Помоги проекту - поделись книгой:
— Нет, сможешь! Теперь уже слишком поздно отступать. Мы с тобой заключили пакт.
К стыду своему, он почувствовал, как твердеет между ног, и поспешно высвободился из ее объятий.
Глава 12
Богоматерь скорбящих
Антонен робел перед мадам де Отлюс. Эта женщина сама по себе была событием. Ее присутствие изменяло вибрацию атмосферы. Бившая в ней ключом энергия ошеломляла его. Он видел, как она мыла стертые ноги бродяг, как с бесконечным терпением отмывала дочиста под струями воды бедолагу, подобранного у железной дороги, терла его губкой, руками снимала корки засохшего дерьма и гноя, не выказывая ни малейшей брезгливости, с каким-то даже озаренным видом. Две недели спустя она возвращала того к цивильной жизни, чистого, выбритого, с зажившими язвами. Стычки, брань, запахи ее не смущали. Она снисходительно взирала на ссорящихся чад, точно мать, защищающая свой выводок. Само понятие отвращения было ей неведомо. Она чистила туалеты так же лихо, как и накрывала на стол. Контраст между ее грацией и этой грубой работой был разителен. Надо было видеть, как она входила в мужскую душевую и спрашивала зычным голосом:
— Ну что, ребятки, отмылись-ополоснулись хорошенько?
Она говорила Антонену «ты», в то время как он обращался к ней на «вы».
— Ты знаешь, почему я назвала это приют «Дом ангелов»? Потому что я вижу, как сквозь раздутые хари этих бедолаг проступают лики ангелов. «Не презирайте рубище нищих, — говорил Иоанн Златоуст. — Те, чей вид нам противен, — тоже чада Божьи, вылепленные из той же глины, что и мы». Я люблю их, этих пропащих, я принимаю их такими, какие они есть, и пытаюсь сделать их жизнь лучше.
Она высказывала эти простые истины с воодушевлением. Изольда де Отлюс была жадна до несчастья, как другие до золота: она не так любила нищих, как саму нищету. Ее алчная доброта повсюду искала гибнущих, чтобы их спасать. Она то и дело цитировала Мать Терезу:
— «Радостны бедные, бедные — наши господа».
Эта Мадонна Заблудших довела до совершенства культуру экстатической улыбки, которой она научилась у сестер-монахинь, чтобы нейтрализовать враждебность, — улыбка как оружие устрашения. Чем больше Изольда, молитвенно сложив руки, устремив глаза в синеву, повторяла свои лозунги — слушать, любить, доверять, — тем крепче сжимал Антонен кулаки, думая о побоях. Она говорила с проникновенным видом фанатиков, не отягощенных ни малейшими сомнениями. А ему хотелось крикнуть: заткнешься ты наконец? Не прошло и месяца, как возникли первые конфликты: Антонен, хоть и провозглашал себя другом рода человеческого, с трудом владел собой. Он сделал замечание юному маргиналу, в третий раз потерявшему документы, и проходившая мимо Изольда, услышав повышенный тон, одернула его:
— Спокойнее, пожалуйста. Не тебе судить его или отчитывать. Твое дело ему помочь. Надеюсь, я ясно выразилась.
Он соглашался, не желая вступать в пререкания. Но позже снова встревал с инициативой, предлагая, например, устроить облаву на нищих. Эти дамы-господа мало того, что отравляют воздух, так еще и отказываются от помощи, предпочитая жить в грязи, а не в приюте. Изольда протестовала:
— Наши «гости» (она употребляла именно это церемонное слово) ничего нам не должны, мы не налагаем на них никаких обязательств.
Антонен не отступал:
— Объясните мне, что заставляет здорового человека сесть однажды на тротуар с протянутой рукой?
— Те, кто дошел до края, больше ничего не могут.
— Даже двадцатилетний юнец, который, вместо того чтобы поднять зад, побирается на вино и сигареты?
— Бывает и такое, но это исключение.
— Так вы не находите, что это просто-напросто рэкет, применяемый к честным людям?
Не в силах формулировать свои доводы спокойно, Антонен заводился. Она урезонивала его:
— Антонен, ты уверен, что избрал верный путь? Я понимаю, что тебе бывает нелегко, но если эта работа так тебе невыносима, возвращайся к своим квартирам для богачей.
Да, с ней надо было делать однозначный выбор.
— Достаточно ли ты любишь этих несчастных, Антонен? Ведь речь идет именно о любви.
Вечно этот шантаж высокими чувствами! Он гнул свое.
— Вы твердите о реадаптации, это ваша мантра. А вы знаете, что никто из этих несчастных не возвращается к нормальной жизни, — если такие и есть, процент до смешного мал. По мнению специалистов, лишь пять процентов бомжей имеют шанс выкарабкаться. И рецидивы неизбежны.
— Неправда, наши успехи не так уж ничтожны. Этим людям, обиженным жизнью, нужен свет надежды. Это усиливает их сопротивляемость и опровергает самые мрачные прогнозы. Повторяю, если тебе не по силам тягаться с бездной, скажи мне это сразу.
Она испытывала его, загоняла, как зверя, толкая к неверному шагу.
— Люди ненавидят нищих, потому что боятся однажды увязнуть в той же трясине. Подавая монетку, они заклинают злую судьбу, ты так не думаешь?
Он глотал вертевшиеся на языке ответы, боясь выдать себя. Лучше всего молчать. А она продолжала:
— Все эти бродяги в наших городах несут плохую весть: бедность возвращается и грозит каждому из нас. Они подрывают наше уважение к человеку, нашу слепую веру в прогресс.
Он кивал, склоняясь перед этим монументом мудрости.
— Ты знаешь, сколько надо времени, чтобы стать клошаром? (Только никому не говори, что я сказала это слово.) Считаные дни. Перестаешь мыться, бриться, менять белье — и опускаешься. Если никто не протянет тебе руку, с тобой покончено. Это точка невозврата. Знаешь, какие бывают старики? Они хранят все, вплоть до куриных костей, превращают свое жилище в свалку, куют себе броню из отбросов. Быть бедным — это уже быть меньше, чем гражданином. Но стать клошаром — это стать меньше, чем человеком, это живой крах.
Он восхищался этой гранд-дамой, посвятившей жизнь обездоленным. Когда большинство буржуа устремлялись на лазурные пляжи, бороздили моря на яхтах, она пропадала в трущобах, якшалась с голытьбой. Она предала свой класс, чтобы служить униженным, свою семью — чтобы перейти к левым, предала и левых, навязав им свою фамилию, от которой веяло старым добрым Вагнером с легким налетом неонацизма. Она и завораживала, и раздражала все стороны. На дне ей было так же вольготно, как под золотыми сводами дворцов. Было в ней это изящество аристократов, для которых каждый, будь то принц или слуга, — свой. Она знала лишь себе подобных. Она позволила себе роскошь отказаться от ордена Почетного легиона, которым социалистическое правительство хотело наградить святую покровительницу обиженных. Этот отказ только увеличил ее популярность.
У большинства людей случаются приступы филантропии. У нее это было перманентное состояние. Ее милосердие было превыше всех невзгод, неумолимо простирала она его на свою паству. Горе тому, кто смел ей перечить. Не согласиться с ней значило оскорбить всех проклятых мира сего. Она могла быть и жестокой: публичное унижение входило в ее излюбленный сценарий. Негодование свое она копила и выплескивала его разом по вдохновению. Вспышки ее гнева вошли в легенду. Она, например, гордилась тем, что отчихвостила певца Боно в беседе с Кристианой Аманпур на канале CNN. Лидер группы U2, разглагольствуя о голоде в мире, некстати спутал Монровию и Фритаун, Либерию и Сьерра-Леоне. Она не спустила ему этого ляпсуса, напомнив, что балагану шоу-бизнеса далеко до реальной жизни. Ангажированный солист не простил ей этого афронта. В «Доме ангелов» Изольда установила железную дисциплину. Сложности были дороже всего ее сердцу: в насыщенной гневом атмосфере она находила какое-то эпическое величие. Эта обезумевшая Юнона могла ругаться, как ломовой извозчик. Шея ее багровела — вот-вот ударит. Однажды она случайно выронила из сумочки американский кастет, украшенный черепами. Она конфисковала его у молодого курда и тут же выбросила в помойку. У Камеля был целый ящик, полный бритвенных лезвий, ножей, дубинок, нунчаков, конфискованных у «гостей». Не жаловала Изольда и неправительственные организации и особенно артистов левого толка.
— Все эти активисты из ассоциаций подобны дамам-патронессам девятнадцатого века: у них есть свои цыгане, свои нелегалы, свои иммигранты, свои женщины, подвергающиеся насилию, и они носятся с ними как с писаной торбой. Не говоря уж об актерах, которые используют угнетенных для личного пиара. Они позируют в Сахеле или в Бангладеш с рахитичными негритятами, с голодной детворой. А попозируй-ка с нашим парижским клошаром, который к тому же еще и воняет, — это не так гламурно и не окупается.
Антонен продолжал собирать сведения о ней на разных сайтах. Были в ее биографии теневые зоны. Она стала объектом яростной полемики, затеянной знаменитым английским эссеистом Кристофером Хитченсом, автором критического труда о Матери Терезе
Изольда хотела тогда подать в суд, но Мать Тереза ее отговорила. Когда журналисты спрашивали ее об этом эпизоде, она ссылалась на свою молодость и безграничное восхищение албанской монахиней, тем временем канонизированной Ватиканом.
Но ей прощали всё — ее любили. Каждое утро, в дождь ли, в ветер, она выходила на пробежку в соседний парк Анри Барбюса, длинной шпилькой сколов собранные в пучок волосы. Шпилька представляла собой кусок рога, заточенный, как кинжал: было чем отпугнуть агрессивно настроенных подонков, часто встречавшихся в этих местах. Своими скульптурными формами она притягивала всевозможную шпану. Каждую неделю она на личные деньги покупала букеты роз и расставляла их по всему дому. По воскресеньям дарила лилии или тюльпаны всем своим «товарищам» — некоторые из них настолько не привыкли к подобным знакам внимания, что отказывались, подозревая насмешку. Были и такие, что топтали цветы. Изольда ничего не говорила, подбирала смятые стебли с терпением, внушавшим страх. И так до тех пор, пока, в следующее воскресенье, подарок не принимали.
— Даже парии имеют право на красоту, особенно парии.
Получив в свое время соответствующую квалификацию, она сама делала желающим маникюр и педикюр, обрабатывала изъеденные грибком гноящиеся пальцы, вырезала вросшие ногти. Она также делала женщинам массаж, помогала им краситься, чтобы «вновь обрести самоуважение». По субботам был «парикмахерский день», самых заросших бродяг усаживали в ряд на стулья и подстригали им космы, а Изольда, вооружившись лупой и пинцетом, сосредоточенно обирала вшей. Она лелеяла своих обездоленных, как садовник цветы. Возвращение к жизни тех, кто получал работу, был поводом для маленькой церемонии и дежурной речи:
— О ты, чудом вставший на ноги, никогда не забывай, из какой бездны тебе посчастливилось выбраться. И будь готов помочь тем, кому повезло меньше, чем тебе.
Благосклонная правительница своего маленького королевства, она билась с административным трибуналом департамента Сена-Сен-Дени за право хоронить своих постояльцев в саду. Их последний вздох тоже должен был принадлежать ей.
— Это мои дети, я хочу, чтобы они оставались со мной, каждого из них я люблю как сына.
Имела она и свой двор — в конце недели, после работы, у нее собирались молоденькие студентки из Венсенна и Вильтанеза, хорошенькие негритянки и магрибинки, боготворившие ее. Она звала этих поклонниц «смуглыми Растиньяками» за амбиции, заставлявшие их работать не покладая рук, чтобы вырваться из своей среды, из пут архаичных семей и обскурантистской религии. Ее тщательно обставленная комната напоминала кукольный дом в пастельно-розовых тонах, на грани слащавости. На полках стояли фарфоровые статуэтки, гипсовые ангелочки. Шкафы ломились от платьев от-кутюр, пальто, кожаных курток, дорогого белья. Вечера с обильными возлияниями заканчивались поздно. Особо избранные имели право остаться на ночь — для них ставили в коридорах раскладные койки, — и все они соперничали за благосклонность Героини, к вящему огорчению Бетти по прозвищу Колобок, которой Изольда откровенно пренебрегала. Иногда ее заходили навестить бывшие соратницы по Индии, такие же гранд-дамы, как она, с длиннющими фамилиями, которые пришепетывали, поджимая губы, и с волнением рассказывали о своих маленьких сиротках из Бенгалии, о своих дорогих прокаженных из Ориссы. А раз в полгода она устраивала в «Доме ангелов» благотворительные обеды, куда приглашались дамы в шляпках и каменьях, артисты левого толка, миллионеры-гуманисты, готовые платить 1000 евро за мисочку зеленого горошка, панированный эскалоп и крем-брюле с кислой виноградиной. Они были так счастливы пообщаться с Дивой и увидеть живьем ее вшивую братию, что порой удваивали ставку. Два часа шоссе Депортасьон было запружено шикарными лимузинами с личными шоферами. Сойдясь ненадолго, два мира вновь расставались, богатство возвращалось в свои особняки, нищета оставалась на дне.
Вечерами, когда бездомные спали — помещения позволяли разместить максимум два десятка, — Антонен с Изольдой отправлялись в старом грузовичке «на промысел», подбирать бродяг, дрожавших от холода по канавам. Они всегда привозили одного-двух и, накормив, укладывали в теплую постель. Потом они сидели вдвоем в ее кабинете на втором этаже и беседовали. Полки были заставлены классиками марксизма и «третьего мира», Энгельс соседствовал с Лумумбой и Францем Фаноном, на стульях громоздились кипы «Монд дипломатик». Вся эта литература была знакома Антонену — он видел ее у отца. Мало-помалу эти вечера вдвоем с ней стали традицией, и когда ее не было, он грустил. Он окончательно поселился в отведенной ему каморке и дома почти не бывал. Иной раз в полночь, вдруг проголодавшись, они покидали Пре-Сен-Жерве и отправлялись в Париж. Она надевала джинсы, кожаную куртку и на своей машине, красивом черно-сером «мини» — этот автомобиль, да еще мотоцикл были единственной откровенной роскошью, которую она себе позволяла, — везла его в маленькие оживленные кабачки в XVIII округе, где у нее была квартирка-студия. Иногда, нахлобучив синий берет à la Че Гевара, она устраивала так называемые вечеринки «Текила-бум-бум». Пила она изрядно — коньяк, водку, мохито, кайпиринью. Под хмельком заказывала огромные стейки с перцем. Глядя на ее хищные зубы и окровавленный рот, Антонен только диву давался. Никогда он не видел, чтобы женщина так обжиралась и не толстела. Хорошенько выпив, она расслаблялась, травила глуповатые байки, пускалась в откровенности, которые делали ее человечнее и не вязались с ролью суровой жрицы, которую она обычно играла. Бывало, она перечисляла наизусть все крайне правые организации Европы и Латинской Америки — то была память о семье, так как ее отец всех принимал у них дома в Буэнос-Айресе. Самые радикальные группировки, полный европейский перечень — негационисты, антисемиты, красно-коричневые завораживали ее. Особенно ей нравились «Мотардз Гой»[12] из Венгрии, по крайней мере, за их абсурдное название. Энергии в ней было хоть отбавляй, спала она мало, целыми днями была на ногах. Еле живого от усталости Антонена засыпала вопросами, хотела все о нем знать.
— Расскажи мне о себе, ты такой милый мальчик, только что-то слишком тихий. Где твоя темная сторона, как у тебя с личной жизнью, ты же красавчик, наверно, имеешь успех?
Он уходил от ответов, замыкался. Порой его так и подмывало открыться ей в том, что произошло тогда в Австрии, обнажить пагубную часть своего нутра. Но он вовремя одумался. Она была святой с приветом, он — служивым, повязанным по рукам и ногам: он помогал обездоленным днем и мечтал истреблять их ночью. Их пути сошлись, но не пересеклись. Их отношения должны были оставаться чисто рабочими. Однажды вечером она поведала ему, как в детстве, переживая, что у нее не растет грудь, раздевалась в полнолуние и молила ночное светило даровать ей хотя бы два бугорка, когда ее подруги уже щеголяли изрядными полушариями.
— Видишь, Антонен, сработало (она показала на свою внушительную оснастку), луна вняла моим мольбам.
Эти признания смущали его ужасно. Возникшая между ними близость страшила, заставляя опасаться неприятного исхода. Он бы предпочел, чтобы она перебинтовывала груди. Она с ним не церемонилась, выходила из душа полуголая, небрежно набросив рваный розовый халатик, открывавший обширные области такой же розовой кожи. Однажды ночью он застал ее за туалетом в ночной рубашке: длиннющие ноги в веснушках, на левой руке шрам, лицо намазано кремом. Антонен залепетал извинения, а она одарила его ослепительной улыбкой, от которой он оцепенел. Прижавшись к нему в узком коридоре, она потешалась над его смущением. Сказать по правде, она стеснялась его так же мало, как некогда женщины, без стыда раздевавшиеся перед рабами-мужчинами, которых и за людей-то не считали.
Он восхищался ею духовно, никакой иной тяги к ней не испытывал, только отчаянную жажду благодарности. Он уж и не знал, как ее удивить. Ему это удалось, когда он распутал одно деликатное дельце. Некая дама, хорошо одетая, слегка не в себе, подбирала в квартале раненых птиц. Она носила их в больших сетчатых сумках: на пернатых жалко было смотреть, дама катила бочку на жестоких мальчишек, на злых людей. Она предъявляла бумаги от Общества защиты животных и других организаций. Антонен, засомневавшись, проследил за ней. Спасительница на самом деле сама расставляла ловушки на птиц, выкладывала приманку на куски ткани, смазанные клеем, прижав их к земле камнями. Так и попадались голуби, воробьи, синички, вороны. Она калечила им крылья и лапы молотком, а как только косточки срастались, ломала снова. Бедные птицы бились, пищали, но вырваться не могли. Они пытались клюнуть сумасшедшую — она спиливала им клювы или обматывала их колючей проволокой. Антонен застиг ее с поличным, конфисковал птиц, отнес их в ветеринарную клинику, а негодяйке велел больше не попадаться ему на глаза. Надо было сделать немного добра, чтобы совершить большое зло. Изольда похвалила его и ласково взъерошила ему волосы — этот дружеский жест стал у них почти кодом. Он был очень горд собой.
В иные вечера «Дом ангелов» выглядел совсем как домашний очаг: там смеялись, курили, играли в карты, только спиртное было под запретом, а в оборудованном кинозале показывали итальянскую послевоенную классику, американский нуар, романтические комедии, лучшие фильмы «новой волны». Изольда, никогда не упускавшая случая поучить, произносила вступительное слово, представляла режиссера, объясняла его замысел. Она читала настоящие лекции, силясь поднять своих неучей к вершинам знания. Для всех она была воплощением ума и деликатности. Надо было видеть эти образины, эти разбитые рожи, загипнотизированные ее речью. Для нее они не были недочеловеками, она взывала к их разуму, к их чувству прекрасного. Бетти завороженно слушала, безмолвно, одними губами повторяя каждое слово своей богини. Иногда кто-то из зрителей спьяну падал со стула. Бастьен поднимал его, усаживал. Когда Алиса была выходная, Изольда варила на всех спагетти; поварихой она была неважной, и ее слипшиеся макароны походили на затвердевшие клубки змей. Сотрапезники, при всей своей нищете, толк в еде понимали и вяло ковырялись в тарелках, не в состоянии — особенно беззубые, — проглотить эту неудобоваримую стряпню. Но под хорошее настроение все съедалось. Все эти опустившиеся люди радовались жизни, и Антонена тоже захлестывало их веселье. Его восхищали все — христиане, марксисты, мусульмане, агностики, — кого он встречал в своей новой профессии. Никогда он не думал, что вера, идеализм могут сделать человека лучше. Он краснел за свои чудовищные мысли и мечтал влиться в это братство. Помогать самым беззащитным и получать в ответ любовь. Что-то отрадное проникало в его сердце, вытесняя горечь: он был почти счастлив. Но являлось новое отребье — и в нем снова вспыхивал гнев.
Глава 13
Каллас в метро
Пассажиры девятой линии между «Мери-де-Монторгей» и «Пон-де-Севр» могут видеть на каждой станции стайки детворы под предводительством мальчиков постарше, которые следят за людским потоком. Эти ребятишки, самому младшему из них лет восемь, не больше, — профессиональные карманники, обчищающие туристов. Когда толпа теснится у дверей вагонов, они пристраиваются сзади и под шумок вытаскивают из сумок кошельки, мобильные телефоны, ай-поды. Таких маленьких, таких с виду невинных, их трудно в чем-либо заподозрить. Они выскакивают из вагона по знаку старшего на следующей станции, делят добычу и устремляются к следующему поезду. Как правило, это цыганята, работающие на взрослых цыган, что живут в таборах вокруг столицы. Париж — город плотный, компактный, как яйцо: в нем не ходят, а топчутся, натыкаются друг на друга, передвигаются стиснутыми в толпе себе подобных. Поэтому карманная кража, этот спорт близкого контакта, так в нем распространена.
Однажды под вечер Антонен заметил на платформе станции «Миромениль» десяток мальчиков и девочек в школьных формах. Он восхитился изобретательностью маленьких паршивцев, вырядившихся по стандартам зажиточного общества, понимая, что появляться в отрепьях подозрительно. Они вошли в его вагон, этакие паиньки, ни дать ни взять, английские школьники, но глазами так и шарили. Он не заметил среди них маленькую девочку, черноволосую и на диво худенькую, бросавшую по сторонам алчные взгляды. Без всякого стеснения она запустила ручонку в карман брюк Антонена и кончиками пальцев подцепила его мобильник. Ей бы все удалось, если бы в эту самую минуту телефон не зазвонил. Антонен в ярости схватил ее за руку, отобрал мобильник и выволок воровку из поезда на станции «Сен-Филипп-дю-Руль». Он сурово отчитал ее, она не отвечала, только бормотала что-то на непонятном языке. Полицию он решил не звать. В конце концов, жить всем надо, пусть гуляет. Ее маленькая банда вышла следом и наблюдала за ней искоса. Он уже хотел сесть в следующий поезд, но тут увидел, как старший, безусый коротышка с отвисшей губой, утащив малышку в угол, надавал ей пощечин. Попалась — получай. За оплеухами последовали удары ногой в живот и бедра, бил парень со знанием дела. Антонен вмешался и дал ему тумака. Шайка не разбегалась и, похоже, ждала только его отъезда, чтобы продолжить избиение. Не раздумывая, Антонен взял девчушку за руку и увел. Всю дорогу она ругала его на чем свет стоит, по крайней мере, так он мог предположить по ее тону. Когда он спрашивал, как ее зовут, она отвечала десятком взятых с потолка кличек: Сефора, Каррефур, Талис, Арева, Гольдман, Как-40, Тоталь, Шанель и даже Метро. Пигалица издевалась над ним. Но она достаточно знала французский, чтобы понять, что он не желает ей зла. В «Доме ангелов» он объяснил ситуацию Изольде, которая, против ожидания, приняла их холодно. Самоотверженность не должна быть синонимом безответственности. Малолетка среди пьяных мужиков — что хорошего? Тем более что с юридической точки зрения он совершил, ни много ни мало, похищение. Ее надо отпустить и надеяться, что она не подаст жалобу. Скрепя сердце, он обильно накормил девчушку и дал ей пятьдесят евро в компенсацию за неудавшуюся кражу. Ей будет что предъявить своей шайке.
Два дня спустя она вдруг вернулась, пришла вразвалочку, как ни в чем не бывало. Дорогу нашла сама. Она кинулась к Изольде, которая встретила ее без особой теплоты, но малышка взяла ее за руку и больше от нее не отходила, готовая услужить чем могла. Обезоруженная такой преданностью хозяйка не осталась равнодушной к чарам девчушки. Никто не знал, как ее зовут, и, поскольку она все время пела, было решено назвать ее Марией Каллас, — она от этого крещения пришла в восторг. Вытянуть из нее что-либо о ее происхождении было трудно, узнали только, что она из Румынии, из Барбулешти, и семья продала ее за долги местным мафиози. Сначала она работала в Аннемасе, на швейцарской границе, потом ее отправили в Париж, где она влилась в братию уличных попрошаек, а ночевала в остове брошенной машины. Она пропадала где-то неделями, появлялась нежданно-негаданно: попала в облаву, болела, уезжала. Иногда приходила с компанией таких же сорванцов, и, передохнув в «Доме ангелов», вновь отправлялась с ними в Париж щипать японцев, американцев, немцев. Пострелята учили бомжей, как вытащить банкноту из кармана и не попасться: во дворе проводились настоящие уроки карманной кражи. Изольде это не очень нравилось, она боялась, что не сегодня завтра головорезы из цыганского табора нагрянут к ним с целью шантажа. Однако она, как и все, освоила ловкость рук и забавы ради таскала у Антонена документы. Карманник из нее был никудышный, пальцы путались в ткани, он ловил ее с поличным, она хохотала. Играм не было конца, и этот дух веселья принесла с собой в «Дом ангелов» маленькая певица.
Высокая блондинка и цыганочка казались двумя побегами одной ветви. Мария Каллас обожала Изольду, кидалась ей на шею, обнюхивала, любила ее духи. Чтобы угодить ей, она показывала карточные фокусы, ходила колесом, кувыркалась, давала целые концерты в саду вместе со своими маленькими товарищами. Под аккомпанемент аккордеона и тарелок малышка Каллас распевала во все горло, до хрипоты, и достигала порой подлинной гармонии. Она еще и танцевала что-то вроде хип-хопа, отбивая ритм на консервных банках. С утра она весело упархивала работать у метро «Насьон»: садилась на картонку и тут же принималась плакать, выкладывая потоку прохожих дежурные жалобы. Подавали ей охотно, сердце сжималось при виде этого одинокого ребенка. Она брала с собой бутылку воды, чтобы промочить горло. Собрав хорошую выручку, вытирала глаза и, напевая, уходила. Изольду маленькая чертовка совсем покорила, она даже обещала отвести ее к дантисту: нескольких зубов у нее не хватало. Эта девочка пробуждала в ней материнские чувства, и однажды она обмолвилась Антонену, что подумывает об удочерении. Она начала учить ее грамматике, орфографии, начаткам арифметики и алгебры. Малышка все схватывала на лету. Они вместе отправлялись по магазинам, и проворная девчонка всегда ухитрялась украсть больше вещей, чем они покупали. Тучи детворы сновали по комнатам «Дома ангелов» среди бездомных, так и норовя стянуть кто бриошь, кто кусок мяса, и Алиса, царица кухни, гоняла их, раздавая тумаки. Изольда постоянно опасалась несчастья: девчонки бесстыжие, а у постояльцев кровь может взыграть, мало ли… Камель был начеку.
В эту пору у мадам де Отлюс случился приступ меланхолии, вызванный, возможно, гибелью одного из ее протеже, — тот утонул. Она впала в уныние, от наплыва несчастий опустились руки. Она уже утратила беспечность молодости, способной справиться со всеми трагедиями, потому что за нее — время. Пелена отчаяния омрачала ее лицо, ставшее бледным, будто старая слоновая кость. Когда, устав от болезней и безумия, она покидала приют, за нее оставался Антонен. Она возвращалась назавтра, с красными глазами, с дрожащими руками, опустившаяся хиппи-перестарок. Она не подкрашивала корни волос, могла запросто надеть грязный свитер, дырявые кроссовки. Подобно ее святой покровительнице, суровой Матери Терезе, тоже подверженной депрессиям, Изольду одолевали сомнения. Мистическая матриархиня стала молчаливой.
— Если все эти несчастные, которым мы помогаем, выберутся когда-нибудь из нищеты, как ты думаешь, будут ли они добры?
— Не знаю.
— Они одиозны, я в этом уверена. От бедности сердца черствеют. Надо помогать этим страдальцам, но не стоит питать иллюзий насчет их выздоровления.
— Не вы ли сказали мне однажды: бедняки заслуживают нашего сострадания, но как они распорядятся в дальнейшем своей свободой, нас не касается?
— Я это сказала? Какой вздор! Знаешь пословицу: дерьмо не заблестит, сколько его ни полируй. Проигравшие не бывают прекрасны, это выдумки эстетов.
Она продолжала свои горькие размышления:
— Не бедняк нуждается в благодетеле, нет, совсем наоборот. Невзгоды первого — бальзам на сердце второго. Бомжи презирают нас, и они правы: мы слетаемся, точно мухи, на их беду. Ты знаешь, кто мы такие, Антонен, — заблудившиеся на дороге жизни. Мы, сбившиеся с пути, помогаем терпящим бедствие. Они на дне — а мы стоим на краю бездны и скоро туда упадем.
Произошел еще один случай, о котором Антонен не знал что и думать. Они встретились однажды под вечер в центре Парижа: Изольда давала интервью «Фигаро». Погода была прекрасная, и она предложила посидеть на террасе кафе. Она мешала ложечкой в бокале кока-колы, устроив настоящий водоворот. Вокруг кишмя кишели уличные торговцы со всевозможным фальсификатом — флаконы «Шанели», сумки «Вюиттон», ремни «Гесс» и «Кукай», элитные часы за пятнадцать евро. Тамилы, курды, камерунцы, китайцы воспользовались манифестацией против социальной политики правительства, на которую была мобилизована полиция, и спустились из своих бастионов в Клиньянкуре и Сент-Уане в богатые кварталы. Это затишье продолжалось час или два, не больше. Рядом с ними сопливые оборванцы ковыряли в носу и вытирали пальцы о рукава прохожих, громко хохоча. При виде их надо было готовить стакан воды, чтобы выплеснуть в лицо, иначе не отстанут. Группки маленьких попрошаек из Южной Европы искали, кого бы пощипать. Они расхаживали, посвистывая, засунув руки в карманы, а глазами так и стреляли. Были тут и девочки, круглощекие, в цветастых юбках, в полосатых кофточках. Эти малышки напоминали Антонену Марию Каллас, только были не такие хорошенькие. Они протягивали прохожим петиции за мир во всем мире.
Все произошло буквально в одну секунду.
Изольда выложила свой мобильник на блюдце и не успела еще допить кока-колу, как девчонка с грязными черными волосами кинула на стол засаленный листок с фальшивыми подписями. Антонен отогнал ее, она забрала листок, но прихватила заодно и мобильник. Изольда, не ожидавшая ничего подобного, вскочила. Стайка девчонок порскнула за угол, на ходу засовывая украденные вещи в трусы. Одна из них, прежде чем скрыться, задрала футболку и, издеваясь, показала грудь.
— Сиди здесь, жди меня, — приказала Изольда.
Он увидел, как в глазах ее мелькнул с быстротой фотовспышки кровожадный огонек. Скинув туфли, босиком она выдала впечатляющий спринт. Она рассекала толпу, бесцеремонно толкая прохожих. Десять минут спустя вернулась, запыхавшаяся, красная, массируя пальцы; в левой руке она держала свой мобильник, а карманы были набиты всевозможными вещами — кольцами, часами, кошельками, которые она отдала хозяину кафе.
— Как вам удалось? — восхищенно спросил Антонен.
— Я убедила их вернуть то, что принадлежит мне. И то, что они стащили у других, тоже. Я объяснила им, какой ущерб они нанесли тем, кого обокрали. Они поняли и всё вернули. Я хотела, чтобы они извинились, но на это их не хватило.
Она лучезарно улыбнулась, гордая победой пути истинного. Четверть часа спустя, пересекая сквер Людовика XVI, они наткнулись на компанию цыган, по большей части детей, склонившихся над одной из своих товарок, судя по всему, больной. Завидев издали высокую фигуру Изольды, они с криками кинулись наутек, в том числе и больная. Антонен успел заметить на лице маленькой воровки огромный синяк. Изольда невозмутимо наблюдала за сценой свысока. Средний палец ее правой руки был поднят вверх в направлении разбегающейся детворы. Она издевалась им вслед! Невозможно, это не укладывалось у него в голове. Видя, как он удивлен, она еще поддела его:
— Есть один радикальный способ прекратить кражи мобильников.
— Какой?
— Вмонтировать в каждый аппарат взрывное устройство с детонатором. Если телефон украли — набираешь код, и раздается взрыв. В лучшем случае вору оторвет руки, в худшем снесет лицо, ухо и вышибет мозги. Это принцип противопехотных мин.
— Это чудовищно, вы так не думаете!
— Я так думаю, но это шутка, дурачок.
Наступило Рождество, и с ним пришла радостная весть. Уже полтора года, как на Антонена снизошло «откровение», а он все еще ничего не совершил. Развешенные на стенах бумажные фонарики создавали иллюзию праздника. Изольда купила огромную елку, которую Антонен и все остальные украшали целый день. Гвоздик даже вырезал на скорую руку фигурки святых из дерева. Но Изольда, стараясь не задеть чувства людей других вероисповеданий — мусульман, буддистов, сикхов, — свела к минимуму религиозный аспект церемонии. Она сказала, что отправится к полуночной мессе со всеми желающими, но праздник будет посвящен детству и детям, дремлющим в каждом из нас. Вырядившиеся призраками бомжи подняли большой шум и смешно отплясывали вокруг елки что-то вроде джиги. Зима стояла студеная, государство обнародовало план «Холода» и реквизировало гимнастические залы, казармы, церкви, чтобы разместить там бомжей. Один замерзший на улице мог стоить префекту поста. Тем не менее некоторые, выскользнув из сетей, погибали в пустых домах и подвалах. Когда приходила весть о смерти товарища, Изольда глухим голосом сообщала ее за обедом. Скорбный гул поднимался из-за столов, словно Костлявая незримо витала над ними. Обед превращался в собор обреченных, плечи сутулились, каждый спрашивал себя, кто следующий, подозрительно косясь на соседей. Все спешили опустошить свои тарелки, боясь сгинуть до десерта.
Серым утром в конце декабря толпа изможденных людей, закутанных в старые парки, топталась у входа в «Дом ангелов», ожидая открытия дверей, кофе и горячего супа. Они подтягивались группками, точно армия после войны, хромая, кашляя, сгибаясь под бременем невзгод. Изольда смотрела на них лихорадочными глазами учительницы, пересчитывающей детей у дверей класса. То была обычная публика — безработные в свободном падении, нелегалы, душевнобольные плюс особо колоритные персонажи, от которых в ужасе шарахались остальные. Они иллюстрировали собой парижский закон беспредельной деградации: кем бы вы ни были в этом мегаполисе, всегда найдется кто-то еще гаже, еще отвратительнее. Многие ночевали прямо на тротуаре, дышали свинцовыми испарениями из коллекторов и страдали сатурнизмом. Очередь, ожидавшая у дверей, гомонила нестройным концертом плевков, брани, грязных шуточек. В самом конце стоял молодой еще мужчина, лет сорока, не больше, с огромным волдырем на левой щеке, обмороженными скулами и растрескавшимися губами. Он толкал перед собой коляску, наполненную всевозможным хламом, и выворачивал при ходьбе носки внутрь. Козел отпущения, он только что получил взбучку, вращал глазами и дрожал от холода с потерянным видом, свойственным этой братии. Антонен принял его, записал имя, Фредерик, и все утро не отходил от него, как отец, опекающий самого слабого из сыновей. Он не задавал нескромных вопросов, смотрел с хмурым выражением лица, так хорошо ему удававшимся. Бедолага мялся в нерешительности. Мало-помалу, отогревшись и наевшись, он разговорился. «Непруха у меня», — повторял он, как другие сказали бы «у меня грипп». Говорил он невнятно, после каждой фразы издавал горлом что-то вроде кудахтанья, которое можно было ошибочно принять за смех. Через час он сказал Антонену:
— Слышь, новенький, ты мне нравишься, чувствую я, мы с тобой поладим.
— Ага, будем друг за дружку держаться?
Фредо жил под мостом кольцевой автодороги у Порт-де-Шарантон, возле Венсенского леса, на шоссе Рейи.
— Тут тебе и город, тут тебе и природа. Я ж пятнадцать лет на улице, парень, как один день, хочется иногда зелени.
Антонен смотрел на его лицо, молодое, но уже испитое, в красных прожилках, в рубцах, точно по нему прошлись колючей проволокой.
И вдруг, вглядевшись внимательнее, решил: это будет он!
В одно мгновение.
Это был выбор не хуже любого другого.
Да и не выбор даже, ведь решение кого-то убить приходит само, как любовь.
Потому что это он, потому что это ты.
Фредерик не был худшим из всего этого отребья. Были у него язвы на руках, открытые раны на ногах, фурункул на виске, который не мешало бы прооперировать.
Но ему он годился таким, как есть.
В самый раз.
И Антонен принялся его обхаживать. Он предложил навещать его с целью «логистического контроля» — это бюрократическое выражение понравилось ему своей мутностью. Каждый раз, отправляясь на машине «на промысел», убеждать уличных одиночек воспользоваться услугами центра, он делал крюк, чтобы зайти к Фредо. Тот делил арку под эстакадой с семьей тамилов из Шри-Ланка, бежавших от гражданской войны, которым помогали кузены, жившие в Порт-де-ла-Шапель, в квартале Литтл-Индия. Вечерами аппетитные запахи с их кухни щекотали ноздри. Не больше двадцати метров отделяло их от Фредо. Это было что-то вроде no man’s land между городом и предместьем: зелень пучками пробивалась среди камней, вокруг раскинулся лужок с чахлой травой. Ветер порывами задувал под мост, содрогавшийся от машин и тяжелых грузовиков. Фредо жил на насыпи под аркой. На этом узком холмике он оборудовал себе жилище из подручных материалов, обладавшее главным козырем — крышей, защищавшей от дождя; кроме того, на возвышенности ему не грозили наводнения, и крысы сюда не добирались. Фредо соорудил лесенку, которую убирал на ночь, чтобы не пожаловали незваные гости. Антонен, часто с Марией Каллас, ходившей за ним хвостом, выполнял для него мелкие поручения, справлялся о здоровье, о реадаптации. Слово звучало многообещающе, это был волшебный «сезам». Людей реадаптируют, как винтики в сложный механизм. Фредо, завидев их издали, почитал своим долгом встать и махал им рукой. Этот верзила, всегда тяжело дышавший, был так приветлив, что даже раздражал. Его воспаленные гноящиеся глаза были раздуты, как мячики для пинг-понга, пучки черных волос торчали из ушей. Больше всего бесило Антонена его постоянное шмыгание носом и сопли, блестевшие на губах и подбородке. Он протягивал ему салфетку, бормотал, не повышая тона:
— Утрись, черт возьми, тебе сколько лет?
— Непруха, парень, что я могу сделать? В голове-то у меня так много всего, никак порядок не наведу, скоро лопнет.
Антонен сразу взял с ним властный тон, чтобы не сорваться. Он чередовал теплоту с холодом. У него всегда находилась при себе сигарета, а то и бутылочка безалкогольного пива, купленная в арабской лавке. Ирония ситуации: замыслив истребить отребье общества, приходилось сначала побыть социальным помощником. Он носился с Фредо, помогал ему готовить еду, приносил лекарства, обещал отвести на консультацию в больницу Тенон, чтобы ему прооперировали гнойник на правом виске, предлагал пройти курс дезинтоксикации и лично сопроводил в наркологическое отделение больницы Питье. Он терпеливо слушал его нескончаемый рассказ о невзгодах: двое детей разбились на машине, жена ушла, работу электрика потерял. Антонен утешал его:
— А если найти новую жену? У тебя ведь еще могут быть дети?
— Если бы да кабы да во рту росли грибы…
Это Фредерик твердил постоянно, как мантру. Он цеплялся за эту расхожую фразу, подчеркивая свое бессилие что-либо изменить. В начале февраля он заболел, сильно кашлял.
— Москва — Париж, — повторял он, ухмыляясь. — Проклятые казаки. Ты ведь не бросишь меня, а, мой Тонио?
Поделиться книгой: