Помоги проекту - поделись книгой:
«Красной нитью через все кадетские речи проходит спор против закона 9 ноября с точки зрения „осторожности^ Нас, большевиков, обвиняли в том, что мы черним кадетов, называя их либеральными помещиками. Они хуже на самом деле. Они — либеральные
Нападать на Столыпина за „неосторожность" его аграрной политики значит проституироваться, предлагаться на должность
Таким образом, кадеты стояли на той же помещичьей позиций решения аграрного вопроса, что и правые с октябристами. Они расходились с ними только в методах его решения. «Столыпин и кадеты, самодержавие и буржуазия, Николай второй и Петр Струве,— писал В. И. Ленин,— сходятся в том, что надо капиталистически „очистить" обветшалый аграрный строй России посредством сохранения помещичьей земельной собственности. Они расходятся лишь в том, как лучше сохранять ее и насколь- ко сохранить» 37.
зв В. И. Ленин. Поли. собр. соч., т. 17, стр. 312—313.
Там же, стр. 30.
Кадетская позиция по отношению к указу 9 ноября представляет собой поучительный пример того, как революционность крестьянства заставила наиболее либеральную буржуазную партию занять наименее либеральную позицию в аграрном вопросе по сравнению с правыми и октябристами. Кадеты боялись, что столыпинский аграрный курс кончится крахом и тогда уже в распоряжении контрреволюции не будет никаких средств предотвращения крестьянской революции. Но та же революционность крестьянства, его трудовицкий дух вынудили правых и октябристов отвергнуть межеумочную позицию кадетов и поставить вопрос по-столыпински. В этом и заключался заколдованный круг всей российской контрреволюции. Оба пути грозили крахом, но у столыпинского пути было хотя бы то преимущество, что он еще не был испрсбован и имел шансы на успех, в то время как кадетский путь уже полностью обанкротился.
Подавляющее большинство крестьянских депутатов заняло по указу 9 ноября по существу революционно-демократическую позицию. Не только трудовики, но и правые и октябристские крестьяне заявили себя противниками помещичьего землевладения, выступили против их общего врага — крепостников-помещиков.
Одним из наглядных доказательств этого является аграрный проект правых крестьян (проект 42-х), о котором напоминала «Речь». В. И. Ленин писал о нем: «Будучи очень скромным по внешности, этот проект
кадетами, необходимость сближения пролетариата с буржуазией в буржуазной революции,— сознательные рабочие только подкрепят, знакомясь с прениями в III Думе, свое убеждение в том, что невозможна буржуазная победоносная революция в России без общего натиска рабочих и крестьянских масс, вопреки шатаниям и изменам буржуазии» [504].
Основное содержание законопроекта сводилось к следующему. Если в данной местности обнаружится нехватка земли для безземельных и малоземельных, то в государственный земельный фонд передаются, помимо других, и земли частновладельческие, по справедливой оценке для передачи им на льготных условиях, причем «продажа земли частным лицам воспрещается». «Долги, лежащие на землях, передаваемых в государственный земельный фонд, переводятся на государственное казначейство». А «для возмещения части предстоящих государству расходов при проведении земельной реформы необходимо ввести прогрессивный налог с земли». Наконец, проект предусматривал, как отмечал В. И. Ленин, создание «местных земельных учреждений», выбираемых «всем населением данной местности», которые и определяют, какие земли подлежат передаче в государственный фонд [505].
Правительство отлично поняло смысл проекта 42-х. Министр финансов В. Н. Коковцов сообщил Столыпину, что ипотечные долги частного землевладения составляют сумму свыше 2 млрд. руб.[506] Главноуправляющий ведомством землеустройства и земледелия князь Б. А. Васильчи- ков заявил в своем ответе на запрос Столыпина, что возбуждение вопроса, поднятого законопроектом, «приносит неисчислимый вред делу землеустройства», «возбуждает в населении несбыточные надежды», «отвлекает внимание крестьянства от тех способов, коими оно действительно может упрочить свое благосостояние». «Крестьяне, уже готовые прийти к новым формам землепользования, вновь колеблются в своем намерении и, отказываясь приобретать отрубные участки и разверстывать чересполосность своих надельных земель, снова сосредоточатся на напряженном ожидании будущей прирезки земель». Надежде, что Дума даст землю, «ныне должен быть положен конец, и Государ
ственная Дума, отвергнув рассматриваемый законопроект по принципиальным- основаниям, без передачи его даже в комиссию, сделает для успокоения страны и направления сельского населения на путь культурной работы более, чем, может быть, годы напряженных стараний правительства» 41.
Не только ненависть к крестьянскому проекту руководила Васильчиковым. Основываясь на данных Централь- цого статистического комитета, он указывал, что «огромное большинство более крупных собственников», в случае введения прогрессивного налога, «будет вынуждено продавать казне свои имения». А если оценка их «будет предоставлена местным землеустроительным учреждениям, избранным всем населением данной местности..., то крайне вероятно, что практика этих землеустроительных учреждений еще значительно расширит те границы, в коих принудительное отчуждение предположено проектом» 42.
Столыпин, конечно, «вполне согласился» с соображениями Коковцова и Васильчикова43.
Большинство правых и других крестьян не трудовиков высказалось в духе законопроекта 42-х.
Крестьянин М. С. Андрейчук начал свое выступление следующим образом: «Обсуждая закон, созданный указом 9 ноября, я его приветствую». «Но,— продолжал он,— я хочу обратить внимание на кое-что другое. Наш уважаемый докладчик в своем докладе подчеркнул, что если принять этот самый закон 9 ноября, то этим разрешится аграрный вопрос; по-моему, совсем не так. В аграрном вопросе должны быть разрешены еще многие другие стороны, так как не суть важно, что острота явилась в аграрном вопросе от 9 ноября, а суть важно и остро это безземелье и малоземелье крестьян». Если человек голоден, он все равно будет кричать, что хочет есть. Поэтому необходимо «частичное отчуждение» 44. Так же выступил и Я. С. Никитюк. «Этот закон,— говорил он,— я приветствую, но я еще больше его приветствовал бы, если бы у нас была правда, если бы вместе с этим законом наделялись землей безземельные и малоземельные... Пусть нам отдадут... ту землю, которою мы пользовались еще в 40-х годах. Нас обманули в 1861 г. [507][508][509][510] при наделении землею (рукоплескания слева)... Говорят: у вас есть земельные банки; пусть они вам помогают. Да, верно, есть. Кому же они помогают? Помогают только тем людям, которые более состоятельны и которые уже имеют землю», а бедному даже ссуды не выдадут[511].
Лейтмотивом всех выступлений крестьян был этот двусторонний тезис: указ надо принять, но земельного вопроса он не решает.
«Указ 9 ноября,— говорил Ф. Т. Шевцов,— конечно, нужно принять... Но, гг., указом 9 ноября, опять я говорю, мы не ублаготворим народ. Народ, я повторяю, ожидал вовсе не указа 9 ноября, он его и не ожидает; он ожидает не разделения наших земель, которые у нас есть, он ожидает каких-либо источников наделения крестьян землею... Поэтому я говорю, что про этот указ 9 ноября я упоминаю с болью в сердце; он нужен и вовсе не нужен, он так, на воздухе... он идет сам по себе...» Мы здесь должны «установить такой закон, который все-таки наделил бы безземельных и малоземельных крестьян землей». «Без этого, гг., никогда вы не дойдете до мирного и спокойного, так сказать, состояния (рукоплескания слева и голос: слушайте, господа правые)»[512].
Крестьянин С. И. Сидоренко заявил: «Закон 9 ноября хорош, потому что як будет право собственности, так можно и одобрение получить, но что касается малоземелья и безземелья, то пока не будут удовлетворены безземельные, до тех пор не будет у нас, по России, спокойствия» [513].
Пора перестать говорить об указе и принять его, так начал свою речь В. Г. Амосенок. «Каждому из вас известно, кому полезен закон 9 ноября. Закон 9 ноября полезен крестьянам, имеющим достаточное количество земли... Вот поэтому я не могу не выразить правительству свою благодарность от имени таких крестьян Витебской губ. и от себя лично за инициативу и проведение в жизнь закона 9 ноября». Но безземельным он совершенно бесполезен, а малоземельным также не поможет[514].
Приведем еще одно выступление. «Закон 9 ноября вполне ясен и понятен,— говорил Г. Ф. Федоров.— С одной стороны, нельзя не признать закона 9 ноября, но с
другой — нельзя голосовать за этот закон потому, что в нем ничего не сказано о тех безземельных и малоземельных, которые, в случае принятия указа 9 ноября, останутся совершенно без земли и будут выброшены на произвол судьбы» 49.
Сравнивая речи кадетов и крестьян, В. И. Ленин писал.
«Сопоставьте с этим речи крестьян. Вот вам типичный правый крестьянин Сторчак. Он начинает свою речь воспроизведением полностью слов Николая II о „священных правах собственности44, недопустимости их „нарушения44 и т. д. Он продолжает: „дай бог государю здоровья. Он хорошо сказал для всего народа...44. Он кончает: „А если сказал государь, чтобы была правда и порядок, то, конечно, если я сижу на 3 десятинах земли, а рядом 30 000 десятин, то это не есть порядок и правда44!! Сравните этого монархиста с монархистом Березовским. Первый — темный мужик. Второй — образованный, почти европеец. Первый наивен до святости и политически неразвит до невероятия. Связь монархии с „порядком44, т. е. беспорядком и неправдой, охраняющими владельцев 30000 десятин, для него неясна. Второй — знаток политики, знающий все ходы и выходы к Витте, Трепову, Столыпину и К°, изучавший тонкости европейских конституций. Первый — один из миллионов, которые маются всю жизнь на 3 десятинах и которых экономическая действительность
Пусть пораздумают об этом люди, которые до сих пор никак не могут понять, что это значит: „революционно- демократическая диктатура пролетариата и крестьянства44!» 50.
Выступления крестьян-трудовиков по указу 9 ноября носили открыто выраженный революционный характер.
Ст. от., с. II, ч. 1, стб. 1265.
В. И. Ленин. Поли. собр. соч., т. 17, стр. 315.
те
«...Мои избиратели,— заявил А. Е. Кропотов,— мне говорили о том, что закон 9 ноября — это помещичий закон, который делает из крестьян деревенских кулаков и помещиков, а из бедняков — батраков, вечно голодных работников». Защищая общину, он говорил: имеются миллионы бедняков, «но обезземелила их не община, а обезземелили их тяжелые прямые и косвенные налоги...» Однообщинни- ки, предупреждал Кропотов, никогда не простят вышедшим из общины и захватившим их земли, хотя бы и на основании писаного закона [515].
«Ни в каком случае,— закончил свою речь Г. Е. Рожков,— никто не должен дать свой голос за такой закон, к которому нужно подгонять жизнь штыками и нагайками» [516].
«Цель издания этого закона,— говорил И. С. Томи- лов,— вам известна. Он издан для того, чтобы погасить революционное движение, посеять раздор и вражду среди крестьян, поссорить их между собой и тем отвлечь стремление отобрать у помещиков землю» [517].
Все неимущие крестьяне, заявил К. М. Петров, должны быть «наделены землей из удельных, кабинетских, монастырских, посессионных, частновладельческих и прочих земель. Все земли должны перейти в уравнительное пользование всего народа». «Указ 9 ноября, как сильно действующий болезнетворный микроб, может обнаружить несколько иные свои свойства, чем это представляют себе заправилы... При первой возможности мы будем стараться, насколько хватит наших сил, защищать трудовое население против эксплуататоров — гг. помещиков-дворян и про- мышленников-капиталистов» [518].
Сопоставляя речи правых крестьян с речами трудовиков, В. И. Ленин писал: если правые крестьяне «выражают революционность крестьянской массы бессознательно, стихийно, сами боясь не только договорить до конца, но даже и додумать до конца то, что из их слов и предложений следует, то трудовики в III Думе выражают дух массовой борьбы крестьян и прямо и открыто. Самые ценные при этом речи крестьян-трудовиков, которые излагают свои взгляды непосредственно, передавая с поразительной точностью и живостью настроения и стремления масс, путаясь в программах (некоторые заявляют о сочувствии проекту 42-х крестьян, 'другие — кадетам), но тем сильнее выражая то, что лежит глубже всяческих программ» [519].
Общий вывод, который сделал В. И. Ленин, проанализировав речи крестьян-трудовиков, был весьма важен.
ИТ. д,
Жизнь насмеялась над „муниципализацией", над криками о „Вандее"» [520].
Расхождения трудовиков с правыми крестьянами сводились, как мы видели, к двум пунктам: первые защищали общину и отвергали указ 9 ноября, вторые, наоборот, выступали против общины и за указ.
Первое расхождение было явно несущественным. Оно лишний раз подтверждало ленинскую мысль о том, что теории народничества, в которые трудовики облекали свою аграрную программу («уравнительность», «трудовое начало» и т. п.), не имели ничего общего с действительным содержанием крестьянских требований. То, что правые крестьяне выступали против общины, доказывало, что им не было никакого дела до народнического «социализма», что они жаждали стать свободными фермерами на освобожденной от всяческих феодальных, в том числе и общинных, пут земле. Трудовик, защищая общйну, выступал как представитель определенной доктрины; чуждый же всяким теориям правый крестьянин стихийно (и в данном случае более правильно) выражал истинный характер стремлений миллионов крестьян.
Второе расхождение по указу 9 ноября кажется более глубоким. Но на самом деле это было не так. Правые крестьяне, как видно из их выступлений, не связывали принятие указа с решением аграрного вопроса в смысле наделения безземельных и малоземельных крестьян землей. Указ, считали они, должен быть принят сам по себе, а наделение землей должно быть осуществлено само по себе. Лучше всего эта идея была выражена в цитированных выше словах крестьянина Шевцова, заявившего, что указ 9 ноября «нужен и вовсе не нужен». О таком «параллельном» взгляде на указ свидетельствует тот факт, что правые крестьяне потребовали обсуждения проекта 42-х в самый разгар прений по указу. Борьба, которая завязалась вокруг этого требования, лучше всего доказывает, что правые крестьяне твердо считали, что настоящие аграрные законопроекты еще впереди.
Бешенство и испуг правых и октябристов по поводу этого выступления крестьян еще усилились от сознания, что им не удалось ни в первой, ни во второй сессии отвергнуть законопроект 42-х без передачи в комиссию, как того требовал Васильчиков и хотели они сами, а пришлось сообразовывать свое поведение с учетом настроений «своих» крестьян. Уже самый этот факт, как они отлично понимали, говорил о поражении политики обмана крестьянских депутатов. Указ 9 ноября не гарантировал крестьянского «успокоения», он не достигал главной цели: отвлечения внимания крестьян от помещичьих земель.
Именно этот капитальный факт сводил на нет разницу в позиции правых крестьян и трудовиков. И те и другие в конечном итоге стояли за национализацию всей земли.
От социал-демократической фракции выступили два оратора. Оба они были меньшевиками. Тем не менее позиция социал-демократии, с точки зрения большевиков, была ими изложена правильно. «Оба... товарища,— указывал В. И. Ленин,— исполнили свое дело правильно». Постановка вопроса у обоих «была революционно-социал-демократическая» [521]. Более того, речь Т. О. Белоусова была основана на цифрах и выводах В. И* Ленина, взятых из его написанных к тому времени, но еще не опубликованных работ «Аграрная программа социал-демократии в первой русской революции 1905—1907 годов» и «Аграрный вопрос в России к концу XIX века» [522]*
В формуле перехода фракции говорилось, что «указ 9 ноября представляет одно из звеньев дворянско-бюрократической системы решения вопросов, выдвинутых движением последнего времени», т. е. революцией 1905—
1907 гг. В ней отмечалось, что правительство своей аграрной политикой преследует цель «усилить и укрепить класс зажиточной сельской буржуазии, надеясь найти в ней опору в борьбе с экономическими и политическими притязаниями масс, чтобы тем сохранить господствующее положение за землевладельческим классом и бюрократией». Подчеркивалось, что «существенной целью указа 9 ноября является стремление разбить солидарность крестьян», имевшую место в период революции. Главный вывод гласил: улучшение положения десятков миллионов крестьян возможно «только при переходе земель средних и крупных землевладельцев, а также земель государственных, удельных и монастырских в руки крестьян» [523].
Слово «муниципализация» не было произнесено ни разу, и это было отнюдь не случайно. На заседаниях фракции, посвященных предстоящим (выступлениям по указу 9 ноября, меньшевики настойчиво требовали, чтобы один из ораторов обязательно развил тезис о муниципализации, и добились соответствующего решения[524]. Тем не менее этого сделано не было, и «виной» тому была позиция крестьянских депутатов. Выступать с «муниципализацией» при таких настроениях крестьянства, склонявшегося к национализации земли, означало поставить под удар остатки своего влияния в рабочем движении. Жизнь заставляла признать правоту аграрной программы большевиков и прятать меньшевистскую программу подальше от представителей крестьянства.
Таким образом, главный итог прений по указу 9 ноября состоял в том, что и в третьеиюньский период все крестьянство в аграрном вопросе продолжало оставаться на революционно-демократических позициях.
В связи с этим В. И. Ленин писал: «Неудержимое бешенство, с которым правые нападают на революцию, на конец 1905 года, на (восстания, на обе первые Думы, показывает лучше всех длинных рассуждений, что хранители самодержавия видят перед собой
НАЦИОНАЛЬНЫЙ ВОПРОС
Национализм. Национализм — важнейшая часть политики третьеиюньской монархии — был провозглашен уже в третьеиюньском манифесте, требовавшем, чтобы новая Дума была «русской по духу». В полном соответствии со взятым бонапартистским курсом национальная политика царизма проводилась в расчете на два большинства, и провал ее был обусловлен той же причиной, которая привела к краху политику бонапартизма в целом.
Революция 1905—1907 гг. поставила перед царизмом и буржуазией национальный вопрос как проблему предотвращения распада империи, сохранения «единой и неделимой» России. Для обоих партнеров по контрреволюции это было вопросом жизни и смерти. Для царизма империя была оправданием его существования, основой политического всевластия и монополии военной силы. Русской буржуазии, слабой и хищнической, она давала возможность расти вширь и сохранять господствующее положение по отношению к буржуазии окраин.
Еще в ходе революции все черносотенно-монархические организации борьбу с национально-освободительным движением провозгласили в качестве одной из своих основных задач. В 1906 г. возникла еженедельная газета «Окраины России», ставившая целью борьбу против «сепаратизма» окраин на началах «единства, неразрывности и це-
6 А. Я. Аврех
лостности России...» Спустя два года газета выступила инициатором создания «Русского окраинного общества», с тем чтобы предупреждать «шатания власти» в национальном вопросе, чтобы «содействовать власти держаться ясного и определенного пути» [526]
По примеру петербургского «Окраинного общества» возникли аналогичные общества и в других городах, размножались черносотенно-националистические листки и газеты — «Друг» (Кишинев), «Сусанин» (Красноярск), «Русский богатырь» (Николаев), «Южный богатырь» (Одесса), «Одесская резина»[527]. Во главе всего реакционно-националистического фронта стояли, помимо Совета объединенного дворянства, партия националистов. Всероссийский национальный клуб, газета «Новое время».
В третьеиюньский период национализм выступил в самой свирепой зоологической форме. Теоретик национализма Меньшиков категорически отрицал мысль о том, что «инородцы» такие же граждане империи, как и русские: «конечно, не такие и не должны быть такими» [528]. Программный лозунг национализма был предельно краток и ясен: «Россия для русских». Основные пункты программы партии националистов сводились к следующему: 1) господство православной церкви; 2) содействие .боевой мощи России; 3) национальное и религиозное направление народного образования; 4) «борьба с еврейством».
Позиция октябристов в национальном вопросе почти не отличалась от позиции правых. Даже орган Струве, всячески защищавший октябристов, был вынужден признать, что при проведении в Думе националистических законопроектов октябристы были «по существу те же националисты» [529]. Одна из главных ошибок избирательного закона И декабря 1905 г., по мнению октябристского официоза, состояла в том, что «колонии получили те же права, что и метрополия» [530]. Разница между правыми и октябристами заключалась лишь в той реальной роли, которую они играли при осуществлении националистического курса в Думе. Первые выступали в качестве младшего партнера, вторые были подлинными хозяевами положения.
Национальная политика кадетов характеризовалась в третьеиюньский период крутым поворотом в сторону открытого национализма и шовинизма.
В начале 1908 г. Струве опубликовал статью под названием «Великая Россия», которая была явным прообразом его будущей статьи в «Вехах». Заголовок статьи, по признанию самого автора, представлял собой заимствование из известной фразы Столыпина, брошенной им в адрес социал-демократической фракции II Думы: «Вам нужны великие потрясения, нам же нужна Великая Россия», Статья требовала возврата к активной ближневосточной политике, опирающейся на франко-русский союз и англорусское соглашение 1907 г.[531]
В связи с этим Струве разработал свою теорию «здорового», «творческого» национализма, противопоставляемого им национализму официальному. Есть два национализма, писал он. «Один — национализм свободный, творческий и потому открытый и в подлинном и лучшем смысле завоевательный. Другой — национализм скованный, пассивный и потому вынужденный бояться других и обособляться от них. Это национализм — закрытый или замкнутый и оборонительный» [532]. Классическим примером первого национализма, которому надо подражать, Струве считал английский национализм. Главный вред официального национализма, основанного лишь на голом насилии, Струве усматривал в том, что он препятствует естественному процессу ассимиляции нерусских народов. Не поддающимися ассимиляции он считал только финнов и поляков, тем не менее делал вывод, что и Финляндия и Польша должны оставаться в составе Российской империи как ее неразрывные части.
Что же касается струвистской программы «творческого» национализма, то она была весьма куцей и полностью совпадала с официальной политикой кадетской партии. Вся она сводилась к отказу от грубо насильственных методов русификации, применяемых правыми, и к предоставлению нерусским народам права пользоваться родным языком в школе, суде и земском самоуправлении. Расхождение между Струве и прогрессистами, с одной стороны, и кадетами — с другой касалось вопросов тактики.
Основной упрек, который делал Струве руководству кадетской партии, состоял в том, что партия, из-за боязни общественного мнения, отмежевалась от “официального национализма и тем самым добровольно отдала правым монополию на национализм. «Государственный национализм» был принесен в Жертву оппозиционному либерализму. «Захват монополии патриотизма правыми группами,— писало „Слово",— это одна из весьма и весьма тягостных ошибок, допущенных прогрессивной частью нашего общества» [533].
Даже «Новое время» признало тон «патриотических» заявлений кадетов в связи с боснийским кризисом «в высшей степени симпатичным»[534]. А столыпинская «Россия» прямо обвиняла кадетов в том, что они объявили себя националистами, чтобы заняться «уловлением сердец» октябристов [535]. Их «игра в националистов» была рассчитана «на откровенную сделку с настроениями данной минуты», указывала газета, имея в виду настроения правых и октябристов.
Конечная цель политики национализма сводилась к тому, чтобы привести к полной покорности все национальные окраины и нерусские народы России, сломить у них всякую волю к борьбе за национальное равноправие. Поэтому в равной мере преследовались и угнетались народы Кавказа и Средней Азии, Поволжья и Сибири, Прибалтики и Польши, Украины и Белоруссии. Однако в ходе выполнения этой задачи на первый план по ряду причин выдвинулись три главных вопроса: финляндский, польский и еврейский. На них-то царизм и черносотенная Дума и сосредоточили основное внимание.
Поход на Финляндию. Первой жертвой воинствующего национализма была избрана Финляндия. Выбор этот был не случаен. Во-первых, царизм решил взять реванш за понесенное поражение, когда пришлось отменить все бобриков- ское законодательство и восстановить финляндскую конституцию. Во-вторых, Финляндия во время революции служила убежищем и базой для русских революционеров, так как действия русской полиции там были ограничены. Наконец, в-третьих, и это главное, государственная автономия
Финляндии с ее конституцией, всеобщим избирательным правом, экономическими успехами, достигнутыми в трудных природных и экономических условиях, была живым отрицанием Российской империи с ее методами жестокого подавления свободы народов, примером для других окраин.
В третьеиюньский период царизм решил раз и навсегда покончить с финляндской конституцией, не останавливаясь перед самыми крайними средствами вплоть до применения вооруженной силы и уничтожения финляндского сейма. В числе яростных ненавистников Финляндии был царь, требовавший от Столыпина самых решительных действий. В 1907 г. было создано так называемое Особое совещание по делам Финляндии. О значении, которое ему придавалось, можно судить уже по его составу: председателем был назначен Столыпин, членами — министры В. Н. Коковцов, П. А. Харитонов, И. Г. Щегловитов и др.
Но если во времена Н. И. Бобрикова царизм действовал, так сказать, в одиночку, то теперь ему на помощь пришла черная Дума, выдавая свою поддержку за голос страны. В 1908 г. октябристы, националисты и правые внесли в Думу запросы, адресованные председателю Совета министров, в которых доказывалось, что Финляндия во время революции готовилась путем вооруженного восстания добиться полного отделения от России и что политика сепаратизма и пренебрежения к России проводится ею и по сей день. Все три запроса были заранее согласованы со Столыпиным и должны были демонстрировать общую «тревогу» правительства и «народного представительства», вызванную политикой обособления Финляндии, которая якобы наносит «ущерб Российскому государству» п.
Столыпин выступил с ответом немедленно, не дожидаясь даже принятия запросов Думой. Позже один из главных душителей финляндской свободы, член Государственного совета В. Ф. Дейтрих, прямо заявил, что указанные «запросы были предъявлены с ведома и согласия П. А. Столыпина. Они дали ему возможность ясно и отчетливо изложить взгляд правительства на финляндский вопрос. Взгляд его на этот вопрос совпадал со взглядами Н. И. Бобрикова» [536][537].
Речь Столыпина, в которой он требовал покончить с финляндским «сепаратизмом» путем уничтожения финляндской конституции и просил для этой цели «нравственной поддержки» Думы, была встречена ее право-октябристским большинством с бурным восторгом. Марков 2-й предложил объявить Финляндии «немедленную войну» и завоевать ее. «Если целый народ,— вопил он,— цельзя заключить в сумасшедший дом..., то все же придется надеть на него смирительную рубашку». Депутатов-крестьян Марков уверял, что Финляндия достигла своих успехов не благодаря царящим там порядкам, а за счет русского народа, что она «разжирела и отъелась на русских деньгах». От имени правых он выразил полное одобрение и сочувствие намерениям правительства в отношении Финляндии. Вторя своему собрату, Пуришкевич требовал: «Пора это зазнавшееся Великое княжество Финляндское сделать таким же украшением русской короны, как Царство Казанское, Царство Астраханское, Царство Польское и Новгородская пятина, и мне кажется, что дело до этого и дойдет» [538].
В том же духе говорили и октябристы, заверяя Столыпина, что он целиком может рассчитывать в финляндском вопросе на их поддержку[539].
«Результатом запросов,— по словам того же Дейтри- ха,— было: перемена личного состава высшей финляндской администрации, издание правил 20 мая 1908 г., в силу которых все финляндское управление, до того фактически совершенно независимое от имперских министров, ставилось под контроль Совета министров, и, наконец, закон 17 июня 1910 г. об общегосударственном законодательстве» [540]. Именно этот закон был главной акцией, совершенной правительством и Думой против Финляндии в третьеиюньский период. Он служил правовой основой уничтожения финляндской конституции.
Выработка законопроекта была поручена так называемой русско-финляндской комиссии, высочайше утвержденной в 1909 г. Целью его было отграничить сферу общеимперского законодательства от собственно финляндского и определить, каким путем будут разрабатываться и вноситься в русские законодательные учреждения законопроекты, касающиеся Финляндии, но имеющие общегосударственное значение. Иными словами, комиссии предстояло решить, какие области управления изъять из компетенции финляндского сейма и сделать их достоянием общеимперского законодательства.
По утвержденному царем Положению, комиссия состояла из пяти финских членов, посылаемых сеймом, и пяти русских, назначаемых верховной властью. Одиннадцатым был председатель комиссии, которым был назначен государственный контролер Харитонов. Поскольку, согласно Положению, решения принимались простым большинством голосов, то участие финских членов в комиссии было простой фикцией. Решения же, которые будут приняты комиссией, можно было предугадать заранее, хотя бы потому, что более зловещих для Финляндии фигур, чем русские члены комиссии, трудно было себе представить. Все они были ярыми «бобриковцами», глава пятерки Дейт- рих являлся помощником Бобрикова, и разница между ними состояла лишь в том, что Бобрикова в Финляндии убили, а Дейтриха только ранили.
Все попытки финских членов комиссии добиться компромисса, но с сохранением основных прав сейма не привели, конечно, ни к каким результатам, и русская часть комиссии в одностороннем порядке выработала законопроект, который являлся полным отрицанием финляндской конституции. Главная суть его заключалась в перечне вопросов, изымавшихся из сферы финляндского законодательства и делавшихся объектом общеимперского законодательства. Перечень содержал такие вопросы, как налоги, воинская повинность, права русских подданных, проживавших в Финляндии, государственный язык, суд, охрана государственного порядка, уголовное законодательство, школьное дело, общества, союзы, печать, таможенные тарифы, торговля, монетная система, почта, железные дороги й др. Одного взгляда на этот перечень достаточно, чтобы понять, что законопроект начисто уничтожал автономию Финляндии, а финляндский сейм превращал в обычное губернское земское собрание.
Деятельность харитоновской комиссии вызвала самое горячее одобрение со стороны всех черносотенных организаций. Очередной съезд объединенных дворян в марте 1910 г. устроил приглашенным русским членам комиссии восторженное чествование.
Законопроект об общеимперском законодательстве, касающийся Финляндии, был принят Думой и Государственным советом буквально в пожарном порядке. 14 марта 1910 г. последовал высочайший манифест о внесении законопроекта в Думу. 17 марта он уже был оглашен в Думе, а 22 марта передан в комиссию. 10 мая законопроект поступил на рассмотрение Думы и 25 мая уже был ею принят. Государственному совету, обычно такому медлительному, понадобился на этот раз всего лишь месяц, чтобы утвердить законопроект. 17 июня 1910 г. он был утвержден царем и стал законом.
Обсуждение законопроекта в Думе проходило в атмосфере дикой травли финнов. Опять были пущены в ход угрозы подавления «силой оружия», обещаны «самые беспощадные репрессии... в отношении взбунтовавшейся окраины», заявлено, что «любви чухонской нам не нужно», и т. п. Когда председатель объявил, что законопроект принят, Пуришкевич воскликнул: «finis Finlandiae» — конец Финляндии [541].
Кадеты и прогрессисты выступали против законопроекта. Их общую точку зрения на задачи и методы империалистической и колониальной политики выразил Милюков. Наша основная ошибка, заявил он, состоит в том, что мы «действуем ассирийскими средствами», в то время как надо в пример брать Англию. «...Есть империалистская политика и политика,— воскликнул Милюков.— Та империалистская политика, которую ведет империалистская Англия, разве похожа на нашу!» «Завидно становится, когда читаешь о культурных методах английской колониальной политики», «умеющей добиваться скрепления частей цивилизованными, современными средствами» [542].
Только левые депутаты заклеймили законопроект с подлинно демократических позиций.
Трудовик-крестьянин Рожков в заключение своей речи воскликнул: «Мы шлем наш дружеский и горячий привет финляндскому народу... и протестуем против данного законопроекта». Другой крестьянин-трудовик, Кропотов, заявил: «Большинство крестьян Российской империи на своей шкуре переживают гнет правительства, и, следовательно,
крестьяне не могут желать какому бы то ни было народу гнета, а тем более свободному народу финляндскому» [543].
Из выступлений социал-демократов наиболее сильной была речь Покровского. «Теперь вы,— делал он свой главный вывод,— снова беретесь за финляндцев. И русский народ, и его боевой авангард, рабочий класс, еще раз подает братскую руку финляндскому народу для общего дела освобождения от политического гнета. Не здесь решится финляндский вопрос, он решится народной борьбой!» [544].
В. И. Ленин посвятил законопроекту специальную статью «Поход на Финляндию». Разоблачая в ней не только царизм, но и кадетов как националистов и мнимых друзей Финляндии, а также финляндскую буржуазию, В. И. Ленин писал: «Придет время — за свободу Финляндии, за демократическую республику в России поднимется российский пролетариат» [545].
Сам по себе закон 17 июня 1910 г. не имел непосредственных практических последствий. Его значение состояло в том, что он являлся «законной» основой для принятия законопроектов, конкретно затрагивающих тот или иной пункт из указанных в перечне. Дума успела принять несколько таких законов (об «уравнении» прав русских граждан, проживающих в Финляндии, с финскими, юб уплате финляндской казной 20 млн. марок взамен отбывания финскими гражданами воинской повинности и др.). Правительство и Дума и на этот раз очень торопились. «Контрреволюция в России,— писал В. И. Ленин,— спешит воспользоваться полным затишьем у „себя домаи, чтобы возможно больше отнять из финляндских завоеваний» [546].
Однако все принятые антифинляндские законы и проекты остались на бумаге. Их осуществлению помешал новый революционный подъем, достигший кульминации в 1912—1914 гг. Разразившаяся затем мировая война создала для решения финляндского вопроса · уже принципиально иную ситуацию. Вторая «бобриковщина», таким образом, провалилась так же бесславно, как и первая. Польский вопрос. Чрезвычайно важное место в политике царизма и буржуазии занимал польский вопрос. Всегда
сложный и острый, он продолжал оставаться таким же и в третьеиюньский период. Помимо таких причин, как революционное и национально-освободительное движение, большую роль играла и связь польского вопроса с ближневосточной политикой и с украинским вопросом.
Активная ближневосточная политика царизма была возможна лишь под лозунгом славянского единства, возглавляемого Россией. Однако такой лозунг было трудно осуществить, когда на глазах у всего славянского мира царизм у себя дома травил и преследовал родственный славянский народ — поляков.
Третьеиюньский закон резко сократил польское представительство в Думу. При обсуждении правительственной декларации вторая речь Столыпина изобиловала резкими нападками в адрес поляков. С трибуны Думы и на страницах правооктябристской печати не прекращались антипольские выступления. Ненависть октябристов к полякам объясняется ненавистью московских текстильных фабрикантов к своим лодзинским конкурентам, она имела под собой, так сказать, «хлопчатобумажную основу». Правооктябристский лагерь выдвигал против польских помещиков и буржуазии два основных обвинения: стремление к автономии, как к первому шагу воссоздания польского государства, и эксплуатация и полонизация «русских», т. е. белорусских и украинских, крестьян польскими помещиками и католической церковью.
На самом деле положение было несколько иным. В период первых двух Дум польское коло действительно требовало автономии Царства Польского и внесло соответствующий законопроект в Думу. В третьеиюньский период польские помещики и буржуазия отказались от лозунга автономии и встали на путь «реальной политики», ограничив свои требования введением земства и городского самоуправления в польских губерниях, суда присяжных и польского языка в школе и выражая полную готовность тесного и лояльного сотрудничества с царизмом. Именно такую политику вело в III Думе польское коло, состоявшее в большинстве из народовцев (национал-демократиче- ская партия), которых В. И. Ленин характеризовал как польских октябристов. Устами одного из его членов было заявлено, что автономию до времени надо «повесить на вешалку» и заняться достижением возможного. Для демонстрации такой политики коло зачастую голосовало с
октябристами против кадетов, подчеркивая, что последние для него недостаточно «солидны».
Все это создавало возможность так называемого русско- польского «примирения», которое облегалось еще и тем обстоятельством, что внешнеполитическая линия не только октябристов, но и кадетов и прогрессистов почти совпадала с внешнеполитическим курсом царизма. Примерно с 1908 г. Милюков стал уделять огромное внимание внешнеполитическим вопросам, в частности славянской проблеме. В марте 1909 г., в связи с боснийским кризисом, он в специальном докладе подчеркнул, что «в области внешней политики наше отношение должно быть иное, чем во внутренней: менее партийное» [547]. В дальнейшем он не раз солидаризировался с политикой Министерства иностранных дел. В славянском вопросе Милюков требовал, с одной стороны, отказаться от всяких мешающих трезвой политике пошлых сентиментов, вроде исконной любви к «братьям- славянам», и использовать постоянный страх славян перед германской опасностью, а с другой — обосновывал необходимость нового подхода к славянской проблеме, замены грубых методов традиционного панславизма более гибкой политикой «равенства» и культурно-экономического сближения всех славянских народов.
Попытка русско-польского «примирения» была предпринята на базе «неославизма».
Изобретателем этого термина был чешский буржуазно- яационалйстичежий деятель, депутат австрийского рейхсрата, лидер партии младочехов (партии крупной чешской буржуазии) Крамарж [548]. Уже само слово «неославизм» говорит о том, что он противопоставлялся старому русскому панславизму и что Крамарж ориентировался не на Австрию, а на царскую Россию. Главная цель Крамаржа сводилась к тому, чтобы объединить в единый блок против австрийского меньшинства всех славянских депутатов рейхсрата, составлявших большинство. Славянские национальные группы в рейхсрате постоянно враждовали между собой, и именно на разжигании и использовании этой вражды базировалась национальная политика «лоскутной империи». Средство достижения своей цели Крамарж видел в русско-польском «примирении», которого нельзя было достигнуть, не учитывая интересов царизма и партий думского большинства.
Приехав в Пе’ррбург в мае 1908 г., Крамарж повел переговоры относительно возможности русско-чюльского «примирения». Обращался он главным образом к Столыпину, правооктябристским кругам и коло, совершенно правильно полагая, что решение дела зависит от них, а не от кадетов. Наиболее тесный контакт Крамарж поддерживал с «Клубом общественных деятелей» — организацией правооктябристского толка, возглавлявшейся членом Государственного совета Красовским. В результате переговоров в Праге с 30 июня но 5 июля. 1908 г. был проведен славянский съезд, названный «предварительным». Русско-польский вопрос прямо не фигурировал на повестке дня, но в действительности он был основным. В закрытом заседании была предпринята попытка договориться. Поляки потребовали предоставления им возможности «свободного национального развития». Русская делегация, в которой преобладали правые элементы, в ответ заявила о необходимости признания поляками «русской государственности и единого русского народа», т. е. всякого отказа от идеи польской автономии в принципе.
Поделиться книгой: