Помоги проекту - поделись книгой:
Развитие, о котором пишет здесь графиня де ла Мотт, эти обширные планы, которые сперва завуалированы, а потом развиваются замыслами, а также развиваются некими исполнениями, и даже развиваются какими-то результатами, – так вот, это развитие потребовало бы не менее года неустанных усилий, прежде чем я с полным правом мог бы назвать себя владыкой ожерелья. Но как совместить это с фактами?
Я впервые приехал в Париж в 1783 году, но пробыл здесь всего тринадцать дней, с утра до ночи леча больных. Определенно не в тот приезд я затеял эту интригу. Хорошо, давайте проверим, не мог ли я замыслить ее в последний приезд.
В жалобе, переданной мне Генеральным прокурором, говорится, что переговоры по делу об ожерелье прошли в конце января 1785 года. Также в ней говорится, что ювелиры поставили формулы своего согласия и свои подписи внизу документа, представленного кардиналом, а также что ожерелье было доставлено утром первого февраля. Я прибыл в Париж (и это легко проверить) 30 января 1785 года в девять часов вечера. Таким образом, к моменту моего приезда уже все события в связи с этим делом успели произойти, за исключением доставки ожерелья, которая имела место тридцать шесть часов спустя.
Во время вышеуказанных переговоров я был в Лионе; в момент появления подложной «королевы» я был в Бордо, в роще Трианон. Неужели я пожелал бы и успел бы съездить в Париж, чтобы сжать урожай затеянной не мной интриги?
Какая чушь!
Тем не менее издается указ о моем аресте, и все последние шесть месяцев своды Бастилии эхом отражают мои стоны и стоны моей несчастной жены. И все это время вопли униженной невинности не могут достигнуть ушей справедливейшего из Королей.
Но продолжим о клевете. Якобы доказав необходимость моего ареста и обращения со мной как с обманщиком, существом низшего порядка и т. д., графиня высказывается следующим образом:
Итак, адвокату графини де ла Мотт недостаточно было оскорблять меня и клеветать на меня. Теперь он решил напасть на меня, ударив по самому больному и незащищенному месту. Он ищет средств опорочить мою жену. Я мог бы простить любой выпад, направленный против меня самого, но против моей жены!.. Что она ему сделала? Что она сделала графине де ла Мотт? Как может известный в обществе человек чести позволять себе ронять ее, наполняя горечью сердце невинной и добродетельной женщины, ни в коей мере не враждебной ни ему, ни его подзащитной, против которой нет ни одной жалобы, никакого указа, которую он не может упрекнуть ни в чем, кроме несчастия связать судьбу со мной?
Что же касается подтверждений законности наших брачных уз, которых они, по их мнению, имеют право у меня требовать, я готов их обнародовать, если это будет необходимо, как только обрету свободу перемещения и свободу распоряжаться своими документами.
Графиня де ла Мотт осмеливается утверждать, что один из моих слуг похваляется тем, что состоит у меня в услужении 150 лет, что я неоднократно заявлял, что мне 300 лет от роду, а иногда – что будто бы я присутствовал на свадьбе в Кане. По этой причине я якобы и затеял непристойную пародию на трансмутацию сверхъестественного элемента, решив разобрать ожерелье на сотни частей, а затем передать его вновь в целости августейшей Королеве. Также иногда [утверждается], что я португальский еврей, а иногда – что грек или египтянин из Александрии, откуда я, мол, и привез в Европу тамошние аллегории и колдовство; что я один из тех невероятных розенкрейцеров, которые беседуют с умершими, что я лечу бедняков бесплатно, чтобы дорого продавать бессмертие богатым; что общество мое состоит из визионеров всякого сорта. И наконец, она завершает свое «изобличение» тем, что дает понять, что я совершал всякие предосудительные поступки при европейских дворах, о чем имеет какие-то сведения госпожа Бомер.
Читатель может положиться на мое слово в том, что я не стану подробно отвечать на этот поток оскорблений и нелепостей.
Я уже писал, что получил образование и воспитание как сын христианских родителей. Я никогда не был ни иудеем, ни магометанином. Две эти религии накладывают на своих приверженцев некие неизгладимые отпечатки. Правдивость моих слов может быть легко доказана, и чем оставлять хотя бы тень сомнений относительно этого, я готов подвергнуться осмотру, гораздо более постыдному для тех, кто может его потребовать, чем для того, кто, собственно, будет ему подвергнут.
Более того, я настаиваю на том, чтобы графиня де ла Мотт пояснила, какие именно предосудительные деяния она мне приписывает. Пусть она бесстрашно укажет мне того богача, которому я продал бессмертие. Пусть она снизойдет до подробного описания какого-либо моего деяния, оставившего по себе дурную славу при каком-либо европейском дворе. И что важнее всего, я настаиваю, чтобы она пояснила, какие именно мои злонамеренные поступки известны госпоже Бомер.
Если графиня де ла Мотт полагает достаточным очернять меня в неопределенных и смутных выражениях, допуская при этом коварные умолчания и ничем не отвечая на официально предъявленные ей обвинения, я заявляю ей раз и навсегда, что у меня заготовлен на все ее оскорбления и умолчания в прошлом, настоящем и будущем один лаконичный ответ, энергичный и ясный, в свое время уже ранее использовавшийся автором «Провинциала» в похожем случае в отношении могущественного общества, ответ, который учтивость запрещает мне изложить на французском языке, но который, я убежден, господа адвокаты графини де ла Мотт смогут ей растолковать, и ответ этот – «
Далее госпожа де ла Мотт пересказывает на свой собственный манер историю о воздействии на свою племянницу магнетизмом, при этом прибавляя к ней множество обстоятельств, целиком ею вымышленных и вплетаемых в общую ткань повествования об ожерелье с удивительной нестройностью и множеством нестыковок и натяжек, которые она даже не берет на себя труд скрывать. Она вкладывает в уста кардинала де Роана, академика и придворного, слова, исполненные столь отвратительного коварства, что последний лакей не смог бы их произнести, не покраснев. Она якобы слышала за экраном звуки поцелуев, которыми будто бы обменивались благой ангел и ее племянница. А на столе, по ее утверждению, были навалены предметы, по меньшей мере, могшие вызвать смертельный ужас. Там якобы были скрещенные мечи, ленты разных цветов, кресты разных орденов, кинжал и графин необычайно чистой воды.
В качестве описания предельной степени ужаса она приводит следующие слова:
Далее, по ее словам, за всей этой поражающей воображение сценой последовало то, что я привел графиню де ла Мотт к присяге хранить случившееся в тайне, а потом приказал принцу пойти и принести большую белую шкатулку. Он затем открыл ее и поручил графине де ла Мотт продать и передать для продажи своему супругу некоторое количество бриллиантов.
Тут или сочтешь, что графиня де ла Мотт совершенно потеряла рассудок, или посчитаешь, что она настолько глубоко убеждена в легковерии своих судей, что надеется выпутаться из этого дела, распуская подобные нелепые слухи.
Ранее, на странице 40 своего Мемуара и последующих страницах, я уже рассказывал, как так получилось, что я оказался вовлечен в эту историю, а также изложил свои вполне добросовестные мотивы. Г-н принц Люксембуржский174 и г-н де Карбоньер могут засвидетельствовать, в случае необходимости, правдивость ответов, данных мной на допросе.
«Первого и второго августа, – пишет она, – г-н кардинал показал графине де ла Мотт небольшую записку, края которой он предварительно завернул сверху и снизу, так, чтобы можно было прочесть только написанное посередине. Госпожа де ла Мотт прочла (на это следует обратить внимание): «Я посылаю с маленькой графиней…» – далее следовал ряд цифр, которые госпожа де ла Мотт не смогла свести в общую сумму. И далее она прочла:»…чтобы утихомирить этих несчастных нечестивцев; мне было бы жаль, если бы они оказались в нужде». Прочтя это, г-н де Роан воскликнул: «Неужели она обманула меня, эта маленькая графиня? Но это невозможно, я слишком хорошо знаю г-жу де Калиостро».
Здесь не может быть двух мнений: тут впору предположить, что присутствуй там сама графиня де ла Мотт, именно ей могли быть адресованы слова: «Неужели вы обманули меня? Ведь я слишком хорошо знаю г-жу де Калиостро».
Одни лишь басни, никаких доказательств, никакого правдоподобия. Что хотела графиня де ла Мотт выразить этими нелепицами? Кому было адресовано это письмо? Она не пишет о его адресате. Тогда кем оно было написано? Моей женой? Но она не умеет писать, о чем я уже сообщал ранее. Мною? Но я крайне редко пишу по-итальянски и никогда – по-французски. Г-ном кардиналом де Роаном? В таком случае зачем было бы ему читать графине де ла Мотт часть письма, пряча при этом от нее остальное? Что значит это восклицание после прочтения трех-четырех слов из им же самим написанного письма? Что это за обман, в котором он мог тогда заподозрить мою жену? Почему, говоря о ней, он сначала называет ее с фамильярностью «маленькой графиней», и тут же – с почтением, «госпожа де Калиостро»?
Совершенно ясно, что в этой части своего Мемуара графиня де ла Мотт пыталась вменить в вину моей жене совершение аферы, о которой та никогда не имела ни малейшего представления, дабы сразу все обвинения свалились на мою голову.
И вот как графиня де ла Мотт завершает свою пространную диатрибу:
Таким образом, графиня де ла Мотт выражает сожаление о том, что живет не в то счастливое время, когда обвинение в колдовстве возвело бы меня на костер. Затем она силится представить меня человеком, наставляющим ученых в колдовстве и дающим им уроки воровства и подлога. Кто же эти люди, столь низкие, чтобы придти и слушать уроки такого учителя? Определенно, в моем обществе их ей не найти. Нет необходимости, я полагаю, называть лиц, которые оказывали мне честь посещением моего дома, но я могу точно сказать, что среди них нет никого, с кем не было бы высочайшей честью познакомиться любому самому утонченному и высокодостойному человеку.
Поэтому я убежден в том, что графиня де ла Мотт принесла мне все это зло в меньшей степени из ненависти ко мне, а в большей степени – в целях оправдаться самой. Однако каковы бы ни были ее намерения, я прощаю ее, насколько позволяет мне сердце, за горькие слезы, которые она заставила меня пролить. Пусть она не думает, что с моей стороны это искусственные чувства. Из глубин темницы, куда я ввержен по ее обвинениям, я призываю на ее голову лишь стихию Закона. Если наконец моя невиновность и невиновность моей жены будут признаны и справедливейший из Королей сочтет, что должен обеспечить защиту несчастному иностранцу, поселившемуся во Франции, полагаясь лишь на верное слово царственной особы, на права народов и на законы гостеприимства, единственное удовлетворение, о котором я попрошу, будет состоять в моем прошении к Его Величеству, в мольбе простить и отпустить несчастную графиню де ла Мотт. Это прощение, если я получу его, не будет в ущерб Правосудию. Сколь виновна ни была бы графиня де ла Мотт, она уже понесла достаточное наказание. Из моего горького опыта мир может извлечь урок, что нет такого преступления, сколь тяжко оно ни было бы, которое не могло бы искупить шестимесячное заключение в Бастилии.
Вы прочли это, судьи и граждане. Таков человек, которого хорошо знали в Страсбурге, Бордо, Лионе и Париже под именем графа де Калиостро. Я написал это во удовлетворение нужд Закона, равно как и во удовлетворение всех прочих и любых чувств, разве что за исключением пустого любопытства.
Скажете ли вы, что этого недостаточно? Станете ли вы настаивать на том, чтобы узнать что-то еще, в особенности страну рождения, имя, мотивы поступков и источники дохода этого незнакомца? Что вам до того, французы? Для вас моя страна – это ваша страна, в которой я впервые решил осесть, чтобы жить по ее законам. Мое имя для вас – то, под которым я прославился меж вами. Мотив моих действий – Бог, а источники моего дохода – моя личная тайна.
Когда, дабы помогать больным и насыщать нищих, я испрошу разрешения вступить в ваше врачебное сообщество, или в ваши странноприимные общества, тогда вы и сможете задать мне все возникшие у вас вопросы, однако творить во Имя Божье всё то добро, которое я способен сотворить, есть мое право, не зависящее от страны, доказательств и векселей.
Французы, не любопытством ли одним вы ведомы? Вы читаете фривольные брошюры, где пороки злословия и легкомыслия тешатся во имя осмеяния и бесчестия друга людей.
Не хотите ли вы, напротив, слыть добрыми и справедливыми? Тогда не пытайте, а любите того, кто всегда почитал Королей – потому что они пребывают в Руке Божьей, правительства – потому что они защищают людей, религию – потому что она есть закон, закон – потому что он есть венец религии, и, наконец, людей – потому что все они суть Его дети, как и он сам.
Еще раз: не задавайте ему больше вопросов, но слушайте и любите того, кто пришел к вам творить благо, кто терпеливо перенес нападки, страдал и защищался с умеренностью.
Мемуар графа де Калиостро обвиненного господином Генеральным Прокурором, обвинителем, в присутствии кардинала де Роана, графини де ла Мотт и прочих обвиняемых
Я в заключении, я обвинен, я оклеветан. Разве я заслужил такую судьбу? Я исследую глубины своей души и нахожу там покой, в котором люди мне отказывают. Я много странствовал; я известен во всей Европе и в большей части Африки и Азии. Всюду меня принимали как равного и как друга. Все мои знания, все мое время, все мое достояние неизменно и постоянно направлял я на утешение обездоленных. Я учил, я лечил, но ни разу не снизошел до занятий прибыльными спекуляциями, достойнейшим и спокойнейшим из всех ремесел. Испытывая непреодолимое влечение к облегчению страданий ближних моих, я сделался врачом.
Я бога для того лишь, чтобы расширять круг своего благотворения и умножать пути оказания помощи ближним; я сохраняю независимость, я лишь отдаю, ничего не требуя и не беря для себя взамен; мне хватает деликатности учтиво отвергать даже милости, расточаемые мне августейшими правителями. Богатым всегда открыт доступ к моим советам и моим лекарствам; бедным – к моим лекарствам и моим деньгам. Я никогда не делал долгов; моя нравственность чиста и даже сурова, осмелюсь утверждать; я никого и никогда не оскорбил ни словом, ни действием, ни устно и ни письменно. За оскорбления, нанесенные мне, я прощал, и то добро, которое я делал, я делал в тишине. Будучи повсюду иноземцем, повсюду исполнял я долг гражданина; повсюду почитал я религию, законы и правительство. Вот история моей жизни… [далее по тексту]
Поделиться книгой: