Помоги проекту - поделись книгой:
Зацепив «грев», он подал сигнал, и вор в законе Залепа, через чугунный стояк тюремной канализации, потянул в свою камеру сало, табак, сухари, спички и прочую каторжанскую утварь, запрещенную в камере смертников. Следом за отправленным «гревом» обратно от Залепы вернулась и предсмертная «малява».
Фикса снял с «коня» «маляву» и, подойдя ближе к окну, прочитал:
Всем ворам, цветным, фраерам, шнырям, сукам, чушкам и петушкам.
Братья каторжане и вся кичмановская босота. Я, вор в законе Залепа-Смоленский, коронованный три года назад в централе Находки самими ворами Семой-тульским и Гурамом-ростовским. Меня ждет «стенка» и мои пятки уже смазаны зеленкой. В свой последний час, хочу проститься с вами и пожелать фарта в деле нашем.
Каторжане, суки легавые спят и видят, как мы будем шинковать заточками на зонах друг друга в сучьих войнах. Я призываю вас всех «чалиться» правильно и на сучьи привады не клевать. Уважать то, что старыми ворами создано было. Мужиков, шнырей и шпилевых фуфлыжников по беспредельно не опускать, ибо петухов и козлов на зонах и так хватает. С того момента, как мне суки мусора намажут зеленкой пятки, углом на «Американке» советую назначить Ферзя из хаты 83. Рамсить и держать общак доверяю ему.
Прогон этот скинуть по всем хатам, бурам, трюмам и этапам.
— Я, че-то, не понял!? — взвился один из каторжан по кличке Синий. — Ты, фраер дешевый, на зону ни одной ходки не имеешь, а в цветные лезешь! Ты, урка, сперва баланды лагерной вдоволь хлебни, а потом мни себя положенцем правильным…
Эти слова, сказанные каким-то «бакланом», больно тронули душу Фескина, и он, не удержавшись от обидных слов, в долю секунды выхватил заточку из-подушки и воткнул её в глотку Синему.
Синий захрипел, и кровь пузырями мгновенно заклокотала из раны. Он схватился за горло, желая заткнуть рану ладонью, но его ноги подкосились, и он рухнул задницей на бетонный пол камеры. Синий сидел полу, опершись спиной на шконку, а кровь, черная и густая, обильно текла из пробитого горла, прямо на купола собора наколотого на груди. Он, задыхаясь, корчился от боли и хрипел, выкатив свои глаза из орбит. Воздух вместе со стоном выходил из пробитого в горле отверстия, и из-за этого все слова превращались в забавный свист и странное бульканье.
Свою кличку Синий получил за цвет кожи. На его теле, наверное, не осталось ни одного свободного места, которое не было бы покрыто татуировками. Купола храмов, ангелы и прочая церковная лабуда перемешивались с русалками и змеями, которые своими телами обвивали кинжалы. Довольно примитивные рисунки покрывали всего Синего и этот винегрет, даже у первоходов вызывал только смех и никакого интереса и страха.
Фикса, подойдя к двери камеры, ногой постучал в нее. На его стук не спеша подошел дежурный вертухай и, открыв, спросил:
— Чяго тебе, урка, надо?
— Веди лепилу, мусор, у нас один крендель вскрылся. Прокатал сука фуфлыжник в карты и решил таким макаром с хаты свалить на больничку.
— Он еще не зажмурился?
— Нет, но уже скоро, наверное, кони нарежет, — сказал Фикса, без всякого чувства сострадания к сокамернику.
За дверью послышался трубный и гулкий голос вертухая.
— Васька, Васька сука, давай санитара в восемь три, шпилевой вскрылся. Видно большие бабки братве продул, сучара!
Через несколько минут, громыхая замками, дверь камеры открылась. Два шныря с носилками из тюремной обслуги вошли в хату и замерли в ожидании вердикта санитара.
— Чего стоим, грузим и на больничку, — сказал санитар, перевязав глотку Синему, который уже от потери крови был бледен, словно простынь первой категории.
Шныри, хлюпая «гадами» по луже крови на полу, кинули тело арестанта на носилки и уже хотели вынести его вперед ногами, как стоящий возле двери вертухай, проорал:
— Вы шо, петухи, он же еще живой! Давай разворачивай оглобли!
Шныри послушно развернули носилки и вынесли его из камеры.
— Фескин, что мне сказать корпусному? — спросил вертухай, закрывая двери.
— Вскрылся фраер, — ответил Фескин, и незаметно сунул охраннику в руку червонец.
— Заметано! — ответил охранник и закрыл тяжелые кованые двери.
— Ну что, босота! Все в курсах, что прогон по киче нужно раскидать? — спросил сокамерников Фескин, предчувствуя, что с этой минуты он уже наделен воровской властью.
Уже через несколько минут прогон, написанный Залепой, копировался арестантами. Дед, по кличке Хирувим, плевал на химический карандаш и старательно своим желтым от табака пальцем выводил на клочках бумаги то, что написал вор. Как только работа была сделана, несколько «воровских прогонов» двинулись по тюрьме различными путями. Некоторые с помощью хлебного мякиша крепились к днищу алюминиевых мисок, выдаваемых «баландерами» в обед, другие, с помощью «коней», перебрасывались в соседние камеры через решетки.
Со стороны можно было наблюдать, как десятки нитей опутали наружную сторону тюрьмы и по этим нитям, словно по дорогам, двигались «малявы» из одной камеры в другую. Вертухаи бегали вокруг корпуса с длинным шестом, вооруженным металлическим крючком, и обрывали «дороги» наведенные арестантами. Но взамен оборванных, вновь и вновь появлялись новые, и вся эта круговерть продолжалась бесконечно, сводя усилия вертухаев на нет.
К вечеру того же дня, когда «воровской прогон» уже достиг почти всех камер тюрьмы, двери в хату восемь три с лязгом открылась, и в дверном проеме появились двое НКВДешников, пристально в полумраке осматривая заключенных из-под козырьков своих синих фуражек.
— Что зеньки лупишь, мусор? — послышался голос Сивого. — Говори, че надо!
— Фескин! — обратился охранник. — На выход!
— С хотулями?
— Нет! Пока без хотулей! Кум зовет! — сказал вертухай. — Базарить будет по душам.
Фескин слез с нары и, накидывая на ходу рубашку, вышел из камеры, заложив руки за спину.
— Лицом к стене! — скомандовал один из охранников.
Фескин послушно повернулся лицом к стене, продолжая держать руки за спиной. Один из охранников ощупал его одежду сверху вниз, а другой тем временем закрыл камеру и ткнул большим ключом его в бок.
— Вперед! — скомандовал властный голос охранника, и Саша Фескин под конвоем вступил на чугунную лестницу, ведущую на первый этаж.
Корпус «Американки» напоминал большой квадратный стакан из красного кирпича. Огромные стеклянные окна с первого по третий этаж находились напротив друг друга. По периметру трех этажей выступал металлический балкон с перилами. По центру тюрьмы с первого этажа шла широкая чугунная лестница. На каждом этаже находилось порядка 30 камер, в которых шла своя уголовная жизнь.
Кабинет «кума», как называли «урки», начальника оперативной службы тюрьмы, располагался на первом этаже. Идущий впереди охранник, открыл двери в кабинет и доложил по уставу:
— Товарищ майор, заключенный Фескин, по вашему приказанию доставлен!
— Давай сержант, заводи нового положенца, — сказал майор. — Хочу на нового пахана взглянуть. Цвет блатного мира, мать его…
— Вперед! — скомандовал вертухай, толкнув Фиксу в спину.
— Ну что, Фескин Саша-Ферзь, проходи, присаживайс, — сказал майор и указал на стул, прикрученный шурупами к полу.
Фескин, сев на стул, закинул ногу на ногу. Его растоптанные ботинки без шнурков вывалили свои языки, обнажив голые, без носков ноги. На правой ноге, на косточке красовалась татуировка паука, что говорило о его принадлежности к воровской, то бишь блатной масти.
— Что, начальник, надо!? — нагло спросил Фескин.
— Я слышал, ты сегодня в паханы произведен!? — спросил кум, присаживаясь за стол напротив Фескина.
— А че, вам в падлу мое положение? Решил, начальник, с первого дня меня под пресс? Да я плевать хотел на твой пресс! Я выбрал свою каторжанскую долю, вот и буду тянуть срок, как путевому пацану полагается, — сказал Фикса, почесывая под мышкой укусы клопов и бельевых вшей, кишащих в одежде арестантов.
Майор улыбнулся и, открыв стол, достал пачку папирос, кинув их перед арестованным.
— Закуривай!
Фескин взял пачку и, вытащив папиросу, дунул в гильзу со свистом, затем сжал её зубами и прикурил. Несколько раз он языком перевел папиросу из одного уголка рта в другой, стараясь этим показать свой гонор.
Майор улыбнулся и сказал:
— Ты, себя в зеркало видел? Что ты тут куражишься передо мной, словно вошь лобковая на гребешке? Я тебе что, фраер дешевый!? — спросил майор, видя как Фескин, изгаляется перед ним.
— А че!?
— А не че! Хер тебе через плечо! Ты, сопляк, когда еще мамкину юбку держал своей ручкой, я уже банду братьев Левшовых громил… Мне базарить с настоящими ворами намного приятней, чем с дворовой шантрапой. Если бы твой подельник, не был сам Залепа-Смоленский, то сидел бы ты сейчас в семь шесть и кукарекал на параше, как живой будильник. А так гонор из тебя воровской попер! А ведь ты, Фикса, не вор, ты, скорее «баклан»…
— Обоснуй начальник! А то я сейчас….
— Ты, сейчас можешь угодить только в БУР. Посидишь на киче, на воде и хлебе, вот тогда и поймешь, что с кумом дружить нужно, а не лаяться. Я чул, что тебя Залепа сделал паханом?
— Было! — коротко ответил Фескин.
— А ты, знаешь, что все положенцы с нами дружат?
— Ты, че начальник, туфту гонишь? Я в твои байки не верю! Чтобы блатные на кума шпилили, да мусорам стучали, как суки лагерные? Че-то тут ты, фуфлишь, — сказал Фескин, пыхтя папиросой.
— Тебя стучать никто не заставляет, у нас своих стукачей хватает, а вот махновщину пресекать, это уже браток твоя забота. Сам Залепа тебе зеленую дал… Так вот и уважь вора, делай то, что он просит. Мужика не гнобить, поборами не заниматься. Петухов не обижать. Да и с суками на ножах не сходиться… А то и они могут пырнуть в бане в кадык, как ты Синего, хрен оклемаешься. Что думаешь, я не знаю, кто ему заточку в глотку воткнул?
«Синий, сука продал», — подумал Фескин и тут же сказал. — А не хрен было ему мою матушку вспоминать! Вот и нарвался сука на заточку…
— Не в Синем дело, Фикса! Ты теперь преемник вора на «Американке», теперь тебе суждено рамсить с босотой. Я не хочу, чтобы тебя в зоне на заточки подняли за махновщину…
На какое-то время Ферзь задумался. В словах мусора была заложена истина, от которой ему самому уйти было невозможно. Не смотря на свои восемнадцать лет, он уже имел положение в тюремной иерархии, что давало ему перспективы карьерного роста в настоящие воры в законе.
— Я понял тебя, начальник, — сказал Фескин и, взяв со стола пачку «Беломора», сунул её себе в карман.
— Для начала хочу тебя предупредить, что сученые тебе жизни не дадут. Так что подтягивай к себе «торпед с огромными кувалдами», которые масть воровскую охранять будут. Для меня ведь самое главное, чтобы вы на корпусе не баловали. А когда на этап, на зону пойдете, то там дело конвоя… Они долго не цацкаются, за малейший косяк, пуля в лоб и на цвинтар с номером уголовного дела на пятке, понял?
— Блефуешь, начальник! Я по базарам знаю, какая жизнь на зоне! Залепа в Магадане рыжье мыл! Там, за хороший кусок рыжухи и пайка баланды двойная и срок косят на треть.
— Косят, косят, да только сукам и мужикам, а такого блатного брата как ты, держат в отдельных бараках. Вам же ворам работать в падлу. Вот только тем приписочкам, по трудодню, которыми вы раньше занимались и за которые срока вам резались, пришел конец. Работяги теперь, от воров и блатных, в других бараках чалятся, и пахать на вас не будут…
— Я, начальник, вор, и как мне предписано судьбой, так пусть оно и будет, — сказал Фикса. — Время покажет и рассудит…
Майор нажал кнопку под столом и в кабинет вошел сержант-вертухай.
— Вызывали!?
— Да, Васильев, веди этого босяка в камеру. Пусть еще ума набирается. Придет время, сам на стрелку напросится, — сказал майор, закинув хромовые сапоги на стол.
Вертухай подошел к Фиксе и сказал:
— Руки за спину… Вперед!
Повинуясь охраннику, Саша Фескин скрестил свои руки за спиной и вышел из кабинета.
Он шел, глядя на свои ботинки, из которых так и норовили выскочить его босые ноги. Хлопая «гадами» по чугунной лестнице, Фескин поднимался наверх в сопровождении вертухая. Вдруг на площадке второго этажа он столкнулся, до боли знакомым ему человеком, который, так же как и он шел под конвоем. В одно мгновение он узнал отца своего заклятого врага Краснова. Да, несомненно, это был отец Червонца. Поравнявшись с ним, Фикса поздоровался:
— Здрасте, Леонид Петрович, — сказал Фескин, улыбаясь на всю ширину рта.
— А, Саша, здравствуй, здравствуй! — ответил Краснов. — Ты как здесь?
— Что ты лыбу давишь, профура? — и тут же ногой от конвоирующего вертухая получил в бок хромовым сапогом.
— Ты че, сука, мент делаешь? — заорал Фескин и, опустившись на колени, нанес удар в пах охраннику. Тот взвыл от боли и, схватившись за свои яйца, присел. Второй охранник, стоявший за спиной «положенца», сжав связку ключей от камер, со всего размаха ударил ими Сашку по голове. Фонтан искр и нестерпимая боль прокатились от затылка до самых пяток. Фескин упал, и уже четыре хромовых сапога стали избивать его, лежащего на площадке между этажами.
— Что же вы, мужики, делаете? — вступился Краснов, и ударил одного из вертухаев в челюсть.
Краем глаза Сашка видел, как отец его недруга, его врага Валерки Краснова, тянет за него «мазу». Что было после, он уже не помнил. Что-то очень тяжелое опустилось на его лицо, и он в тот же миг сорвался в черную бездну беспамятства.
Очнулся Фикса от жуткого холода, тело бил озноб. Сквозь залитые запекшейся кровью щели глаз, он осмотрелся и увидел лежащего рядом мужика, который дышал, словно собака на летнем солнцепеке. Вся его голова напоминала большой кусок фарша. Сквозь короткие волосы просматривались многочисленные раны, которые были залиты черной засохшей кровью.
«Вляпался», — подумал Фескин и, превозмогая боль, сел на дощатый настил. Достав пачку «Беломора», изъятую у кума, он закурил. Голова ужасно болела. Кровь от раны окрасила всю рубаху, из-за чего та стала словно фанерная.
— Вот же суки, как бьют больно! — сказал сам себе Фескин. — Эй ты, мужик, где я? — спросил он лежащего рядом человека.
Тот ничего не ответил.
— Ты часом не нарезал кони? — вновь спросил Фескин и толкнул его в бок. Вместо ответа он услышал глухой грудной стон. Из любопытства, Сашка перевернул мужика и узнал отца Краснова.
Это он бил вертухаев, когда те накинулись на новоявленного блатного положенца. Это он, тот летчик-майор РККА, в которого еще с детства он был влюблен, как в эталон настоящего мужчины.
Сашка рос без отца и всегда завидовал Валерке Краснову, что его отец летчик-офицер ВВС РККА, которого даже возят на работу в черной машине. Который учит Валерку стрелять из нагана, и от этой зависти он еще больше ненавидел Червонца, ненавидел их любовь с Ленкой. Да и связался с вором Залепой только из-за этой злой зависти-ненависти, чтобы доказать, что он круче, что он сильнее.
Непонятка овладела его сознанием, и он коснулся своей рукой щеки бывшего майора, которая за месяц поросла грубой щетиной. В эту секунду в его сознании что-то перевернулось. Блатной гонор растаял, словно утренний туман, а сердце сжалось от сострадания к Леониду Петровичу.
Несколько раз подряд Фикса затянулся, словно обдумывая план своих действий и, втянув последний раз табачный дым, бросил окурок на пол. К своему удивлению он услышал, что окурок упал с каким-то странным шипением. Приглядевшись, Фикса увидел, что черная вода залила половину камеры. При свете тусклой лампочки и света исходившего из маленького окна, он увидел вздувшиеся трупы крыс, которые плавали на поверхности, словно рыбацкие поплавки. Вперемешку с крысами на поверхности прорисовывались странные колбаски цилиндрической формы.
— Говно, говно, это же говно! — заорал он и, дотянувшись с настила до двери, стукнул в неё ногой. Ботинок без шнурков, сорвался с ноги и, хлюпнув, упал в воду, добровольно присоединясь к дохлым крысам и человеческому дерьму, влившись в их зловонный коллектив.
— Сука, сука, сука!!! — заорал взбешенный Фикса.
В этот момент, что-то заурчало, захлюпало и, вглядевшись в темный угол камеры, Сашка заметил, как из разбитого чугунного стояка тюремной канализации вывалились новые порции свежего человеческого дерьма, которое тут же поплыло по камере.
— Суки, суки, хорош срать! — заорал он и, сняв оставшийся ботинок, стал неистово стучать им в стену, надеясь что его кто-то услышит.
Лежавший на настиле майор Краснов вновь застонал, и сквозь стон, сквозь какой-то гортанный хрип еле прошептал:
— Пить, пить…
Фикса вновь закурил, стараясь осмыслить сложившуюся ситуацию. В голове была только одна мысль, она крутилась, словно акробат на перекладине, не давая его разуму покоя. Валеркин отец и он… Это было каким-то сном, какой-то страшной шуткой его воровской судьбы.
До крана с холодной и чистой водой было всего два метра. Она текла фактически не переставая, но чтобы достать её, чтобы утолить свою жажду и спасти отца этого «ботаника» и хлюпика Валерки Краснова, нужно было сейчас вступить своей ногой в это дерьмо, которое плавало по всей камере. Представив себя по колено в вонючем говне, Фиксу даже стошнило. Он вскочил и, встав на четвереньки на краю настила, стал блевать, возвращая скудную тюремную баланду. Рвотные спазмы стали вырывать из него куски кишек, остатки тюремной пайки, и то жалкое количество желудочного сока, который еще не успел переварить скудную пищу. Его сердце в этот миг колотилось в бешеном ритме, и, не смотря на жуткий холод, обосновавшийся в этой камере, его пробил пот.
— Пить, пить… — вновь простонал майор Краснов.
И этот его стон еще больше натягивал Фиксины душевные струны. Сейчас он мог попросту отвернуться от него, мог отказать в помощи и даже задушить этого побитого вертухаями майора. Он мог вообще не обращать на него никакого внимания.
Пусть дохнет… Пусть себе дохнет, ведь он, без пяти минут вор в законе знал, что ни местная Каторжане, ни его блатные кореша, никогда не осудили бы его за этот поступок. С другой стороны — как же Валерка!? Хоть он и был его враг детства, хоть он и увел у него самую красивую девушку на свете — Ленку, все же, в душе Сашки Фескина, в его сердце было то, что толкало его к этому крану с водой, не смотря даже на плавающие по камере человеческие фекалии.
Фикса знал, что на смоленском централе есть такая хата, где жажда и голод ломали человека, заставляя его опускаться не только в дерьмо, но и духом, и подписывать то, что гарантировало арестанту глоток свежего воздуха, да чистой воды. Сашка не знал, да, наверное, не верил, что сам может угодить в это место, и это как назло свершилось.
— Пить, — чуть тише простонал майор, и Фикса понял, что сейчас время пошло уже на минуты.
Поделиться книгой: