Помоги проекту - поделись книгой:
III
– Я рассчитывала, что вы останетесь ужинать, – сказала Ева.
– Спасибо, с удовольствием, – ответили контролер ван Хелдерен с женой.
Прием – ненастоящий прием, как неизменно оправдывалась Ева, – приближался к концу: Ван Аудейки, первые, уже ушли, за ними последовал регент. В доме Элдерсма остались только их ближайшие друзья: доктор Рантцов и старший инженер Дорн де Брёйн с супругами и ван Хелдерены. Они сели в передней галерее, испытывая некоторое облегчение после ухода остальных, и потихоньку качались в креслах-качалках. Подали виски с содовой и лимонады с большими кусками льда.
– Всегда уйма народу у Евы на приемах, – сказала мефрау ван Хелдерен. – Больше, чем в прошлый раз у резидента…
Ида ван Хелдерен была из числа светлокожих полукровок. Она старалась вести себя как европейка, говорить на хорошем голландском языке; она даже притворялась, что не понимает по-малайски и не любит ни традиционного риса, ни руджака[30]. Она была мала ростом и пухленькая, у нее были очень светлый, даже бледный цвет лица и большие черные глаза, в которых всегда читалось удивление. Ее переполняли какие-то мелкие таинственные причуды, антипатии, привязанности, эти чувства вспыхивали непонятно отчего, без видимой причины. Иногда она ненавидела Еву, иногда обожала. Она была непредсказуема; каждое ее действие, каждое движение, каждое слово оказывалось неожиданностью. Она вечно страдала от влюбленности, то одной, то другой. Каждое свое увлечение воспринимала всерьез, как несчастье, как трагедию, совершенно не представляя себе действительных масштабов события, и нередко изливала душу Еве, которая посмеивалась над ней и утешала ее. Муж Иды, контролер, никогда не бывал в Голландии: он получил образование в Батавии, в гимназии Вильгельма III, по классу Колониальной администрации. И было так странно видеть этого уроженца Нидерландской Индии, внешне – типичного европейца, высокого, светловолосого, бледнокожего, со светлыми усами и живыми голубыми глазами, обладающего прекрасными манерами – лучшими, чем в лучших кругах в Европе, – и при этом совершенно не по-колониальному мыслящего, говорящего и одевающегося. Он рассуждал о Париже и о Вене, как будто жил там по многу лет, хотя ни разу в жизни не покидал Явы; он обожал музыку – хотя с трудом воспринимал Вагнера, когда Ева играла его на рояле, – и искренне мечтал наконец-то съездить в Европу во время отпуска, чтобы посмотреть Парижскую выставку. В этом молодом человеке ощущались удивительное благородство и прирожденный стиль, словно он не был сыном европейцев, всю жизнь проживших на Яве, а приехал из неведомой страны и принадлежал к национальности, которую невозможно сразу определить. У него был слабенький-слабенький мягкий местный акцент – влияние климата; но в целом он говорил по-голландски настолько правильно, что в метрополии, где слышится в основном небрежный сленг, его язык показался бы высокопарным; по-французски, по-английски и по-немецки он говорил с большей легкостью, чем большинство голландцев. Возможно, эту экзотическую учтивость – прирожденную, изящную, естественную – он унаследовал от своей матери-француженки. У его жены, в чьи жилах тоже текла французская кровь – ее предки жили на острове Реюнион, – это экзотическое начало проявлялось в букете таинственных причуд, выливавшихся в одну лишь ребячливость: бурление неглубоких чувств и мелких страстишек; она смотрела на жизнь грустными, трагическими глазами и воспринимала ее как плоховато написанный роман.
Сейчас ей казалось, что она влюблена в главного инженера, самого старшего в компании, с уже поседевшей головой, но еще чернобородого, и воображала сцены, которые ей устроит мефрау Дорн де Брёйн – полная, спокойная и склонная к меланхолии дама. Доктор Рантцов с женой были немцами, он – полноватый блондин, недалекий, с животиком, она – симпатичная и добродушная матрона, бойко щебетавшая по-голландски с немецким акцентом.
Вот в каком кружке царила Ева Элдерсма. Кроме Франса ван Хелдерена, контролера, кружок состоял из самых обыкновенных людей здешнего и европейского происхождения, лишенных «художественной линии», как это называла Ева, но в Лабуванги выбирать не приходилось, так что она забавлялась, выслушивая излияния Иды с ее девчоночьими трагедиями и приспосабливаясь к остальным. Ее муж, Онно, вечно усталый из-за работы, говорил мало и только слушал.
– Сколько же времени провела мефрау ван Аудейк в Батавии? – спросила Ида.
– Два месяца, – ответила жена доктора, – на этот раз больше обычного.
– Я слышала, – сказала мефрау Дорн де Брёйн невозмутимо и со скрытым злорадством, – что на этот раз ее в Батавии развлекали один член Совета Нидерландской Индии, один директор и трое молодых сотрудников из отдела торговли.
– Могу вас уверить, – произнес доктор, – что если бы мефрау ван Аудейк не ездила с известной регулярностью в Батавию, то она пропустила бы полезный для ее здоровья курс лечения, хоть она и выполняет этот курс по собственному усмотрению, а не… по моему предписанию.
– Давайте не будем злословить! – вмешалась Ева в разговор с умоляющими нотками в голосе. – Мефрау ван Аудейк красива, как невозмутимая Юнона с глазами Венеры, а красивым людям в моем окружении я готова простить многое. А вас, доктор, – она погрозила доктору пальцем, – попрошу не выдавать профессиональных тайн. Вы знаете, в Нидерландской Индии доктора нередко бывают чересчур откровенны насчет тайн своих пациентов. Вот я, когда болею, страдаю только от головной боли. И ни от ничего другого, вы это помните, доктор?
– Резидент выглядел озабоченным, – сказал Дорн де Брёйн.
– Вы думаете он в курсе дела… насчет своей жены? – мрачно спросила Ида, и глаза ее наполнились черным бархатным трагизмом.
– Резидент часто бывает таким, – сказал Франс ван Хелдерен. – У него порой случаются приступы плохого настроения. Иногда он мил, весел, общителен, как во время последнего объезда. А потом наступают мрачные дни, он работает, работает, работает, и ворчит, что, кроме него, никто ничего не делает.
– Мой бедный недооцененный Онно! – вздохнула Ева.
– Думаю, резидент слишком много работает, – продолжал ван Хелдерен. – Лабуванги – чрезвычайно сложный округ. Резидент слишком много берет на себя как у себя дома, так и за его порогом. Как в отношениях со своим сыном, так и с регентом…
– Я бы просто избавился от этого регента, – сказал доктор.
– Что вы, доктор, – сказал ван Хелдерен. – Вы недостаточно в курсе наших яванских дел, чтобы понимать, что так просто это невозможно. Семейство регента – неотъемлемая часть Лабуванги, и его слишком чтит местное население…
– Да, я знаю тактику голландцев… Англичане в Британской Индии обращаются с тамошними индийскими принцами высокомернее и вольнее. Голландцы своих регентов чересчур уважают.
– Вопрос в том, какая тактика со временем оправдывает себя, – сухо сказал ван Хелдерен, раздраженный тем, что иностранец желает что-то переделать в нидерландской колонии. – Такой нужды и голода, как в Британской Индии, у нас, к счастью, нет.
– Я видел, что резидент имел с регентом серьезный разговор, – сказал Дорн де Брёйн.
– Наш резидент уж очень чувствителен, – сказал ван Хелдерен. – Разумеется, он тяготится постепенной деградацией этого старинного яванского рода – рода, обреченного на гибель, как бы его резидент ни поддерживал. Здесь ван Аудейк, при всей трезвой практичности, немножко поэт. Хотя он в этом и не признается. Но он помнит славное прошлое рода Адинингратов, помнит последнего прекрасного представителя этого рода, старого благородного
– А я считаю нашего регента – не регента Нгадживы, тот-то настоящий кули[31], а нашего – просто душкой! – сказала Ева. – По-моему, он ожившая кукла ваянг. Только вот глаза у него – его глаз я боюсь. Какие ужасные глаза! Иногда они будто бы сонные, а иногда как у сумасшедшего. Но он такой изящный, такой аристократ. И его
– Только и знает, что в карты играть, – сказал Элдерсма.
– Они проигрывают в карты все на свете, – сказал ван Хелдерен, – она и регент Нгадживы. У них уже ничего не осталось. У старого
– Каким яванским обычаям? – спросил доктор.
– Каждый регент собирает вокруг себя всех членов своего рода как паразитов, одевает их, кормит, дает им карманные деньги… А местное население считает это проявлением достоинства и большим шиком.
– Грустно… сошедшее на нет величие! – сказала Ида мрачно.
Слуга пришел сказать, что ужин готов, и все отправились на заднюю галерею, где их уже ждал накрытый стол.
– И какие сюрпризы вы для нас приготовили, дорогая хозяйка? – спросил старший инженер. – Каковы наши планы? В Лабуванги так тихо, особенно в последнее время.
– На самом деле здесь ужасно, – сказала Ева. – Если бы у меня не было вас, тут было бы невыносимо. Если бы я вечно не строила планов и не выдумывала интересных занятий, влачить существование в Лабуванги было бы невозможно. Мой муж этого не замечает, он работает, как и все вы, мужчины; что еще делать в Нидерландской Индии, кроме как работать, невзирая на жару! Но как быть нам, женщинам? Какой была бы наша жизнь, если бы мы не умели находить счастье в самих себе, в своем доме, в друзьях – если еще повезло и у тебя эти друзья есть. А извне – ничего. Негде посмотреть картины или скульптуры, негде послушать музыку. Не сердитесь, ван Хелдерен, вы изумительно играете на виолончели, но здесь, в Нидерландской Индии, мы безнадежно отстали от жизни. Здешняя итальянская опера ставит «Трубадура». Любительская труппа – в Батавии очень даже высокого уровня – ставит… «Трубадура». И вы, ван Хелдерен… не возражайте. Я видела ваш восторг, когда итальянская опера из Сурабаи недавно выступала здесь, в клубе… с «Трубадуром». Вы были в восхищении.
– У многих певцов были хорошие голоса…
– Но двадцать лет назад, как я слышала, здесь тоже все были в восторге от «Трубадура». О, это ужасно! Иногда… иногда, внезапно, мне становится душно. Иногда я внезапно чувствую, что так и не привыкла к Яве, что никогда не привыкну к жизни в колонии, что тоскую по Европе, по настоящей жизни!
– Но, Ева… – заговорил Элдерсма с испугом, боясь, что Ева и правда уедет, оставит его одного в тогда уже совсем безрадостном Лабуванги, – иногда же ты радуешься здешней природе, своему дому, жизни на широкую ногу…
– В материальном смысле…
– И ценишь здешние возможности, я хочу сказать, ты ценишь, что тебе здесь удается столь многое сделать.
– И что же мне удается? Устраивать праздники? Устраивать благотворительные базары?
– На самом деле настоящая резидентша здесь ты, – сказала Ида с восхищением.
– Вот разговор и вернулся, слава богу, к мефрау ван Аудейк, – пошутила мефрау Дорн ван Брёйн.
– И к главной служебной тайне, – сказал доктор Рантцов.
– Нет, – вздохнула Ева. – Надо придумать что-нибудь новенькое. Балы, праздники, пикники, подъем в горы… все возможности уже исчерпаны. Ничего больше не придумать. На меня нашло колониальное отупение. Сегодня чувствую себя подавленной. Коричневые лица слуг, окружающие меня, вдруг начали меня пугать. Иногда мне становится здесь не по себе. А вы этого не чувствуете? Смутный страх, какая-то тайна в воздухе, какая-то угроза… Не знаю что. Вечера иногда бывают такими таинственными, да и в характере у местного населения – которое от нас так далеко и так непохоже на нас – есть что-то мистическое…
– Это говорит художница, – поддразнил ее ван Хелдерен. – Нет, я ничего подобного не чувствую. Нидерландская Индия – это моя страна.
– Ну-ну! – в свою очередь поддразнила его Ева. – И как же ты стал таким, каким стал? Европейцем, но весьма своеобразным; голландцем я бы тебя не назвала.
– Моя мать была француженкой.
– А сам ты все равно что полукровка: здесь родился, здесь вырос… и в тебе есть что-то от полукровки. Я безумно рада, что познакомилась с тобой, я люблю тебя, потому что ты вносишь разнообразие… Так помоги же мне. Придумай что-нибудь новенькое. Не бал и не поход в горы. Мне нужно что-то новое. А то я умру от ностальгии по папиным картинам и маминому пению, по нашему дому в Гааге, который дышит искусством. Без чего-нибудь новенького я умру. Я не такая, как твоя жена, ван Хелдерен, вечно в кого-то влюбленная.
– Ева! – воскликнула Ида с мольбой в голосе.
– Вечно трагически влюбленная, с красивыми грустными глазами. Сначала в своего мужа, потом в другого. А я не влюблена. Даже в собственного мужа. А он меня все еще любит. А я вот не создана для любви. Здесь, на Яве, многие предаются любви, не правда ли, доктор? Так что… не бал, не поход в горы, не любовь. Боже мой, тогда что же, что же…
– Я кое-что придумала, – сказала мефрау Дорн де Брёйн, и на ее спокойном унылом лице внезапно появилось выражение страха. Она бросила косой взгляд в сторону фрау Рантцов, и немка поняла ее взгляд…
– Что? Что? – спросили все, переполняемые любопытством.
– Спиритический сеанс, – прошептали обе дамы.
Все рассмеялись.
– Ах, – вздохнула Ева, разочарованная. – Это фокус, забава, игра на один вечер. Нет, мне нужно что-то, что заполнит мою жизнь по крайней мере на месяц.
– Спиритический сеанс, – повторила фрау Рантцов.
– Позвольте вам рассказать, – сказала мафрау Дорн де Брёйн. – Недавно мы ради забавы пытались заставить поплясать наш стол. Пообещали друг другу не обманывать и не подыгрывать. И стол… правда пришел в движение и стал отстукивать слова… отстукивать буквы согласно алфавиту.
– Но неужели все было честно? – спросили доктор, Элдерсма, ван Хелдерен.
– Можете нам верить, – защищались обе женщины.
– Отлично, – сказала Ева. – Ужинать мы закончили. Теперь давайте покрутим стол!
– Мы должны дать слово не обманывать друг друга… – сказала фрау Рантцов. – Я вижу, что мой муж не имеет склонности к спиритизму. А Ида – прекрасный медиум.
Они встали.
– Свет выключить? – спросила Ева.
– Нет, – ответила мефрау Дорн де Брёйн.
– Нужен обыкновенный круглый столик на трех ножках?
– Обыкновенный, деревянный.
– Сядем за него все ввосьмером?
– Нет, давайте выберем, например Ева, Ида, ван Хелдерен и фрау Рантцов. Доктор для спиритического сеанса не годится, Элдерсма тоже. А мы с де Брёйном будем вас подменять.
– Тогда за дело! – сказала Ева. – Новые возможности в светской жизни Лабуванги. Только чур все честно…
– Как добрые друзья, мы даем друг другу слово чести не жульничать.
– Отлично, – сказали все в один голос.
Доктор ухмыльнулся. Элдерсма пожал плечами. Слуга принес столик. Они сели вокруг него и соединили пальцы, едва прикасаясь к поверхности стола, глядя друг на друга с любопытством и недоверием – фрау Рантцов торжественно, Ева весело, Ида мрачно, ван Хелдерен безразлично улыбаясь. Вдруг по хорошенькому личику Иды пробежало напряжение. Стол дрогнул…
Все переглянулись с испугом, доктор ухмыльнулся.
Затем медленно у стола поднялась одна из трех ножек и медленно опустилась опять.
– Кто-нибудь пошевельнулся? – спросила Ева.
Все замотали головами. Ида побледнела.
– Я чувствую дрожь в пальцах, – пробормотала она.
У стола снова поднялась ножка, он со скрипом сделал на мраморном полу четверть оборота вокруг своей оси и со стуком поставил ножку обратно. Все с удивлением посмотрели друг на друга.
Ида сидела, в прострации глядя перед собой, растопырив пальцы, словно в экстазе.
И ножка стола приподнялась в третий раз.
IV
Это было определенно странно.
Ева заподозрила было, что стол двигает фрау Рантцов, но в ответ на ее вопросительный взгляд жена доктора покачала головой, и Ева поняла, что обмана не было. Все еще раз пообещали быть честными… И когда в очередной раз уверились, что друг другу можно доверять, столик, как ни странно, принялся с сердитым скрипом выписывать полукруги, а ножка то и дело поднималась и со стуком опускалась на мраморный пол.
– Это явился дух? – спросила фрау Рантцов, глядя на ножку.
Стол стукнул один раз: «да».
Но когда дух попытался назвать по буквам свое имя, отстукивая порядковый номер буквы в алфавите, получилось что-то непонятное:
– Я, э, р, с, а.
Но вдруг стол начал быстро-быстро отстукивать что-то другое, как будто его кто-то подгонял. Участники сеанса считали удары ножки о пол, и у них получилось:
– Ле… они… Ау… дейк…
– Что случилось с мефрау ван Аудейк?
В ответ столик отстучал грубое слово.
Дамы испугались – все, кроме Иды, сидевшей точно в трансе.
– Столик говорит? И что же он сказал? Как он назвал мефрау ван Аудейк? – закричали все разом.
– Невероятно! – пробормотала Ева. – Точно никто из нас не жульничает?
Все поклялись в очередной раз.
– Давайте будем честнее честного, а то неинтересно… Я хочу быть полностью уверенной…
Другие хотели того же: фрау Рантцов, Ида, ван Хелдерен. Остальные смотрели на них с любопытством, веря происходящему, и только доктор ухмылялся: он не верил.
Но столик снова сердито заскрипел и отстукал то же бранное слово.
– Почему? – спросила фрау Рантцов.
Столик принялся стучать.
– Запиши, что он говорит, Онно! – попросила Ева своего мужа.
Поделиться книгой: