Маленький человек на большом пути

Вольдемар Бранк

Маленький человек на большом пути

РАННЕЙ ВЕСНОЙ

Давно это было, очень давно. Еще только сменились века, и люди, путаясь, по привычке часто писали «тысяча восемьсот» вместо «тысяча девятьсот», как мы сейчас путаем года, когда приходит новый январь…

Начало весны у нас, на севере Латвии, выдалось в тот год очень переменчивым. То сияет совсем по-весеннему яркое, теплое солнышко, то снова набегают тучи, сыплет снежная крупа, метелит, морозит.

Мы ожидали возвращения отца с лесных работ. Старшего брата, Густава, мать послала на хутора навестить дядю Андриса, в надежде, что тот не поскупится, подарит гостю немного копченого сала.

— Вот когда напечем пирогов! — заранее радовался я.

— А на чем? Дров-то кот наплакал. Хочешь пирогов — беги в баронский лес за хворостом! — возясь у плиты, сказала мать.

Я обрадовался. Ведь за хворостом можно пойти через остров — на озере еще лед. Перебраться на остров, полазить по развалинам замка, а потом напрямик через замерзший пролив к Храмовой горке, в лес. Версты две, не больше.

Разыскал в чулане мешок; к нему пришиты лямки из грубого льняного полотна — удобно тащить на спине.

— Оденься как следует, Волдис, апрель обманчив. — Мать подала мне старенькие, подшитые кожей валенки.

Я не стал спорить. Обул валенки, ветхий полушубок перехватил пояском, засунул за него топорик. Нахлобучил лопухастую заячью шапку, не забыл и рукавицы.

— Смотри только, чтобы хворост сухим был, — прозвучало вслед последнее напутствие.

В то время мы жили в доме торговца обувью Закиса, в чердачной комнате с единственным окном на северную сторону. Съехав по перилам лестницы, я выбежал во двор. Сунул под мышку мешок, сорвал на радостях ушанку и подбросил в воздух — отличная погодка! Сияет солнце, на небе ни облачка…

Вот и бугор. Рысцой с него — и передо мной озеро. Возле берега лед ненадежный: в тех местах, куда ветер за зиму нагнал солому, мелкие ветки и прочий мусор, солнце протопило изрядные полыньи. Подойдешь поближе — лед колышется, дышит, вода под ним угрожающе булькает. Поэтому ступать нужно осторожно.

Но вот я уже на острове. Передо мной высятся руины старинного замка. Походил по земляным валам, осмотрел, запрокинув голову, крепостные стены — когда-то неприступные, они за сотни лет основательно пообсыпались.

Нащупывая ногами трещины в почти отвесной стене, забрался на верх самой высокой башни. С нее видно далеко-далеко. В одну сторону смотришь — все наше местечко как на ладони. А повернешься — озеро чуть ли не до самого горизонта.

От большой проруби, выдолбленной еще зимой рыбаками, доносился истошный птичий крик, гомон. Здесь собралась стая черных скворцов — уже вернулись из южных стран. Птицы весело возились на краю полой воды, прыгали, размахивали крыльями. Неужели купаются? Совсем как летом!

Интересно! Я быстро спустился с башни, сбежал с насыпи на лужайку. Сверху казалось — она почти сухая, а тут кругом талый снег и вода! Прыгаю с кочки на кочку, чтобы не промочить ноги.

Пока добрался до песчаной косы недалеко от проруби, стало совсем тепло. Здесь хорошо: солнышко пригревает, а от порывов по-зимнему холодного ветра защищают развалины.

С запада на небо тяжело взбиралась темная слоистая туча. Что-то она мне напомнила. Я присмотрелся и увидел над далекими лесами огромную черно-синюю птицу. Раскинула крылья с одного края горизонта на другой и с каждой минутой взлетает все выше. Значит, скоро опять быть метели!

Подобрался почти к самой проруби. Скворцы и в самом деле купаются. Смешно как! Окунут па миг голову в воду и отряхиваются, разбрасывая вокруг себя сверкающие брызги. Пока я стоял так и смотрел, солнце неожиданно скрылось за тучей. И сразу, словно, притаившись где-то, выжидал в нетерпении этого мига, налетел пронизывающий ветер. Птицы перестали купаться, но от проруби почему-то не улетали: взъерошившись, жались друг к другу.

Посмотрел на темную тучу, за которой спряталось солнце. Ни единого просвета! Становилось все холоднее. Надо бы идти, но я не уходил, наоборот, даже на корточки присел, наблюдая за птицами. Многие скворцы, видно, порядком уже продрогли, размахивали крыльями. Но ни один так и не улетел. Странное дело! Что их держит здесь, возле проруби?

Ой, да что это я! С минуты на минуту повалит снег, а мне в лес через пролив, да еще собрать целый мешок хвороста. И обязательно сухого!

Заторопился, побежал, размахивая мешком на птиц — нечего им здесь сидеть! Пусть улетают, глупые, прячутся от метели. Скворцы напугались. Прыгали, кувыркались, падали, словно обессилевшие, на бок. И все-таки не улетали. А некоторые даже и не шевелились. Я на них — а они стоят себе, будто застыли.

И тут я, наконец, понял все. Да они просто не могут улететь! Ледяной ветер подул слишком неожиданно, у птиц мгновенно смерзлись мокрые после купания перья. Я стал бить в ладони и кричать:

— Эй, эй!

Но и это не помогло.

Что делать? Ведь если их так оставить, то скоро лед вокруг проруби превратится в заснеженное птичье кладбище. Над озером уже кружат белые хлопья, угрожающе прошумел первый порыв метели.

Думал-думал и придумал. Развернул мешок, поднял со льда первых подвернувшихся под руку птиц. Осмотрел. Так и есть — на перышках лед! Скворцы смотрят на меня своими черными блестящими бусинками, мигают. Напугались? Нет, наверное, о помощи молят… Не бойтесь, я вас в беде не брошу!

Сунул осторожно скворцов на дно мешка и стал собирать всех подряд.

Метель усилилась, снег повалил вовсю; я заторопился. Боялся только — не задохнутся ли? Поэтому клал клювиками к грубой редкой мешковине, чтобы могли дышать.

Ряд за рядом — мешок наполнялся. Ух ты! Куда тяжелее, чем сухие ветки.

Приближаться к краю проруби было опасно — лед трещал под ногами. Я лег на живот, пополз…

У самой воды, на тонком, прозрачном льду, еще осталось несколько скворцов. Лежат беспомощно на боку, не шелохнутся.

Отполз задним ходом от проруби, побежал к кустам на берегу. Отыскал лозу подлиннее, с раздвоенным концом. Срубил топориком, наскоро сделал некое подобие крючка. Скорее, скорее!

Ветер поднимал со льда снежную пыль, скручивал со свистом в жгуты, взметая над озером метельные облака.

Опершись на локти, я подтащил к себе лозой полузасыпанных снегом птиц. Подобрал всех до единой. Просунул руки в лямки, с трудом взвалил ношу на плечи. Мешок грузно улегся на спину.

У берега хрупкий лед с треском проваливался подо мной. Валенки промокли. К тому же идти было очень неудобно: руками я придерживал мешок, чтобы на нижние ряды не так сильно давило. Пуститься бы бегом, но ноги заплетались, непривычная тяжесть гнула к земле. Снег бил в глаза, ветер перехватывал дыхание. По лицу текли ручейки пота и тающего снега.

Дорога домой казалась длиной в сто верст. Так хотелось присесть, перевести дух! Но я боялся за птиц и все шагал, шагал вперед.

Наконец втащился во двор и стал взбираться по лестнице. На спине словно мельничный жернов. Ноги дрожали, не хотели подчиняться. Ухватившись рукой за перила, я считал каждую ступеньку. Третья… пятая… седьмая.

Пыхтя как паровоз, ввалился в комнату. У стола стоял брат — вернулся уже из гостей.

— Ты что?! — поразился он. — Мешок заснеженный зачем-то в комнату приволок!

— Ой, помоги! — только и смог выдавить я, проведя рукавицей по мокрому лбу.

Лицо у брата вытянулось, глаза округлились, как у совы. Но расспрашивать не стал, взялся за лямки.

— Осторожно! — завопил я. — Раздавишь! Вдвоем мы поднесли мешок к плите. Я торопливо развязал веревку и выгрузил на пол содержимое.

— С ума сошел! — воскликнул Густав. — Дохлые скворцы!

— Живые! У них только крылышки смерзлись… Смотри, смотри! — обрадовался я.

Птицы начали шевелиться, пытались встать… Вот уже скворцы, пострадавшие меньше других, стали отряхиваться и чиститься. Нашелся и такой храбрец, что взмахнул крыльями — и в стекло. Пришлось спешно закрывать окно одеялом — сами побьются и стекла нам расколотят.

Еще через несколько минут в комнате кишмя кишели птицы. Они прыгали, размахивали крыльями, кричали. Мы оба стояли у горящей керосиновой лампы и едва успевали отбивать ее от чересчур любознательных.

Пришла мать. Открыла дверь, застыла в изумлении на пороге.

— Что… что здесь происходит?

Потом, узнав обо всем, сама предложила накормить птиц. Они охотно клевали крупу, крошки хлеба. Размельченная мороженая рыба тоже пришлась им по вкусу.

— Да, ребята, не попробуете сегодня пирогов, — покачала головой мать, глядя, как хозяйничает в комнате уже вполне освоившаяся пернатая орава.

Мы с братом нисколько не огорчились:

— Не беда! Зато скворцы будут живы!

ШКОЛЬНЫЕ ДЕНЬГИ

Разговор про школьные деньги начался за столом. Мать вязала; я как умел, то и дело спотыкаясь о малопонятные слова, читал вслух газету. Мать слушала-слушала, потом вздохнула:

— Да, надо бы тебе этой осенью в школу. Да вот нечем заплатить за ученье.

— А много нужно? — спросил я.

— Один серебряный в школу, другой на книги, тетрадки, доску с грифелем. Вот уже два рубля. Да еще приодеть надо; стыдно ведь пускать тебя в постолах[1]. У детей торговцев, домохозяев, ремесленников — у всех ботинки, один только ты, серенький воробышек, будешь портянками сверкать. — Мать отложила вязанье и грустно посмотрела на меня, — Заработаю, — сказал я решительно.

— Где ж ты, малыш мой, заработаешь?

— Мало ли… Соберу ягоды, продам!

— Хорошо задумано, ничего не скажешь. Да только в местечке-то нашем покупателей раз-два и обчелся. Все сами в лес по ягоду ходят.

Я стал доказывать с жаром:

— Ничего, купят, вот увидишь! Наберу целую корзину черники. Крупной, спелой. Купят!

— Где ты ее такую найдешь?

— Да хоть в Саранчовом сосняке!

— Ну тебя! — усмехнулась мать. — Глупенький ты еще. Это же совсем рядом с местечком. Там детишки просто так, прогуливаясь, все обирают, до единой ягодки… Вот если бы попробовать нам с тобой в Зиемерском бору.

Я обрадовался: мама тоже пойдет!

— Только учти: корзины придется тащить на себе.

— Ну и что!

— Одиннадцать верст! — Мать испытующе смотрела на меня…

Дома нас в то время было только двое: я и мать. Отец нанялся ямщиком и уехал на почтовых лошадях в далекую поездку, прихватив с собой в помощники моего старшего брата. Ничто не мешало нам отправиться в дальний лес по ягоды. Так и договорились: пойдем следующим утром.

С вечера приготовили корзины, связали по две, чтобы нести через плечо. Я был счастлив: казалось, что передо мной уже открылись двери школы.

Ночью никак не мог заснуть. Метался по кровати, ворочался с боку на бок. А заснув на минуту, тут же просыпался и смотрел в окно: не забрезжил ли рассвет, не пора ли уже обуваться? Мать тоже спала неспокойно — то и дело шуршал сенник на ее кровати.

Только заснул покрепче — мать уже будит:

— Вставай, вставай! Скоро солнце трубы позолотит!

И, как на грех, сон такой сладкий, ну совсем не хочется просыпаться! И куда только пропала вчерашняя решимость! Дремота обволакивала сознание, опускала перед глазами туманные завесы. Никуда не хотелось идти. Только спать, спать, спать…

Пришлось матери взяться за меня. Наконец, превозмогая сон, я спустил ноги на край кровати и встряхнулся.

Вскоре с пустыми корзинами на плечах вышли на улицу. В местечке еще царила утренняя тишина.

Мы бодро зашагали по берегу озера. Роса окропила тропинку, к постолам прилипала мокрая земля. Потом взошло солнце, идти стало легче. С озера повеял свежий ветерок, волны с шелестом накатывались на берег.

Когда подошли к бору, солнце уже припекало. Птицы на вершинах деревьев щебетали, свистели, пели каждая на свой лад.

Интересно, нет ли среди них моих скворцов? Вон тот, с ободранным хвостиком — не старый ли знакомый? Усядется на дерево и свистит, свистит не умолкая, пока мы не подойдем. Потом перелетит на следующее и опять свистеть. Может, он мне спасибо говорит?

Присели отдохнуть у дороги. Пройти одним рывком одиннадцать верст — дело нешуточное. Мы оба порядком притомились. Особенно ноги: подошвы словно горели.

Прямо отсюда, с дороги, на лесных полянках просматривались светло-зеленые кустики черники.

— Начнем, мам, начнем! — Я сразу наполнился нетерпением.

Не впервой мне по ягоды — трудного ничего. И наешься, и належишься, и кружка уже с верхом.

Перешли канаву, присели у кустиков. Ягоды полно. Вон ее сколько, сине-черной, блестящей, рассыпано между листиками! Первые пригоршни дробно ударили о плетеный кузов. Еще, еще…

Сыпал я, сыпал, а глянул — даже дно не прикрыто. Да, это не жестяная кружка!

Подошла мать, тоже заглянула в мою корзину:

— Листики-то зачем? Такую ягоду у тебя никто не возьмет.

Вот ведь беда! Набрать корзину — еще вовсе не значит получить за нее деньги. Теперь я уже не сыпал без разбору. Пусть покупатель как глянет на мою ягоду, так сразу и лезет за кошельком!

Руки быстро стали синими, лицо тоже не чище — я ведь и себя не обижал; не знаю, куда клал чаще: в корзину или в рот. До тех пор, пока не услышал тайный укоряющий голос:

«Думаешь, ты чернику ешь? Ты съедаешь свои школьные деньги!»

И сразу как отрезало. Хоть и вкусная в бору черника, но не для меня.

Вначале я никак не мог приспособиться: руки больше давили ягоду, чем срывали. Потом приловчился, стал работать обеими руками. Но все равно медленно что-то наполнялась моя корзина. Уж и спина заныла от беспрерывных поклонов, а заглянешь в кузов — дно все еще просвечивает.

Только к полудню наполнилась первая тара — сначала у матери, потом и у меня. Сели на пенек, поели с аппетитом Прихваченный с собой хлеб, запили чаем из бутылки.

Вторая корзина пошла еще труднее. Спина совсем перестала слушаться: надоело ей без конца сгибаться и выпрямляться. Встал на четвереньки и так ползал по кустарнику. Я ругал втихомолку и ягоды: «Не могли вырасти погуще!»

— и корзину: «Как заколдованная, не наполняется, хоть тресни!»

Когда собирал последние пригоршни, в глазах прыгали огоньки, каждый листочек казался сверкающей ягодой.