Как слеза в океане

В течение многих дней казалось, что Мара навсегда утратила дар речи. Однако постепенно он к ней вернулся. О том, что ей пришлось перенести, она рассказала очень коротко, не сделав ни единого движения. И больше к этому не возвращалась.

Однако вскоре, окольными путями, от полицейского, присутствовавшего при пытках, — он заверил, что сам участвовал в них только для вида, нанося удары, «которые не повредили бы и мухе», — удалось узнать имена палачей, а также подробности пыток. Возмущение было настолько велико, что часть полицейских пришлось срочно перевести в другие места. Волна симпатии к Маре хоть и не доходила до нее, однако очень помогла гонимому движению. А ему эта помощь была более чем необходима.

Полгода спустя в одном из рабочих кварталов был арестован Йован, девятнадцатилетний брат Вассо, которого разыскивали все это время; еще через неделю его тело с несколькими пулями в груди, до неузнаваемости обезображенное пытками, нашли в лесу неподалеку от города. Выяснилось, что ногу у колена ему пилили обычной пилой.

Выступления против полиции начались уже на кладбище. Многих друзей Йована арестовали, остальных выгнали с кладбища еще до того, как гроб успели опустить в могилу.

Вскоре стало известно имя того полицейского, который больше всех пытал Йована, и его пристрелили. Через несколько дней его нашли мертвым под фонарем в лощине, разделяющей два холма. Умер он, видимо, мгновенно, потому что пуля попала прямо в сердце. Выяснилось, что под этим фонарем у него было назначено свидание, — некоторые детали указывали на то, что он ожидал женщину.

Кое-кто из близких вспомнил, что майор выучил своих детей отлично стрелять. Однако расспрашивать Мару никто не решился.

Потом Йозмару рассказали, что союз между крестьянским вождем и партией помогла заключить именно Мара. Она оказалась единственной, кто смог подвигнуть хитрого старика на такой смелый шаг.

3

Йозмар едва мог скрыть удивление: Мара оказалась маленькой, хрупкой женщиной, да и в лице у нее не было ничего примечательного, кроме глаз — больших карих глаз, сидевших глубоко, точно в укрытии. Нет, на героиню она совсем не походила.

— Значит, ты и есть тот немецкий товарищ, которого прислал Зённеке?

— Да, меня зовут Йозмар Гебен.

— Ты видел Вассо? Как он выглядит?

— Хорошо. — Он помолчал и добавил: — Мы провели вместе целую ночь у меня дома, говорили о многом. Это было после заседания вашего Политбюро. Он был, конечно, очень усталым.

Она улыбнулась, точно прощая ему невольную глупость:

— Ты слишком мало знаешь Вассо. Когда он устает, этого не видно. Вот когда он чем-то очень расстроен, то засыпает даже сидя на стуле, прямо посреди любого, ни к чему не обязывающего разговора. Но это, конечно, не настоящий сон, он только дремлет. Он дремлет, как другие плачут.

— В нашем первом разговоре Вассо критиковал партию, с чем я, конечно, не мог согласиться.

— Конечно. Да ты садись, Легич сейчас будет.

Комната была очень большая; мебель — довольно странное соседство старинных крестьянских сундуков с французскими комодами, английскими стульями, турецкими табуретками — стояла по углам, так что середина зала была свободна. На стене, против небольшого окна, висело цветное изображение убитого крестьянского вождя, под ним горела лампада, как почти во всех крестьянских домах, которые видел Йозмар.

Иво Легич был одним из преемников этого вождя. Его портрет, обычно это была фотография, часто висел рядом с портретом великого предшественника: доброе задумчивое лицо, печальные глаза, слишком мягкий подбородок — честный провинциальный нотариус, готовый дать добрый совет, но слишком осторожный; неважный оратор, способный убедить в чем-то лишь порядочных людей, людей непорядочных он боится, однако в целом уверен, что у добра в конце концов хватит сил одержать победу.

Полиция следила за каждым его шагом, но существовали местности, где она не отваживалась на это. Там действовала крестьянская охрана, оберегавшая вождя и не допускавшая к нему никого. У них хватило бы смелости и сил вступить в открытый бой. Сам Легич был против, но в данном случае к его мнению не прислушивались. Здесь, недалеко от чудотворной, на родине Легича, с ним не могло случиться ничего непредвиденного. Дом вождя стоял посреди большого фруктового сада, путь к нему был открыт. Но когда приближался кто-нибудь незнакомый, перед ним вырастали молодые крестьянские парни, и, если он не мог толком объяснить, кто он и что здесь делает, его сопровождали обратно, до самого города. Это были немногословные люди, давшие клятву охранять жизнь своего нового вождя так, чтобы с его головы не упал ни один волос.

— Это, конечно, хорошо, — осторожно промолвил Легич, — что ваша партия заняла наконец нужную позицию по хорватскому вопросу, но пока она слишком слаба, а следовательно, нашему краю от нее проку немного. Даже, возможно, наоборот; не знаю.

— Но акция, которую мы провели в связи с похоронами Андрея Боцека, по-моему, ни в коей мере не свидетельствует о нашей слабости, — возразил Джура. — Наш друг Гебен был там. Кстати, это он позаботился о том, чтобы мировая пресса узнала все подробности.

Это, конечно, не было правдой, но уж такова была здесь роль Йозмара. Он — иностранный товарищ, он может устроить так, чтобы о крестьянской партии стали больше говорить за границей — если, конечно, Легич захочет.

— Не знаю, не знаю, — не сдавался Легич, — по моим сведениям, эту акцию провели не столько вы, сколько мы. Крестьяне уже были возмущены, потому что им в этом году не позволили отметить мой день рождения, как в прошлом. Ну, и по другим, более серьезным причинам.

— Это верно, но только отчасти. Вспомните все же, дорогой Иво, что без нас крестьяне бы не выступили. Мы с вами вместе… — вмешалась Мара.

— Да, да, я знаю. Ваш австрийский друг, смею сказать даже — наш друг, Дойно Фабер, очень хорошо выразился однажды, хотя, может быть, и нечаянно: крестьянское движение в этой стране, сказал он, это — святой Христофор, который перенесет — или вознесет вас к власти[12].

— Очень симпатичный святой, этот Христофор, — заявил Джура.

— Но очень скромный, даже чересчур скромный, — ответил Легич. — Мы, хорваты, носили на своих плечах венецианцев, австрийцев, венгров, сербов. Но все-таки нам хочется попробовать, каково это — когда плечи свободны.

— Да, в этом мы с вами полностью согласны, потому и собрались здесь снова все вместе, — сказала Мара.

— Не совсем так, милостивая государыня. Фабер правильно сказал: теперь хорватскому крестьянину предстоит посадить себе на плечи югославских коммунистов. О том и речь.

Это все было еще не всерьез, так, деревенская риторика. Приступив к делу, Мара сформулировала программу требований крестьян. Йозмар с удовлетворением отметил, что она в точности придерживалась директивы Политбюро, хотя и излагала все совершенно иными словами.

С этой программой Легич был согласен, и Йозмар уже начал восхищаться Марой, но под конец вышла заминка: крестьянский вождь отказался поддерживать какую-либо постоянную связь с деревенскими комитетами, не говоря уже о партии в целом. Времена красного «крестьянского интернационала», одним из основателей которого был его великий предшественник, миновали. В заключение он добавил:

— Диктаторский режим, как в вашей России, может отгородить свою страну от других, он может приказывать, кому и что хочет, может затыкать рты тем, кого не желает слушать. Но там вы впервые допустили ошибку, которой вам не простят ни в одной крестьянской стране. И голос тех, кто вас обвиняет, доходит до последней крестьянской лачуги!

— О чем вы говорите, доктор Легич? — не выдержала Мара.

— О гибели скота, который забивали сами крестьяне, когда их сгоняли в колхозы. Если крестьянин начинает забивать свой скот, своих лошадей, значит, он безумен — или хозяева страны безумны, да и бессердечны к тому же.

— Да, были допущены ошибки. Сталин сам признал это, — вмешался Йозмар. Легич впервые взглянул на него, спросил — пожалуй, благожелательно:

— Вы хорошо говорите по-хорватски, господин инженер; вы австриец?

— Нет, немец.

— Немцы, к сожалению, ничего не понимают в крестьянском вопросе. Маркс, увы, тоже был немец.

Мара снова вернула его к теме разговора. Наконец Легич согласился на то, чтобы один из его ближайших сподвижников поддерживал постоянную связь между ним и Марой. Тогда при случае можно будет обменяться мнениями.

— По крайней мере, до тех пор, пока эти белградцы меня не посадят.

— Неужели вы дадите им посадить себя? — удивился Джура.

— Конечно, без всяких возражений. Я бы дал им даже убить себя, хотя мне, конечно, этого не хочется, лишь бы дело не дошло до крестьянского бунта. Еще ни разу во всей истории не было случая, чтобы победил крестьянский бунт. Крестьяне побеждают — медленно, постепенно, как те капли, которые точат камень.

— Это не победа, — перебил его Джура.

— Может быть, и так, но это не важно. Меч, который держат другие, рано или поздно тупится в нескончаемых битвах и победах, и тупится он о крестьянские спины. Они при этом истекают кровью, конечно, но со временем, со временем… — Он поискал хорошего завершения для своей фразы и не нашел.

— Вы говорите так, потому что вы сами не крестьянин! — рассердился Джура.

— Это правда, сам я не крестьянин, я только нотариус. Предшественник мой был гением, а я — не гений. Он всегда точно знал, чего хочет, я же знаю только, чего не хочу, чего хотеть не имею права. Он не всегда знал точно, что он может, я же совершенно точно знаю, чего я не могу. Он думал, что вы станете для нас Христофором и вознесете нас к власти, поэтому он и заключил с вами пакт. Я же вас боюсь, поэтому пакта не возобновлю.

— Мы и так возьмем власть — через пять лет, через десять или пятнадцать, — сказала Мара, — и тогда…

— Да, да, — перебил ее Легич, — власть вы возьмете, я тоже так думаю. Ваша семья всегда принадлежала к тем, кто правил этой страной. И тогда — через пять лет, через десять — все убедятся, что вы остались верны традиции, милостивая государыня. Нет-нет, я вовсе не хочу вас обидеть. Революцию делают те, кто жаждет справедливости. А к власти она приводит тех, кто жаждет власти. Крестьянину же нужна не власть, а справедливость.

Потом был долгий спор. Мара излагала точку зрения марксизма на крестьянина, показывая, как обстоит дело с этой его справедливостью. И снова казалось, что Легича, слушавшего все очень внимательно, удалось убедить.

— Господи, какая же вы умная, дорогая Мара, и как вы все правильно говорите. Если бы я дал вам убедить себя, то непременно стал бы коммунистом. Но как коммунист я был бы для вас неинтересен. Я нужен вам только, пока руковожу крестьянским движением. Значит, мне нельзя становиться коммунистом, вот и выходит, что я не могу позволить вам убедить себя. Мне очень жаль, извините.

Пора было уходить.

— Прежде чем мы уйдем, доктор Легич, я хотела бы попросить у вас совета. Вы знаете, что случилось с нашим товарищем, Бранковичем. Он долго сидел в тюрьме, наконец его выпустили, но через несколько дней Славко арестовал его снова. Ему дали десять лет. Тюремный врач определил у него туберкулез. Ему нужно немедленно выйти на свободу, уйти в горы, иначе он погибнет.

— Да, это очень печально. Я о нем слышал, — сказал Легич. Его сочувствие было искренним. — Но что же я могу сделать?

— Очень многое. Его должны везти поездом в Белград. Завтра утром он будет тут, в городе, на ночь его поместят в окружную тюрьму, а на следующий день вместе с другими заключенными повезут в столицу. От вокзала до тюрьмы заключенные пойдут пешком, и сопровождать их будут самое большее человек шесть жандармов.

— Да, ну и что?

— Если бы вы захотели, то несколько ваших парней могли бы спасти человека — хорошего и нужного человека.

— Вы не представляете, как мне трудно отказать вам, но согласиться я просто не могу. А кстати, если вам нужно всего лишь несколько человек, почему этого не могут сделать ваши люди?

— Есть ряд причин, которых я, к сожалению, не могу вам назвать.

— Ваш ответ никак нельзя счесть удовлетворительным — впрочем, и мой тоже, так что мы с вами квиты. Выпейте еще кофе на дорожку.

4

— По-моему, он прав. Если действительно можно освободить Войко Бранковича с помощью нескольких человек, то зачем было просить помощи у Легича? — спросил Йозмар. Мара взглянула на него с улыбкой. Ему снова показалось, что она не принимает его всерьез.

— Карел против, остальные ему подчиняются. А что ты о нем думаешь?

— Деловой, смелый человек.

— Некоторые считают его слишком смелым и слишком деловым.

— То есть?

— А то и есть, товарищ Гебен, что некоторые вещи, как думают люди, удаются ему только потому, что он — агент полиции; что собрания, в которых участвует он, никогда не проваливаются, но полиция почти всегда знает, где они проходили, — она опаздывает, конечно, но не настолько, чтобы не схватить кого-то из участников. После вашего собрания полиция уже утром была на побережье, и Войко арестовали, а Андрея убили.

— Карел — агент? Да это невозможно!

— Мне тоже не верится. Но что в этом невозможного?

— Я, конечно, мало его знаю, но партия, она-то должна была досконально проверить человека, которому доверила такую роль в руководстве.

— А это руководство не выбирали, его назначили из Москвы. Кто голосовал против, тех исключили. Тех, кто их критикует, тоже исключают. За этим Карел следит строго.

— И что же из этого следует?

— А вот что. Во-первых, для нелегальной партии контроль снизу, если только он возможен, гораздо важнее, чем для легальной; во-вторых, если в партии нет внутренней демократии, то каждый ее член имеет право считать хоть все руководство бандой предателей. Если же нет контроля снизу и переизбрать руководство нельзя, оно обладает прямо-таки деспотической властью: оно может предавать, кого и когда пожелает, и объявлять предателями тех, кого предало, если они защищаются.

— То, что ты говоришь, просто чудовищно.

— Революционер не должен бояться правды, какой бы она ни была.

— Но это же неправда, товарищ!

— Увидим. Пойди скажи Карелу, что ты убежден в необходимости выручить Войко. Тебя он послушает.

— Не пойду.

— Почему же? Ты можешь спасти товарища от смерти — и не спешишь ему на помощь?

— Против воли партии товарищей не спасают.

— О партии речи нет, Карел — это еще не партия.

— Для меня он — партия, да и для тебя тоже, иначе ты бы не просила помощи у Легича.

— Это правда, — согласилась Мара. — Все это произошло постепенно, ни о каких предосторожностях никто и не думал. Еще три, даже два года назад смешно было бы вообразить, что руководить нами будет Карел. А теперь он может приговорить к смерти такого человека, как Войко, одного из основателей партии.

— Глупости, тут наверняка дело не в этом. Партия ведь против единичных террористических актов. А вот у тебя налицо явная склонность к терроризму.

— Вы совершенно правы, молодой человек. У Бетси действительно имеется faible[13] к разного рода éclat[14]. — Йозмар неприязненно обернулся к даме, появившейся столь внезапно. Она была непомерно толста, широченные плечи, короткая шея и маленькая голова с каким-то птичьим лицом:

— Qui est ce drôle d’oiseau? Il n’est pas laid d’ailleurs[15], — писклявым голосом обратилась она к Маре.

— Господин инженер Гебен — близкий друг Вассо. Кстати, он наверняка понимает по-французски, ma tante[16].

— Dieu merci[17]; вы, очевидно, из хорошей семьи?

Йозмар скользнул взглядом по красивому темно-красному бархату, облекавшему ужасающие телеса дамы, и, подбирая слова, ответил:

— Да, разумеется. Насколько я могу проследить историю моей семьи, в ней не было никого, кто бы зарабатывал на жизнь трудами рук своих.

— Прекрасно. Нынешний круг знакомых, к сожалению, уже нельзя назвать избранным. Нет, люди все вполне приличные, mais simples, farouchement simples[18].

Йозмар ждал, что после этого бархатный колосс наконец отправится восвояси, но тетушка решила остаться. Мара оставила их вдвоем — она пошла распорядиться насчет ужина, — и он не знал, как ему развлекать ее. Но дама избавила его от этих забот, потому что сама говорила без умолку — на удивительной смеси венского немецкого, французского и хорватского языков, чего сама уже не замечала. Он почти не слушал, но то и дело поглядывал на нее: ему все не верилось, что этот писклявый голос действительно исходит из столь могучего тела.

Лишь некоторое время спустя Йозмар заметил, что ее болтовня не так уж пуста: в ней проскальзывали любопытные вещи. Сначала она рассказывала о былой славе семьи, о том уважении и влиянии — пусть незаметном, но подчас решающем, — которым она пользовалась даже у власть предержащих. Было и такое в свое время. Как-то раз один из управляющих имением убил свою жену — из ревности. Впрочем, эта особа никакими достоинствами не обладала. И тогда удалось добиться, чтобы этот несчастный, и без того жертва своей супруги, не стал еще и жертвой фемиды. Бывало и такое.

— Но и теперь еще у лиц нашего круга остались возможности воздействовать на «этих судейских» — без éclat, разумеется, но это и ни к чему. Ведь в конце концов все эти окружные судьи, эти начальники тюрем или, скажем, окружные врачи — люди маленькие, так что сословные различия для них — не пустой звук. Кроме того, им всегда что-нибудь нужно, например, деньги. Деньги — это так смешно! Как будто с деньгами они больше не menu peuple[19]. Действительно смешно — взгляните, например, на американцев!

Но с другой стороны, если уж им так нужны деньги, которые они все равно не сумеют употребить с толком, — ради бога, дочь начальника тюрьмы выходит за врача; большую диадему ей, конечно, никто дарить не собирается, но маленькую — отчего же, тем более что им нужны только деньги, они ее все равно продадут, но ce pauvre malade[20], о котором говорил ce cher Legic[21], будет спасен. Да и Бетси не придется ни о чем беспокоиться, не нужно будет прибегать к разного рода экстравагантным выходкам. Le monde n’a pas besoin d’émeutes, il lui faut in peu de charité. Voilà![22] — в заключение воскликнула она, увидев Мару, как раз входившую в комнату вместе с Джурой и какой-то молодой женщиной, одетой довольно броско.

— Un peu de charité[23] будет недостаточно, целую ручку, баронесса, а много charité в нашем мире не бывает. Значит, мир нужно менять — отсюда и émeutes[24], — сказал Джура. Йозмару стало казаться, что в этом доме люди стоят и слушают за дверью, дожидаясь нужного слова, чтобы войти с уже готовой репликой.

Внимание баронессы было слишком поглощено элегантной спутницей Джуры, поэтому она рассеянно обронила, что и против emeutes она тоже ничего не имеет.

Йозмар отозвал Мару в сторону:

— Похоже, тетя знает о твоем плане. Она предлагает выкупить Войко. Это она серьезно?

— А если серьезно, что тогда?