Голоса с улицы

– Вы не пойдете послушать его? – миссис Краффт не верила своим глазам. Несколько дам перестали болтать и удивленно уставились на Уэйкфилда, который нерешительно остановился у двери. – Мы же все туда собираемся – разве вы не можете подождать?

На самом деле, ему хотелось еще раз послушать Теодора Бекхайма. Но до лекции оставался добрый час. Как он мог просидеть столько времени с миссис Краффт, ощущая напряжение в ее теле и прислушиваясь к грохочущим подводным течениям ее затаенной ненависти? Хватит уже того, что он здесь обедал: по крайней мере, у него был свой столик в глубине, где его никто не беспокоил. Почему Теодор Бекхайм не мог навестить Уэйкфилда в его комнатушке, где он жил совершенно один?

– Вы должны подождать, – властно сказала миссис Краффт. – Вы не можете уйти.

– Сядьте и подождите, – прохрипела Бетти. – Мы все едем туда на машине миссис Краффт.

– Но я голоден, – капризно захныкал Уэйкфилд, ощутив себя загнанным в угол и беспомощным. – Я еще даже не поужинал.

– Мы сейчас же вас накормим, – сказала Бетти. – Лулу! – крикнула она. – Иди сюда и выясни, что мистер Уэйкфилд желает на ужин.

Уэйкфилд тревожно потрогал карман своего пальто. Прихватил ли он с собой нож и вилку? Он достал бархатно-кожаный футлярчик и со щелчком открыл его. Там лежали два начищенных до блеска серебряных прибора.

– Можно, я поем в глубине зала? – нервно спросил он. – Ненавижу есть у всех на виду.

– Приготовь для мистера Уэйкфилда столик в глубине, – сказала Бетти высокой и кареглазой цветной женщине, которая послушно вышла в зал с мокрыми после мытья посуды руками. – Убери его и принеси стул.

– Есть рис, сырный соус с яйцом и томатом, салат с макаронами и банановые ломтики со сливками, – объявила Лулу. Взмахнув своей тяжелой юбкой, она вновь скрылась за пыльными желтыми шторами. Уэйкфилд замешкался, но затем с тревогой пошел следом.

Едва он уселся за большой деревянный стол и разложил нож и вилку, как появилась миссис Краффт.

– Посижу с вами, пока вы будете ужинать, – сообщила миссис Краффт, усаживаясь напротив. Лулу принялась методично приносить еду, а миссис Краффт полной грудью вдохнула горячий печной воздух.

– Ах, – сказала она, не сводя живых и проницательных глаз с Уэйкфилда. – Это место дышит покоем.

Уэйкфилд кивнул и что-то промямлил, онемев от подобного невезения.

– Дышит покоем, – повторила миссис Краффт. Она подняла взгляд на стенд с таблетками от диабета и гипертонии, с пузырьками темной жидкости от язвы и варикозного расширения вен, со специальным печеньем, не содержащим сахара, и белым сухим медом, с витаминными капсулами, пачками крупы из нешелушеной пшеницы и отрубей. – Здесь царит полнота. Изобилие. Никакого дисбаланса. Этот магазин полностью выполняет свою задачу.

С несчастным видом дожидаясь своего сыра и риса, Уэйкфилд молился о том, чтобы она ушла.

Он видел их там. Проходя мимо двери, различил неясные женские движения, услышал резкие пронзительные звуки и продолжил путь. За стендом с фруктами и финиками мельком увидел Хораса Уэйкфилда, который сидел среди них, неуверенно держал чашку и деликатно прикладывал к губам бумажную салфетку.

Теперь Стюарт Хедли сидел, сложив перед собой руки, за стойкой аптеки-закусочной на другой стороне улицы: рядом с локтем стоял ледяной стакан «колы» и лежало перевернутое меню. Невидящим взглядом Хедли смотрел на мокрую стойку, дожидаясь, пока воспоминания о «Здоровом питании» сотрутся из памяти. Несколько завсегдатаев горбились над горячими говяжьими сандвичами, кофе и яблочным пирогом с мороженым. Симпатичная темноволосая официанточка, бойкая и суетливая, в крахмальной белой униформе, торопливо заканчивала готовить сандвич с ветчиной и сыром.

В магазине стоял глухой шум от кассовых аппаратов, людских голосов, снующих представительниц среднего класса, которые покупали «алка-зельцер», аспирин «байер», минеральное масло, жевательную резинку, журналы. Дальше за стойкой плотный мужчина в черной кожаной куртке читал раздел комиксов в «Сан-Франциско Экзаминер».

Стюарт Хедли размышлял. Как он туда пойдет? В такое место, к подобным людям… К горлу подступило тошнотворное слово: «Чокнутые». Все они были чокнутыми, шизиками, психами. Хедли не мог себя обманывать: так оно и есть, и если он туда пойдет, сядет и прослушает лекцию, он станет таким же чокнутым.

Молодой блондин в синем костюме с иголочки – вот кем был Стюарт Хедли. Привлекательный, располагающий, дружелюбный, общительный – душа компании. Хороший продавец. Хороший муж. Человек, который ходит в начищенных до блеска туфлях, в тщательно наглаженных брюках, с гладковыбритым подбородком и втирает в подмышки сернокислый алюминий. Он хорошо выглядит, и от него хорошо пахнет. Он может зайти в магазин для богатых, и его там моментально обслужат.

Стюарт Хедли – не какой-нибудь там сумасшедший с безумным взглядом и развевающейся бородой, в сандалиях и с соломой в волосах, сжимающий плакат с надписью: «ИИСУС СПАСАЕТ».

Он не представлял себя без своих рубашек, манжет и светлых однобортных костюмов. Не мог вообразить себя без своего стенного шкафа и туалетного столика, без банки «эррид», без жирного крема для лица «уайлдрут» и обувного крема «дайаншайн». Но, помимо этого, в Стюарте Хедли было что-то еще: некий стержень, сердцевина, скрытая за флаконами и шмотками, за отражением в зеркале для бритья, стоявшим на туалетном столике.

Быть может, этот стержень, этот внутренний Стюарт Хедли так же безумен, как Хорас Уэйкфилд? Что если под маской приветливости пряталось умалишенное, неуравновешенное существо, жаждавшее вылезти наружу, разъяренная воющая личинка, изо всех сил пытавшаяся выбраться на свет и ползать на брюхе: склизкая, странная, не похожая на человека, диковинная, неприятная?

В «Здоровом питании» ничего приятного не было.

Не было ничего привлекательного и в Хорасе Уэйкфилде с его поясом от грыжи, косметическими салфетками и очками. В его морщинистом лице, в стеклянных глазах этих людишек, напоминавших чернослив, чувствовалось что-то косное, затхлое, нездоровое. Над ними нависал болезненный смрад, но это было не обычное, а какое-то глубинное заболевание. Уэйкфилды олицетворяли собой городской тротуар, на который все сморкаются и плюют: их покрывал засохший слой грязи – такой застарелой, что в ней уже невозможно узнать грязь. Она больше напоминала воск. Или лак. Личико Уэйкфилда было тщательно налакировано отбросами: под этой маской он улыбался, разговаривал, занимался делами. Он отполировал ее до блеска и гордился этим.

Как только в памяти всплыл образ Уэйкфилда, Хедли стало не по себе, как будто Уэйкфилд был его собственным порождением – исчадием его души и тела. Хедли вдруг захотелось разбить отполированную, ломкую скорлупу Хораса Уэйкфилда, и на миг его посетила фантазия, галлюцинация: маленькая головка раскалывалась, точно высохший стручок, а мозги Уэйкфилда рассыпались крошечными сухими горошинами, гонимыми ветром. Вероятно, эти семена должны были прорасти и пустить корни в каком-нибудь темном, склизком месте, питаясь влагой и тишиной. Племя Уэйкфилдов пробивалось из ночной почвы, подобно грибам.

Хедли поразила собственная фантазия: как он мог ударить столь безобидного чудака? Он представил, как тело Хораса Уэйкфилда разлетается от прикосновения на части: очки отскакивают в одну сторону, а голова, ноги и пояс от грыжи – в другую. Хорас Уэйкфилд был болезненной частичкой его собственного сознания, и Хедли померещилось, как он топчет сморщенное высушенное тельце, пока от него не остается и следа. В детстве он точно так же наступал на дождевики, росшие в грязных вашингтонских полях.

Хедли охватил стыд, разрушивший фантазию. Стюарт невольно вспомнил один эпизод из раннего детства и попытался снова загнать его в потаенный уголок сознания, чтобы не думать о нем, не наполнять его жизнью.

Пятилетний мальчик быстро бежал по желтому мокрому снегу и льду. На нем были красные варежки, брючки, галоши и надвинутая на глаза вязаная шерстяная шапочка. Что он делал? Неумолимо, решительно гнался за девочкой, сжимая в руках детскую тяпку. Он жестоко бил девочку на ходу, а она ревела и кричала, и оба мчались через поле между зданием средней школы и спортзалом. На полпути – воспоминание цепко засело в памяти – мальчик свирепо ударил тяпкой по детской голове. Девочка с воплем упала лицом вниз на мерзлый гравий, а Стюарт Хедли, утолив злобу, развернулся и быстро побежал обратно.

Казалось невероятным, что он мог совершить нечто подобное. Видимо, девочка что-то сказала, как-то намекнула на его заикание. В детстве Хедли заикался: мысли и чувства намертво застревали в горле. Она смеялась, дразнила его… и получила по заслугам. Но сам он провел полгода в муниципальной спецшколе для проблемных детей.

– Эй! Вы что, спите?

Хедли крякнул и поднял глаза.

– Ваш сандвич и «кола», – весело смеясь, продавщица подвинула к нему тарелку. – Просыпайтесь.

– Спасибо, – сказал Хедли и с радостью вернулся к реальности. – Большое спасибо.

Застенчивая, простодушная девушка замешкалась, ее щеки игриво разгорелись.

– Что скажет ваша жена, если узнает, что вы здесь сидите? Неужели она не готовит вам ужин?

На левой руке Хедли виднелась золотая полоска обручального кольца. Он смущенно погладил его:

– Ей сегодня нездоровится.

– Да что вы говорите, – сказала девушка, облокотившись на прилавок. – Не морочьте мне голову. Могу поспорить, что вы вышли погулять. Ведь сегодня суббота.

Хедли съел сандвич, тарелку жирных картофельных чипсов и выпил «колу». Он безразлично запихивал все это в рот, витая в облаках, а вместо девушки видел лишь неясную фигуру в белой хлопчатобумажной одежде. Хедли коротал здесь время, остававшееся до начала лекции. Он бесцельно бродил в одиночестве, без Эллен, пытаясь как-нибудь убить два часа, чтобы затем отправиться в Зал Стражей вместе с остальными – всеми этими Уэйкфилдами и навязчивыми расфуфыренными старухами.

Откуда берутся эти богатые пожилые женщины? Что их так сильно привлекает? Где бы ни возникло движение подобного рода, тут же появляются толстые старухи с деньгами и массой свободного времени. Что бы вы ни делали и что бы ни говорили, они все оплачивают, предоставляют помещения для собраний, пускают в ход связи и внимательно слушают. Разве у них больше ничего нет в жизни? Неужели они по-прежнему остаются неудовлетворенными, несмотря на огромные дома, «крайслеры», шмотки и деньги?

Какая-то загадка.

Да, это кое-что объясняло. Богатые старухи отличались от Хораса Уэйкфилда: изнуренный продавец цветочного магазина жил в однокомнатной съемной квартире с крохотной кухонькой – в стерильной, опрятной клетушке, где не слышалось пения птиц и где ничего не согревало голые ковры и стены. Секта привлекала людей различного типа – капризных старух и немощных продавцов; Хедли также заметил ряды серьезных негритянских лиц. Что общего между дюжими неграми и обильно надушенными старухами? Разнорабочие с женами – их он тоже заметил. Еще молодежь – горстка щуплых набожных ребят, которым, наверное, не хватило мест в «Молодежи за Христа»[16]. Ярые молодые фанатики.

Ну и, конечно, он сам.

Хедли вновь охватило уныние. На краткий миг показалось, будто раскрылось его подлинное «я», которое, едва всплыв на поверхность, тут же попало в ловушку. Каким бы оно ни было отталкивающим, убогим и страшным, это и есть настоящий Стюарт Хедли: очередной Хорас Уэйкфилд. Он испытал отвращение, представив себя продавцом с постной рожей, поясом от грыжи и персональной коробкой косметических салфеток… По крайней мере, Хедли выявил собственную сущность. Правда, затем снова ее утратил. Он опять запутался: Стюарт Хедли собирался на лекцию Бекхайма, но это не объясняло, кто такой Стюарт Хедли и что он из себя представляет.

Возможно, он чокнутый, а может, и нет.

– Что-нибудь еще? – спросила девушка, когда он отодвинул тарелку. – Десерт? Мороженое? Могу поспорить, ваша жена каждый вечер готовит вам ужин, штопает вам носки и заботливо укрывает вас на ночь одеялом. Вы же такой беспомощный… Весь прилавок «колой» залили, – затем она с легкой завистью добавила: – С вас шестьдесят пять центов. Если хотите, можете взять еще кофе: доливаем бесплатно.

Он заплатил и вышел из аптеки-закусочной.

На вечерней улице было прохладно и темно. Одиноко. Засунув руки в карманы, Хедли направился к Залу Стражей – мимо ярких современных магазинов торгового центра. Он зашагал в сторону Южной тихоокеанской железной дороги, четко отделявшей более новую и процветающую часть города от старых трущоб, из которых состоял Сидер-Гроувс еще пятьдесят лет назад.

Пригородный поезд, прибывший из Сан-Франциско, изрыгал пар и усталые вереницы сгорбленных бизнесменов в длинных пальто. Жены встречали их и торопливо увозили домой – ужинать и спать. За железнодорожными путями высились громады товарных складов и заводов. На узких, петляющих улочках движение транспорта замедлялось. Перед желтыми бакалейными лавчонками слонялись чернокожие громилы. Крошечные деревянные магазинчики, грязные и неухоженные. Рядом прогуливались толстые негритянки с кулями, набитыми бакалеей. Дальше – трущобный деловой район: бильярдные, дешевые гостиницы, чистка обуви, заштатные бары, грязные прачечные и захламленные гаражи с прилегающими свалками для ржавых разбитых машин.

Здесь жила беднота, а всего в полумиле отсюда, на Эль-Камино-Реал, щеголевато сверкали магазины модной одежды, парикмахерские, ювелирные и цветочные магазины. Здесь же стояли только старые развалюхи из желтых досок и древние кучи мусора, оставшиеся еще с начала века. Реликты, пережившие землетрясение. Вдоль тротуаров и канав валялись всевозможные отбросы – куски разрушающихся зданий, которые отслаивались и уносились ветром.

Вокруг бесцельно бродили группки мужчин с хмурыми лицами и пустыми, бессмысленными взглядами. Покачиваясь, семенили чернокожие девушки с прилизанными волосами. Устало брели домой рабочие в джинсах, сжимая в руках обеденные судки и сложенные газеты. Грязные помятые машины высаживали уморившихся ирландцев, итальянцев и поляков у перенаселенных желтых домишек, провонявших капустой и мочой, с темными прихожими, где лежали пыльные ковры и стояли горшки с уродливыми растениями.

Стюарт Хедли брел в сгущавшейся ночной темноте, почти не замечая кое-где вспыхивавших неоновых вывесок, давки и толкотни уставших людей. Оставался еще час. Его затошнило от картофельных чипсов. Разболелась голова. Мелькнула мысль: не пойти ли домой? Некоторое время он ее обдумывал, пережевывал, вертел в голове и наконец прогнал от себя.

Его привлекло слабое мерцание красного неона. Бар. Хедли нырнул в тревожную тьму и ощупью пробрался мимо стойки к телефонной будке в глубине. Закрыв за собой дверь, он набрал домашний номер.

– Алло, – без всякого выражения сказала Эллен.

Хедли облизнул губы:

– Ты – как?

– Отлично.

– Все еще злишься на меня?

– Я на тебя не злилась, – казалось, она где-то далеко: отчужденная, холодная, усталая. – Подожди минутку, сделаю телевизор потише, – некоторое время в трубке ничего не было слышно, затем раздался глухой удар, и Эллен продолжила: – Откуда ты звонишь?

– Из закусочной, – ответил Хедли.

– Ты что-нибудь поел?

Он рассказал, чем поужинал.

– Эллен… если хочешь, я вернусь домой. Я не пойду туда.

– Разумеется, хочу! – От грусти у нее даже сорвался голос, но она тут же подытожила: – Ладно уже, сходи. Когда это все заканчивается?

– Не знаю. Думаю, около одиннадцати.

– Ты один?

– Конечно, – в недоумении ответил он. – А с кем я должен быть?

– Не знаю. С кем угодно, – она все больше удалялась от трубки. – Кажется, ты всегда способен кого-нибудь найти.

Хедли промолчал. Ему нечего было возразить: намечалось продолжение старого спора, и больше ничего.

– Ладно, – сказал он, – до скорого.

Тишина.

– В смысле, – смущенно продолжил он, – я скоро вернусь домой. После лекции. Тебе ничего не нужно? Чего-нибудь прихватить?

Послышался звонкий смех, и Эллен повесила трубку.

Побагровевший Хедли вышел из будки, направился к стойке и влез на табурет. Уши горели от возмущения и стыда. Руки тряслись: он яростно сжал их, закусил нижнюю губу и подождал, пока нормализуется кровяное давление. «Сучка», – он пытался справиться с эмоциями. Огромная брюхатая сучища. Привязалась к нему. Ненависть и бешенство накатывали волнами. Ему безумно хотелось побежать домой и набить ей морду. Превратить ее дерзкое, наглое личико в месиво из раздробленных костей и раскромсанной плоти. Хотелось топтаться по ней, ломать ей кости, точно ветки самшита. Хотелось играть в футбол ее черепушкой по всей квартире.

– Что будешь, приятель? – спросил бармен.

Хедли очнулся и заказал «бурбон» с водой. За стойкой сидели еще несколько человек, в основном работяги с хмурыми лицами. Заплатив за выпивку, он стал потягивать виски, сжимая стакан и глядя прямо перед собой. Хедли чувствовал, как дрожат губы и судорожно сжимаются бронхи.

Лишь когда бармен вернулся с коробкой для игральных костей, Хедли понял, что успел выдуть весь «бурбон».

– Брошу на следующую порцию, – сказал бармен, напряженно прогоняя муху, заползшую в лужу воды на стойке. Кости выкатились и упали на мокрую, разъеденную древесину. – Шесть, – прохрипел бармен. – Давай, сволочь! – Его лицо исказилось от бешеной сосредоточенности, он загремел коробкой и снова бросил кости. – Четыре! – Покраснев как рак, он трясущимися руками собрал их. – Как два пальца об асфальт! – завизжал бармен в истерике. – Ну давай же,…………!

Хедли непроизвольно расхохотался. Парочка работяг тоже усмехнулись. Бармен вдруг застыл, оцепенел и с дьявольской неприязнью зыркнул на Хедли:

– Ты чё?

– Извини, – сказал Хедли, не переставая смеяться. – Не относись к этому так серьезно.

У бармена задрожали губы.

– Я выиграю. Этим блядским костям меня не сломить, – и он швырнул их на стойку: семь. Бармен вышел из себя. Мало-помалу бешеный румянец сошел с его лица. Оно осунулось и посерело, словно признав поражение. Затекшими пальцами бармен собрал кости и равнодушно отпихнул коробку с содержимым в сторону.

– Чего тебе? Еще один «бурбон»?

Работяги в баре ухмылялись, подталкивая друг друга локтями.

– Эй, Гарри, – сказал один, – хочешь бросить вместе со мной?

– Давай, Гарри, – уговаривал другой. – Мы все готовы померяться с тобой силами.

Глаза бармена вспыхнули.

– Отвалите, орава………, – рявкнул он. – Я ни с кем не соревнуюсь.

Появился «бурбон» с водой – бесплатная выпивка от заведения. Один работяга поднял бокал с пивом, и Хедли слегка наклонил в его сторону свой стакан.

На сей раз он пил медленнее. Бармен за стойкой угрюмо, задумчиво сгорбился, ломая голову над своим проигрышем, над своей неспособностью управлять костями. Хедли это по-прежнему смешило: нелепое зрелище – так серьезно относиться к подобным мелочам.

Однако это заставило Хедли задуматься о себе самом. Он с тревогой вспомнил про лекцию. Его мысли постепенно вернулись в привычное русло. Но все уже было не так, как прежде: он попивал даровой «бурбон». Ему вдруг стало уютно оттого, что он получил бесплатную выпивку в незнакомом баре, словно обычные законы вселенной можно было отменить. Дела не так уж плохи… если случаются подобные исключения.

Хедли сверился с наручными часами. Сколько еще ждать? Сорок пять минут. Он судорожно проглотил виски, нашарил сигареты и решил еще подождать.

Хедли пришел раньше времени. Лекция еще не началась, и зал был заполнен лишь на четверть. Кое-где виднелись спокойные, неподвижные фигуры людей, которые негромко перешептывались между собой.

У внутреннего входа цветная женщина вручила Хедли квадратный лист бумаги. Топорно вылепленная голова, похожая на черную колоду, слегка повернулась, глядя ему вслед: огромные, спокойные карие глаза, кроткое и безобидное любопытство, как у монашки. Едва он сделал пару шагов, женщина окликнула его:

– Добрый вечер, товарищ Страж. Раненько вы.