Помоги проекту - поделись книгой:
— Существует определение военных преступлений. Женевская конвенция и приложение к Римской конвенции постановляют, что продолжительная и систематическая политика убийства мирного населения — это военное преступление. Поэтому в данном случае нужно проверить, совершается ли это убийство или нет. И факты говорят, что здесь убивают много мирных жителей и детей. Убивают слишком много невинных людей. В числе 2400 убитых палестинцев, разыскиваемых силами безопасности Израиля, совсем не составляли большинство. И нельзя каждый понедельник и четверг извиняться и говорить: "Мы не собирались". Если среди гражданского населения "с другой стороны" так много жертв, мы обязаны остановиться. Именно это хотели сказать летчики, и в этом они правы.
Есть еще один момент. Когда само правительство практикует отказ от службы — отказ от службы делу мира — граждане обязаны отказываться служить войне. У них нет другого выхода. Сегодня государство Израиль отказывается от мира, и это обязывает солдат и граждан отказаться от войны.
— Абсолютное большинство граждан Израиля "с порога" отвергли протест летчиков.
— Именно это меня очень тревожит. Эта истерическая реакция показала, насколько израильским обществом овладело единомыслие. За исключением нескольких одиноких голосов, все откликнулись единым хором. Это линчевание пилотов, линчевание писателей, линчевание профессоров пугает меня. Отреагировали в один голос, единым фронтом, единой мыслью. Для меня — это признаки наступления фашизма.
— Вы различаете в Израиле 2003 года ростки фашизма?
— Конечно. Большинство еще далеко от этого, но я чувствую это со стороны властей. Я чувствую это в высказываниях офицеров армии. В том, как СМИ выстраиваются по струнке. Израильское общество "равняется", а "равнение" — это перевод с немецкого. "Гляйхшельтрунг".
— Это пробуждает в вас определенные ассоциации?
— Я не провожу аналогий.
— Но вы только что переводили с немецкого.
— Правда. Когда речь идет об изъятии книг из учебной программы и о том, чтобы выкинуть профессоров из университетов, это — прямой перевод с немецкого. Мне очень жаль, но это — прямой перевод с немецкого. Студенты, призывающие бойкотировать профессоров, это — ужасный признак фашизма.
— Так аналогия все-таки отзывается у вас эхом...
— У меня отзывается. Да. Мне очень больно это говорить. Я вспоминаю известную речь Хайдеггера, который в 1935 году говорил о том, что нужно "очистить" немецкую философию от форм мышления, которые не являются "чисто немецкими". И я помню, что в результате этой речи выбросили всех профессоров, которые не выравнялись по струнке. И я хочу встать и сказать нашим студентам, что они — на краю бездны. Что если они сделают еще один только шажок, они провалятся прямо в бездну настоящего фашизма.
И ещё одно: ментальность наших сегодняшних властей — это ментальность разрушителей. Всё "сломать". "Сломать матерей-одиночек", "сломать портовых рабочих", "сломать лётчиков". Власти, собственно, заняты разрушением общества. И Шарон, и Биби разрушают ткань общества. Идея, которая их ведет, это идея романтически-патетическая. Их ментальность — фашиствующая.
В израильском обществе есть сейчас очень серьезный феномен тупого повиновения. И поэтому я присоединяюсь сегодня к тем, кто протестует. Я присоединяюсь к одиноким против хора. Поверьте мне, петь голосом диссидента, это — небольшое удовольствие. Я не рад тому, что я вам говорю. Мне трудно это говорить. Мне больно это говорить. Я бы предпочел сочувствовать голосу народа, чувствовать принадлежность к обществу, в котором я живу. Но я не могу. Когда происходит то, что происходит, я не могу. Не могу больше сочувствовать тому, что здесь происходит.
— Вы сказали, что правительство не знает другой политики, кроме войны. Это — серьезное обвинение. Вы утверждаете тем самым, что тот, кто стоит во главе правительства, Ариэль Шарон, несет личную ответственность за продолжающееся кровопролитие.
— Не личную, политическую. И он — не единственный, кто в ответе. Я возлагаю такую же ответственность и на Арафата. Но для нас, израильтян, Шарон и его правительство ведут к тому, что мы вот уже три года топчемся на месте и не продвинулись ни на сантиметр.
— Вы считаете Шарона убийцей?
— Я воздерживаюсь от резких выражений. Но Шарон втянул нас в ливанскую войну. Шарон основал поселения. И его "восхождение" на Храмовую гору зажгло пожар. Этот пожар вознес его к власти. По-моему, понятно, что политическое разрешение конфликта предполагает эвакуацию поселений, и Арик Шарон, собственно, старается отдалить тот момент, когда ему придется эвакуировать поселения. Поэтому, когда была объявлена "худна" (перемирие), я почти ждал какой-нибудь "ликвидации", которая положит перемирию конец. Когда же эта "ликвидация" и в самом деле произошла, я пришел к выводу, что палестинский террор, который привел Шарона к власти, собственно говоря, прекрасно служит его интересам и интересам его правой коалиции. Террор позволяет им продолжать удерживать власть, расширять поселения и отдалять политическое решение. Состояние насилия привело правых к власти, и правые поддерживают это состояние насилия, сотрудничая по существу с крайними элементами на палестинской стороне.
— Вы говорите, таким образом, что Ариэль Шарон ответственен за гибель тысяч людей, в том же смысле, в каком Голда Меир и Моше Даян были ответственны за гибель тысяч людей во время войны Судного дня.
— Через тридцать лет после войны Судного дня нам дали послушать по радио голос Даяна, как он говорит в начале 70-х, что если ему нужно выбирать между египетскими предложениями и египетским орудийным огнем, он предпочитает огонь. Даян говорил пренебрежительно, высокомерно, но в конце концов он получил египетский огонь и принял египетские предложения. То же самое Шарон. В конце концов он получит палестинский огонь и примет палестинские предложения. Хуже того: если он будет продолжать в том же духе, он будет в ответе за кровопролитие, которое будет продолжаться и завершится ужасными историческими конвульсиями.
— Вы думаете, что пик насилия ещё впереди?
— Разумеется. По-моему, против нас стоит самоубийственный ислам, жаждущий апокалипсиса. Головы людей, пославших самоубийц на башни-"близнецы" и на Бали, полны Апокалипсисом. Они мечтают о мега-теракте, который приведет к мега-реакции, которая приведет ко всеобщему апокалиптическому пожару. Эти исламские самоубийственные силы — серьезные силы. Они действуют. Шарон их видит и думает, что он с ними справится. Я думаю, что он ошибается. Он будет лишь раздувать и раздувать огонь, пока пламя не поглотит всех нас.
Палестинский терроризм, фактически, — это часть той волны террора, которая захлестывает мир. Но я убежден, что даже в палестинском обществе большинство не разделяет самоубийственных тенденций. Поэтому мы должны бороться с ХАМАСом, с "Джихадом", с "Хизбаллой", которые ведут "мужскую" войну-до-последней-капли-крови, но мы должны сделать всё, чтобы укрепить умеренные палестинские силы, противостоящие этим движениям. А чтобы это сделать, мы должны вернуться в границы 1967 года, за Зеленую черту, должны расформировать все поселения и должны принять Израиль не как "еврейское" государство, а как государство, в котором арабы и евреи имеют абсолютно равные права.
— Вы считаете себя пост-сионистом?
— Да, да. Я считаю, что назрела потребность серьезной революции в наших взглядах. Прошло время националистической обособленности, которая отравляет нашу жизнь. Поэтому настало время изменить законодательство, включая Закон о возвращении. Если мы этого не сделаем и если мы не постановим раз и навсегда, что любой араб может жить, где он пожелает, мы должны будем вскоре строить разделительный забор между нами и Вади Ара. Между нами и районом Назарета.
— То есть интифада Эль-Акса застала вас сионистом и превратила в пост-сиониста?
— Это не интифада сделала меня пост-сионистом, это те, кто заново определил сионизм как идеологию экспансии. "Правые" и поселенцы не понимают, какое опасное дело они сделали, когда "вывели" нас из границ Зеленой черты. Когда перестали признавать границы Государства Израиль. Они лишили понятие сионизма его изначального смысла. Поэтому, если они — "сионисты", то я — "пост-сионист".
— Вы говорили о глубокой паталогии части исламского мира. Находите ли вы, что часть израильских евреев тоже ментально больны?
— Мы — нация, которая дважды теряла свою независимость. По крайней мере во втором случае, при разрушении Второго Храма, это произошло оттого, что фанатики возобладали над господствующей политической линией. Именно поэтому в иудаизме развился глубокий страх перед возвращением на Землю Израиля. Земля Израиля считалась местом, где мы сойдем с ума, местом, где мы можем потерять наш разум. С этой точки зрения, сионизм вырос из какой-то экзистенциональной потребности вернуться на место преступления. Вернуться на то место, где мы совершили преступление против самих себя, самым ужасным образом. Сионизм надеялся, что через возвращение на это место, в точности на это место, мы освободимся от внутреннего вируса, из-за которого мы потеряли рассудок.
В течение 50 лет это работало. До 1967 года у нас был обуздывающий прагматизм и высшая политическая мудрость. Но соприкосновение с территориями Земли Израиля после Шестидневной войны возродило былое безумие. Это соприкосновение породило самоубийственный процесс, который продолжается на наших глазах. Опять фанатики захватывают господствующие позиции в политике. Опять мы теряем рассудок.
— "Самоубийственный процесс"? Это взаправду так?
— Да. Поскольку мы не признаем наших границ и не устраиваем свою жизнь внутри Зеленой черты, мы тем самым возвращаемся к ситуации, предшествовавшей Войне за Независимость. Мы разрушаем собственными руками те достижения, которых мы добились в результате войны за независимость. И мы всё время маневрируем в самоубийственной конфронтации с самоубийственным исламским миром. Что, вы думаете, произойдет, когда столкнутся две самоубийственные силы? Правильно, взаимное самоубийство. Все, что осталось, это дождаться дня, когда у обеих сторон появится апокалиптическое оружие, и — конец делу.
— Вы серьезно говорите о крушении всего?
— Эта возможность существует. Я вижу такой сценарий: безумное "еврейское подполье" на легких самолетах добирается до мечетей Храмовой горы или посылает туда банду, которая устроит там резню в духе Баруха Гольдштейна, только в 10 раз большую. Я действительно чувствую сегодня, что я живу иерусалимским синдромом. Я чувствую, что я живу в ужасной исторической драме. Ужасной. Мне абсолютно ясно, что если настоящий процесс не остановится, оба народа придут к гибели. Именно поэтому я чувствую необходимость что-то сделать, пока мы не перешли границу, после которой нет возврата. Именно поэтому я чувствую необходимость прервать действие этой драмы, пока оно не дошло до трагической развязки.
— В этом причина вашей поддержки лётчиков-"отказников"?
— Разумеется. После трех лет умственного паралича в израильском обществе я наконец-то почувствовал признаки разочарования. Какой-то попытки создать другую повестку дня. После того, как "левые" исчезли и их дискурс потерял релевантность, теперь появляется какая-то более четкая картина реальности. Есть чувство освобождения от иррациональных инстинктов насилия и мести, которые парализовали было всех нас. Меня в частности.
Интервью брал Ави Шавит, перевела с иврита В.Р.
В КАДРЕ – КАТАР
Василий Проханов
28 октября 2003 0
Author: Василий Проханов, специальный корреспондент “Завтра”
В КАДРЕ – КАТАР
Газета "Завтра" уже писала о феномене небольшого, но богатейшего государства Катар, находящегося на кромке Аравийского полуострова, от нефтяных и газовых сосцов которого кормится почти весь мир.
Катарский Фонд образования, науки и общественного развития вновь пригласил нашего журналиста посетить страну, на этот раз в честь знаменательного события в истории государства — открытия огромнейшего, современного образовательного центра — филиала Корнельского медицинского колледжа в столице Катара — Дохе.
Трудно было не воспользоваться ещё раз такой возможностью и не посмотреть на то, как стремительно развивается эта удивительнейшая и колоритная страна, расположенная на, казалось бы, не приспособленной для жизни местности, но расцветшая, как цветок в пустыне, вопреки здравому смыслу.
За один год в столице достроилось несколько ослепительных небоскребов, в их числе высится стеклянный кристалл Олимпийского комитета, воздвигнутый в канун Азиатских олимпийских игр, которые должны пройти в Катаре; несколько огромных спортивных комплексов, сооруженных на местах старых (которым было всего-то 20-15 лет), и конечно, великолепный образовательный центр, вмещающий в себя суперсовременное оборудование.
Так можно образно констатировать, что Катар за год не только вырос и набрал мышечную массу, но и поумнел на целый храм знаний.
В общем, при всей современности и технотронности, Катар типично восточное, мусульманское государство с присущем ему колоритом мечетей, криком муэдзинов, возвещающих о начале и окончании молитвы, ярких базаров, торговых улиц и традиционного гостеприимства.
В пресс-центре Катарского фонда меня угощали чаем и радостно приветствовали, произнося: “Мархаба букра!” (что значит по-арабски: “Здравствуй, "Завтра"), и сказали, что им известна наша газета и им приятно, что мы откликнулись на приглашение, приехав в Доху, а один палестинец, тоже работающий в фонде, в разговоре со мной о стране многозначительно промолвил: “Хукум ля катария зен”, — в переводе на русский это значит, что катарская власть — хорошая.
Действительно, в Катаре находят приют и работу многие арабы, пакистанцы, индусы, иранцы и другие чужестранцы, в числе коих я встретил немало выходцев из бывшего СССР.
Это в основном спортивные тренеры, которые были не востребованы новой постсоветской реальностью в своих краях, где они были вынуждены нищенствовать или заниматься "другой работой" в охранных предприятиях. А в Катаре они нужны и оказывают большую помощь национальному спорту страны.
Видимо, и в сфере образования наши специалисты будут нужны не меньше, чем в спорте, учитывая их бедственное положение в отечественной науке, ведь свято место пусто не бывает, и новый центр образования раскроет перед ними свои двери.
Да, в Катаре проявляют все больше интереса к России, доказательством тому стало открытие прямого рейса между Москвой и Дохой (которым я и летел), осуществляемое авиакомпанией "Катар Эйрвейс", комфортабельные лайнеры летают пока полупустые, но это только начало: Доха открыта для сотрудничества, она протягивает руку России и говорит: МАРХАБА, ЗДРАВСТВУЙ!
РУССКИЙ СВЕТОПИСЕЦ
Савва Ямщиков
28 октября 2003 0
Author: Савва Ямщиков
РУССКИЙ СВЕТОПИСЕЦ
СЕЙЧАС, КОГДА ЖИЗНЬ МОЯ далеко перевалила за свой полдень, отчетливо ощущаю я с Божией помощью, что основной смысл и истинное счастье земного бытия — радость общения с людьми, которым свыше дана судьба хранителей духовных устоев, молитвенников за окружающих их ближних, праведников, без которых не стоит Отечество.
Встречи мои с подвижниками, истинными страдальцами, не склонившими головы перед тяжкими невзгодами и лишениями, но сохранившими просветленность души и стойкость духа, не сегодня начались. Родичи мои и их близкие друзья, на себе испытавшие мощь и беспощадность "Красного колеса", изгнанные с родных земель, испокон века любимых, кормящих и пестующих, не отказавшиеся от веры и молитвы, были первыми наставниками мальчишки, воспитывавшегося на барачных улицах неподалеку от стен Московского Кремля. Ведомый Божественным провидением, пережив с помощью чудесной моей мамы послевоенные голодовки, стояние в длинных очередях за бутылкой постного масла и буханкой ржаного хлеба, отсобирав на продажу грибы и ягоды в щедрых лесах Подмосковья, попал я в святая святых русской науки — Московский университет, и здесь имел неоценимую возможность окормляться от чудом уцелевших представителей старой профессуры, прошедших через тернии ГУЛАГа и оставшихся людьми, несущими духовный свет до конца жизни и способными увлечь своими идеалами молодых учеников.
Служебные поездки в русскую провинцию, начавшиеся с первых курсов университета и продолжавшиеся, когда я начал работать во Всероссийском реставрационном центре, открыли передо мною мир чистый, населенный удивительными людьми, живущими и творящими наедине с нетронутой тогда еще природой и уцелевшими в "вихрях враждебных" памятниками древнерусской культуры. Регулярные командировки в города России (две трети сознательной жизни провел я вне Москвы) спасли меня от тлетворной чиновничьей и околокультурной столичной атмосферы, способной поглотить и изуродовать и более стойких людей, чем я. Сколько открытий, крупных и обыденных, посчастливилось мне сделать в музеях, монастырях, заброшенных деревнях и крестьянских домах, донести эти открытия до современников, заставив их восхищаться художественным наследием талантливых наших предков. Находясь же неподолгу в родной Москве, открывал я исключительно бутылки в ресторане Дома кино и за столом в богемной моей подвальной мастерской. Москва была мне мачехой, а матерью — Русская провинция. Отношение к этой матери высказал я в начале девяностых годов, написав вслед за Валентином Распутиным приветственное слово начавшему тогда выходить в Новгороде, Пскове и Твери замечательному журналу "Русская провинция".
"Вижу надежду..."
Русская провинция… Как много значит это понятие не для одной только России, но для всего человечества. Не квасной патриотизм, а подкрепленная многотысячными историческими фактами и подлинными документами осведомленность позволяет мне быть уверенным в мировой судьбоносности русской провинции. Да и личный опыт, когда большая часть жизни состоялась, по счастью, в самых различных уголках Отечества, отдаленных от суеты и праздного шума столичных городов, убеждает в изначальности нашей провинции, давшей возможность становления русской нации, сотворения ее образа, утверждения самосознания и культурной мощи.
Сегодня, когда буквально на глазах гибнет святая святых — наш отчий дом, когда каждая встреча, каждый разговор с жителями провинции начинаются и кончаются вопросами: "За что нам такое? Почему все так ужасно? Когда пройдут эта нищета и эта безысходность?" — понимаешь, что только с возрождением провинции можно связывать надежды на спасение. Бесовская вакханалия, обуявшая представителей центра — от политиков до культурных деятелей, беззастенчиво именующих себя интеллигентами и почему-то позволяющих себе говорить от имени народа, — напоминает самые тяжелые исторические периоды. Все смешалось в этом пиршестве во время чумы, погрузилось во мрак, окончательно поправ Божественные заветы.
И хотя бы частичное очищение можно получить, убежав с "корабля дураков" в спасительный мир русской провинции. Там, на берегах еще не совсем уничтоженных и загрязненных водоемов, на тихих городских улицах, в глуши лесов и среди бескрайних полевых просторов, обретаешь на время "покой и волю", подобно прикасающемуся к земле Антею.
Конечно, и провинция российская сегодня далеко не похожа на тот уже нереальный мир, который посчастливилось мне тридцать лет назад застать в патриархальных Вологде, Суздале, Костроме, Ярославле и других, не до конца перестроенных, а скорее уничтоженных молохом революции очагах нашей государственности. Дискотеки, порновидео, юготорговцы и атрибуты иностранного туризма сделали свое грязное дело. Отцы и деды ушли из жизни, унеся в могилу вековые заветы и традиции, а потомки не в силах устоять перед всепоглощающим шквалом массовой культуры, навязанной смутным временем.
И, несмотря на все эти удручающие обстоятельства, именно в провинции русской вижу я надежду на спасение Отечества. Здесь созданы в наше время беловский "Лад", распутинское "Прощание с Матерой", астафьевская "Царь-рыба". Классическая литература такой чистоты и мощи на пустом месте не рождается и без народных корней не произрастает. Провинциальным музеям, хранящим историко-культурное наследие и объединяющим вокруг себя современных художников, историков, археологов, могут позавидовать столичные собратья, легко поддавшиеся на внешние соблазны и подобострастно принимающие сомнительные дары зарубежного и отечественного "авангарда", лишенного зачастую не только духовности, но и целомудрия.
Именно в российской глубинке зажигают первые свечи истинные ревнители Православия, возрождающие могучие традиции церковной истории и культуры. Напрочь лишенные поверхностного благолепия, театральности, а главное, неискренности уверовавших в Бога ради всесильной моды закоренелых номенклатурщиков и атеистов, провинциальные подвижники делом, а не словами и пышными религиозными шоу, доказывают свою приверженность учению Иисуса Христа.
Тихую силу нравственного очищения почувствовал я и в селе Григорове на торжествах открытия памятника протопопу Аввакуму, и на первом богослужении в десятилетиями заброшенном соборе Иоанна Предтечи в Пскове, и наблюдая, как создает свои иконописные образы насельник Печерской обители архимандрит Зинон, и во многих других уголках необъятной России, обращающей свой лик к истокам былого величия и славы. Да поможет Бог не загаснуть этим первым свечам, возжженным подвижниками русской провинции на пронизывающих ветрах повседневной суеты и безверия".
Последнее десятилетие-лихолетье еще сильнее убедило меня, что спасение России зависит от людей, сохранивших свою пассионарность, данную Богом и подкрепленную прочными связями с истоками русской духовности и чистоты человеческого мышления.
Эти провидческие строки одареннейшей русской поэтессы Татьяны Глушковой растворились в дурмане пошлой телевизионной отравы, заменились дешевенькой литературой, выдаваемой ее "корифеями" за конечную истину, утонули в смрадной атмосфере, насаждаемой "играющими, праздно болтающими". Но не прошли они незамеченными для праведников, не дающих упасть родному селу. Именно эти стойкие, скромные и убежденные в своей правоте люди не позволяют России скатиться в пропасть, разделить участь Содома и Гоморры.
Уверен, что подвижников таких на Руси немало, но и тех, с кем мне посчастливилось общаться, достаточно, чтобы сбылись пророческие мысли Преподобного Серафима Саровского о Богоизбранности России, которой предстоят тяжкие испытания на пути к спасению собственному и вселенскому. Александр Солженицын, Валентин Распутин, Николай Рыжков, Василий Белов, Анатолий Лукьянов, архимандрит Зинон, Николай Кормашов, Георгий Жженов, Максим Шостакович, Валентин Курбатов, Виктор Правдюк, Валентин Лазуткин, Владимир Поветкин, Кронид Гоголев, Николай Федышин, Владимир Толстой, а из ушедших — Юрий Селиверстов, Сергей Купреев, архимандрит Алипий, Дмитрий Балашов, Лев Гумилев, Николай Сычев, Леонид Творогов, Василий Пушкарев, Виктор Астафьев, да простит ему Бог людские слабости и очарование сиюминутными соблазнами, Владимир Максимов, Павел Толстой-Милославский — такой мощный отряд мыслителей один способен противостоять мелким растлителям, смеющимся над патриотизмом, плюющим в колодец, из которого им еще захочется испить чистой воды после тяжелой пищи "пира во время чумы".
Я называю своих единомышленников "Русским сопротивлением". Нет, это не та форма протеста, которой боятся нашкодившие шоумены от культуры, рубящие иконы в Манеже "Геростраты", порочащие своего учителя сахаровские последователи, глумящиеся над православием. От страха придумали эти разложившиеся персонажи "русский фашизм, который страшнее немецкого", забыв, что еще Пушкин предупреждал о кровавости и бессмысленности отечественного бунта.
Куда надежнее и прочнее духовное "Русское сопротивление", дающее людям надежду в самые трудные минуты, удерживающее их от отчаяния. Представители "Русского сопротивления" — люди, отмеченные Богом, творящие прекрасное без эпатажа и трепливости, наделенные скромностью от рождения. К наиболее одаренным и последовательным, тихим, на первый взгляд, борцам "Русского сопротивления" отношу я первоклассного фотографа, тонкого мыслителя, лирика и одновременно бунтаря — светописца России Павла Кривцова.
ХАРАКТЕР РУССКОГО ЧЕЛОВЕКА МНОГООБРАЗЕН, глубок, динамичен и необычайно отзывчив на происходящее вокруг. Отзывчивость эта может быть взрывной, как у меня, например, а может проявляться незаметно, и на первый взгляд тихость и скромность людей с таким характером граничит с инертностью и безразличием. Но только на первый взгляд, а на самом деле за внешним спокойствием скрывается огромный духовный потенциал, творческое горение, обдуманность каждого поступка и величайшая заповедь "не навреди", Павел Кривцов относится именно к этой категории русских людей — великих тружеников, убежденных в необходимости своего присутствия на земле, беззаветно служащих идее, которая отпущена им от Бога, и никогда не сворачивающих с основной дороги жизни.
Павла Павловича Кривцова я знаю не один десяток лет. Он не входит в мое ближнее окружение, мы с ним не делим застолий, а если беседуем на близкие нам обоим темы, то беседы эти носят характер конструктивный и немногословный. Мне всегда нравилась обстоятельность этого человека, его сосредоточенность на событиях, в которых он принимал участие и как действующее лицо, и как сторонний наблюдатель.
С большинством фотографий, снятых Кривцовым, я тем или иным образом был знаком до того момента, когда мы договорились, что напишу я текст к его альбому. Но, положа руку на сердце, чувствуя высокий профессионализм мастера, скрупулезность в работе, переходящую иногда на взгляд непосвященного человека в определенное занудство, и ни на кого не похожую манеру светописи, возведенную им в абсолют, знакомство мое с творчеством Павла Кривцова было поверхностным, ограниченным разглядыванием его снимков в периодической печати, чей уровень всегда оставляет желать лучшего, да немногих оригинальных отпечатков, показанных мне скуповатым, требовательно относящимся к своим работам мастером.
Доводилось и мне попадать в кривцовский объектив, когда снимал он открытие реставрационных выставок, встречи в редакции "Советской России" — лучшей отечественной газеты в семидесятые-восьмидесятые годы. Получая иногда от автора в дар отпечатки, я ни разу не усомнился в высоком качестве фотоматериалов, вышедших из лаборатории Кривцова.
Минувшей осенью, после многих лет болезни и вынужденного одиночества, оценив, как высший Господень дар, возможность двигаться, словно заново рожденный и бесконечно счастливый, отправился я в длительное путешествие по России, по которой не просто соскучился, а в прямом смысле этого слова истосковался.
В свой маршрут включил я и посещение заповедных мест Тульской губернии — музеи в Поленове и Ясной Поляне. Пока я болел, ушел из жизни Федор Дмитриевич Поленов, с которым меня связывали годы совместной работы во Всероссийском обществе охраны памятников. Помолившись на его могиле, положив цветы к захоронению одного из моих учителей — выдающегося русского балетмейстера и художника Касьяна Ярославовича Голейзовского, отправился я в гости к графу Владимиру Толстому, пригласившему меня в имение по случаю очередного дня рождения своего великого предка.
И здесь я попал в твердые руки Павла Кривцова. "Сниматься на карточку" занятие не из самых моих любимых, не доставляющее никакого удовольствия. Но когда снимает Павел, невольно становишься соучастником полумистического действа, творимого им неспешно, обстоятельно, а главное с полной душевной отдачей. Мне так понравилось наблюдать, как фотограф выбирает место съемки, ищет оптимальный ракурс и наиболее подходящее освещение, что я забыл об усталости, стоя у огромного яснополянского дерева и стараясь помочь мастеру. Так же восхищенно наблюдал я в молодости за магическими движениями кинокамеры Вадима Юсова на съемках "Андрея Рублева", которые мне довелось консультировать. Есть много общего у двух этих художников и в манере держаться, и в твердости, столь необходимой в их деле, и в просветленности глаз, фиксирующих снимаемые объекты, и даже в неторопливом способе общения с окружающими.
В обыденной жизни чудес не бывает. Свидетельства святости, даруемые Богом, — лишь зримые напоминания о вечности бытия, бесплотные знамения Творца, указующие людям пути к духовному совершенству. В повседневной жизни случаются озарения, ради которых стоит терпеть невзгоды, прощать несправедливые обиды, помогать оступающимся, верить единожды солгавшим. Духовные прозрения навещают меня, как и всякого человека, крайне редко, иначе они превратились бы в прозаические жизненные моменты. Зато после таких встреч и открытий знаков вечности окружающий мир раздвигает свои горизонты, словно отрывает тебя от земли, позволяя увидеть необъятное и неземное.
Одной из таких встреч-открытий стал день, когда Павел Кривцов принес ко мне в мастерскую несколько десятков своих фотографий, приготовленных для показа на выставке и отпечатанных на высочайшем профессиональном уровне.
Поделиться книгой: