Греческое понятие «архегет» обычно употреблялось в значении «основоположник» или «прародитель». Эти роли с успехом исполняли оба божества: и Геракл, и Мелькарт{336}. Геракл ассоциировался с колонизацией греками, Мелькарт — тирянами. Мелькарт, покровитель и метрополии, и новых поселений, помогал сохранять связи между ними. Его храмы, воздвигавшиеся в новых колониях, предоставляли нейтральную и священную территорию для налаживания контактов между финикийскими поселенцами и аборигенами. Хотя Мелькарт и не был главным божеством в Карфагене, он продолжал оставаться важным средством влияния в новом пуническом сообществе Западного Средиземноморья.
Поделиться книгой: