Сильвия и Бруно. Окончание истории

 — Такая хорошая песня, Сильвия! Давай споём сначала!

 И Сильвия ответила:

 — Отлично. Тебе начинать, помнишь?

 Бруно и начал своим прелестным детским сопрано:

«Чьим веленьем к птенцам снова птичка спешит, И какое, скажи, волшебство Будит мать, если плачет дитя и не спит, Чтоб она покачала его? Чей же фокус такой — стал малыш золотой, Голубком он агукает вновь?»

 Тут произошло самое чудесное из всех чудес, вереницей проносившихся передо мной в этот удивительный год, историю которого я пишу — я впервые услышал Сильвино пенье. Её партия оказалась совсем небольшой, всего несколько слов, и она пропела их как бы стесняясь и очень негромко, едва слышно, но прелесть её голоса была просто непередаваемой, и ничто в нашем мире не походило на эту песню.

«Для других тут секрет, только знаю ответ, И разгадка секрету — Любовь!»

 Первое воздействие на меня её голоса обернулось острой болью, пронзившей мне самое сердце. (До того только один раз в жизни мне довелось ощутить укол такой боли — тогда, когда мне привиделась, как я решил в тот момент, воплощённая идея совершенной красоты; это произошло на Лондонской выставке, я пробирался сквозь толпу и внезапно столкнулся лицом к лицу с ребёнком неземной красоты.) Тотчас же у меня из глаз брызнули горячие слёзы, словно моя душа захотела выплеснуться в порыве чистейшего восторга. А после на меня нахлынуло чувство благоговейного ужаса; нечто подобное должен был испытать Моисей, когда услыхал слова: «Сними обувь твою с ног твоих, ибо место, на котором ты стоишь, есть земля святая» [77]. Очертания детей сделались зыбкими и расплывчатыми, они словно превратились в светящиеся сгущения тумана; в то же время их голоса слились в полнейшей гармонии, исполняя припев:

«Ибо это Любовь, Ну конечно Любовь, Да, я знаю, что это Любовь!»

 Но теперь я снова видел их отчётливо. Бруно, как и прежде, пел один:

«Что за голос, скажи, усмиряет порыв Раздраженья и бури страстей И в душе усмирённой рождает позыв Руку дружбы пожать поскорей? И откуда подчас разливается в нас Той чарующей музыки зов?»

 На этот раз Сильвия подтянула смелее; слова, казалось, подхватили её и унесли от себя самой:

«Вот загадка — трудна для кого-то она, А разгадка ей будет — Любовь!»

 После чего ясно и сильно прозвучал припев:

«Ибо это Любовь, Ну конечно Любовь, Да, я знаю, что это Любовь!»

 И опять мы услышали один лишь звонкий детский голосок Бруно:

«Это поле и луг, эти краски вокруг Изобрёл живописец какой? И придумал при этом пятна тени и света Разбросать по поляне лесной?»

 Снова зазвучал серебряный голосок, чью ангельскую сладость я едва мог выносить:

«Хоть ответ невдомёк тем, кто груб и жесток, Но звучит он в хорале миров; Не останется глухо только чуткое ухо, Ведь разгадка секрету — Любовь!»

 И тут Бруно снова к ней присоединился:

«Ибо это Любовь, Ну конечно Любовь, Да, я знаю, что это Любовь!»

 — Как хорошо! — воскликнуло маленькое созданье, когда дети поравнялись с нами; при этом нам пришлось отступить на шаг с тропки и мы могли бы, протянув руку, до них коснуться. Но на это мы, понятное дело, не решились.

 — Незачем мешать им и пытаться задержать, — сказал я, когда сестра с братцем растворились в сумраке под ветвями. — Они же нас просто не видят!

 — Да и вообще незачем, — со вздохом согласилась леди Мюриел. — Хорошо бы встретить их вновь, в телесном образе. Но мне почему-то кажется, что этого больше не случится. Из наших жизней они ушли. — Она снова вздохнула, и больше ничего между нами не было сказано, пока мы не выбрались на большую дорогу невдалеке от моего дома.

 — Здесь я вас и покину, — сказала она. — Хочу попасть домой засветло, а мне ещё нужно заглянуть в один домик поблизости. Спокойной ночи, друг мой! Не исчезайте так скоро — и надолго! — добавила она с любовной теплотой, которая глубоко меня тронула. — «Так мало тех, кто дорог нам!» [78]

 — Спокойной ночи! — ответил я. — Теннисон сказал это о более достойном, чем я.

 — Теннисон просто не знал, о чём говорит! — с вызовом возразила она, и на секунду в ней проявилось прежнее детское озорство. Мы расстались.

ГЛАВА XX. Винегрет и прочая Петрушка

 Гостеприимство моей хозяйки было непритворно сердечным, и несмотря на то, что, обладая редкостной деликатностью, она никогда прямо не упоминала о друге, чьё присутствие рядом внесло в мою жизнь столько светлых часов, я не сомневался, что только доброжелательное сочувствие к моему нынешнему одиночеству понуждало её чутко следить за тем, чтобы меня окружал истинно домашний уют.

 Одинокий вечер задался длинным и унылым, и я неподвижно сидел, наблюдая меркнущий в камине огонь и позволяя Фантазии создавать на красной золе силуэты и лица из давно отыгранных сцен. Вот появилась плутовская ухмылка Бруно — мелькнула искрой и пропала, вот на её месте возникло румяное личико Сильвии, а вот — круглое и весёлое лицо Профессора, светящееся радостью. «Входите, входите, мои маленькие друзья!» Он ли это произнёс, или мне послышалось? Тут раскалённый уголёк, что на минуту принял облик доброго старичка, стал тускнеть, и слова, казалось, замерли одновременно с угасанием его блеска. Я схватил кочергу и двумя-тремя прицельными тычками оживил потухающий жар, в то время как Фантазия, этот не ведающий смущения менестрель, снова затянула волшебную балладу, столь любезную моему уху.

 — Входите, входите, мои маленькие друзья! — повторил весёлый голос. — Я всех заверил, что вы обязательно придёте. Ваши комнаты вновь вас ожидают. А Император с супругой... Уж им-то мы вами угодим! Ведь сказала же Её Величество: «Надеюсь, к началу Банкета они поспеют!» Прямо так и сказала, поверьте мне!

 — А Уггуг тоже будет на Банкете? — спросил Бруно. Брат и сестра с тревогой взглянули на Профессора.

 — Конечно будет, конечно! — ответил Профессор и захихикал. — Это же Банкет по случаю дня его рождения! Вы разве забыли? Все будут пить за его здоровье — и прочее, что полагается в таких случаях. Какой же Банкет без него?

 — Гораздо лучший, — ответил Бруно. Только сказал он это тихо-тихо, и никто, кроме Сильвии, не услышал.

 Профессор снова захихикал.

 — Банкет выйдет на славу, раз и ты пришёл, мой славный человечек! Я здорово по тебе соскучился!

 — Было нам быть в пути покороче, — сказал Бруно из вежливости.

 — Пожалуй, — согласился Профессор. — Впрочем, пустяки: ведь теперь вы снова коротки как положено, так что устраивайтесь без помех! — Тут он стал перечислять развлечения, запланированные на этот вечер. — Сначала будет Лекция. На этом Императрица настояла. Она сказала, что на Банкете люди будут много есть, это их разморит, и они невнимательно выслушают Лекцию. Наверно, она права. Перед Лекцией только небольшое восстановление живой силы — ведь гости всё равно станут собираться загодя; заодно и сюрприз такой для Императрицы — то есть, ей на удивление. Пусть даже она... скажем, не настолько умна как раньше, но мы решили, что хорошо бы состряпать для неё винегретец — то есть, из небольших сюрпризиков. Затем будет Лекция...

 — Та самая Лекция, к которой вы ещё тогда, давно, всё готовились? — спросила Сильвия.

 — Та самая, — нехотя подтвердил Профессор. — На её подготовку ушла уйма времени. А у меня ведь ещё много других важных дел. Я, к примеру, Придворный Врач. Я обязан следить за здоровьем всех Королевских Слуг... Вот что! — воскликнул он и торопливо позвонил в звонок. — Сегодня не худой день для Приёма Лекарств! Раз в неделю мы обязательно даём слугам Лекарства.

 — А если будет худой день? — спросила Сильвия.

 — Ничего себе — худой как тень! — вскричал Профессор. — Таких сразу увольняют! Если мы станем лечить худых как тень, никаких лекарств не напасёшься! Вот Лекарство на сегодня, — продолжал он, беря с полки здоровенный кувшин. — Я лично составил его утром, первым же делом. — Тут он протянул кувшин Бруно. — Обмокни пальчик и попробуй на вкус!

 Бруно подчинился, но, лизнув палец, так скорчил лицо, что Сильвия испуганно воскликнула:

 — Что с тобой, Бруно?

 — Такая гадость! — ответил он, когда его лицу вернулось обычное выражение.

 — Гадость? — переспросил Профессор. — А ты как думал? Во что превратится Лекарство, если перестанет быть гадостью?

 — Во вкусность, — сказал Бруно.

 — Я хотел сказать... — пробормотал Профессор, сбитый с толку быстрым ответом мальчика, — такого не бывает! Лекарство обязано быть гадостью, понимаешь? Будь любезен, снеси этот кувшин в людскую, — обратился он к лакею, появившемуся на звонок, — и скажи, что нужно его принять кому следует.

 — А кому следует его принять? — спросил лакей, взяв кувшин.

 — Ох, а вот этого я ещё и не выяснил! — смущённо пробормотал Профессор. — В общем, скоро сам приду и разберусь. Без меня пусть не начинают! Но это и впрямь чудо, — обратился он к детишкам, — каких успехов я добился в лечении Болезней! Тут у меня кое-что записано для памяти. — Он достал с полки кипу листков бумаги, сколотых вместе по два и по три. — Вот, взгляните на эту подшивочку. «Младший Повар Номер Тринадцать вылечился от обычной лихорадки — Febris Communis». Так, посмотрим, что к нему подколото. «Дал Младшему Повару Номер Тринадцать двойную дозу Лекарства». Есть чем гордиться, как по-вашему?

 — Но что за чем следовало? — спросила Сильвия с весьма озадаченным видом.

 Профессор внимательно просмотрел свои бумажки.

 — Оказывается, на них не поставлены даты, — удручённо признался он, — так что, боюсь, не смогу вам сказать. А ведь было и то и другое, на этот счёт нет никаких сомнений. Лекарство, видите ли, великая вещь. Вот Болезни — это уже не столь существенно. Лекарство можно хранить целые годы, но никому ещё не захотелось столько хранить свою Болезнь! Кстати, пойдёмте-ка поглядим на нашу эстраду. Садовник просил меня взглянуть перед началом, всё ли меня в ней устраивает. Так что мы можем сходить сейчас, пока не стемнело.

 — Давайте сходим посмотреть Устраду! — обрадовался Бруно.

 — Тогда надевай шляпку, Бруно, — ответила сестра. — Чего копаешься? Не заставляй дорогого Профессора тебя ждать!

 — Не могу её найти! — печально ответил братец. — Я её катал туда-сюда, и она куда-то закатилась!

 — Может быть, туда? — сказала Сильвия, указав на тёмный чулан, дверь которого была слегка приоткрыта. Бруно побежал к чулану и скрылся в темноте. Спустя минуту он вышел оттуда с удручённым видом и осторожно прикрыл за собой дверь.

 — Её там нет, — сказал он с такой необыкновенной скорбью, что Сильвия удивилась и забеспокоилась.

 — А что тогда там, Бруно?

 — Там паутина и два паука... — задумчиво произнёс Бруно, перечисляя по пальцам, — обложка от альбома, черепаха, блюдо с орехами, старичок какой-то...

 — Старичок! — воскликнул Профессор и сразу же сам бросился к чулану. — Это, должно быть, Другой Профессор — он уже давным-давно потерялся!

 Профессор распахнул дверь чулана, и точно — нашим взорам предстал Другой Профессор, сидящий на стуле с книгой на коленях и занятый тем, что закусывал орехами с блюда, которое ему, по счастью, удалось снять, дотянувшись до ближайшей полки. Он оглядел всех нас, но пока не раскусил очередной орех и не съел ядрышка, ни слова нам не сказал. Затем он задал свой обычный вопрос:

 — К Лекции всё готово?

 — Начнётся через час, — ответил Профессор, уклоняясь от прямого ответа. — Но сперва нужно подыскать того-сего Императрице на удивление. А после будет Банкет...

 — Банкет! — вскричал Другой Профессор, вскакивая со стула, отчего комнату заволокло облаком пыли. — Тогда я лучше пойду и... и причешусь. В каком я только виде!

 — Он, скорее, нуждается в щётке! — сказал Профессор, критически оглядев коллегу. — А вот и твоя шляпа, мой маленький друг! Это я надел её по ошибке. Я совершенно забыл, что на мне уже надета одна. Так пойдёмте посмотрим эстраду.

 — А там опять поёт этот милый Садовник! — радостно воскликнул Бруно, когда мы оказались в саду. — Хотите, угадаю: он поёт такую песню, которая всё тянется и тянется!

 — Именно, всё тянется! — подтвердил Профессор. — Это, знаете ли, не такое дело, от которого легко отделаться!

 — А от какого дела легко отделаться? — спросил Бруно, но Профессор счёл, что полезнее не отвечать.

 — Что это вы делаете с ёжиком, любезный? — обратился он к Садовнику, который, как это и раньше с ним бывало, стоял на одной ноге и бубнил себе под нос свою песенку. Другой ногой он катал туда-сюда свернувшегося клубком ежа.

 — Интересуюсь знать, что едят ежи, вот и попридержал здесь ежика от обеда. Может, он картошку ест.

 — Лучше бы вы попридержали картошки от обеда, — сказал Профессор. — Вот бы и посмотрели, ест ли её ваш ежик.

 — А что! И верно! — восхищённо воскликнул Садовник. — А вы на эстраду пришли взглянуть?

 — Ага, ага! — радостно закивал Профессор. — И детишки вернулись, видите?

 Садовник ухмыльнулся и поглядел на них. Затем он встал на обе ноги и повёл нас к Павильону, на ходу напевая:

«Он присмотрелся — нет, Пример На Правило Троих. Сказал он: “Никогда задач Я не решал таких!”» 

 — Этот куплет вы уже спели один раз пару месяцев назад, — сказал Профессор. — Продолжение у вашей песни есть?

 — Только один последний куплет, — печально ответил Садовник. И пока он его для нас пел, по его щекам катились слёзы.

«Он думал, это довод “за”, Что он Персидский шах. Он присмотрелся — нет, седло Повисло на вожжах. Сказал он: “Ишь ты, сорвалось! Короче, дело швах!”»

 Поперхнувшись рыданиями, Садовник торопливо отошел от нас на пару ярдов, чтобы немного успокоиться.

 — А он на самом деле видел висящее на вожжах седло? — спросила Сильвия, когда мы пошли дальше.

 — А как же! — ответил Профессор. — Ведь эта песенка — подлинный рассказ о его жизни!

 У Бруно всегда наготове были слёзы сочувствия к чужому горю.

 — Как жаль, что он не сделался Персидским шахом! — захныкал он. — Тогда, наверно, он стал бы счастливее? — спросил мальчик Профессора.

 — Зато Персидский шах не стал бы от этого счастливее, — ответил Профессор. — Ну, как вам нравится наша эстрада? — спросил он, когда мы вошли в Павильон.

 — Я подложил под неё дополнительный брус, — сказал Садовник, любовно поглаживая край эстрады. — Теперь она такая прочная, что... что на ней может станцевать бешеный слон!

 — Примите мою благодарность! — с чувством произнес Профессор. — Только я не знаю в точности, что нам может понадобиться, и меня это слегка беспокоит. — Он помог детишкам взобраться на эстраду, чтобы объяснить им её устройство. — Здесь, как вы видите, три сиденья для Императора, его супруги и принца Уггуга. Ой! Нужно же поставить ещё двое кресел! — всполошился он и объяснил Садовнику: — Одно для леди Сильвии, а другое для этого меньшого существа!

 — А можно мне помогать вам на Лекции? — спросил Бруно. — Я умею показывать фокусы.

 — Это, конечно, хорошо, но Лекция всё-таки не фокус, — сказал Профессор, занимаясь с какими-то диковинными на вид механизмами, стоящими на столике. — Слушатели могут задавать вопросы, и придётся отвечать...

 — Я могу! — воскликнул Бруно.

 — Ты сможешь ответить на их вопросы? Отвечать надо будет с умом, как по-писанному!

 — Я и отвечаю всегда по-писанному! Всегда отвечаю, когда Сильвия пишет мне таблицу умно... — И мальчик запнулся.

 Профессор несказанно удивился, хоть твёрдо решил не подавать виду.

 — Это хорошо, когда таблицу пишут умно. Так, что у меня на сей счёт? — пробормотал он, раскрывая свою записную книжку. — Во-первых, какую таблицу?

 — Скажи ты, Сильвия! — прошептал Бруно сестре, подёргав её за плечо.

 — Сам скажи, — ответила Сильвия.

 — Я не могу, — сказал Бруно. — У меня это слово корявится.

 — Чепуха! — рассмеялась Сильвия. — Ты отлично сможешь его произнести, только попытайся. Давай же!

 — Умно! — выпалил Бруно. — Это кусочек того слова.