Помоги проекту - поделись книгой:
Но и эта мысль была ложной: фигуры состояли из разных материалов, плавно перетекавших из одного в другой… То, из чего все это вытесали, должно было иметь заранее определенную внутреннюю структуру, чтобы синее стало окном и дверью, а красное – карнизом и крышей. Так вырезают миниатюрные камеи из слоистых камней, выявляя светлые женские головки на темном фоне.
Я трогал и близко рассматривал стены. Они состояли из мраморов и гранитов, гвельфов и гибеллинов, из черного базальта и розового лабрадора.
Каким-то ужасом веяло от этого лабрадора, цветом напоминающего человеческое тело.
Была ложной и мысль о том, что город из камня высечен. Нет, я не видел никаких следов обработки: город рос и развивался сам, из какой-то странной подземной субстанции. Это было похоже на восковые натеки, только всплывающие снизу-вверх и формирующие в итоге целую, ровную свечу.
Почему-то отчетливым было впечатление, что все это именно растет снизу вверх, медленно встает, а не наоборот – растекается из уже готового создания. Только движение было незаметно, будто бы стрелка часов ползет.
Я подумал: а куда и зачем я иду по этим улицам? Почему я иду именно туда? И действительно ли улиц много, и мое пространство разветвляется, и у меня есть выбор, или все это – просто одномерный коридор с ярко раскрашенными декорациями?
Я резко свернул в боковой переулок, но он оказался тупиком. Я свернул еще и еще, но тщетно: все боковые проходы кончались бутафорией: глухими дворами, стенами или скалами, уходящими ввысь.
Один из переулков раскрылся в небольшую площадь, посередине которой стоял кальмар. Этот каменный кальмар, точнее, статуя кальмара, была водружена на невысокую черную плиту, опираясь на нее мощными щупальцами, напоминающими эрегированные фаллосы.
И тут я услышал далекий женский крик… Я понял, что город строится специально для меня, что эта улица – ловушка, и ведет она меня к какой-то своей цели, заранее определенной и страшной. Я шел и все отчетливей слышал крики и стоны истязаемого существа.
Внезапно город кончился входом в туннель. Я увидел просторный зал, щедро освещенный через круглое отверстие в потолке.
Посреди зала женщина лежала на полу. На нее напал огромный черный кальмар, он душил и мучил ее, она громко кричала.
Я бросился вперед, но замер в нескольких шагах, потому что влип во что-то вязкое, слизистое, сильно держащее мое тело на месте. Я не сразу понял, что эта женщина – ты… Я бился в невидимой паутине – в нескольких шагах от места, где ты умирала.
И вдруг ты увидела меня. В твоих глазах стояли слезы боли и отчаянья, твой взгляд умолял, заклинал, приказывал… Ты простерла ко мне руку с дрожащими пальцами…
В этот миг чудовище повернуло голову и тускло посмотрело на меня, выпустив чернильный заряд тошноты и страха, мгновенно выбросивший меня на поверхность реальности, со всем моим позором, бессилием, болью… Я проснулся в ужасе и тоске.
[Конец]
Смутно помню, когда я написал этот рассказ. Если честно: я вовсе его не помню. Судя по почерку – ровный, крупный – это было где-то лет в двадцать пять-семь. После тридцати мой почерк изрядно испортился, измельчал, наклонился, обуглился – от пьянства, что ли? Или просто вместе с моей юностью ушел из меня какой-то другой человек… Ушел, плотно закрыв за собой дверь, не оглянулся на меня.
Мысль № 6
Боже мой, как ясно я помню спину ее, уходящей Аннушки моей! Это было где-то за год до расставания. Мы должны были встретиться в ЦДЛ, я шел от метро. И вдруг увидел ее впереди: в длинной коричневой шали с бахромой, медленно идущей по льду.
Я не стал ее нагонять, а просто двигался за нею, играя в тень. Помню, пришла мне тогда мысль: это репетиция расставания, кадр из будущего.
Я знал, что должен расстаться с нею. Вычеркнуть ее из мой жизни. Я не мог выгнать ее. Я ждал, когда она уйдет сама.
Мысль № 7
Я бы мог сочинять какую-нибудь православную или патриотическую чушь для толстых журналов, или демократическую чушь для других толстых. Мог бы стать жанровым – сочинять, словно какой-то Тюльпанов, мерзкие детективы с пятьюстами слов запаса, женские романы, нон-фикшен какой-нибудь – о том, как стать богатым и счастливым, об одежде, еде и жилье… Возможно, я бы так и делал, если бы не имел постоянного пожизненного дохода.
Впрочем, вру, я и пытаюсь писать жанр, только не для денег, а для души. Проблема в том, что мои фантастические произведения настолько динамичны и остросюжетны, что сами себя пожирают, словно змеи, за хвост, где-то на пятом-шестом авторском листе. Издательства же (к примеру, крупнейшее в стране – «Эксмо») требуют минимум 8 листов. Казалось бы, нет проблемы: составь книгу из двух-трех произведений. Но беда (по-ихнему, по-молодому – «фишка») в том, что в одной книге должно быть одно произведение. Это значит, что нужно налить страниц на сто воды: подробно описывать интерьеры и одежды, гнать бессмысленные диалоги…
Я написал уже пять жанровых повестей или мини-романов, как их можно еще назвать. Ни одно издательство не заинтересовалось. Были такие, что очень хвалили, но сетовали, что объем не в формате и предлагали… Подлить немного воды.
Выходит, что и жанр я также пишу в стол. Кроме того, мои высоколобые коллеги, едва узнав, что я пишу жанр, преисполнились ко мне презрением. Им и в голову не приходит, что жанр можно написать хорошим русским языком. Оригинальный жанр. Читать мою фантастику они отказались. Тупик и пустота.
Мысль № 8
Есть такая теория, что тексты писателям диктует кто-то свыше – когда Бог, когда Дьявол. В моей картине мира такого не может быть, ибо мир устроен наоборот.
Во-первых, никакого дьявола нет, а существует только бог-создатель. Дьявола же придумали люди, чтобы оправдать деяния, которые им не казались божьими.
Во-вторых, он не может ничего диктовать, ибо он не писатель, а читатель. Для того он и создал человечество, чтобы люди писали книги, и читает он их от безмерной, бесконечной скуки и одиночества.
Книги же создает всё человечество, посредством, конечно, отдельных своих представителей, коих мы называем прозаиками или поэтами. Все люди выстраивают длинные, запутанные пищевые цепочки, которые со всех сторон ведут к поэтам, и вся человеческая деятельность так или иначе влияет на поэтов, которые и записывают тексты для него, для Великого Читателя.
Мысль № 9
Порой мне кажется, что текст уже написан, и я всего лишь проявляю его, словно счищаю мокрую бумажку с переводной картинки.
Подобные мысли посещали многих писателей. Иные думали что тексты им начитывает сам господь Бог. Это глупость, конечно. Зачем Богу это нужно, если время существует, и все эти тексты – тоже?
Другое дело, если Бог не писатель, а читатель. Тогда всё встает на свои места. Он и создал нас для того, чтобы мы сочиняли для него тексты.
Но тогда не ясен эффект переводной картинки. Откуда это ощущение? Кто мне диктует и для чего?
Что, если и здесь справедлива теория человек-тело? Что, если я тело, пишущее тексты, в то время как посредством моей руки один Человек диктует эти тексты Другому?
Жизнь за пределом мечты
1
Четыре месяца я не возвращался к этой тетради, более того: вот уже четыре месяца, как я вообще «не брался за перо». Просто не было уже никакой надобности писать. Отчего же я писал всю жизнь – не от того ли, что всегда был элементарно несчастлив?
Сейчас же счастье полностью проглотило меня. Я просыпаюсь утром и думаю: я счастлив. Это, впрочем, и раньше бывало, когда я вставал с постели, предвкушая огромный, значительный день, полный самозабвенной работы, замечательных открытий. Однако, не проходило и нескольких минут, как это ощущение испарялось и начинался обычный будний день писателя, который делает массу открытий, продвигается вперед в нескольких текстах, которых никто, кроме него, не увидит.
Теперь же, едва разлепив глаза, я знаю, что счастлив, что буду счастлив весь этот неторопливо текущий день, и завтра буду счастлив и послезавтра, и через неделю… От подобного состояния, наверно, должно быть стыдно. Мне – ничуть.
Свадьбы как таковой не было: зарегистрировались и всё, выпили со свидетелями и проводили их. Это произошло неделю назад, я только что выкарабкался из запоя, и в нашей жизни ничего не изменилось. Ленка по-прежнему живет на седьмом этаже, приходит два раза в неделю, приносит продукты, трахается, убирается, только теперь – на основании законной супруги.
Я вышел из дома только один лишь раз – на такси до ЗАГСа и обратно. По-прежнему совершаю свои тридцатишаговые прогулки по квартире, с заходом и без. М-да. Традиционная мистификация. Можно теперь подумать, что мистификацией была и предыдущая глава.
Нет больше никакой Ленки. Здесь живет, убирается, готовит и спит Вика – моя молодая жена. Правда, готовить она не умет, все выходит какая-то импровизированная дрянь, но я неприхотлив и неразборчив в еде, меньше всего на свете озабочен вкусом. О чем это я? Опять – в сторону ухожу от главного…
2
Она искренне, самозабвенно любит меня, называет не иначе, как
– Вот интересно, как там поживает мой любимый? – говорит она, поглаживая меня по жирному волосатому животу.
Впрочем, за эти месяцы я изрядно похудел, и живот стал еще более складчатым. Вика раздобыла кукую-то новомодную диету вкупе с комплексом упражнений. Я вставал на весы и, сцепив руки в замок, покачиваясь, ждал, когда стрелка перестанет дрожать далеко внизу. Плюс камасутра три-пять раз в сутки. Я сбросил одиннадцать килограммов.
– Исстрадался, наверное, мой родной! – говорила она уже в постели, имея ввиду, что уже несколько часов я не входил в нее.
Все это просто чудо какое-то, и я сам в эту реальность не верю, оттого и ее описание хромает, что я как критик и литературовед хорошо понимаю. Ты ведь и тоже не веришь мне, мой гипотетический читатель? Чувствуешь ведь какой-то подвох, паскуда, но никак не можешь сообразить, в чем же он.
Так и вижу тебя, вонючего бомжа, бывшего, например, учителя, который также в юности пописывал, хотел стать профессиональным поэтом, может быть, даже закончил Литературный институт, как и я, слыл гением, а стал преподавать словесность в каком-нибудь лицее, но тебя изгнали за пьянство, потом ты решил поправить свое материальное положение, продать двухкомнатную в центре, купить однокомнатную где-нибудь в Паскудниково, а на разницу жить и жить, но тебя кинули, словно какого-нибудь Жирмудского, и ты оказался на улице, без гроша, отравленный и избитый…
И вот, шебуршишься ты в мусорном контейнере, а там лежит эта тетрадь. И ты суешь ее за пазуху, а ночью, в подвале у трубы отопления, читаешь, потому что словесник все же… Цокаешь языком: и что же он врет? Какая еще девушка? Какая женитьба? Иначе, почему же эта тетрадь оказалась на свалке, ведь его молодая жена так трепетно относилась к его слову… И он член СП. Нет, должна быть комиссия по наследию, достойные похороны, речи соратников…
Поэтому вот и такого – гипотетического, помоечного читателя – у этой тетради также не будет. Я хорошо знаю, кто возглавит комиссию и кто в нее войдет. У этих, до сих пор, как ни странно, любящих меня людей, будет та же проблема, что и у меня: никто не захочет публиковать мои тексты. Пожалуй, мой единственный гипотетический читатель – это просто-напросто Надя Хромова – поэтесса, будущий председатель комиссии.
Ну что ж, Надя. Прости меня за всё.
3
Вчера мы лежали рядышком, изнуренные нашей любовью, после хорошего ужина, отметив полгода нашего законного брака – нет, лишь чаем без сахара с черными сухарями, что есть моя новая диета, снявшая с меня уже четырнадцать кило, и Вика завела разговор обо мне, писателе и человеке.
– Пусть я и люблю тебя как писателя, – сказала она, – но ты для меня прежде всего человек, мужчина.
Не знаю, радоваться или огорчаться этим словам.
– В нашей среде, – сказал я, – среди выпускников Литинститута, было принято любить и ненавидеть друг друга именно за тексты. Да и ты полюбила меня поначалу по той же причине, разве не так?
– Да, – сказала она. – Тогда это было так. Но теперь у меня есть твои губы, глаза и ладони, твой кукух… – при этих словах она поочередно тронула мои губы и глаза, провела кружок по ладони, словно сорока кашу варила, и цепко схватилась, уже не отпуская, за мой, теперь уже совсем мягкий кукух.
– Главный вопрос, – продолжал я, – который мы выясняли друг о друге, еще когда были студентами, был такой: а что он пишет? И если какой-то подонок, ублюдок, избивающий женщин и предающий мужчин, писал прекрасные, лучезарные стихи, то все поступки ему запросто прощались.
– Это можно понять, – сказала она. – Наверное, то, что человек пишет, и есть его душа. Я очень люблю своего мужчину. Он невероятно хороший. Он и сам не понимает, какой он хороший. Думает, бедняга, что плохой.
При этих словах она провела ладошкой по моей, к вечеру уже колючей щеке. У Вики была странная манера говорить со мной обо мне же – но в третьем лице. Иногда я подхватывал и начинал говорить так же.
– Нет, милая. Он очень плохой. Чрезвычайно плохой человек.
– Не смей так говорить о моем любимом! – включилась она в игру, разыгрывая гнев.
– Он, – сказал я, ткнув пальцем себе в волосатую грудь, – потому и перестал общаться с людьми, чтобы не совершать с ними всяких гнусных поступков. Впрочем, в итоге любой поступок оборачивается гнусностью.
– Каким бы он ни был, но я все равно люблю его. Это ужасно, правда? – пробормотала она, уже засыпая, и ее слова вдруг принялись кружиться в моей голове, обрастая многими странными смыслами, будто в них была заключена какая-то тайна.
Я уже и сам проваливался, как вдруг понял…
Вот где заноза. Эти самые слова говорила не та девушка, которая была у меня зимой, а моя литературная героиня. Первые слова, которые она произнесла еще на балконе, едва материализовавшись из кучи грязного тряпья, и потом, рассказывая свою историю. Я сам и придумал эти слова, чтобы придать моей девочке больше шарма. Прямо, как тупой такой, бессильный графоман, который искренне считает, что у персонажей должны быть «речевые характеристики» и, разумеется, изрядно с ними перебарщивает.
Вопрос: почему Вика имеет ту же речхарактеристику, что и выдуманный мною персонаж?
Ответ пришел не сразу: пришлось помучиться, поворочаться в постели, потереться о желанное тело так, что чуть было не решил его немедленно разбудить… Что ж тут думать, черт подери! Я осторожно повернул голову и в полутьме посмотрел на нее, спящую. Просто она тайком прочитала мою тетрадь. Две первых главы моего романа о моей жизни.
В ее прекрасной головке засели слова той, выдуманной Вики. Она стала их употреблять в разговорной речи. Вот и разгадка…
Я стал вспоминать, все, что мог, из своих записей, и, наверное, даже покраснел в темноте. Ведь эту тетрадь я от нее прятал, держал в коробке среди других, старых, она и не видела, что я веду в ней записи. То-то и оно, что я разрешил ей читать мои старые рукописи, сколько ее душеньке угодно. И не сообразил при этом, что как раз меж ними и прячу.
Что же я тут такого написал? Надо бы встать и посмотреть… Но нет сил, слипаются глаза, тело ноет от вечерней гимнастики.
То, что она прочитала о себе, могло показаться ей противным, и сам я тоже – тот, кто это написал. Недаром ведь она не сказала, что читала тетрадь, хотя всегда делилась впечатлениями от того, что раскапывала у меня. А словечко все же усвоила, может – и бессознательно.
Нет, теперь-то я буду прятать эту тетрадь так, что она ее не найдет. Есть у меня одно местечко.
Я пытался заснуть, ворочался, что-то все равно продолжало тревожить меня, словно наспех склеенная разгадка вовсе таковой не была.
4
Не мог уснуть. Осторожно высвободил руку, которую она обнимала ладонями во сне, словно держась за ствол дерева, встал, прошел в кабинет.
Перечитываю и холодею. Да, именно холодею – столь уместно здесь это бульварное слово. И не от того, вовсе, что моя жена прочитала все это о себе.
Дело в том, что псевдо-интеллигентское словцо «Это ужасно, правда?» она употребляла еще до того, как стала моей женой и получила доступ к тетради. Там черным по белому написано, что она сказала «Это ужасно, правда?» – в тот самый первый день, когда пришла ко мне с повинной и принесла компьютер.
Что есть уже никак необъяснимо.
Это все-таки произошло
1
Началось, так сказать. До сих пор я лишь чувствовал все это, предполагал, фантазировал. О словах, о нелепости ее образа. Но вчера я, наконец, поймал реальность с поличным.
Это спустя полтора месяца после предыдущей записи. Интеллигентское словцо оказалось цветочком – вот настоящая ягодка.
Вика любит приводить достаточно длинные цитаты из моих произведений. Это не только благодаря ее феноменальной памяти, но и – попросту из-за любви.
Читать сочинения собственного супруга – одно из ее самых желанных занятий, наряду с постельными (настольными, настульными, напольными…) упражнениями с тем же супругом. Читать, а затем ему же и пересказывать. Впрочем, не то слово: она просто проговаривает их наизусть, затвердив, словно молитвы.
Три дня назад моя Вика привела довольно длинную цитату из рассказа, который я написал еще в юности. Слушал, отдыхая душой: вспомнился 1983-й год, лето его, холодное и ветреное, мертвая моя девушка с химико-технологического, которую я любил тогда, на которой даже хотел жениться… Бросила меня, как многие другие. Я вспомнил, как сидел на кухне, под старой черной лампой, которая сейчас на даче, вместе с прочим хламом тщетно пытается служить опять, в новой своей жизни… Я писал на каких-то синих листах, которые принесла с работы мать. Отец тоже тогда был жив. Я вспомнил и то, как потом, когда девушка, чье имя стояло на титульном листе, бросила меня, я пошел на Сретенский бульвар, и там, в укромном местечке за туалетом, сжег свою рукопись.
Сжег. Это было совершенно четкое воспоминание, словно старое кино, с крошевом дефектов на пленке. Я говорю: «Прощай, Наташа!» – и поджигаю лист. Кладу его на землю и добавляю второй, третий… Вдруг меж липовых стволов прорывается ветер. Листы летят, уже черные, катятся по траве, поигрывая искрами. А Вика продолжает читать, читать с выражением и трепетом – слова рукописи, уничтоженной много лет назад, посвященной женщине, которой уже нет в живых.
Я смотрю на нее с любопытством – теперь уже совершенно новыми глазами. С поличным. Я поймал ее с поличным.
Даже не верится, но это факт. Вика знает наизусть рукопись, которой не могла видеть, поскольку рукопись была изничтожена до ее рождения. Теперь я понимаю, что все мои прошлые попытки оправдать то, что происходит со мной, суть хватание за соломинку. Я тону. Тону в чем-то неизвестном, темном, безмерно большом.
Безумие – прежде всего приходит мысль. Уже несколько месяцев я живу в пространстве какой-то галлюцинации, но не отдаю себе в этом отчета.
Когда оно началось, с чего? Листаю свой дневник и пытаюсь найти отправную точку, тот миг, когда я был еще здоров, и записи соответствовали происходящему.
Поделиться книгой: