Наблюдатели

Я восхищена, я горжусь человеком, которого люблю.

45

Рыжая бесстыжая… Могу ли я мечтать о ней? Мечтать, как говорят, не вредно: чопорными ночами, покрывая суженую тебе жену, ты можешь воображать на ее месте другую женщину, столь тебе желанную, или, всматриваясь в черты компаньона по криминальному бизнесу (надо назвать вещи своими именами), напряженно вылавливать черты его сестры…

Я никогда не испытывал недостатка в женщинах – долгий период своей холостяцкой жизни; одновременное количество «возлюбленных» порой доходило до пяти, и я встречался с каждой примерно раз в неделю, путаясь в графиках своего пространственно-временного гарема, прихватывая у недели пару дней для отдыха и раздумий, а их общее количество – до самой моей женитьбы, до тридцати пяти лет – было семьдесят восемь, что в общем виде представляет собой даже небольшую толпу, хотя в среднем равняется четырем целым, трем десятым и трем в периоде женщинам в год, приблизительно – одной в квартал, и это доказывает, что я, в общем, умеренный человек, почти что однолюб.

Среднеарифметическое в этом случае является вялым, неточным показателем: наряду с периодами гаремов, виноградных гроздей, я существовал в периодах абсолютного одиночества, которые длились год или более, когда меня не интересовало ничего, кроме науки; я приходил домой за полночь и валился спать прямо в одежде, а наутро вновь возвращался к своим курям, такой же грязный и вонючий, как они, такой же, как они, счастливый…

И все же, с женщинами мне не везло, и образ донжуана, однако, разрушается сразу, как только я вспоминаю, что это были за женщины. Были среди них две-три настоящих красавицы, небольшое созвездие, сияющее среди тусклой звездной крупы, а основная масса и толпа – невзрачные, плохо одетые и бесчувственные интеллектуалки, студентки и аспирантки био, псих, жур-юр и прочих факов, учительницы, молодые и не очень, и прочая… Только с такими я мог найти общий язык, и, хотя общаться с ними было столь же скучно, как с любыми женщинами вообще, но эти-то, по крайней мере, хоть немного понимали, о чем говорю я…

Другие не носили очков, высоких причесок, не ходили на выставки, никогда не слышали слов «филини», «жанпольсартр», «эякуляция», они смотрели большими, холодными, глупыми глазами и отвечали «чува?» – с возмущением отвечали, если ты, пританцовывая, в погожий весенний день: разрешите познакомиться, я кандидат биологических наук, кхе, и – «чува вы говорите?» – так отвечали они, обливая тебя холодным великосветским презрением.

Именно таких я желал, безнадежно и страстно, тоскливо; я тихо стонал, стиснув зубы, когда видел такую где-нибудь в электричке, не смея даже поднять на нее взгляд, ибо боялся в ее глазах встретить вот это: Чува? Чува ты нах зыришь, бля, как ты смеешь на меня зырить, козел, ты даже зырить на меня не имеешь права, ты!

И далее, со всеми остановками, стоит продолжить этот мазохистский монолог:

– Ты кто такой, падла, ты доцент, профессор, да? Ну и ябись со своими сраными сучками, с лаборантками там, арфистками. Я дама светская. Я на такую дешевку неразменная. Мои ребята институтов не кончали. Мир нам принадлежит, нам, мы в нем хозява, а вы – профессорье всякое, жучье, инженеришки дохленькие, поэтишки там, художничешки – вы наша обслуга рваная, мы вам кости кидаем, мы вас терпим, вы нам кайф даете, а мы его ловим, когда хочем, а когда не хочем – не ловим, мы жрем вкусно, срем сладко, ябемся красиво, как вам и не снилось в ваших очках, галстуках, бородках козлиных, с вашими копейками в дырявых кошельках… Хуечек-та небось маленький, а?

Впрочем, один мой приятель, доктор физико-математических наук, женился на такой сучке, и счастлив до сих пор, и говорит о чем-то с ней по вечерам… При свечах… О, мой рыжий огонь!

46

Я ненавижу людей не потому, что я их не понимаю – напротив, я слишком хорошо изучил людей. Сущность человеческого мышления – ложь, ложное свидетельство, ложное понимание.

Ложь, как и все в двойственной природе человека, представляется в двух, четко различимых видах – ложь, направленная вовне, и ложь, направленная внутрь.

Первая является четко осознанным, вполне управляемым процессом, к ней прибегает подавляющее большинство людей. Вторая – бессознательный, инстинктивный процесс, такого рода ложь есть принадлежность каждого без исключения человека.

Внешняя ложь служит человеку для защиты от себе подобных, внутренняя – для защиты от самого себя. Человек окружает себя ложью, словно опутывает коконом, он живет в этом коконе всю жизнь, и первоочередная задача окружающих – разорвать этот кокон, чтобы увидеть человека обнаженным. Одновременно человек плетет свой внутренний кокон, чтобы отделиться от «я», которое в своем обнажении ужасно.

Таким образом, человек представляет собой что-то вроде оболочки, внутри и снаружи которой – ложь. Если каким-либо усилием извне разорвать не наружную, а сразу внутреннюю оболочку, то человек немедленно погибнет, то есть, все еще оставаясь в своем физическом теле, перестанет существовать как разумное существо. Для таких людей построены специальные дома, куда их забирают, и где они содержатся, как правило, всю свою оставшуюся жизнь.

Самым органичным, самым подходящим для человеческой природы является такое устройство общества, которое максимально замешано на лжи. Именно во лжи человек чувствует наивысший психологический комфорт, человек во лжи – что рыба в воде или птица в небе.

Так или иначе, любое общественное устройство замешено на лжи, и человечество перепробовало множество разнообразных моделей, но самой совершенной была та, что существовала несколько последних десятилетий на территории России. Здесь, как никогда и нигде, личное стремление к ложному гармонировало с ложными законами бытия. Человек был надежно защищен как внешним, так и внутренним коконом, но и эта цивилизация рухнула, едва состоявшись. Почему? Вероятно, причина заключается, опять же, в природном стремлении ко лжи: ведь достижение полной гармонии само по себе уже противно лжи: уравновесившись, внутренняя и внешняя ложь уничтожили друг друга как равные, взаимно противоположные векторы.

47

Лето в разгаре, но виден его конец, редкие жухлые листья, словно скрытые признаки страшной болезни… Осень! Первые пробы твоего золотого пера, дорогой ручки Parker. В Перовском парке – утки уже отдаленно и грустно кричат. Скоро пруды опустеют.

Есть только одна истина: увядание.

48

Если бы можно было не телами отдаться друг другу, но душами: душу другую в жаркой постели крутить, душу свою в разных позах другой подставлять, в душу духовную сперму принять…

49

Нет ничего на свете дороже и слаще истины. Я за истину любые деньги отдам, за истину я голову оторву.

50

Прихожу на работу, в мою милую «Кошку», в коридоре института мелькает знакомое лицо: это, без сомнения, доктор Бранин, он «не узнает» меня, ускоряет шаги, почти бежит… Я преследую его, но Бранин, сунув контрольному аппарату электронный пропуск, скрывается за дверью, ведущей в лаборатории С-14, куда у меня доступа нет.

Это уже интересно: если Бранин пользуется не временным, но постоянным пропуском, значит, он в институте не гость, значит, он давно работает здесь, а от меня почему-то скрывается.

В восьмую годовщину рождения «Юлии», 12 июля, я ждал, как обычно, звонка от Бранина, но он не соизволил; когда через несколько дней я позвонил сам, мне сказали, что доктор Бранин из отделения ушел, и не захотели сообщить, где его искать.

Итак, Бранин теперь работает у нас, и от меня скрывается. Это может значить только одно: что-то случилось с моей «дочерью».

Бедное мое сердце!

Если «Юлия», наконец, умерла, то почему Бранин не сообщил мне об этом? Может быть, кто-то донес о моих тайных посещениях? В таком случае, увольнение Бранина из клиники вполне логично, но каким образом тогда его, уволенного за нарушение врачебной этики, приняли в наш институт? Да и на какую должность?

Нет, вся эта история никак не могла бы пройти мимо меня, и дело тут в чем-то другом. Я должен найти Бранина – как можно скорее.

Бедное, бедное сердце мое!

51

Можно было стать кем-нибудь другим. Например, хирургом или преподавателем анатомии. Тогда бы я учился в меде или педе, и меня с самого начала окружали девушки, в числе которых я бы смог выбирать красавиц.

Лучше всего – если уж довести эту мысль до абсурда – стать спортсменом, бандитом, комсомольским лидером с дальнейшим переходом в бизнесмены… Отбою бы не было от красавиц.

Только здесь другая проблема: человеческая жизнь так иезуитски устроена, столь изуверски, что, решая проблему женщин, ты всегда вынужден решать проблему мужчин.

Стать спортсменом, иметь только красивых женщин, но всю жизнь общаться с ребятами, у которых вместо мозгов мышцы.

Будь у меня талант, я бы стал актером, работал бы в театре, и просто купался в женской красоте.

Честное слово, теперь, вступая в последний период моей жизни, погружаясь в собственную старость…

Да, именно вступая… Да, я уже в старости своей по колено. Образно говоря, потому что у меня развивается ангиоспазм сосудов ниже колен.

И я думаю: а что мне, в сущности, было от этой жизни надо? Может быть, мне больше всего и надо было именно этого – чтобы любили меня красивые женщины?

Тогда все это – зачем?

Зачем эта ученая степень? Эта мировая известность… В определенных кругах, конечно. Куриных кругах – среди мировых henmen’ов.

И хенвуменов – хенвуменш, таких жестких, таких в деловых костюмчиках женщин.

Боже, как кошмарны эти американки с узкими бедрами, которыми они стараются не вилять при ходьбе. Эта их омерзительное свойство – разделять деловое общение и секс. Когда, после последнего конгресса, был банкет, по-ихнему party, все эти дамы не только вырядились в вечерние платья, но и стали стрелять глазами, намекая, что их запросто можно увести на второй этаж, в туалет, и там трахнуть раком, сунув головой в унитаз.

И на кой мне тогда сдались эти куры, в конце концов, если вся моя жизнь…

52

Я кажусь себе каким-то Пьером Безуховым, с его фатальной страстью к Эллен. Мысль об этом животном меня доконает. Я не могу заснуть, сбиваю одеяло в потный ком, и едва мысли начинают путаться и таять, как вдруг все исчезает и замещается этими яркими, развратными губами, этим темно-рыжим каре…

Как она терялась в многолюдной прорве метро, покачивая бедрами, как оглянулась, улыбнувшись на прощанье, и сумочку ловким движением закинула на плечо…

Всю жизнь меня влекло именно к таким женщинам, и именно они всю жизнь были мне недоступны.

Евгения – так ее зовут, Женя. Попка, обтянутая черной кожаной юбкой, и кажется, что кожа вот-вот лопнет. Родная сестра Полянского Жана. Квадратные губы, крашеные в черный, улыбка обнажает десны, будто нечто исподнее, срамно-розовое. Евгения Полянская, киевлянка. Темно-рыжие волосы в каре, здоровые, тонкие, отливающие дивными оттенками целой гаммы разнообразных грехов. Никогда.

53

Я все рассказала Жану: про его издевательства, его побои, и главное – про убийство моего ребенка, про мое бесплодие. Жан молчал, лишь медленно качал головой, прислонившись к стволу березы. Он был так красив, так изящен на этом черно-белом объемном фоне…

– Ладно, не бери в голову, – ласково сказал он, – Я вообще, чисто по жизни, не очень-то хочу иметь детей.

Мы были в теплом, светлом, прозрачном осеннем лесу. Я вспомнила, что наша любовь началась ранней весной, а сейчас уже поздняя осень.

Грачи улетели…

Я прильнула к его лицу и стала целовать его глаза, глаза, глаза… Все мои страхи, сомнения этот мужчина развеял в один миг, одной коротко брошенной фразой.

Это – мужчина. Это – мой мужчина.

Мы были в теплом, милом, совершенно по-осеннему прозрачном лесу… Микров уехал по каким-то делам на весь день (у него, видите ли, появились теперь дела, даже в воскресенье) и мы встретились утром, недалеко от моего дома, и мне пришла в голову дерзкая идея, и я сказала:

– А что, если нам пойти сейчас ко мне?

Я боялась, что он откажется, и боялась, что он согласиться, но мне хотелось увидеть, как Жан моется в моей ванной, как он ест на моей кухне, я хотела задержать его запах в моей постели…

Жан неистовствовал. Он носил меня из комнаты в комнату и любил везде, как бы угадав мои тайные фантазии, помечая мое жилище, как кот помечает свою территорию, чтобы оставить всюду наши трепещущие призраки, чтобы тяжелыми вечерами, входя в любую из этих четырех комнат, на кухоньку или в ванну, я сквозь мучительного мужа видела эти смуглые, эти играющие мускулы…

– Ты не боишься? – игриво спросила я, когда мы, не торопясь одеваться, лениво ходили по комнатам с чашками кофе в руках, разыскивая и собирая разбросанную повсюду одежду.

– Ты не боишься… – наигранно получилось, потому что я все же боялась, – что вот сейчас заскрипит ключ в замке, и войдет, запотевшими очками тускло блестя…

– Ничуть, – спокойно сказал Жан. – Дело в том, что я хорошо знаю, где он, и сколько там пробудет. В этот самый момент лауреат государственной премии профессор Микров находится…

Жан выдержал эффектную паузу, зная, как я люблю в нем этот глубоко запрятанный сценический дар, и на подъеме кончил:

– В доме номер девяносто три по Ленинскому проспекту.

– Не может быть, – поразилась я.

– На третьем этаже.

– Да неужели?

– На моей съемной хате.

Я вздохнула:

– Ты, как всегда, шутишь.

– Ничуть, – парировал Жан. – Профессор занят подведением баланса куриных ведомостей, и помогает ему в этом никто иная, как моя сестра Женя. Эта работа часа на четыре. Тут как раз его башка и нужна.

– Так-так, – сказала я. – Значит, Микров и твоя рыжая Женя находятся в квартире вдвоем и занимаются подведением баланса.

Странная мысль пришла мне в голову. Я вдруг представила, как этот куриный Микров, этот почетный член общества верных мужей…

– Вот-вот, – прочитал мои мысли Жан. – Он только при тебе притворяется хорошим мальчиком. Женька рассказывала, как он на нее зырил: мало не покажется.

– Разве они уже встречались?

– Пять минут у метро, но этого хватит. Твой Микров вовсе не куриный профессор, а старых пердунов бакалавр.

– Ты меня удивляешь, – сказала я. – Я знаю Микрова более десяти лет. Он абсолютный пень в отношении женщин. Кроме меня, у него было две-три, не более, и то – они чуть ли не силком затащили его в постель. Этот, с позволения сказать, мужчина с юных лет занимался биологией и онанизмом, и больше ничего его в жизни не интересовало.

– Ты плохо знаешь мужчин, крошечка моя.

– Что? Это я плохо знаю мужчин? Да я… – взвилась было я, но прикусила язык.

Ведь у женщины всегда должна быть тайна. Что есть тайна женщины, если не все ее прошлые мужчины? И в чем моя женская тайна?

Да в том, что я и вправду плохо знаю мужчин. И было их у меня не так уж много. Впрочем, для женщины моих лет – нормально, а вот для поэтессы – просто катастрофически мало.

Ведь поэт должен жить полной жизнью – бурной. Поэт должен копить впечатления, наполняться ими, общаться с множеством людей, испытать все на свете сам. Мне всегда этого хотелось – в подвалах, на чердаках, в общежитиях, в туристических палатках и спальных мешках, по одному и по двое, по трое зараз… Но сначала я стеснялась, а потом была Микрову верна, как дура, как Татьяна Онегина.

А Жан – интересно! – он догадался? Ведь я из кожи вон лезу, я стараюсь, будто умелая, опытная. А ведь многое – почти все, что мы с ним делаем, я делаю впервые в жизни… И в жопу тоже. Он ведь мне анальную целку сломал, мой Жан! На старости лет.

Моя нынешняя, реальная жизнь – это квартира вот эта, этот вид из окна на Перовский парк, этот профессор Микров, любитель и любимец всех курей мира…

Мы завтракали вкусно, и мне хотелось плакать от несправедливости, в которую меня ввергла жизнь: ну почему бы ему не сидеть здесь каждое утро, так заботливо и трогательно ухаживая за мной, подливая мне молочка, подкладывая салатика?

А потом мы поехали в лес…

Москва отлетела далеко назад, и мы неслись по пустому шоссе, затем свернули на проселок, оставили машину на опушке и углубились в царство огромных деревьев.

Я знаю, что деревьям, а не нам дано величье совершенной жизни…

Листва уже опала, покрыв землю влажным темно-коричневым ковром. Удивительной была тишина – это улетели птицы, оставив свой сказочный город до следующей весны. Мокрые стволы блестели на солнце. Неистово синее небо сияло среди черных ветвей.

Тут-то, у ствола березы, я и рассказала Жану все – про то, как Микров избил меня ногами, сделал мне сотрясение мозга, про то, как он обесплодил меня, и Жан немедленно понял и безоговорочно принял меня такой, какая я есть.

Вернувшись домой, я увидела пьяного Микрова: он сидел на табуретке в прихожей и тщетно пытался снять свой грязный ботинок. В его глазах была какая-то бешеная, совсем неуместная радость: как же, провел несколько часов с красивой молодой женщиной, подвел баланс в куриных накладных, обтяпал дело, единственное стоящее дело своей жизни, и то – с подсказки – чужой…

И нажрался на радостях, как всегда.

Я заперлась в ванной, расправив крылья под горячим душем, и внезапно меня вырвало какой-то желчью, будто бы это не он, а я нажралась сегодня его любимой водкой «Привет».

А ночью он снова избил меня…