i e8c15ecf50a4a624

Пусть пораздумают об этом люди, которые до сих пор никак не могут понять, что это значит: „революционно- демократическая диктатура пролетариата и крестьян­ства44!» 50.

Выступления крестьян-трудовиков по указу 9 ноября носили открыто выраженный революционный характер.

Ст. от., с. II, ч. 1, стб. 1265.

В. И. Ленин. Поли. собр. соч., т. 17, стр. 315.

те

«...Мои избиратели,— заявил А. Е. Кропотов,— мне го­ворили о том, что закон 9 ноября — это помещичий закон, который делает из крестьян деревенских кулаков и поме­щиков, а из бедняков — батраков, вечно голодных работни­ков». Защищая общину, он говорил: имеются миллионы бедняков, «но обезземелила их не община, а обезземелили их тяжелые прямые и косвенные налоги...» Однообщинни- ки, предупреждал Кропотов, никогда не простят вышедшим из общины и захватившим их земли, хотя бы и на основа­нии писаного закона [149].

«Ни в каком случае,— закончил свою речь Г. Е. Рож­ков,— никто не должен дать свой голос за такой закон, к которому нужно подгонять жизнь штыками и нагай­ками» [150].

«Цель издания этого закона,— говорил И. С. Томи- лов,— вам известна. Он издан для того, чтобы погасить революционное движение, посеять раздор и вражду среди крестьян, поссорить их между собой и тем отвлечь стрем­ление отобрать у помещиков землю» [151].

Все неимущие крестьяне, заявил К. М. Петров, должны быть «наделены землей из удельных, кабинетских, мона­стырских, посессионных, частновладельческих и прочих земель. Все земли должны перейти в уравнительное поль­зование всего народа». «Указ 9 ноября, как сильно дейст­вующий болезнетворный микроб, может обнаружить не­сколько иные свои свойства, чем это представляют себе заправилы... При первой возможности мы будем стараться, насколько хватит наших сил, защищать трудовое населе­ние против эксплуататоров — гг. помещиков-дворян и про- мышленников-капиталистов» [152].

Сопоставляя речи правых крестьян с речами трудови­ков, В. И. Ленин писал: если правые крестьяне «выражают революционность крестьянской массы бессознательно, сти­хийно, сами боясь не только договорить до конца, но даже и додумать до конца то, что из их слов и предложений сле­дует, то трудовики в III Думе выражают дух массовой борьбы крестьян и прямо и открыто. Самые ценные при этом речи крестьян-трудовиков, которые излагают свои взгляды непосредственно, передавая с поразительной точ­ностью и живостью настроения и стремления масс, пу­таясь в программах (некоторые заявляют о сочувствии проекту 42-х крестьян, 'другие — кадетам), но тем сильнее выражая то, что лежит глубже всяческих программ» [153].

Общий вывод, который сделал В. И. Ленин, проанали­зировав речи крестьян-трудовиков, был весьма важен.

«Все трудовики-крестьяне во всех трех Думах,— по­дытоживал он,— высказались за национализацию всей земли, выражая это требование то прямым повторением программы трудовиков, то своеобразной переделкой „един­ственного налога", то бесчисленными заявлениями: „земля тому, кто ее обрабатывает", „мы согласны отдать наделы"

ИТ. д,

Жизнь насмеялась над „муниципализацией", над кри­ками о „Вандее"» [154].

Расхождения трудовиков с правыми крестьянами сво­дились, как мы видели, к двум пунктам: первые защищали общину и отвергали указ 9 ноября, вторые, наоборот, вы­ступали против общины и за указ.

Первое расхождение было явно несущественным. Оно лишний раз подтверждало ленинскую мысль о том, что тео­рии народничества, в которые трудовики облекали свою аграрную программу («уравнительность», «трудовое нача­ло» и т. п.), не имели ничего общего с действительным со­держанием крестьянских требований. То, что правые крестьяне выступали против общины, доказывало, что им не было никакого дела до народнического «социализма», что они жаждали стать свободными фермерами на осво­божденной от всяческих феодальных, в том числе и общин­ных, пут земле. Трудовик, защищая общйну, выступал как представитель определенной доктрины; чуждый же вся­ким теориям правый крестьянин стихийно (и в данном слу­чае более правильно) выражал истинный характер стрем­лений миллионов крестьян.

Второе расхождение по указу 9 ноября кажется более глубоким. Но на самом деле это было не так. Правые крестьяне, как видно из их выступлений, не связывали принятие указа с решением аграрного вопроса в смысле наделения безземельных и малоземельных крестьян зем­лей. Указ, считали они, должен быть принят сам по себе, а наделение землей должно быть осуществлено само по себе. Лучше всего эта идея была выражена в цитирован­ных выше словах крестьянина Шевцова, заявившего, что указ 9 ноября «нужен и вовсе не нужен». О таком «парал­лельном» взгляде на указ свидетельствует тот факт, что правые крестьяне потребовали обсуждения проекта 42-х в самый разгар прений по указу. Борьба, которая завяза­лась вокруг этого требования, лучше всего доказывает, что правые крестьяне твердо считали, что настоящие аграрные законопроекты еще впереди.

Бешенство и испуг правых и октябристов по поводу этого выступления крестьян еще усилились от сознания, что им не удалось ни в первой, ни во второй сессии отверг­нуть законопроект 42-х без передачи в комиссию, как того требовал Васильчиков и хотели они сами, а пришлось сообразовывать свое поведение с учетом настроений «своих» крестьян. Уже самый этот факт, как они отлично понимали, говорил о поражении политики обмана кресть­янских депутатов. Указ 9 ноября не гарантировал кресть­янского «успокоения», он не достигал главной цели: отвле­чения внимания крестьян от помещичьих земель.

Именно этот капитальный факт сводил на нет разницу в позиции правых крестьян и трудовиков. И те и другие в конечном итоге стояли за национализацию всей земли.

От социал-демократической фракции выступили два оратора. Оба они были меньшевиками. Тем не менее пози­ция социал-демократии, с точки зрения большевиков, была ими изложена правильно. «Оба... товарища,— указывал В. И. Ленин,— исполнили свое дело правильно». Постанов­ка вопроса у обоих «была революционно-социал-демокра­тическая» [155]. Более того, речь Т. О. Белоусова была осно­вана на цифрах и выводах В. И* Ленина, взятых из его написанных к тому времени, но еще не опубликованных работ «Аграрная программа социал-демократии в первой русской революции 1905—1907 годов» и «Аграрный во­прос в России к концу XIX века» [156]*

В формуле перехода фракции говорилось, что «указ 9 ноября представляет одно из звеньев дворянско-бюро­кратической системы решения вопросов, выдвинутых дви­жением последнего времени», т. е. революцией 1905—

1907 гг. В ней отмечалось, что правительство своей аграр­ной политикой преследует цель «усилить и укрепить класс зажиточной сельской буржуазии, надеясь найти в ней опору в борьбе с экономическими и политическими притязаниями масс, чтобы тем сохранить господствующее положение за землевладельческим классом и бюрокра­тией». Подчеркивалось, что «существенной целью указа 9 ноября является стремление разбить солидарность крестьян», имевшую место в период революции. Главный вывод гласил: улучшение положения десятков миллионов крестьян возможно «только при переходе земель средних и крупных землевладельцев, а также земель государствен­ных, удельных и монастырских в руки крестьян» [157].

Слово «муниципализация» не было произнесено ни разу, и это было отнюдь не случайно. На заседаниях фрак­ции, посвященных предстоящим (выступлениям по указу 9 ноября, меньшевики настойчиво требовали, чтобы один из ораторов обязательно развил тезис о муниципализации, и добились соответствующего решения[158]. Тем не менее этого сделано не было, и «виной» тому была позиция крестьянских депутатов. Выступать с «муниципализа­цией» при таких настроениях крестьянства, склоняв­шегося к национализации земли, означало поставить под удар остатки своего влияния в рабочем движении. Жизнь заставляла признать правоту аграрной программы больше­виков и прятать меньшевистскую программу подальше от представителей крестьянства.

Таким образом, главный итог прений по указу 9 нояб­ря состоял в том, что и в третьеиюньский период все крестьянство в аграрном вопросе продолжало оставаться на революционно-демократических позициях.

В связи с этим В. И. Ленин писал: «Неудержимое бешенство, с которым правые нападают на революцию, на конец 1905 года, на (восстания, на обе первые Думы, пока­зывает лучше всех длинных рассуждений, что хранители самодержавия видят перед собой живого врага, что борьбу с революцией они не считают конченной, что возрождение революции стоит перед ними ежеминутно, как самая реальная и непосредственная угроза. С мертвым врагом так не борются. Мертвого так не ненавидят» [159].

НАЦИОНАЛЬНЫЙ ВОПРОС

Национализм. Национализм — важнейшая часть политики третьеиюньской монархии — был провозглашен уже в третьеиюньском манифесте, требовавшем, чтобы новая Дума была «русской по духу». В полном соответствии со взятым бонапартистским курсом национальная политика царизма проводилась в расчете на два большинства, и про­вал ее был обусловлен той же причиной, которая привела к краху политику бонапартизма в целом.

Революция 1905—1907 гг. поставила перед царизмом и буржуазией национальный вопрос как проблему предот­вращения распада империи, сохранения «единой и неде­лимой» России. Для обоих партнеров по контрреволюции это было вопросом жизни и смерти. Для царизма империя была оправданием его существования, основой политиче­ского всевластия и монополии военной силы. Русской бур­жуазии, слабой и хищнической, она давала возможность расти вширь и сохранять господствующее положение по отношению к буржуазии окраин.

Еще в ходе революции все черносотенно-монархиче­ские организации борьбу с национально-освободительным движением провозгласили в качестве одной из своих основ­ных задач. В 1906 г. возникла еженедельная газета «Ок­раины России», ставившая целью борьбу против «сепара­тизма» окраин на началах «единства, неразрывности и це-

6 А. Я. Аврех

лостности России...» Спустя два года газета выступила инициатором создания «Русского окраинного общества», с тем чтобы предупреждать «шатания власти» в нацио­нальном вопросе, чтобы «содействовать власти держаться ясного и определенного пути» [160].

По примеру петербургского «Окраинного общества» возникли аналогичные общества и в других городах, раз­множались черносотенно-националистические листки и газеты — «Друг» (Кишинев), «Сусанин» (Красноярск), «Русский богатырь» (Николаев), «Южный богатырь» (Одесса), «Одесская резина»[161]. Во главе всего реакцион­но-националистического фронта стояли, помимо Совета объединенного дворянства, партия националистов. Всерос­сийский национальный клуб, газета «Новое время».

В третьеиюньский период национализм выступил в са­мой свирепой зоологической форме. Теоретик национализ­ма Меньшиков категорически отрицал мысль о том, что «инородцы» такие же граждане империи, как и русские: «конечно, не такие и не должны быть такими» [162]. Програм­мный лозунг национализма был предельно краток и ясен: «Россия для русских». Основные пункты программы пар­тии националистов сводились к следующему: 1) господст­во православной церкви; 2) содействие .боевой мощи Рос­сии; 3) национальное и религиозное направление народного образования; 4) «борьба с еврейством».

Позиция октябристов в национальном вопросе почти не отличалась от позиции правых. Даже орган Струве, всячески защищавший октябристов, был вынужден при­знать, что при проведении в Думе националистических законопроектов октябристы были «по существу те же на­ционалисты» [163]. Одна из главных ошибок избирательного закона И декабря 1905 г., по мнению октябристского офи­циоза, состояла в том, что «колонии получили те же права, что и метрополия» [164]. Разница между правыми и октябри­стами заключалась лишь в той реальной роли, которую они играли при осуществлении националистического курса в Думе. Первые выступали в качестве младшего партнера, вторые были подлинными хозяевами положения.

Национальная политика кадетов характеризовалась в третьеиюньский период крутым поворотом в сторону от­крытого национализма и шовинизма.

В начале 1908 г. Струве опубликовал статью под назва­нием «Великая Россия», которая была явным прообразом его будущей статьи в «Вехах». Заголовок статьи, по при­знанию самого автора, представлял собой заимствование из известной фразы Столыпина, брошенной им в адрес со­циал-демократической фракции II Думы: «Вам нужны ве­ликие потрясения, нам же нужна Великая Россия», Статья требовала возврата к активной ближневосточной политике, опирающейся на франко-русский союз и англо­русское соглашение 1907 г.[165]

В связи с этим Струве разработал свою теорию «здоро­вого», «творческого» национализма, противопоставляемого им национализму официальному. Есть два национализма, писал он. «Один — национализм свободный, творческий и потому открытый и в подлинном и лучшем смысле завое­вательный. Другой — национализм скованный, пассивный и потому вынужденный бояться других и обособляться от них. Это национализм — закрытый или замкнутый и обо­ронительный» [166]. Классическим примером первого национа­лизма, которому надо подражать, Струве считал англий­ский национализм. Главный вред официального национа­лизма, основанного лишь на голом насилии, Струве усматривал в том, что он препятствует естественному про­цессу ассимиляции нерусских народов. Не поддающимися ассимиляции он считал только финнов и поляков, тем не менее делал вывод, что и Финляндия и Польша должны оставаться в составе Российской империи как ее нераз­рывные части.

Что же касается струвистской программы «творче­ского» национализма, то она была весьма куцей и пол­ностью совпадала с официальной политикой кадетской партии. Вся она сводилась к отказу от грубо насильст­венных методов русификации, применяемых правыми, и к предоставлению нерусским народам права пользовать­ся родным языком в школе, суде и земском самоуправле­нии. Расхождение между Струве и прогрессистами, с одной стороны, и кадетами — с другой касалось вопросов тактики.

Основной упрек, который делал Струве руководству ка­детской партии, состоял в том, что партия, из-за боязни общественного мнения, отмежевалась от “официального национализма и тем самым добровольно отдала правым мо­нополию на национализм. «Государственный национа­лизм» был принесен в Жертву оппозиционному либерализ­му. «Захват монополии патриотизма правыми группами,— писало „Слово",— это одна из весьма и весьма тягостных ошибок, допущенных прогрессивной частью нашего об­щества» [167].

Даже «Новое время» признало тон «патриотических» заявлений кадетов в связи с боснийским кризисом «в выс­шей степени симпатичным»[168]. А столыпинская «Россия» прямо обвиняла кадетов в том, что они объявили себя националистами, чтобы заняться «уловлением сердец» ок­тябристов [169]. Их «игра в националистов» была рассчитана «на откровенную сделку с настроениями данной минуты», указывала газета, имея в виду настроения правых и ок­тябристов.

Конечная цель политики национализма сводилась к тому, чтобы привести к полной покорности все националь­ные окраины и нерусские народы России, сломить у них всякую волю к борьбе за национальное равноправие. По­этому в равной мере преследовались и угнетались народы Кавказа и Средней Азии, Поволжья и Сибири, Прибалтики и Польши, Украины и Белоруссии. Однако в ходе выполне­ния этой задачи на первый план по ряду причин выдвину­лись три главных вопроса: финляндский, польский и ев­рейский. На них-то царизм и черносотенная Дума и сосре­доточили основное внимание.

Поход на Финляндию. Первой жертвой воинствующего на­ционализма была избрана Финляндия. Выбор этот был не случаен. Во-первых, царизм решил взять реванш за поне­сенное поражение, когда пришлось отменить все бобриков- ское законодательство и восстановить финляндскую кон­ституцию. Во-вторых, Финляндия во время революции слу­жила убежищем и базой для русских революционеров, так как действия русской полиции там были ограничены. На­конец, в-третьих, и это главное, государственная автономия

Финляндии с ее конституцией, всеобщим избирательным правом, экономическими успехами, достигнутыми в труд­ных природных и экономических условиях, была живым отрицанием Российской империи с ее методами жесто­кого подавления свободы народов, примером для других окраин.

В третьеиюньский период царизм решил раз и навсегда покончить с финляндской конституцией, не останавли­ваясь перед самыми крайними средствами вплоть до при­менения вооруженной силы и уничтожения финляндского сейма. В числе яростных ненавистников Финляндии был царь, требовавший от Столыпина самых решительных действий. В 1907 г. было создано так называемое Особое со­вещание по делам Финляндии. О значении, которое ему придавалось, можно судить уже по его составу: председа­телем был назначен Столыпин, членами — министры В. Н. Коковцов, П. А. Харитонов, И. Г. Щегловитов и др.

Но если во времена Н. И. Бобрикова царизм действовал, так сказать, в одиночку, то теперь ему на помощь пришла черная Дума, выдавая свою поддержку за голос страны. В 1908 г. октябристы, националисты и правые внесли в Думу запросы, адресованные председателю Совета минист­ров, в которых доказывалось, что Финляндия во время ре­волюции готовилась путем вооруженного восстания до­биться полного отделения от России и что политика сепа­ратизма и пренебрежения к России проводится ею и по сей день. Все три запроса были заранее согласованы со Столыпиным и должны были демонстрировать общую «тревогу» правительства и «народного представительства», вызванную политикой обособления Финляндии, которая якобы наносит «ущерб Российскому государству» п.

Столыпин выступил с ответом немедленно, не дожи­даясь даже принятия запросов Думой. Позже один из главных душителей финляндской свободы, член Государст­венного совета В. Ф. Дейтрих, прямо заявил, что указан­ные «запросы были предъявлены с ведома и согласия П. А. Столыпина. Они дали ему возможность ясно и от­четливо изложить взгляд правительства на финляндский вопрос. Взгляд его на этот вопрос совпадал со взглядами Н. И. Бобрикова» [170][171].

Речь Столыпина, в которой он требовал покончить с финляндским «сепаратизмом» путем уничтожения фин­ляндской конституции и просил для этой цели «нравствен­ной поддержки» Думы, была встречена ее право-октяб­ристским большинством с бурным восторгом. Марков 2-й предложил объявить Финляндии «немедленную войну» и завоевать ее. «Если целый народ,— вопил он,— цельзя за­ключить в сумасшедший дом..., то все же придется надеть на него смирительную рубашку». Депутатов-крестьян Мар­ков уверял, что Финляндия достигла своих успехов не благодаря царящим там порядкам, а за счет русского на­рода, что она «разжирела и отъелась на русских деньгах». От имени правых он выразил полное одобрение и сочувст­вие намерениям правительства в отношении Финляндии. Вторя своему собрату, Пуришкевич требовал: «Пора это зазнавшееся Великое княжество Финляндское сделать таким же украшением русской короны, как Царство Ка­занское, Царство Астраханское, Царство Польское и Нов­городская пятина, и мне кажется, что дело до этого и дойдет» [172].

В том же духе говорили и октябристы, заверяя Столы­пина, что он целиком может рассчитывать в финляндском вопросе на их поддержку[173].

«Результатом запросов,— по словам того же Дейтри- ха,— было: перемена личного состава высшей финлянд­ской администрации, издание правил 20 мая 1908 г., в силу которых все финляндское управление, до того фак­тически совершенно независимое от имперских минист­ров, ставилось под контроль Совета министров, и, наконец, закон 17 июня 1910 г. об общегосударственном законода­тельстве» [174]. Именно этот закон был главной акцией, со­вершенной правительством и Думой против Финляндии в третьеиюньский период. Он служил правовой основой уничтожения финляндской конституции.

Выработка законопроекта была поручена так называе­мой русско-финляндской комиссии, высочайше утвержден­ной в 1909 г. Целью его было отграничить сферу общеим­перского законодательства от собственно финляндского и определить, каким путем будут разрабатываться и вно­ситься в русские законодательные учреждения законо­проекты, касающиеся Финляндии, но имеющие общегосу­дарственное значение. Иными словами, комиссии пред­стояло решить, какие области управления изъять из ком­петенции финляндского сейма и сделать их достоянием общеимперского законодательства.

По утвержденному царем Положению, комиссия со­стояла из пяти финских членов, посылаемых сеймом, и пяти русских, назначаемых верховной властью. Один­надцатым был председатель комиссии, которым был назна­чен государственный контролер Харитонов. Поскольку, согласно Положению, решения принимались простым боль­шинством голосов, то участие финских членов в комиссии было простой фикцией. Решения же, которые будут при­няты комиссией, можно было предугадать заранее, хотя бы потому, что более зловещих для Финляндии фигур, чем русские члены комиссии, трудно было себе представить. Все они были ярыми «бобриковцами», глава пятерки Дейт- рих являлся помощником Бобрикова, и разница между ними состояла лишь в том, что Бобрикова в Финляндии убили, а Дейтриха только ранили.

Все попытки финских членов комиссии добиться ком­промисса, но с сохранением основных прав сейма не при­вели, конечно, ни к каким результатам, и русская часть ко­миссии в одностороннем порядке выработала законопроект, который являлся полным отрицанием финляндской кон­ституции. Главная суть его заключалась в перечне вопро­сов, изымавшихся из сферы финляндского законодательст­ва и делавшихся объектом общеимперского законодатель­ства. Перечень содержал такие вопросы, как налоги, воин­ская повинность, права русских подданных, проживавших в Финляндии, государственный язык, суд, охрана государ­ственного порядка, уголовное законодательство, школьное дело, общества, союзы, печать, таможенные тарифы, тор­говля, монетная система, почта, железные дороги й др. Од­ного взгляда на этот перечень достаточно, чтобы понять, что законопроект начисто уничтожал автономию Финлян­дии, а финляндский сейм превращал в обычное губернское земское собрание.

Деятельность харитоновской комиссии вызвала самое горячее одобрение со стороны всех черносотенных органи­заций. Очередной съезд объединенных дворян в марте 1910 г. устроил приглашенным русским членам комиссии восторженное чествование.

Законопроект об общеимперском законодательстве, ка­сающийся Финляндии, был принят Думой и Государствен­ным советом буквально в пожарном порядке. 14 марта 1910 г. последовал высочайший манифест о внесении за­конопроекта в Думу. 17 марта он уже был оглашен в Думе, а 22 марта передан в комиссию. 10 мая законопроект по­ступил на рассмотрение Думы и 25 мая уже был ею при­нят. Государственному совету, обычно такому медлитель­ному, понадобился на этот раз всего лишь месяц, чтобы ут­вердить законопроект. 17 июня 1910 г. он был утвержден царем и стал законом.

Обсуждение законопроекта в Думе проходило в атмос­фере дикой травли финнов. Опять были пущены в ход уг­розы подавления «силой оружия», обещаны «самые беспо­щадные репрессии... в отношении взбунтовавшейся окраи­ны», заявлено, что «любви чухонской нам не нужно», и т. п. Когда председатель объявил, что законопроект принят, Пуришкевич воскликнул: «finis Finlandiae» — конец Финляндии [175].

Кадеты и прогрессисты выступали против законопроек­та. Их общую точку зрения на задачи и методы империа­листической и колониальной политики выразил Милюков. Наша основная ошибка, заявил он, состоит в том, что мы «действуем ассирийскими средствами», в то время как надо в пример брать Англию. «...Есть империалистская полити­ка и политика,— воскликнул Милюков.— Та империалист­ская политика, которую ведет империалистская Англия, разве похожа на нашу!» «Завидно становится, когда чита­ешь о культурных методах английской колониальной по­литики», «умеющей добиваться скрепления частей цивили­зованными, современными средствами» [176].

Только левые депутаты заклеймили законопроект с подлинно демократических позиций.

Трудовик-крестьянин Рожков в заключение своей речи воскликнул: «Мы шлем наш дружеский и горячий привет финляндскому народу... и протестуем против данного за­конопроекта». Другой крестьянин-трудовик, Кропотов, зая­вил: «Большинство крестьян Российской империи на своей шкуре переживают гнет правительства, и, следовательно,

крестьяне не могут желать какому бы то ни было народу гнета, а тем более свободному народу финляндскому» [177].

Из выступлений социал-демократов наиболее сильной была речь Покровского. «Теперь вы,— делал он свой глав­ный вывод,— снова беретесь за финляндцев. И русский на­род, и его боевой авангард, рабочий класс, еще раз подает братскую руку финляндскому народу для общего дела ос­вобождения от политического гнета. Не здесь решится финляндский вопрос, он решится народной борьбой!» [178].

В. И. Ленин посвятил законопроекту специальную статью «Поход на Финляндию». Разоблачая в ней не толь­ко царизм, но и кадетов как националистов и мнимых дру­зей Финляндии, а также финляндскую буржуазию, В. И. Ленин писал: «Придет время — за свободу Финлян­дии, за демократическую республику в России поднимется российский пролетариат» [179].

Сам по себе закон 17 июня 1910 г. не имел непосредст­венных практических последствий. Его значение состояло в том, что он являлся «законной» основой для принятия законопроектов, конкретно затрагивающих тот или иной пункт из указанных в перечне. Дума успела принять не­сколько таких законов (об «уравнении» прав русских граждан, проживающих в Финляндии, с финскими, юб уп­лате финляндской казной 20 млн. марок взамен отбывания финскими гражданами воинской повинности и др.). Пра­вительство и Дума и на этот раз очень торопились. «Контр­революция в России,— писал В. И. Ленин,— спешит вос­пользоваться полным затишьем у „себя домаи, чтобы воз­можно больше отнять из финляндских завоеваний» [180].

Однако все принятые антифинляндские законы и про­екты остались на бумаге. Их осуществлению помешал но­вый революционный подъем, достигший кульминации в 1912—1914 гг. Разразившаяся затем мировая война соз­дала для решения финляндского вопроса · уже принци­пиально иную ситуацию. Вторая «бобриковщина», таким образом, провалилась так же бесславно, как и первая. Польский вопрос. Чрезвычайно важное место в политике царизма и буржуазии занимал польский вопрос. Всегда

сложный и острый, он продолжал оставаться таким же и в третьеиюньский период. Помимо таких причин, как ре­волюционное и национально-освободительное движение, большую роль играла и связь польского вопроса с ближне­восточной политикой и с украинским вопросом.

Активная ближневосточная политика царизма была возможна лишь под лозунгом славянского единства, воз­главляемого Россией. Однако такой лозунг было трудно осуществить, когда на глазах у всего славянского мира ца­ризм у себя дома травил и преследовал родственный сла­вянский народ — поляков.

Третьеиюньский закон резко сократил польское пред­ставительство в Думу. При обсуждении правительствен­ной декларации вторая речь Столыпина изобиловала рез­кими нападками в адрес поляков. С трибуны Думы и на страницах правооктябристской печати не прекращались антипольские выступления. Ненависть октябристов к по­лякам объясняется ненавистью московских текстильных фабрикантов к своим лодзинским конкурентам, она имела под собой, так сказать, «хлопчатобумажную основу». Пра­вооктябристский лагерь выдвигал против польских поме­щиков и буржуазии два основных обвинения: стремление к автономии, как к первому шагу воссоздания польского государства, и эксплуатация и полонизация «русских», т. е. белорусских и украинских, крестьян польскими по­мещиками и католической церковью.

На самом деле положение было несколько иным. В пе­риод первых двух Дум польское коло действительно тре­бовало автономии Царства Польского и внесло соответст­вующий законопроект в Думу. В третьеиюньский период польские помещики и буржуазия отказались от лозунга автономии и встали на путь «реальной политики», ограни­чив свои требования введением земства и городского са­моуправления в польских губерниях, суда присяжных и польского языка в школе и выражая полную готовность тесного и лояльного сотрудничества с царизмом. Именно такую политику вело в III Думе польское коло, состояв­шее в большинстве из народовцев (национал-демократиче- ская партия), которых В. И. Ленин характеризовал как польских октябристов. Устами одного из его членов было заявлено, что автономию до времени надо «повесить на вешалку» и заняться достижением возможного. Для де­монстрации такой политики коло зачастую голосовало с

октябристами против кадетов, подчеркивая, что последние для него недостаточно «солидны».

Все это создавало возможность так называемого русско- польского «примирения», которое облегалось еще и тем обстоятельством, что внешнеполитическая линия не толь­ко октябристов, но и кадетов и прогрессистов почти совпа­дала с внешнеполитическим курсом царизма. Примерно с 1908 г. Милюков стал уделять огромное внимание внешне­политическим вопросам, в частности славянской проблеме. В марте 1909 г., в связи с боснийским кризисом, он в спе­циальном докладе подчеркнул, что «в области внешней политики наше отношение должно быть иное, чем во внут­ренней: менее партийное» [181]. В дальнейшем он не раз со­лидаризировался с политикой Министерства иностранных дел. В славянском вопросе Милюков требовал, с одной стороны, отказаться от всяких мешающих трезвой полити­ке пошлых сентиментов, вроде исконной любви к «братьям- славянам», и использовать постоянный страх славян перед германской опасностью, а с другой — обосновывал необхо­димость нового подхода к славянской проблеме, замены грубых методов традиционного панславизма более гибкой политикой «равенства» и культурно-экономического сбли­жения всех славянских народов.

Попытка русско-польского «примирения» была пред­принята на базе «неославизма».

Изобретателем этого термина был чешский буржуазно- яационалйстичежий деятель, депутат австрийского рейхс­рата, лидер партии младочехов (партии крупной чешской буржуазии) Крамарж [182]. Уже само слово «неославизм» го­ворит о том, что он противопоставлялся старому русскому панславизму и что Крамарж ориентировался не на Авст­рию, а на царскую Россию. Главная цель Крамаржа сво­дилась к тому, чтобы объединить в единый блок против австрийского меньшинства всех славянских депутатов рейхсрата, составлявших большинство. Славянские нацио­нальные группы в рейхсрате постоянно враждовали между собой, и именно на разжигании и использовании этой вражды базировалась национальная политика «лоскутной империи». Средство достижения своей цели Крамарж видел в русско-польском «примирении», которого нельзя было достигнуть, не учитывая интересов царизма и партий дум­ского большинства.

Приехав в Пе’ррбург в мае 1908 г., Крамарж повел переговоры относительно возможности русско-чюльского «примирения». Обращался он главным образом к Столы­пину, правооктябристским кругам и коло, совершенно пра­вильно полагая, что решение дела зависит от них, а не от кадетов. Наиболее тесный контакт Крамарж поддерживал с «Клубом общественных деятелей» — организацией право­октябристского толка, возглавлявшейся членом Государст­венного совета Красовским. В результате переговоров в Праге с 30 июня но 5 июля. 1908 г. был проведен славян­ский съезд, названный «предварительным». Русско-поль­ский вопрос прямо не фигурировал на повестке дня, но в действительности он был основным. В закрытом заседании была предпринята попытка договориться. Поляки потребо­вали предоставления им возможности «свободного нацио­нального развития». Русская делегация, в которой преоб­ладали правые элементы, в ответ заявила о необходимости признания поляками «русской государственности и едино­го русского народа», т. е. всякого отказа от идеи поль­ской автономии в принципе.

Соглашение не состоялось. Правые и октябристы дали Пражскому съезду самую отрицательную оценку. Крамар- жа называли политическим гешефтмахером и лавочником (Крамарж — по-чешски «лавочник»). Польский вопрос был объявлен исключительно внутренней компетенцией России, поляки обвинялись в австрофильстве и предатель­стве русских и славянских интересов.

В мае 1909 г. в Петербурге происходили совещания ис­полнительного комитета Пражского съезда, который снова обсуждал вопрос о русско-польском сближении. В начале 1910 г. он вновь собрался в Петербурге, с тем чтобы дого­вориться о созыве второго славянского съезда. Его решено было провести в июне этого года в Софии. Но созыв этого второго и последнего съезда и руководство им взяло на себя, совершенно оттеснив «неославистов», «Петербургское славянское благотворительное общество», реакционная сла­вянофильская организация, которую можно считать фи­лиалом или секцией Совета объединенного дворянства. В польском вопросе общество занимало самые крайние ру­сификаторские позиции. Поляки и кадеты отказались уча­ствовать в съезде, прислав лишь наблюдателей. Русская делегация состояла в основном из националистов, но воз­главлял ее Гучков. Правооктябристская пресса Софийским съездом была очень довольна. Особенный восторг встрети­ло «историческое» решение съезда о признании общесла­вянским языком русского языка и решение об издании об­щеславянской энциклопедии, «конечно, на русском языке». «Теперь,— писал один из главных деятелей общества,— задача сводится к тому, чтобы в средних школах в славян­ских странах обучали русскому языку достаточно хоро­шо» [183]. Съездом в Софии, писал в свою очередь орган ок­тябристов, «кладется почин великого дела» [184].

Таким образом, «неославизм» завял, не успев расцвести. Польский вопрос, так же как и другие, мог решаться третьеиюньской монархией только по-столыпински. На по­вестку дня Думы были поставлены антипольские национа­листические законопроекты.

Западное земство. Первым из них был законопроект о вве­дении земства в шести губерниях Западного края: Витеб­ской, Минской, Могилевской, Волынской, Киевской и По­дольской. Особенностью этих трех западных и трех юго-за­падных губерний (так же как и трех северо-западных гу­берний — Виленской, Ковенской и Гродненской) было то, что крупное землевладение там преимущественно было польским, а крестьянская масса в большинстве состояла из белорусов и украинцев, которых, однако, правительство принципиально называло «русскими», поставив вообще вне закона слова «украинец» и «белорус». Русских помещиков в Западном крае было сравнительно мало, причем многие из них не вели там собственного хозяйства и либо сдавали свои земли в аренду, либо спекулировали ими.

Украинские и белорусские крестьяне и батраки нена­видели польских магнатов, которые веками подвергали их нещадной эксплуатации и насильственному ополячению. Этим обстоятельством и решили воспользоваться вдохно­вители и авторы законопроекта, чтобы превратить запад­ные губернии в своего рода котел, кипящий националисти­ческими страстями и заражающий ими атмосферу всей страны. Но этим задача не исчерпывалась. Дополнительная цель состояла в том, чтобы упрочить позиции и влияние

русских помещиков и православного духовенства среди крестьян, создав тем самым благоприятные условия для политики их русификации и борьбы с национально-освобо- ди**ельными устремлениями. В основном ставка здесь дела­лась на кулачество, которое в крае, особенно в юго-запад­ных губерниях, стало уже весьма весомой величиной. Кро­ме того, введение земства позволяло покончить с монопо­лией польского представительства в Государственный со­вет от западных губерний, поскольку выборы производи­лись здесь, из-за отсутствия земства, дворянскими собра­ниями, а в них господствовали польские землевладельцы.

Всех этих целей нельзя было достигнуть механическим распространением на указанные губернии земского Поло­жения 12 июня 1890 г., основанного на сословности и раз­мерах землевладения: в таком случае преобладание в зем­стве получили бы польские помещики. Поэтому законо­проект вносил в Положение ряд принципиальных измене­ний. Главные из них были следующие. Вместо сословных курий (крестьянской и помещичьей) вводились курии на­циональные — польская и русская (куда зачислялись все неполяки), избиравшие отдельно уездных и губернских гласных. Представительство от национальности зависело не от размеров землевладения, а фиксировалось в опреде­ленных размерах. Фиксация была построена на совершен­но искусственном приеме, состоявшем в том, что брался процент численности населения данной национальности по губернии и процент ценности принадлежавшей ей земли и недвижимых имуществ, облагаемых земскими сборами, но уже в поуездном исчислении, которые затем складывались и делились пополам. Полученная цифра и составляла пре­дельное число избираемых курией гласных. Например, польское население одной из губерний составляло 2%, а ценность польской недвижимости в одном из уездов этой губернии равнялась 38% ценности всего недвижимого иму­щества. После сложения и деления получалось число в 20 гласных.

Но для авторов законопроекта было неприемлемо и кре­стьянское большинство в земстве. Поэтому вводился пункт, согласно которому в уездные земские собрания сельские общества могли посылать не больше трети всех гласных. В губернское же земство не полагалось ни одного кресть­янского гласного. Зато увеличивалось представительство православного духовенства с одного до трех в уездном

земстве и до четырех в губернском. Специальные статьи предусматривали, что председатель, не менее половины членов управ и земских служащих по найму (врачи, учи­теля, агрономы и др.) должны быть русскими. Евреи в земство не допускались.

Но даже такие новеллы не обеспечивали большинства русским помещикам в трех северо-западных губерниях, поэтому от первоначальной мысли о распространении зем­ства на все девять западных губерний пришлось отказать­ся, оставив законопроект только для перечисленных выше шести губерний.

Все принципиальные основы законопроекта, еще до того как он был выработан Министерством внутренних дел, были изложены в специальной брошюре В. В. Шуль­гина, крайнего правого депутата Думы (затем национали­ста), выражавшего взгляды помещиков юго-западных гу­берний, представители которых составляли костяк фрак­ции националистов.

Законопроект о западном земстве представлял собой ти­пичный образчик бонапартистской политики. С одной сто­роны, он был задуман как союз русских помещиков с ук­раинским и белорусским крестьянством, направленный против польских помещиков, с другой — это был классо­вый союз русских и польских помещиков против крестьян­ской массы. Главная цель состояла, как уже указывалось, в разжигании национальной вражды в крае. В то же время реакционнейший по своему содержанию законопроект имел видимость крупного либерального начинания: он

вводил бессословное начало в земстве и несколько увели­чивал крестьянское представительство, так как Дума, на­ряду с некоторым увеличением числа крестьянских глас­ных от сельских обществ, понизила еще наполовину зе­мельный ценз для крестьян — собственников земли, в большинстве кулаков, выбиравшихся в земство отдельно съездом мелких землевладельцев.

Выступления представителей право-октябристского большинства по законопроекту, обсуждавшемуся в Думе в мае 1910 г., вылились, как обычно, в травлю поляков, а критика его кадетами и прогрессистами исходила из того же тезиса о гибельности для великодержавной и имперской политики прямолинейного и грубо-примитивного национа­лизма. Западное земство, кричал Марков 2-й, — это оборо­на против поляков, а тем, кто говорит, что такая оборона не нужна, «может быть только один ответ: вы, слюнтяи, молчите, ибо вы ничего не понимаете в государственном деле». В свою очередь кадет Родичев предупреждал: если государство ведет подобную политику, то «будьте покойны, это государство развалится». Другой тезис кадетов, как и при обсуждении финляндского законопроекта, состоял в том, что подобные законопроекты заставляют поляков (как и финнов) ориентироваться на Запад, точнее — на Герма­нию, потенциального врага России. «Разве государствен­ная та мера,— спрашивал прогрессист В. С. Соколов,— ко­торая ведет к тому, что, в случае войны с соседними госу­дарствами, вы должны на окраинах выставлять и держать целые корпуса для того, чтобы они не проявили враждеб­ных отношений, чтобы они не стали на сторону того врага, который нападает на наше отечество?» [185].

Польское коло, разумеется, выступало против законо­проекта, но не с демократических, а с реакционно-нацио­налистических позиций, апеллируя к чувству классовой солидарности правых и октябристов и уверяя их в своей верности царю и империи. Напомнив им о совместной борьбе русских и польских помещиков против революцион­ного движения ов крае в 1905 г., один из членов коло за­явил: «...Если бы вы вместо вашего узкого национализма поставили русский государственный национализм, то, по­верьте, что инородцы не хуже вас защищали бы и силу, и мощь, и единство русского государства...» [186] Конкретно требования коло сводились к тому, чтобы на западные гу­бернии было распространено земское Положение 12 июня 1890 г. в его чистом виде. Иначе говоря, оно требовало прежде всего уничтожения национальных курий и фикса­ции гласных.

Чрезвычайно показательной была позиция депутатов- крестьян от западных губерний. Все они высказались за законопроект, но потребовали увеличения крестьянского представительства, обрушившись с упреками в адрес правых. Крестьянин С. О. Галущак внес поправку, увеличивавшую число гласных-крестьян до половины их общего числа. Она была горячо поддержана всеми правыми крестьянами. Ценой угроз и обмана правым удалось провалить эту поправку. Тем не менее и здесь

лишний раз правые крестьянские депутаты продемонстри­ровали свою ненависть и недоверие не только к польско­му, но и к русскому помещику.

Крестьяне-трудовики резко критиковали законопроект и сурово осуждали правых крестьян, которые, выступая заодно с помещиками, предают интересы крестьянства[187].

Сильную речь с интернационалистских позиций произ­нес Покровский. «Мы, социалисты,— заявил он,— работа­ем со всей демократией без различия национальностей и исповеданий, будь то грузин, армянин, поляк или еврей», одинаково разоблачая ее врагов, будь они русские или по­ляки. Польское дворянство, как и русское, «является ти­пичным противником демократии». Пусть Столыпин вы­полняет свою историческую миссию. Травя «инородцев», он достигает лишь одного: восстанавливает русский народ против русского самодержавия [188].

Дума приняла законопроект с незначительными по­правками, но в марте 1911 г., о чем еще речь впереди, он был отвергнут Государственным советом. В связи с этим Столыпин был вынужден провести его по 87-й статье, и только таким чрезвычайным путем его удалось сделать за­коном.

Городское самоуправление. Законопроект о введении Го­родового положения 1892 г. в городах Царства Польского не имел самостоятельного значения, а представлял собой маневр царизма и Думы, связанный с отделением Холм- щины от Польши. Кроме того, он вызывался и практиче­ской необходимостью.

Многолетнее хозяйничанье магистратов, управляемых чиновниками, привело польские города в такое состояние, что даже русская администрация края пришла к выводу о нетерпимости создавшегося положения. Ревизия сенатора Д. Б. Нейдгардта, родственника Столыпина и одного из руководителей Совета, объединенного дворянства, вынуж­дена была констатировать, что средства городов всюду раз­воровывались, а городское хозяйство пришло в полный упадок. Все это заставило правительство еще задолго до III Думы признать необходимым распространить Городо- вое положение и на польские города.

По законопроекту Городовое положение 1892 г. распро­странялось на Польшу с некоторым понижением имущест­венного ценза и другими ничтожными либеральными из­менениями. Это дало основание националистам лицемерно заявить, что законопроект «составит новую эру в жизни и развитии городов» и что русские города будут завидовать городам Царства Польского [189]. О подлинной же «либераль­ности» законопроекта позволяет судить статья, дававшая право правительству распускать городские думы, если они «не окажутся на высоте своего призвания». Под такую статью можно было, разумеется, подвести все что угодно Другая статья разрешала Совету министров вообще отме­нять Городовое положение в Царстве Польском на срок в два года в случае внутренних волнений или войны.

Однако главная суть этого законопроекта, как и законо­проекта о западном земстве, заключалась в статьях о на­циональных куриях и фиксации гласных. Разница была лишь та, что вместо двух курий вводились три — поль­ская, еврейская и русская, причем важнейшая роль на этот раз принадлежала польской курии. Русская курия была введена только для того, чтобы обеспечить представитель­ство русского чиновничества в крае. Теперь в жертву польской буржуазии приносились права буржуазии еврей­ской. В городах, где евреев было больше 50%, им разреша­лось избирать не более 20% гласных, до половины — 10% и т. д.

Другая новелла, маловажная сама по себе, но имевшая известное принципиальное значение, разрешала, хотя и в очень ограниченных пределах, пользоваться польским языком. Вся переписка и делопроизводство будущего го­родского самоуправления должны были, конечно, вестись на русском языке. Но на польском языке разрешалось вес­ти прения и печатать объявления и извещения. Такое от­ступление от принципа диктовалось тем, что в проливном случае городское самоуправление из-за незнания большин­ством гласных русского языка вообще не могло бы функ­ционировать. Курии и язык и были той ловушкой, которую правительство и Дума приготовили для коло. Но это была ловушка особого рода, которую все видели, в том числе, конечно, и коло, но тем не менее сознательно «ловилось» в нее. В связи с тем, что в результате предварительных

Предыдущая глава

4

Следующая глава