Я - Русский офицер!

— По тебе Сашка, давно тюрьма плачет!

Фикса делал ужасную гримасу и, передразнивая сквалыжных старух, резко отвечал:

— Не построили еще ту тюрьму, которая по мне зальется горькими слезами!

Пророчество тетки Фрузы сбылось. И когда два милиционера выводили Фиксу из дома в «воронок», бабки, сидящие на лавке, от умиления даже захлопали в ладоши, приветствуя Фескина, словно артиста смоленской филармонии. Тот зло покосился на старух и сквозь зубы прошипел:

— Я еще вернусь! И на моей улице обернется машина с тульскими пряниками! А вам, старые, пусть воздастся сполна за ваше дешевое злорадство.

— Давай вали, вали на свою «Американку» Пряник ты, тульский! — отвечала тетка Фруза, держа руки на своей широкой талии.

Корпус «Американка», Смоленской тюрьмы, был построен еще в 1933 году по американскому проекту. Два здания из красного каленого кирпича в три этажа, высились почти в самом центре города за высоким пятиметровым забором, и своими коваными, железными решетками на следственных камерах наводили ужас на простого обывателя. О смоленской тюрьме, слагались настоящие легенды. Ходил даже слух, что якобы в её подвалах, ежедневно приводятся расстрельные приговоры «Тройки», а по ночам охрана НКВД, в крытых полуторках, вывозит в Красный Бор или дальше, в лес под Катынь, трупы этих самых расстрелянных. Там, в охранной зоне отдыха санатория НКВД, многие расстрелянные, как и сотни польских офицеров нашли в те годы свое последнее пристанище.

За арестом Фиксы, тут же в этот же день последовал арест отца Краснова. Странное совпадение абсолютно разных событий, людской молвой было мгновенно перекручено и объединено в одно целое.

По поселку тут же поползли слухи, что отец Краснова, майор РККА, связан с бандитами и, что это якобы даже он убил из своего нагана заводского кассира, чтобы завладеть деньгами рабочих.

Впервые за все время Валеркиных полетов, Леди, ошарашенная этими событиями, спустилась с крыши голубятни. Она скромно стояла около Валеркиного подъезда в толпе местных зевак. Лена нервно теребила носовой платок, видя как НКВДешники в галифе и синих фуражках, выводили из дома Валеркиного отца.

Майор Краснов Леонид Петрович, под конвоем двух чекистов гордо вышел из подъезда, держа в руках небольшой узелок с вещами. Он, молча осмотрел собравшихся соседей и, увидев в толпе Леночку, крикнул через плечо стоявшего вокруг «воронка» конвоя:

— Леночка, дочка, береги Валерку, он любит тебя! Я знаю, что это какое-то недоразумение… Я думаю, суд во всем разберется…

В этот момент, стоявший рядом капитан НКВД, ударил майора кулаком в лицо. Леонид Петрович лишь пошатнулся, но не упал. Сплюнув сгусток крови из рассеченной губы, он вытер лицо рукавом офицерской гимнастерки и, прищурив глаза, сказал:

— Зря ты так, капитан, на людях-то!

Капитан втолкнул его в машину на заднее сиденье и влез следом. Сквозь еще приоткрытую дверь машины, он грубо выматерился на собравшийся вокруг народ, и громко, подчеркивая свое превосходство, хлопнул ею. Легковушка заурчала, выкинув из выхлопной трубы небольшое облачко сизого дыма, тронулась с места.

Еще несколько минут после отъезда машины, народ стоял молча. Непонимание, шок и жуткий нечеловеческий страх печатью отразился на лицах всех соседей. В ту секунду, стоящие около дома люди ощутили, что точно так же как и за майором Красновым, могут приехать за каждым из них. Так же, как и его, будут бить в лицо кулаком и прикладом «трехлинейки», и уже никто не сможет ни спасти, ни помочь.

Мать Валерия сидела на кухне, подперев голову руками. Её глаза уставились в бронзовый кран рукомойника, из которого капля за каплей вода падала в стоящую в мойке алюминиевую миску. В её руке дымился зажатый между пальцами окурок папиросы. По отрешенному взгляду, по растрепанным волосам и горящему окурку «Красноармейских» было видно, что женщина находится в шоке.

Лена тихо вошла в открытую дверь и осмотрела квартиру. Вещи были разбросаны, шкафы раскрыты, книги, ранее стоявшие на полках, кучей лежали на полу.

Леди аккуратно приподняла томик стихов Пушкина и бережно прижала к своей груди, вспоминая, как Валерка читал ей. Войдя на кухню, она увидела Валеркину мать.

Лена тихо поздоровалась, но к своему удивлению заметила, что женщина даже не откликнулась. Она продолжала так же молча сидеть, не обращая никакого внимания на девчонку, раскачиваясь взад-вперед своим телом, словно маятник от часов.

Ленка, видя невменяемость будущей свекрови, взяла из мойки миску с накапавшей водой, плеснула её прямо в лицо. В тот самый миг женщина очнулась, и, сделав глубокий вздох, сопряженный с каким-то грудным и внутренним хрипом — завыла. Нет, она не плакала, она просто выла — выла, словно верная собака над телом своего умершего хозяина. Её зубы стучали, будто её бил сильнейший озноб, и сквозь этот жуткий стук из её груди вырывался истошный волчий вой. Слезы постепенно появились на её глазах, и Светлана Владимировна перестав выть, заплакала. Ленка присела рядом и облегченно вздохнула. Она обняла свою будущую свекровь за плечи, и, прижавшись к ней, так же пустила слезу горечи.

Валерка после полетов возвращался домой. Соседи по дому и дворовые пацаны молча смотрели ему вслед, ничего не говоря. Лишь странный, предательский шепот слышался за его спиной. Было такое ощущение, что народ сторонится его словно прокаженного или больного смертельной чумой. Идущий рядом с Красновым Синица, крутил своей головой ничего не понимая.

— Слышь, Валерик, а чего это они!? — спросил Синица, глядя на соседей.

— Да хрен их знает, — отвечал Краснов, удивляясь происходящему. — Может, помер кто?

— Да ну ты! Тоже скажешь. Я страсть, как покойников боюсь, — сказал Синица и еще ближе приблизился к Червонцу.

— Дурень ты, Синица, бояться нужно живых, а покойники они самые смирные. Лежит себе в гробу и ему ничего от тебя не надо.

— Нет, все равно боюсь! Я читал, что есть какая-то Дракула, которая тоже была покойником. А потом вдруг ожила и давай из людей пить живую кровушку. Своя-то уже была холодная, вот ему горяченькой и хотелось!

— Дракула — мужик, граф был такой мадьярский или румынский. Он то и пил кровь людскую…

В какой-то миг Краснов остановился, видя, как тетка Фруза при виде его, отвернула свой взгляд. Что-то острое кольнуло в сердце и Валерка, словно пуля влетел на второй этаж. Дверь в квартиру была открыта. Краснов-младший осторожно переступил порог и втянул свое тело в коридор. На кухне сидела заплаканная мать и такая же зареванная Ленка.

— Что случилось, мам? — спросил Валерка, входя на кухню.

При виде его из глаз матери вновь хлынули потоки слез. Следом за матерью заплакала и Леди.

— Да что же тут произошло, скажет мне кто или нет!? — вновь спросил Краснов, уже выходя из себя и срываясь на крик.

— Сыночек, батьку твоего арестовали, — сказала мать, вытирая слезы краем фартука. — НКВД его забрал.

Тут до Валерки дошло то, что говорил ему Синица. В этот момент к его горлу подкатил какой-то колючий и отвратительный ком. Он словно плотина перекрыл глотку и душил, душил Краснова, подобно пеньковой петле. После недолгой борьбы с временным недугом он вдохнул полной грудью и с каким-то странным гортанным хрипом еле вымолвил:

— Когда!?

— Два часа назад, когда ты в клубе на полетах был.

— А Фескин!? — спросил Краснов.

— Фескин твой, бандит и никакого отношения к папе не имеет, — сказала мать, привстав из-за стола.

— Ничего не понимаю. Синица говорил, что арестовали Фескина. Причем тут отец!?

— Фескина арестовала милиция из отдела по борьбе с бандитизмом, а отца — чекисты.

Тут до Валерки дошло, что отец-то и стал жертвой какого-то злого навета. Не зря Синица говорил, что дядя Жора, местный участковый, по пьянке, выказывал свое недовольство. Якобы Родина и сам товарищ Сталин обделили его, и что он, как милиционер и бывший красноармеец-буденовец, достоин лучшей доли в социалистической стране, за которую он в гражданскую проливал свою кровь. А этот выскочка, военпред Краснов, занимает трехкомнатные апартаменты, да еще на работу на казенной машине ездит и с немцами шашни какие-то заводит, видно Родину им частями продает.

Белая пелена в тот миг накрыла сознание Валерки. Схватившись за дверной косяк, он присел на корточки в дверном проеме. Что-то непонятное и неопределенное крутилось в те секунды мозгу, и картины страшного ареста отца поплыли перед глазами, словно миражи в жаркой пустыне. Не удержавшись на ногах, Валерка упал. В тот миг он вообще не контролировал своих действий. Он всем своим нутром, всей своей душей ощутил ту сыновью боль, которая гложет сердце в минуты скорби по близкому человеку. Словно через толщу воды до его слуха докатился истошный вопль матери. Уже ничего не осознавая, Валерка покатился в черную пропасть, инстинктивно хватая воздух широко открытым ртом.

Видя состояние сына, мать и Ленка бросились к Валерке, желая подхватить его. Но тело Краснова-младшего обмякло, и он с грохотом упал на пол.

Очнулся Валерка от странного холода, лежавшего на его лбу.

«Тряпка мокрая», — подумал он сквозь пелену, накрывающую его сознание.

Полотенце, пропитанное водой, неприятной холодной влагой касалось лица, подбородка и шеи и это холодное и мерзкое неудобство, привело его в чувство.

Валерка, скинув полотенце, приподнялся. Мать, сидевшая рядом, схватила его за плечи и уложила сына вновь на подушку.

— Лежи сынок! Не стоит подниматься.

— Что со мной? — спросил Валерка, касаясь рукой материнской щеки, по которой текла крупная слеза.

— Ты был в обмороке, — ответила мать и, перехватив руку сына, нежно поцеловала её. Она прижала её к своей щеке и с глазами полными слез, посмотрела ему в глаза. — Отца арестовали по подозрению в шпионаже.

Тут Краснов вспомнил, как Синица говорил о неудовольствии местного участкового дяди Жоры. В эту секунду в его душе словно что-то взорвалось.

— Я убью эту сволочь! Контра белогвардейская! Я знаю, кто написал на него донос. Подонок! — стал выкрикивать Валерка и, вскочив с дивана, бросил мокрое полотенце на спинку стула. — Я знал, знал, что он настоящая тварь! Прикрывается сука удостоверением, а сам хуже того же вора Залепы! Но тот-то хоть вор в законе, а этот? Это настоящий гад, оборотень в погонах! Днем служит Родине, а по ночам приворовывает из товарных пакгаузов на «сортировке».

— Тихо, тихо не кричи, соседи услышат и донесут этому милиционеру. Будет он потом и на тебя доносы строчить в НКВД. А я, я же не могу потерять двух мужиков, — сказала мать, держа сына за руку.

Краснов-младший был в гневе. Он ходил по комнате взад и вперед и на ходу хватал какие-то вещи. Подержав, он тут же с остервенением бросал на место и вновь продолжал свои движения.

Все эти трагические для семьи Красновых минуты Ленка сидела молча. Она с сочувствием и жутким страхом наблюдала за Валеркой, и опять нервно руками теребила носовой платок, стараясь за этим занятием уйти от горести событий. Ей показалось, что он, её Валерка, как-то мгновенно изменился и даже повзрослел. Из веселого и беззаботного семнадцатилетнего юнца, он в этот миг превратился в настоящего мужика, с печатью силы воли и непоколебимого духа на лице. Оно сделалось суровым, глаза как-то сузились, словно у хищника в момент охоты на жертву и все в его поведении говорило, что теперь он является материнской опорой и надеждой.

Впервые в жизни Валерка, в присутствии матери, достал из кармана пачку папирос, дунул в гильзу, и с силой сдавив её своими зубами, закурил, хотя раньше никогда не делал этого.

Сидевшая на диване мать, видя сына курящим, удивилась, но ничего не сказала. Она смолчала, поняв в ту самую секунду, что Валерка уже не тот мальчик, которого она нежно целовала в родильном доме и кормила своей грудью. Её сын вырос, и теперь сам решает, что ему делать, как настоящий взрослый мужчина.

— Ты, давно куришь? — спросила она.

— Скоро уже год.

— А если узнает отец? — хотела вдруг сказать мать, но осеклась на последнем слове, вспоминая кошмар сегодняшнего утра.

— Я, наверное, пойду домой? — спросила Ленка, уже привстав со стула.

— Сиди! — властно сказал Краснов-младший и, тронув её за плечо, усадил на место. — Ты, Леночка, сейчас очень нужна мне и матери. Неужели тебе непонятно?

— Хорошо, я побуду у вас еще немного, — покорно ответила Леди, вновь взяв в руки платок и продолжая нервно теребить его.

— Так девушки… Слезами горю не поможешь, а кушать надо. Давай мать, накрывай стол, питаться будем и думать, как нам жить дальше. На сытый желудок оно ведь лучше всего думается, — сказал Валерка словами отца, показывая, что теперь ему предстоит стать во главе семьи Красновых.

В эту самую минуту мать окончательно убедилась, что теперь сын стал главой семьи и теперь только он в состоянии принимать твердые мужские решения. Приподнявшись с дивана, мать глубоко вздохнула и, поправив фартук, впервые за целый день улыбнулась. Подойдя к сыну, она поцеловала его в щеку и сказала:

— А все же, какой ты у меня, уже взрослый — сынок!

Смоленский централ

Следственная камера 83 смоленского централа утопала в табачном дыму. Он, словно туман, висел в пространстве замкнутой комнаты и, перемешиваясь с запахом мочи, исходившей от тюремной «параши», выедал глаза арестантам.

В духоте этой зловещей и жуткой атмосферы кипела совсем другая жизнь. Урки, воры по пояс голые, сидели на верхней наре и азартно резались в самодельные карты, склеенные из тетрадных листов при помощи прожеванного хлебного мякиша.

Тусклая лампочка Ильича, вмонтированная за решетку в противоположную стену, лишь обозначала присутствие в камере круглосуточного света. Глазок в камеру, он же «волчок» или по-арестански «сучка», раз от разу открывался и в нем появлялось недремлющее око местного вертухая.

— Че, лягавый, зеньки пялишь!? Заваливай к нам, в «буру» скинемся на твои «прахари». Мне как раз по фасону будет в них в Магадан этапом в лагерь канать! — крикнул Фикса заглянувшему в камеру охраннику.

После недолгой паузы от деревянной двери, обитой железом, послышался щелчок. Окно «кормушки», окна для передачи продуктов, открылось и в камеру заглянуло полное и красное лицо вертухая.

— Ты что ли, Саша Фескин? — обратился он к Фиксе.

— Не Фикса, а Ферзь! Понял, мусор!? — сказал он ехидно, перекидывая окурок «Беломора» из одного уголка рта в другой…

— Такой как ты, Ферзь, может на хер… сесть, — улыбаясь, ответил охранник и, обнажив свои желтые лошадиные зубы, заржал.

— Ты, мусор, за базаром-то следи. Как бы тебя самого на кожаный кинжал не натянули, — огрызнулся Фескин, улыбаясь. — Скину маляву на волю, и тебя пришьют в подворотне, словно барашка.

— Поди ко мне, Ферзь сраный… Базар у меня к тебе от вора.

Фескин лениво слез со нары и, выплюнув папиросу в парашу, демонстративно вальяжно подвалил к «кормушке».

— Чяво надо, лягавый? — спросил он с чувством блатного гонора и выпустил остатки дыма в лицо охраннику.

— Слушай меня, блатота хренова, — ответил вертухай. — На первом этаже в камере смертников сидит твой поддел — Залепа. Он тебе маляву притаранил. Просил, чтобы ты подсуетился насчет «бациллы» и курехи. Голодно ему на строгаче. Уважь мужика, он же под «вышак» катит. Все на себя гребет. Тебя видно отмазать хочет.

— Базара нет. Для блатного кореша мне ничего не жалко, — сказал Фикса, и незаметно взяв маляву в рот, следом за ней сунул новую папиросу.

Кормушка с грохотом закрылась, и Фикса вновь ловко влез на железную нару.

— Что мусору надо было? — спросил один из уголовников.

Фикса тут же, во всего размаха, ударил его в глаз ногой, да так сильно, что тот слетел со второго яруса на бетонный пол. Фикса кинулся на него, нанося руками удары по голове.

— Что ты, сука, мне кумовские вопросы задаешь!? Захочу, скажу. Ты, часом, не стукачек засланный? Может ты, какой подсадной или ссученный?

— Да ты что, Ферзь? Я же так, для интересу!

— Для интересу только кошки трахаются, а потом у них котята появляются, — гневно орал Фикса.

Подобные разборки между уголовниками были не редкостью. Почти каждый день в тюрьме кто-то умирал от побоев или был прирезан ночью остро заточенной ложкой. Блатные, как правило, в целях своего лагерного благополучия шли не только по всяким там мужикам, тянущим срок за колосок или килограмм картошки с колхозного поля, но и по трупам. Охране тюрьмы было все равно, сколько преступников за ночь загнулось. Меньше народу — спокойней была вертухайская жизнь!

— Эй, мужики, под нами в камере смертников вор в законе Залепа чалится. Ему по Сталинскому указу вышак светит за то, что копилку заводскую на гоп-стоп поставил. Голодно ему, кишка гнетет, а по хозяйской пайке и подыхать в облом. Соберите каторжанину «грев»: «бациллы», да табачку ядреного. Пусть Залепа, перед концом хавчика сытного хапнет. С набитой кишкой оно и подыхать веселее!!!

После слов сказанных Фиксой, мужики молча полезли в баулы. Кто достал горсть ржаных сухарей, кто сала, кто самосада рубленого вручную. Весь нехитрый мужицкий скарб перекочевывал на Фиксину «шконку», где тот умело закручивал «грев» в листы старых газет. После чего, разогрев в кружке парафиновую свечу, обильно смочил связанные колбаски каторжанского «грева» в расплавленном парафине.

— Ферзь, коня тащить или ногами перебросим? — спросил Сивый.

— Тяни Сивый, коня! А ты, ханыга, давай лезь на «парашу», — сказал он сидящему на первой наре бичу неряшливого вида. — Будешь толчок откачивать.

Хилый дедок с козлиной бородкой подошел к «параше» и трижды кружкой ударил по чугунному стояку. После чего, дождавшись ответа снизу, вытащил из-под умывальника старую шапку-ушанку и, взяв её в руку, словно поршнем резко выдавил воду из очка. Фикса встал на колени и проорал в освобожденное от воды очко сортира.

— Эй, Залепа, кидай коня на четыре метра!

Из чугунного стояка гулко, словно из преисподней, послышалось:

— Понял… Готов!

— Давай, Хирувим, коня.

Сивый, откуда-то из-под нары, вытянул плетеную из шерстяных носков и свитеров самодельную веревку. К концу веревки были привязаны щепки, наструганные из продуктового ящика. Щепки располагались таким образом, что расстояние между ними было примерно не более десяти сантиметров.

Фикса аккуратно просунул в очко параши веревку, скрутив её там кольцами по периметру трубы. После чего, взяв ведро с суточным запасом воды, резко вылил её в трубу. Веревка, уносимая её потоком, полетела на нижний этаж по чугунному стояку. От завихрения, создаваемого этим водяным потоком, щепки начали вращаться, наматывая веревки с третьего и первого этажа. В какой-то миг веревки перекрутившись, сцепились намертво.

— Есть! — заорал Фикса, натянув «коня», словно леску с попавшей на неё рыбой.