Помоги проекту - поделись книгой:
— Нужно немедленно наладить работу трамвая и метро. Открыть булочные, магазины, столовые, а такие лечебные учреждения с тем составом врачей, которые остались в городе. Вам и Пронину сегодня выступить по радио, призвать к спокойствию, стойкости, сказать, что нормальная работа транспорта, столовых и других учреждений бытового обслуживания будет обеспечена.
— Совещание, — как отмечает Шахурин, — было коротким. Через несколько минут Сталин сказал: “Ну, все”. И мы разошлись, каждый по своим делам».
Это совещание состоялось сразу же после встречи Сталина с первыми секретарями Ярославского, Ивановского и Горьковского обкомов партии и секретарей городских комитетов. Собравшись в рабочем кабинете Сталина в ночь на 15 октября, до утра рассматривали партийные работники многие важные вопросы, связанные с обороной трех областей. На столе у Сталина лежала крупномасштабная карта, и он подробно объяснял всем схему строительства укреплений, прикрывающих Углич, Рыбинск, Ярославль, Кострому, города Ивановской и Горьковской областей, выслушивал мнение местных работников об этом плане обороны. Тогда первый секретарь Ярославского обкома партии Н.С. Патоличев обратился к Сталину:
«— А не следует ли нам эвакуировать некоторые заводы Ярославской области?
— Какие заводы вы имеете в виду? — спросил Сталин.
Я назвал Рыбинский завод мотостроения, шинный и «Красный Перекоп», — вспоминал Патоличев. — На этом я остановился, хотя в планах Ярославского обкома и облисполкома значились и другие предприятия. Подумав, Сталин сказал:
— В Ярославль мы противника не пустим. Сказано это было с такой твердостью и убежденностью, что мы все в это поверили.
— Но, — продолжил Сталин, — противник может эти важные для страны заводы разбомбить. Поэтому их надо эвакуировать.
В середине октября под воздействием превосходящих сил противника наши войска отошли на оборонительные рубежи еще ближе к Москве. По решению Государственного Комитета Обороны большинство партийных и правительственных учреждений, дипломатический корпус были эвакуированы в Куйбышев. Сталин остался в Москве.
Как-то генерал Н.Н. Воронов застал его в кабинете возбужденным, встревоженным. Сталин разговаривал с кем-то по телефону.
— Парашютисты? Сколько? Рота? А кто видел? — с раздражением спрашивал он. — Вы видели? А где высадились? Вы — сумасшедший, не может быть, я не верю! Я говорю вам — не верю. Вы скоро скажете, что на ваш кабинет высадились…
Бросив трубку телефона, Сталин пожаловался Воронову:
— Вот уже несколько часов меня терзают воплями о немецких парашютистах. Не дают работать. А сами не видели и понятия не имеют. Болтуны и паникеры…
Парашютистов и в самом деле не было. С самолетов разбрасывали пропагандистские листовки: “Мы, немцы, не против русского народа. Мы только хотим избавить вас от евреев и большевиков”. Многие подумали, что это — работа диверсантов, вот и поднялась паника».
В те горячие октябрьские дни сорок первого на одном из подмосковных аэродромов Василий Сталин проверял на друзьях свои инструкторские способности — выпускал в полет Тимура Фрунзе и Степана Микояна.
Оба они в томительном ожидании ходили вокруг новехонького Як-1 и, не скрывая зависти к тем, кто осваивал стремительную машину, сетовали, что нет на аэродроме спарки, на которой бы их вывезли да выпустили самостоятельно. А Василий слушал-слушал и вдруг распорядился:
— Степка, ну-ка залезай в кабину!..
Этому пареньку будет суждена долгая летная жизнь. Он станет генералом. За испытание новой авиационной техники его удостоят звания Героя, заслуженного летчика-испытателя. А пока что он устраивался в кабине новой боевой машины, не очень-то понимая, для чего это понадобилось. Василий же деловито подсказывал:
— Парашютные лямки застегни. Ремнями привяжись. Чего как в гостях?..
Степан выполнял команды. С мальчишеских лет он привык слушаться Василия — сначала, когда в Горках с деревенскими пацанами футбол гоняли, потом — когда увлеклись конным спортом, и теперь — когда с Тимкой решили летать. Василий был старше обоих, естественно, во всем шел с опережением, и так получалось, что за ним всюду тянулись и они.
— Ну как, хорошо в кабине? — спросил Степана Василий.
Степан уловил в вопросе легкую усмешку и насторожился.
— Попробуй-ка, запусти мотор…
Порядок запуска стар, как мир, со времен братьев Райт не менялся. И полетело:
— Контакт!
— Есть контакт.
— От винта!
Степан сразу почувствовал мощь мотора боевой машины. Легкая радостная дрожь пробежала мурашками от кончиков пальцев до макушки на голове. «Вот это силища!..» В кабине самолета у летчика обостренно срабатывают все его чувства — это не со стороны наблюдать: «Да, красиво, да, впечатляет…» Но то, что Степан услышал в следующую минуту, поразило его куда сильней, чем все лошадиные силы нового истребителя.
— Полетишь сам?.. — услышал он сквозь рев мотора.
Это был старый, годами проверенный инструкторский прием. В тебе уверены, знают, что справишься с новой машиной, потому что летал, пусть и на простеньких, не столь динамичных типах. И тебя не вымучивают безмерной подготовкой с тренажами, зачетами, не оставляют времени и на психологические терзания о завтрашнем дне твоего вылета. Да, в воздухе может случиться всякое. Может отказать мотор — и ты камнем полетишь вниз. Да, чего доброго, возникнет пожар — и ты взорвешься вместе с машиной. Не выпустится одно колесо шасси — случится «капот», и тебя раздавит вместе со всеми приборами, с кабиной. Ты просто не рассчитаешь при посадке, грубо ударишься о землю и рухнешь без скорости — значит, у тебя не хватило внимания, ты что-то упустил, впервые поднявшись на новом истребителе. Наконец, тебе просто не хватило везения, так нужного летчику в первом полете. Но ведь ты сам выбрал такую профессию, эту непростую свою солдатскую долю…
— Полечу, — ответил Степан, и сердце его тревожно и некстати зачастило.
— Значит, так, — инспектор Сталин входил в роль. — Сейчас летишь в зону. Там тебе задание: четыре глубоких виража, пикирование, горка, спираль — и домой. Скорость на виражах триста пятьдесят. Давай выруливай!..
Василий поправил парашютные лямки на плечах Степана — так, для порядка, этого делать вовсе не требовалось. Но кто хоть раз оставлял землю один — то ли методически грамотно, то ли таким вот партизанским путем, по принципу «жить захочешь — сядешь», — тот, конечно, знает, как важен этот совсем несущественный маленький штришок, знак внимания и поддержки перед шагом в незнаемое, новое…
— Выруливай! — еще раз повторил Василий, спрыгнул с плоскости самолета и крикнул Степану уже с земли: — Бегу на КП!..
Пройдут годы. Не один десяток истребителей, в том числе сверхзвуковых, освоит Степан Микоян. Но самостоятельный вылет на «яке» в октябре сорок первого он запомнит навсегда.
Тогда, в зоне, Степан виражил и никак не мог понять: почему мощная боевая машина так беспомощно болтается, едва держась в воздухе. Когда же приземлился, вместо традиционных поздравлений по случаю самостоятельного вылета получил от Василия крепкий нагоняй.
— Было за что, — вспоминал генерал Микоян. — Скорость-то на виражах я перепутал: послышалось мне, чтоб двести пятьдесят держал. На сто километров в час и ошибся…
В тот день, вслед за Степаном, таким же путем Василий выпустил на новом истребителе и Тимура Фрунзе.
После вылета оба лейтенанта получили направление в 8-й запасной авиаполк.
— Доучитесь — тогда и на фронт! — благоразумно рассудил летчик-инспектор и предложил слетать в Саратов.
— Но ведь ты собирался, кажется, в Куйбышев? — спросил Тимур.
— Собирался, — усмехнулся Василий, протянул ему какую-то бумагу и уточнил: — Видишь, мандат! С высочайшего повеления самого…
Дальше последовало энергичное, если не сказать увесистое, словечко, каким Василий крестил обычно одного только человека, и Тимур со Степаном дружно засмеялись, поняв гнев товарища.
На мандате с чрезвычайными полномочиями его предъявителю стояла подпись генерального комиссара госбезопасности Лаврентия Берия.
…Именно в те октябрьские дни начальника инспекции ВВС Сталина, старшего летчика-инспектора Смирнова, начальника управления боевой подготовки генерала Никитина, его первого заместителя Волкова и заместителя по политчасти генерала Одновола вызвали в Наркомат внутренних дел. Шутка сказать — на Лубянку!
— Беспокойство возникло еще больше, когда Никитин предупредил, чтоб с собой не брали никаких документов, не вызывали бы и свои автомашины, “За вами приедут!..” — припомнит тот день Борис Александрович Смирнов и передаст ритуальную обстановку заведения «внутренних дел»: — Стрелка часов перешла за двенадцать ночи, когда в двух зашторенных легковых машинах нас отправили в направлении к площади Дзержинского. Минуя длинный коридор, мы вскоре вошли в просторный кабинет известного всем дома. За письменным столом, помню, сидел человек и просматривал какие-то документы. Не отрываясь от них и даже не взглянув на вошедших, жестом он пригласил нас сесть. Это был Берия.
Наконец он оторвался от бумаг. Воспаленные глаза его смотрели на присутствующих как-то зло, не мигая. Ничего располагающего в нем не было. Берия потребовал данные о количестве отправленных самолетов на фронт за последние два дня. Мы все очень волновались, и тогда генерал Никитин удивительно спокойно, словно находясь в своем кабинете, принялся докладывать по памяти требуемые сведения. В ответ неожиданно полетели упреки, выраженные в грубой форме, затем последовало требование выделить из числа присутствующих одного человека для принятия мер к увеличению выпуска самолетов на Саратовском авиационном заводе. Известно, ни управление боевой подготовки, ни летчики-инспекторы к авиационной промышленности, выпуску боевых машин отношения не имели. Однако все знали: в доме на Лубянке возражения исключались.
Из присутствовавших невозмутимо, с некоторым даже вызовом держал себя один Василий: он сидел в сторонке на широком низком диване, закинув ногу на ногу, и курил.
Так вот на требование выделить человека на саратовский завод Никитин предложил политработника Одновола, своего заместителя. Но эта кандидатура тут же была отвергнута. Выбор пал на Смирнова.
— Кто по должности? — просверлив его взглядом, спросил Берия.
— Старший летчик-инспектор, — ответил Борис Александрович.
Тут же сработала потайная кнопка. Вошел полковник и замер в ожидании указаний.
— Василию Сталину — мандат на авиазавод в Куйбышев. Полковнику Смирнову — в Саратов, — последовало распоряжение и резкая команда: — Все свободны!..
Инспектор Смирнов, отправляясь на Саратовский авиационный завод, искренне тревожился: «Что я там им налажу? Какие меры принимать?» Выручил снова генерал Никитин — он позвонил директору завода и как мог объяснил по телефону сложность положения.
Потом Борис Александрович вспоминал об этом:
«Директор завода, осведомленный о целях моего визита, ввел меня в некоторые особенности работы по производству самолетов. Боевых машин можно было бы давать больше, но много причин препятствовало ровному циклу производства, и, главное, недоставало квалифицированных кадров. В этом легко было убедиться, обойдя заводские цеха, в которых работали подростки, мальчишки и девчонки школьного возраста. Сначала я не понял, что это и есть рабочая сила, о которой говорил директор. Ребята сверлили, клепали, завинчивали. На заводе не было места, где бы обошлось без них. Невольно бросалась в глаза недетская напряженность, сосредоточенность. На лицах ребят лежала печать усталости, и мне вспомнились слова человека, сидящего за столом там, в наркомате: “Выжать все, что возможно!” Нет, «выжимать» здесь, кроме преждевременно уходящего детства, было нечего…»
На авиационном заводе в Саратове придумали бюрократический ход, чтобы как-то обозначить принятые меры к увеличению выпуска самолетов. Там, на аэродроме, скопились боевые машины, по каким-то причинам не доставленные в части. Их и стали прибавлять за «выжатое».
А Василий Сталин распоряжение Берия выполнил еще проще. Едва всей группой с генералом Никитиным они вышли из кабинета наркома на Лубянке, он по-солдатски прямо тут же и разрядился: «Пошел ты, Лаврентий, на…» — и оставил разрешать проблему выпуска самолетов директору завода и его рабочим. А сам вместе с Тимуром и Степаном сел в «дуглас», вырулил на полосу, взлетел и взял курс на Саратов.
На одну из старых саратовских улочек, которую сейчас не так-то просто и отыскать, Василий привел Тимура и Степана к знакомой им по Москве Нине Орловой. Когда-то они учились в одной школе, и едва ли не все мальчишки были влюблены в эту девушку. Своим обаянием, своей влекущей расцветающей красотой она сеяла в их сердцах тревогу. С тех пор прошло три года. Нина обрадовалась встрече с ребятами. Они возмужали, летная форма делала их взрослее, хотя по сути изменились они мало — остались такими же мальчишками.
— А ты стала еще красивей, — заметил Степан, но Василий, по праву считая себя старшим — и возрастом, и званием, и вообще, как летчик, — перехватил инициативу и, не отходя от Нины, принялся вспоминать множество всяких историй, случаев и подробностей теперь уже, казалось, давно и навсегда ушедшего времени — до войны.
Он рассказывал о встречах на даче отца с Чкаловым и Байдуковым. Это от них он наслушался о героических дальних маршрутах, заболел небом и после девятого класса, когда исполнилось семнадцать лет, ушел из школы — решил учиться летать.
Следом за Василием на аэродром потянулись сыновья Микояна, Ярославского, Хрущева, Щербакова, Булганина. Повелители масс, глашатаи исторической необходимости, ревнители всеобщего блага не смогли удержать своих отроков от повального увлечения авиацией. «Политбюро осиротело!» — смеялся Тимур Фрунзе…
А сейчас они сидели в натопленной бревенчатой избе с ситцевой перегородкой от соседей — других эвакуированных семей — и словно вернулись в довоенное время.
Тимур, как всегда, был весел, шутил; немногословный, сдержанный Степан накручивал пружину коломенского патефона, и старая, заезженная пластинка шипела, сбивалась — будто тоже вспоминала о чем-то навсегда ушедшем, довоенном.
Василий ни на минуту не оставлял Нину.
— Ну, расскажи, что еще у тебя нового? — расспрашивал он. — Замуж не собираешься?
— А я уже замужем! — ответила Нина. Василий оторопел:
— Как это?
— Да очень просто. Мой муж Кармен, может, слышал?
— Кармен? Кто это: он или она? — с нескрываемым недовольством спросил Василий, и Нина звонко рассмеялась.
— Да не она, а он — Роман Кармен.
— Ну, киношник, в Испании еще был, — уточнил Степан.
— Да он же стаарый, — вырвалось у Василия. — И женат был. Я жену его хорошо знаю. Марина Губельман, дочка Ярославского.
Нина смутилась.
— Ва-ася… Разве можно так?
— А что?
— Ты, вижу, не изменился. Совсем как мальчишка. А еще летчик-истребитель называется.
Нина вздохнула — по-девичьи лукаво, словно огорчилась, но тут же легко заключила:
— Что поделаешь: мы предполагаем, а жизнь располагает!..
По-домашнему уютно было в тот вечер в переполненной избе. Остывала и снова раскалялась печь. Весело потрескивали в ней сухие поленья, и долго-долго еще вместе с шипящими звуками пластинки доносились на притихшей улице молодые голоса:
Права оказалась Нина Орлова, юная жена Кармена: мы предполагаем, а жизнь располагает. Во всяком случае, если верить той девушке, которая хорошо знала, как много холостых парней на улицах Саратова, а тем не менее со всей откровенностью, свойственной экспансивным натурам, заявляла: «А я люблю женатого!», то придется согласиться, что в нашей жизни действительно не все-то так удачно проистекает по благопристойным правилам кодекса «облико моралико».
19 октября 1941 года специальным постановлением Государственного Комитета Обороны в Москве вводилось осадное положение. Сталин лично продиктовал все пункты этого документа, отчеканивая каждое слово. А.С. Щербаков записал их и затем зачитал: «Сим объявляется, что оборона столицы на рубежах, отстоящих на 100–120 километров западнее Москвы, поручена командующему Западным фронтом генералу армии т. Жукову… Оборона города на его подступах возлагается на начальника гарнизона города Москвы… В целях тылового обеспечения обороны Москвы и укрепления тыла войск, защищающих Москву, а также в целях пресечения подрывной деятельности шпионов, диверсантов и других агентов немецкого фашизма Государственный Комитет Обороны постановил:
1. Ввести с 20 октября 1941 года в городе Москве и прилегающих к городу районах осадное положение… Нарушителей порядка немедленно привлекать к ответственности с передачей суду Военного трибунала, а провокаторов, шпионов и прочих агентов врага, призывающих к нарушению порядка, расстреливать на месте…»
— Есть ли возражения и замечания? — спросил Сталин, когда Щербаков зачитал постановление. — Согласны ли с таким текстом?
Все единодушно согласились, и Сталин поставил под этим документом подпись.
Нарушители порядка тем не менее появлялись. Возможно, постановление до них не дошло?..
Так, с 21 октября по 20 ноября, в наиболее напряженные для Москвы дни, на город было совершено еще 54 налета. Немцы сбросили 657 фугасных и 19 000 зажигательных бомб. Причем удары гитлеровские летчики старались наносить прицельно — по Кремлю, Генеральному штабу, электростанциям. Две 1000-килограммовые бомбы упали вблизи штаба Московского военного округа на улице Осипенко. Чуть позже по этому штабу отбомбились более точно: несколько командиров были контужены взрывной волной, ранены осколками стекол.
В последних числах октября командующий войсками Московского военного округа и Московской зоны обороны докладывал в здании ЦК партии Щербакову. Во время доклада пикирующий бомбардировщик атаковал и это здание. От взрыва бомбы было много раненых, погибших. Сильную контузию получил Щербаков. Участники заседания с трудом выбрались из его кабинета с помощью сотрудников секретариата, когда на нижнем этаже вовсю уже бушевал пожар…
В бомбардировках Москвы прямым попаданием полутонной бомбы почти полностью был разрушен театр имени Евг. Вахтангова. Сгорела Книжная палата на улице Чайковского, досталось и консерватории. Три фугаски ударили по Третьяковской галерее, четырежды бомбили Музей изобразительных искусств. Чудом спасли музей-усадьбу Льва Толстого, на которую сбросили 34 «зажигалки»! Взрывом 1000-килограммовой бомбы полностью были разрушены и повреждены около двух десятков зданий на Овчинниковской набережной. Такая же 1000-килограммовая фугаска рванула у Никитских ворот, напротив памятника Тимирязеву, да так рванула, что воронка получилась около десяти метров глуби-
ной. Памятник Тимирязеву снесло взрывной волной и разбило. Полуразрушены были ближайшие здания, скручены трамвайные рельсы…
К утру памятник ученому стоял на месте. Воронку засыпали. Трамвайные линии заменили новыми. В официальных отчетах это называлось «ликвидацией очагов поражения». К таким очагам относились заводы «Динамо», «Серп и Молот», ГПЗ-1, фабрика «Парижская коммуна», Всесоюзная строительная выставка, издательства газет «Правда», «Известия», Большой театр, Московский государственный университет, улица Горького.
15 фугасных и несколько сотен зажигательных бомб упали на территорию Кремля, дважды — на здание Арсенала. При этом погибло около 100 красноармейцев кремлевского гарнизона! Печать обо всем этом сообщать не слишком торопилась…
А с середины октября немцы налетали на Москву уже не только ночью, но и днем — по 4–5 налетов в сутки — и не только бомбили, но и обстреливали город из пулеметов.
Вот что рассказал о тех днях генерал И.И.Лисов, бывший заместитель командующего воздушно-десантными войсками, тогда сотрудник разведотдела этих войск:
«До Арбата, помню, мы шли по Кировской, площади Дзержинского, мимо Центрального военторга и видели суровую картину, как Москва готовилась к защите. При подходе к кинотеатру «Художественный» нам довелось почувствовать близость гитлеровцев — два их самолета шли на бреющем полете от Кропоткинских ворот и вели плотный пулеметно-пушечный огонь по людям вдоль Малого Садового кольца. Мы переждали обстрел, прижимаясь к домам и подворотням, а по кольцу уже неслись санитарные машины, где-то рядом они были нужны пострадавшим людям».
В конце месяца налеты противника проводились почти непрерывно — и днем и ночью. Четырежды воз Душная тревога объявлялась 28 октября. В ноябре немцы совершили еще 41 налет на Москву. Из них 24 ночью и 17 днем. На пятый день после парада в честь 24-й годовщины Великого Октября бомбардировщики противника еще раз нанесли удар по зданию ЦК партии. Долго длился пожар на Старой площади — больше недели. Пожарные сквозь пламя и дым выносили из здания ЦК раненых, пострадавших от взрыва мощной фугасной бомбы.
Совинформбюро о таком помалкивало — так ли это важно для правительственного агентства, какие-то пожары… В их сводках говорилось, что немецкие летчики, «рассеянные и деморализованные» огнем наших зениток, бросали бомбы в леса да на поля еще на подступах к столице. Ну а 110 тысяч одних только зажигательных бомб — почти по две бомбы на каждый московский дом! — это так, ветерком попутным занесло…
Поделиться книгой: