Помоги проекту - поделись книгой:
Татары отвечали:
— Этот зверь не боится ни людского крику, ни выстрелов; у нас винтовки малопульные, на такого большого медведя не годятся, потому мы и боимся на него охотиться.
И вот судьбе угодно было распорядиться так, что я лично принял участие в охоте на этого страшного зверя и положил конец его разбойным похождениям.
Многое вспоминается мне из моих охотничьих впечатлений, но обо всем не напишешь.
Расскажу я все же о комичном эпизоде, случившемся на одной осенней охоте, устроенной Иваном Матвеевичем Иваницким, верстах в 6 от Чебаков. Набралось нас на эту охоту человек восемь. Охота была рассчитана на козу; при случае могла подвернуться и лисица. Все охотники имели с собой только дробовые патроны.
Один из участников охоты, земский заседатель, сказал нам:
— Вас, охотников, и так тут много; пойду я лучше в загон к татарам.
Сказал и ушел. Мы, остальные охотники, рассыпались цепью вдоль холмов, уселись. Начался загон.
К нашему удивлению, вдруг появился бежавший вдоль цепи небольшой медведь-муравьятник, видимо крайне напуганный загонщиками. Охотники начали угощать дробовыми патронами бежавшего зверя, дико рявкавшего после каждого выстрела, совершенно его изуродовали и добили.
Вечером, после загонов, у нас начались охотничьи разговоры, стали мы делиться своими впечатлениями о сегодняшней охоте, вспомнили, конечно, и о медведе, убитом нами. Каждый из охотников старался доказать, как ловко именно он выстрелил по медведю. Земский заседатель тоже не утерпел и выступил со своими возражениями другим охотникам, сказав им:
— А чем вы можете доказать, что попали в медведя? Я в загоне выстрелил в него пулей и попал; в доказательство у меня имеется клок медвежьей шерсти.
На это Иваницкий остроумно заметил заседателю:
— Да уж вам, полицейским, хоть клок шерсти — да подай сюда…
Выше я привел рассказ об одном дерзком медведе-разбойнике; теперь же я расскажу один случай, который будет говорить о медвежьей кротости, смирении и уме.
На Алтайских кабинетских золотых промыслах, вблизи Гурьевского железоплавильного завода, находилось подтаежное село Уруш, населенное крестьянами-землепашцами. Много лет тому назад здесь был кабинетский промысел, но потом образовалось большое село.
Однажды я проезжал через это село. Зашел я там в дом одного зажиточного крестьянина по фамилии Рубцов, ранее, при проездах моих через это село, всегда возившего меня на своих хороших лошадях. Помню, зашел я в дом Рубцова и спрашиваю его домашних:
— Дома хозяин-то?
— Дома, — отвечают, — лежит вон в горнице.
— Почему лежит?
— Да медведь изувечил.
Стал я расспрашивать, как это вышло, и мне рассказали следующую оригинальную историю.
Недалеко от села Уруш находилась поскотина, то есть место, отведенное для пастьбы скота. Появилась на этой поскотине медведица и мирно прожила здесь все лето. Она не задавила ни одного животного, паслась вместе со скотом, и последний привык к ней. Деревенские жители, отправляясь на покос или пашню или возвращаясь оттуда, нередко проезжали вблизи этой оригинальной медведицы совершенно спокойно: лошади крестьян тоже настолько привыкли к ней, что совсем перестали ее бояться и смотрели на нее как на домашнее животное.
Пришла осень. Медведица устроила себе берлогу. Для этого она нашла в поскотине сухое место, выкопала в нем яму и в ноябре улеглась в эту яму на всю зиму — спать и сосать собственную лапу.
Казалось бы, такому небывалому явлению нужно было только удивляться и кротости такого страшного зверя только радоваться. Кому и чем мешала эта тихая и добродушная медведица?
А вышло так — люди оказались неразумными, хуже зверя. Собралась в селе компания охотников, четыре человека, которая и решила медведицу в ее берлоге убить. Вошел в эту компанию и Рубцов. Охотники сделали у берлоги все необходимые подготовительные работы: навозили лесу, обложили наружный выход из берлоги бревнами, оставив только небольшое отверстие, в которое зверь должен был высунуть голову, если бы охотники вынудили его бежать из берлоги. Если бы медведица показала голову, то последовал бы залп выстрелов в нее.
Сделав все эти приготовления, охотники начали травить медведицу, понуждая ее подойти к выходу из берлоги. Для этого они начали проталкивать в берлогу зажженную бересту и солому, но, сколько они ни старались вызвать зверя этими способами, ничего поделать не могли: медведица не подавала никаких признаков своего присутствия в берлоге. Тогда охотники решили, что берлога пустая и что медведица ушла отсюда в другое место. Решив так, они с огорчением убрали от берлоги навезенный лес, и один из охотников, именно Рубцов, человек небольшого роста, изъявил свое желание слазить, любопытства ради, в берлогу и осмотреть ее устройство.
Сказано — сделано. Рубцов пролез по норе сажен 5, уткнулся в конец берлоги, потом стал подниматься на ноги и ощупывать берлогу руками — и как раз наткнулся рукою на спящую медведицу. Она на это только уркнула и осталась лежать на устроенных ею в норе полатях.
Любопытно, что полати эти были устроены зверем, очевидно, на тот случай, чтобы при раннем таянии снегов вешняя вода, попав в берлогу, не помешала бы зверю спать.
Обнаружив медведицу, Рубцов со страху заорал во все горло и стал пятиться назад; тогда охотники вытащили его из берлоги за ноги. Медведица продолжала спокойно лежать на своих полатях. Охотники, видя ее добродушие и не принимая поэтому особых мер предосторожности, стали снова выживать зверя из норы.
После долгих усилий охотникам удалось-таки заставить медведицу покинуть берлогу. Когда она выскочила наружу, то стоявший у норы Рубцов попятился назад и, запнувшись за жердь, упал на спину, вскинув ноги кверху. Выскочившая медведица, обозленная и выведенная из терпения жестокой травлей, схватила зубами ступню Рубцова и сильно стиснула ее. Охотники взялись за ружья, последовали выстрелы, и бедное миролюбивое животное было убито.
Эта история заставила меня глубоко задуматься. Я не знал, кому в данном случае надо было отдать преимущество в разуме и наклонности к миролюбию: людям или животному, так бессмысленно ими убитому…
Иван Матвеевич Иваницкий передал свою страсть к охоте и сыну своему Константину.
Вспоминаю, как однажды летом я приехал к Иваницким. Иван Матвеевич, встретив меня, первым делом с восторгом сообщил мне новость о том, что его сын Костя убил на днях марала, то есть изюбря; это был крупный самец, в котором было 10 пудов мяса.
Костя в это время был четырнадцатилетним реалистом; он приехал к родителям на каникулы. С этой юной своей поры он стал страстным охотником, получив впоследствии в этом отношении даже большую известность.
Прошли года — и Костя превратился в Константина Ивановича и стал затем также одним из крупных золотопромышленных деятелей в Сибири. Разумеется, это был деятель совершенно другого типа, чем его дедушка Цыбульский. Он был к тому же большим счастливцем и удачником.
После смерти Цыбульского его дела и имущество перешли к И. М. Иваницкому, а после смерти последнего — к его сыну Константину Ивановичу, который и стал, таким образом, обладателем крупного наследственного имущества. Это имущество заключалось в хорошо оборудованных золотых промыслах и небольшом наличном капитале.
К. И. Иваницкий был человек неглупый и мог хорошо вести свои дела. Во время его хозяйничанья на его наследственных золотых приисках ему всегда везло. Золота добывалось там по 20 пудов в лето, на 400 тысяч рублей; это означало, что, самое малое, Константину Ивановичу оставалось до 100 тысяч рублей чистой прибыли. Но благодаря широкому размаху жизни ему этих денег не хватало. Держал он для себя два дома в обеих столицах: в Москве и Петербурге. В обоих этих городах он имел и свои скаковые конюшни.
В результате такого широкого образа жизни К. И. Иваницкий задолжал изрядную сумму денег Государственному банку. В это время ему удалось продать в Петербурге часть своих более благонадежных приисков Российскому золотопромышленному обществу, за миллион 800 тысяч рублей. Это обстоятельство дало Иваницкому возможность рассчитаться с банком и в то же время удержать за собою марку крупного золотопромышленника.
Сначала казалось, что с продажей его лучших приисков дело Иваницкого, как золотопромышленника, было похоронено, но счастье вновь вывезло его и сторицей вернуло ему потерянное. Это случилось так.
Какие-то охотники-крестьяне в Минусинском округе, охотясь на глухарей, наткнулись на рудное золото. Крестьяне, открывшие руду, мало что понимали в этом деле, но все же поехали к ближайшему известному им золотопромышленнику, Иваницкому. Они указали ему местонахождение руды и получили за это от него 3 тысячи рублей вознаграждения.
При обследовании оказалось, что рудное нахождение представляло собой какое-то неслыханное до сих пор в золотопромышленной практике напластование — это была не жила, не россыпь, а в несколько сажен земляная трещина в мягких породах, наполненная разрушенной колчеданистой золотой рудой. На вид эта руда напоминала собой железную охру. Ее легко было добывать с помощью кайлы.
Руда имела богатое содержание золота. Открытие ее вновь сказочно обогатило Иваницкого. Свой новый золотой промысел он назвал Ольгинским прииском. На этом прииске он без особых усилий и крупных затрат производил добычу руды, из коей извлекал по 20 и более пудов золота в лето. И так продолжалась эта добыча лет шесть или семь, вплоть до революции 1917 года.
Русская революция вынудила К. И. Иваницкого бежать в Маньчжурию, в Харбин, где он, как мой старый друг, поселился в моем доме. Сумел он вывезти с собой за границу до 30 фунтов золота в слитках и некоторое ценное имущество, в виде, главным образом, дорогих одежд, принадлежавших в свое время еще Цыбульскому и его жене. Среди таковых были две мужские шубы — одна на дорогом меху из камчатского бобра, другая на меху черно-бурой лисицы; затем два женских меха, соболий и черно-бурой лисицы, и другие ценные меховые вещи.
Живя у меня, он продал одну шубу, камчатского бобра, за 7 тысяч иен. Продавал он и остальные меховые вещи, но по какой цене, не знаю. Кроме сего, вывез с собой Константин Иванович на порядочную сумму и бриллиантов. Казалось, во всяком случае, безбедная беженская жизнь была ему обеспечена.
При оставлении им своей золотопромышленной резиденции в Чебаках им было закопано в землю около 6 пудов золота. Место, где было скрыто золото, находилось верстах в 20 от Чебаков; о нем знали только сам Иваницкий и его жена.
С этим золотым кладом им тоже посчастливилось. Какие-то советские агенты в Харбине уговорили Иваницких сдать спрятанное ими золото советскому правительству. Для этого Таисья Алексеевна, жена Иваницкого, женщина весьма энергичная, по уговору с советскими агентами, съездила в Сибирь, в Чебаки (кажется, это произошло в 1930 году, точной даты не помню). Там по ее указанию золото было выкопано и сдано представителям советской власти. Эта операция дала Иваницким такие финансовые результаты: по возвращении Таисьи Алексеевны в Харбин она получила здесь половину обусловленной с советскими агентами цены, именно 50 тысяч иен, а вторая половина была уплачена в Томске сестрам Иваницкого.
Казалось, что и тут счастье все еще не покидало Константина Ивановича.
За последние годы его жизни на чужбине это счастье, однако, стало изменять ему. Как-то известный харбинский вор основательно обчистил его квартиру, и многие ценные вещи его безвозвратно исчезли. Полученные за выдачу золотого клада в Сибири деньги не принесли Иваницким благополучия. Они стали раздавать эти деньги под проценты, и очень неудачно: дали 20 тысяч иен известному сибирскому коммерсанту Винокурову, и эти деньги пропали; 10 тысяч иен дали под дом, по второй закладной, коммерсанту Агееву — эти деньги тоже пропали. И вскоре дела Иваницких сложились в Харбине так, что они остались почти без всяких средств.
Хочу упомянуть здесь, что Константин Иванович не изменил своей охотничьей страсти до самой смерти. В прошлом году, глубокой осенью, он охотился на кабанов и изюбрей в районе станции Варим, под Хинганом. На этой охоте он схватил жестокую простуду, которая и закончила его земное существование.
Покойный Константин Иванович как-то сообщил мне, что за всю свою жизнь он убил 83 медведя. Быть может, многие подумают, что он, как профессиональный охотник, несколько преувеличил свои охотничьи трофеи, но я лично вполне допускаю правильность и точность его сообщения.
Хочу познакомить моих читателей еще с одним крупным сибирским самородком — Михаилом Дмитриевичем Бутиным, известным сибирским торговопромышленником, деятелем моего времени. Этот деятель был более крупного масштаба и более прогрессивного направления, чем Цыбульский.
Внешность Бутина выдавала его азиатское происхождение. Родом он был из Нерчинского округа Забайкальской области, и, кажется, его предки принадлежали к тем тунгусам, которые вели свое происхождение от известного князя Гантимура, добровольно перешедшего еще в XVII веке из китайского подданства в русское. От этого Гантимура пошел потом род князей Гантимуровых и некоторые другие роды Забайкалья.
Родословной Бутина я в подробностях не знаю. Не осведомлен я и о том, с чего он начал свою деятельность.
Познакомился я с Михаилом Дмитриевичем в Иркутске, в 1880 году. Я вел тогда с ним переговоры о продаже ему спирта с моего винокуренного завода, находившегося в Мариинском округе. Бутин вел в то время большую водочную торговлю в Иркутской губернии и Забайкальской области. Тогда это был еще сравнительно нестарый человек, приблизительно лет сорока — пятидесяти, и считался он одним из крупных торговых деятелей Иркутско-Забайкальского края. У него было два больших винокуренных завода: один, Александровский, находился под Иркутском, по Ангарскому тракту; другой, Борщевский, — около города Нерчинска.
Кроме сего, он оборудовал в крупных размерах железоделательный завод, называвшийся Николаевским. Этот завод находился по реке Ангаре, верстах в 300 от Иркутска; на нем выделывалось разное сортовое железо.
М. Д. Бутин был и крупным золотопромышленником и разрабатывал Дарасунские золотые промыслы, находившиеся в 50 верстах от Нерчинска. На его промыслах сдельно работали по вскрытию торфов местные крестьяне со своими лошадьми; на летние работы ему, кроме того, приводили с нерчинской каторги человек до 500 каторжан. Последние работали под охраной воинских частей и получали на руки за свою работу грошовую плату; большая же часть их заработка шла на их содержание. И все же каторжане считали за счастье попасть на эти приисковые работы, получая здесь возможность приобрести на заработанные деньги кое-что необходимое для себя; да и, помимо этого, самая трудовая жизнь на приисках казалась им более содержательной и приятной, чем прозябание в каторжных тюрьмах.
О жизни этих каторжан на бутинских приисках мне много рассказывал бывший их смотритель, казачий офицер Яков Львович Большаков, живший в моем доме в Сретенске. Он, видимо, сочувственно относился к каторжанам и ознакомил меня со многими интересными эпизодами из их жизни, аттестовавшими их с хорошей стороны.
Бутин на своих Дарасунских золотых промыслах не ставил своей исключительной целью достижение крупного заработка. Его интересовали и другие задачи: он старался вводить в работу своих приисков все горно-технические усовершенствования и новинки, выписывая все это из-за границы; я имею в виду рельсовые пути, самоопрокидывающиеся железные вагонетки, цепные самотаски и пр. За неимением тогда в Сибири железнодорожных путей все это доставлялось на место из-за границы с большим трудом и с затратой значительных средств, но Бутин, этот выдающийся сибирский самородок, находил для себя возможным преодолевать все эти препятствия, будучи заинтересован техникой дела и даже пропагандой этой техники в Сибири.
По прошествии двадцати лет Дарасунские золотые промыслы перешли в мою собственность. Из некоторых старых конторских материалов и от двух прежних служащих Бутина я узнал, что за все время разработки рассыпного золота на названных промыслах М. Д. Бутиным было добыто около 2 тысяч пудов драгоценного металла, но прибыли от этой добычи почти не было: все уходило на введение и применение разных новшеств. Я говорил до сих пор о промышленной деятельности Бутина, но теперь хочу засвидетельствовать, что он был и выдающимся коммерсантом, гремевшим на все Забайкалье. У него не было ни лавок, ни магазинов, а он брал от местных купцов заказы на покупку московских товаров. Покупал он разные товары большими партиями в Москве, по заказу от всех купцов, на миллионы рублей. Он был для Москвы весьма интересным и желанным покупателем, поэтому москвичи продавали ему товар с большой охотой, в кредит, на срок от девяти до двенадцати месяцев.
Бутин доставлял эти товары в Забайкалье и передавал их заказчикам за наличные деньги или под векселя, с учетом за счет покупателей, и векселя представлял к учету в Государственный или Сибирский банк; все вырученные миллионы рублей он пускал в оборот по своим личным заводским и золотопромышленным предприятиям, около которых кормились тысячи людей.
В таком роде Бутин продолжал свою энергичную деятельность многие годы, пока один печальный случай не подорвал его торгового благосостояния. Случай этот заключался в следующем.
Закупив как-то товар в Москве, он отправил его на Амур, пользуясь пароходом Добровольного флота. Такая морская отправка товаров практиковалась им и ранее. В этот раз пароход с товаром затонул в пути — вот тут-то и получилась для него катастрофа. Купцы-заказчики остались без товара; однако выданных Бутину вперед денег и векселей они не потеряли, получив за погибшие товары страховку; денег же вновь под товары Бутину не дали. Поэтому ему рассчитаться с Москвой было нечем. Пришлось ему объявить себя несостоятельным должником на 7 миллионов рублей.
По добровольному соглашению с Москвой была учреждена администрация по делам Бутина. Не знаю, по чьему указанию во главе администрации был поставлен молодой юрист, незнакомый с коммерческими делами, — это был Петр Федорович Горданский, сын одного канского купца, хорошо мне знакомого. Видимо, этот юрист и Бутин во взглядах на дела разошлись, и отсюда начался полный развал во всех остававшихся у Бутина промышленных делах. В течение двух лет этот развал завершился; все дела были остановлены, и Бутин выехал в Петербург, откуда в течение восемнадцати лет не возвращался в Сибирь, ведя судебный процесс со своими кредиторами-москвичами.
Подробностей этого процесса я не знаю, но в результате его Бутин снова сделался единственным обладателем всего своего имущества в Сибири и поселился в Иркутске, где, недалеко от городского театра, построил себе барский особняк.
М. Д. Бутин скончался до наступления русской революции. Не имея детей, он завещал часть своих средств на дела благотворительности. Мне как-то в Иркутске передавали, что жена Бутина, постоянно жившая в Петербурге, после смерти мужа приезжала в Иркутск и здесь своим добрым знакомым жаловалась по поводу того, что ее скончавшийся супруг оставил ей, по завещанию, всего только 100 тысяч рублей.
Вспоминая теперь жизнь М. Д. Бутина, я должен сказать: да, этот потомок князя Гантимура умел работать, умел и пожить в свое удовольствие, и притом пожить красиво.
В маленьком городе Нерчинске он примерно еще в 70-х годах прошлого столетия, построил себе большой барский каменный дом, похожий на замок; дом этот окружала большая усадьба с садом и оранжереей. Внутри он был так прекрасно обставлен, что любой барин-аристократ мог бы позавидовать этому. В комнатах его замка висело много отличных картин, нередко оригинальных, принадлежавших кисти известных художников. Танцевальный зал бутинского дома украшало огромное, во всю стену, зеркало, размером, кажется, в 9 квадратных сажен, доставленное в Нерчинск из Парижа. Многие приходили посмотреть на это зеркало, как на редкость, привезенную из-за границы. В танцевальном зале были устроены хоры для музыкантов: при доме содержался довольно приличный оркестр музыки.
Проездом через Нерчинск в доме Бутина останавливался наследник цесаревич, будущий император Николай II, во время его путешествия по Сибири в 1891 году. Разумеется, по тому времени дому Бутина была оказана этим высоким посещением большая честь.
Не забывал Михаил Дмитриевич и при жизни своей дел благотворительности, уделяя большое внимание просвещению русского юношества. Он выстроил в Нерчинске за свой счет прекрасное здание реального училища, которому помогал затем и денежными средствами.
Не смогу я умолчать в своих воспоминаниях и еще об одном русском самородке, проявившем свою деятельность в Харбине и Владивостоке, — Василии Николаевиче Мичкове.
Сын бедного уральского кузнеца, Мичков с юных лет проявил способность ковать свое житейское благополучие, будучи от природы одарен недюжинным умом, выдающейся энергией и здоровой физической комплекцией.
Находясь еще на Урале, он выказал свою сообразительность и расчетливость, помогая в делах своему отцу, причем не ограничил себя только кузнечной работой, а устроил мастерскую по выработке незатейливых городских экипажей, приспособленных к местным условиям. Этим предприятием он значительно улучшил свое положение и стал считаться мастером.
Решив попытать счастья в чужих краях, Мичков в 1889 году уехал на неизвестный ему Дальний Восток, в город Владивосток. Здесь, на Дальнем Востоке, он в скором времени оказался в первой партии русских рабочих, начавших работать по постройке Китайско-Восточной железной дороги, под руководством инженера князя Степана Николаевича Хилкова. На этой новой своей работе Мичков был на хорошем счету, как сметливый и незаменимый мастер.
Проработал он на постройке дороги год или два, точно не знаю. Заработав приличную сумму денег, он оставил службу по постройке, поселился в Харбине и здесь в центре города выстроил приличные европейские торговые бани. Это предприятие Мичкова начало работать без конкуренции; нужда в банях была тогда в Харбине большая. Быстро заработав на этом деле хорошие деньги, наш энергичный предприниматель решил соорудить в Харбине солидную электрическую станцию, для освещения торгового участка города, пристани, тогда находившейся еще в стадии усиленной стройки. Для сооружения станции Мичков заказал в Германии все нужные машины, делая все своим собственным разумением. Построенная им станция стала работать с большим материальным успехом.
В центральных районах Харбина Мичков приобрел ряд земельных участков; на одном из них он построил большой каменный дом, по заказу харбинского муниципалитета; в этом доме им, опять-таки по собственному соображению и разуму, был установлен лифт. Выстроенный дом был сдан в аренду муниципалитету за хорошую плату.
Этим энергия уральского самородка не ограничилась. Мичков задумал одно большое предприятие, в которое вовлек и меня. По его инициативе мы приобрели во Владивостоке крупное имущество, принадлежавшее итальянцу Джибелло Сокко, строителю тоннелей на Китайско-Восточной железной дороге; вблизи этого имущества мы скупили еще три домика для сноса. Купленное нами имущество находилось рядом с портом, в местности, которая называлась Гнилой Угол. Мы имели намерение создать во Владивостоке крупное заводско-фабричное предприятие для обслуживания культурных нужд города и области.
Вот все такие дела создавал совершенно неграмотный сын кузнеца, Василий Николаевич Мичков. Дать бы этому человеку в свое время надлежащее техническое образование — из него получилась бы солидная инженерная сила.
В. Н. Мичков имел двух взрослых сыновей, которые получили техническое образование в Германии, — один по механической части, другой по кожевенному производству. Но, как оказалось потом, наука мало помогла сыновьям Мичкова: природа не наделила их теми редкими качествами, какими обладал их отец.
Много бывало на Руси ранее выдающихся самородков; будут они, конечно, и в дальнейшем времени. Вот почему можно надеяться, что наш многомиллионный русский народ не погибнет. Тяжелые для него революционные испытания разбудят его от пассивной жизни; в нем проснутся его былые великие силы, временно придавленные теперь. В будущем Россия займет среди других европейских государств более выдающееся положение, чем то было ранее, до революции. Русским гениям, талантам и самородкам будет дан полный простор, и народ проявит большую самодеятельность по созданию прочного уклада жизни в великом русском национальном государстве…
По делам моим, разбросанным по всей Сибири, от Новониколаевска до Владивостока, мне приходилось много разъезжать по железным дорогам, вообще проводить немало времени в пути. По этим же делам приходилось раза два-три в год бывать мне в Петербурге.
В этих моих поездках случалось мне наблюдать порой весьма интересные сценки.
Вспоминается мне революционный 1917 год. Ехал я экспрессным поездом в Петроград. В этом же поезде, в одиночном купе рядом со мной, революционеры везли в столицу арестованного в Хабаровске Н. Л. Гондатти, бывшего приамурского генерал-губернатора. Сановника охранял конвой из трех солдат, которые по отношению к арестованному вели себя дерзко и бесцеремонно. Когда Гондатти выходил в коридор вагона или в столовую, то нередко в его купе появлялся солдат из его охраны и без всякого стеснения ложился на его постель прямо в сапогах.
Вот так судьба насмехалась над человеком, только что стоявшим у вершин власти… Еще не так давно я видел Гондатти в его служебном блестящем вагоне-салоне, а теперь его арестованным везли в Петроград, и он не знал, какая еще участь могла ждать его впереди.
Недавно мне пришлось встретиться с Гондатти в Харбине. Внешний облик Николая Львовича сильно изменился. Белая борода и длинные, тоже белые волосы на голове делали его маленьким, и неизвестно куда исчезла былая его генерал-губернаторская осанка. Но должен сознаться, к чести Николая Львовича, что о нем у меня сохранилось впечатление как о замечательно работоспособном и энергичном чиновнике и умном, практичном человеке, быстро схватывающем нужные мнения и умеющем в них разбираться. Такое впечатление о нем создалось у меня на основании нашей совместной работы в Красном Кресте и других общественных организациях…
В том экспрессном поезде, где я, по дороге в Петроград, встретил арестованного Гондатти, ехал мой хороший знакомый, военный юрист, уралец Сунцев с шестью казаками. Они ехали в столицу для участия в работах какого-то социалистического собрания. Около них все время увивались двое юношей. Видимо, они старались изо всех сил подготовить казаков к тому, как они должны будут держать себя в столице — в революционном смысле, конечно.
Бывало, в коридоре вагона сходилось со всей этой компанией еще несколько человек, и начинались политические дебаты. Кто-нибудь из пассажиров задавал иногда юношам, ехавшим с казаками, весьма серьезные вопросы, и те становились в тупик, по существу ответить ничего не могли, злились и, убегая, говорили:
— Вам, верно, Николая надо!
Вот, кажется, на вид такие несерьезные мальчики, а ведь могли же разложить такое могучее государство, каким была всем изобильная и богатая Россия.
Почему так случилось?
Может быть, потому, что население, в своей массе, не понимало своих гражданских обязанностей, своего долга перед родиной. Гражданские чувства в народе могли бы воспитать наши школы, но они, влача самое жалкое существование, сделать этого не смогли.
В моих поездках по Европе и Европейской России мне приходилось иной порой наблюдать грандиозные народные торжества. Хочется вспомнить некоторые из них и сказать по поводу них несколько слов.
В Берлине я наблюдал торжества по случаю 25-летия вступления на престол императора Вильгельма. Помню, сотни тысяч людей наполняли главные улицы столицы и двигались, как волны морские. Шумно, с величайшим энтузиазмом, немцы приветствовали императора, который выходил на балкон своего дворца, улыбался и раскланивался.
Было в этом торжестве много радости и ликования; было, я думаю, радостно и светло и в душе самого императора, сумевшего поднять свой народ на такую большую высоту.
Казалось тогда, никакое неблагополучие не могло угрожать в будущем ни императору Германии, ни его народу. Но судьба распорядилась по-своему, и через некоторый промежуток времени император Вильгельм оказался изгнанником из своей страны.
Великая война 1914–1918 годов принесла пагубу и несчастье не только Германии, но и всему миру. Несмотря на это, она никого и ничему не научила: мир напряженно готовится к новой войне, которая может стать всемирной катастрофой…
Поделиться книгой: