Пашка из Медвежьего лога

В ответ телёнок потряс головою.

— Ишь ты, храбрец какой! Тогда — пошёл! — крикнул старик.

Бык метнулся в сторону от следа, провалился в сугроб, за ним — самка. Мы подождали, пока они поднялись, отряхнулись и запрыгали по снежным буграм. Теперь в их движениях не было прежней ловкости, силы; они, казалось, уже не пугались ни крика, ни нашего присутствия.

У границы крутого излома лёг телёнок. Звери остановились.

— Хватит! — говорит Гурьяныч, задерживаясь.

Я с тревогой поглядываю на низкое солнце — дня остаётся немного. Не расспрашиваю старика — с нетерпением жду, что будет дальше.

Гурьяныч подтягивает размокшие юксы на лыжах, застёгивает на груди однорядку, готовится к последней атаке, но и теперь на его лице несокрушимое спокойствие, уверенность. Мы с Пашкой тоже поправляем юксы, сосредоточиваемся.

Старик подаёт команду обойти зверей с двух сторон. Маралы встревожены, но не трогаются с места. Телёнок с трудом встаёт. Мы поднимаемся по склону, минуем маралов, и как только оказываемся выше их, Гурьяныч кричит:

— Пошёл!..

— Пошёл!.. — басит Пашка охрипшим голосом. И мы разом несёмся на маралов.

Звери, точно почуяв свободу, рванулись вниз и крупными прыжками стали уходить своим следом. Теперь под гору, по готовой борозде, бежать им было легче. Животные быстро удалялись. Мы старались не отставать. Казалось, к маралам вернулась сила, и теперь они вне опасности.

— Дедушка, разреши побежать вперёд, — пристаёт к старику Пашка.

— Ещё чего вздумал!

— Дедушка, милый, охота прокатиться. Я стороной!

— Ну, разве стороной... Айда, валяй!

Пашка мигом перемахнул через сугроб, стремглав понёсся вниз, прямо на зверей. Мы остановились, не понимая, что он задумал.

— Так я и знал, нашкодит! — сокрушается старик и кричит во весь голос: — Пашка, не смей!

Но уже поздно… Парнишка в диком азарте настигает бегущего позади быка. Мы видим, как тот в смертельном страхе наскакивает на телка с самкой. Но тех тоже пугает шорох быстро приближающейся опасности, и они несутся быстрее. По сторонам целина метрового снега, теперь уже недоступная для животных. Они сходят с борозды.

Мы останавливаемся в ожидании: что будет? Пашка, широко расставив лыжи, со всего разбега навалился на быка, утопающего в снегу. Взбудораженный зверь огромным прыжком попытался сбросить его со спины, метнулся в сторону, упал, вскочил, а парнишка будто прилип. Мы бросились на помощь. Вдруг бык подкинул высоко зад, и вместе со снежной пылью в воздухе мелькнули шапка, руки, скрюченное тело Пашки. И… всё исчезло в белизне. На поверхности остались только болтающиеся ноги с лыжами.

Быстро скатываемся к нему. Помогаем подняться. Он весь в снегу. — Смеётся доволен проделкой.

— Твоё счастье, Пашка, что некогда: сострунил бы тебя за такое дело, ослушник!

— Дедушка, я же хотел стороною, а оно, вишь, накинуло прямо на зверя, — лукавит парнишка.

— Ладно, «накинуло»!.. — строго перебивает его Гурьяныч. — Отряхнись и догоняй, а мы пошли. — И он, кивнув мне, покатился вниз.

Звери быстро сваливаются в лощину. У кромки леса они замедляют ход. Бежавший впереди бык пошёл шагом, затем остановился.

— У-ю-ю! — кричит на них Гурьяныч и угрожающе поднимает подожок.

Маралы тронулись, тяжело переставляя ноги. Бока у них ввалились, шерсть на спинах поднялась, уши упали, из открытых ртов свисают красные языки. А страх, видно, пропал, и они кое-как бегут по снегу.

Мы идём рядом. На землю падают косые лучи солнца. Синие тени уже окантовывают гребни гор, копятся в ложках, ложатся по сугробам.

Внизу тайга. За ней равнина, усеянная стылыми блюдцами озёр, В спокойном небе пара воронов.

Кругом тишина.

Нас нагоняет Пашка. Он прихрамывает, на щеке багровый синяк, а сам бесконечно доволен. В глазах ещё не погас азарт, Гурьяныч окидывает его строгим взглядом.

— Я те, подожди, покатаюсь, шкодник. Долго ли зверей запалить! На что годится!

— Дедушка, не сердись; говорю: нанесло на быка, а то бы я не посмел. — И он подстраивается в ряд со стариком.

Лицо Гурьяныча светлеет.

Я нет-нет да и посмотрю на раскрасневшегося от удачи Пашку. В его движениях, в том, как он твёрдо шагает по снегу, — торжество. Какой должен быть у парнишки прилив восторга от одной лишь мысли, что он катался верхом на диком звере!

Идём редколесьем. Никто не торопится. На ночёвку в глубь тайги летят кедровки.

Телёнок стал отставать. Вот он с трудом добрался до старого кедра, стал жадно хватать открытым ртом снег, потоптался и, не взглянув на нас, точно подкошенный, рухнул на землю — сдался.

Гурьяныч скинул котомку, достал два лоскута овчины и, подавая их мне, сказал:

— Обмотайте ноги и свяжите верёвкой, а ты, Пашка, — он бросил внуку топор, — наруби ему под бок хвои, чтобы не простыл на снегу. И догоняйте меня.

Это десятимесячная самочка. У неё раздуваются бока. Она прерывисто дышит и недоумённо следит за нами высохшими от усталости глазами. Мы с Пашкой наваливаемся на неё. Она вмиг оживает, пытается вскочить, бьёт ногами и со стоном теряет последние силы.

Мы связываем её, подстилаем под бок хвою и спешим дальше.

Минуем первую полосу чащи, видим любопытную картину: у края небольшой поляны на толстой валежине сидит Гурьяныч, лениво жуёт сухарь. На мокром от пота лице всё то же спокойствие, А рядом, метрах в двадцати от него, лежит самка.

Услышав шорох приближающихся шагов, она вся напряглась, встала, рванулась напролом по снежной целине, уже не видя куда, наскакивая, как пьяная, на деревья. И вдруг повернулась к нам, шагнула вперёд, готовая сопротивляться, а ноги не устояли, подломились, и самка безвольно свалилась на податливый снег. По вечереющему лесу тревожным гулом расползся её протяжный стон. И тут же послышался торжествующий крик чубатой кукши. Хищная птица будто тайно следила за нашим поединком и, увидев упавшую маралуху, видимо, решила, что тут будет пожива: стала созывать на пир подружек.

Они уже услышали и подают свои голоса, Гурьяныч взглянул на солнце, перестал жевать.

— Теперь можно и поторопиться, — сказал он, вставая на лыжи и направляясь к самке.

Та поднимается, с трудом удерживаясь на ногах. Из раскрытого рта вместе с горячим паром вырывается угрожающий звук.

— Дурёха, перестань, тебе же будет лучше, — говорит задушевным тоном Гурьяныч и, протянув вперёд руки, осторожно шагает к ней.

Самка фыркает, бросается на старика, пытается ударить его передними ногами и со стоном падает на снег.

Мы все трое наваливаемся на неё. Я крепко прижимаю её шею к земле — в таком положении она не может подняться. А сам не свожу глаз с Гурьяныча. Тут есть на что посмотреть и даже позавидовать, Как ловко и привычно он управляется со зверем!

Самка отчаянно сопротивляется, бьётся головою, ногами, но через двадцать минут уже лежит связанная, обессилевшая и как будто уже ко всему безразличная, А в горячих, негаснущих глазах бушует звериный протест.

— Успокойся, милая, — говорит старик, приглаживая узловатыми пальцами шерсть на голове пленницы. — В обиде не будешь, а с тайгою прощайся.

Я смотрю на измученную погоней, спелёнатую верёвками маралуху, и думаю, что не гулять ей больше по лесным просторам, не бродить по хребтам, не видеть с вершин закатов, не отдыхать в прохладе горных цирков. Её жизнь будет отгорожена от всего этого высокой изгородью. Ненужными станут приспособленность, инстинкт, чутьё, слух — всё будет приглушено неволей.

Гурьяныч, точно угадав мои мысли, говорит Пашке:

— Не было бы браконьерства, тут бы по всей тайге маральнику быть, чего лучше. Мы неволим зверя, в загородках держим, а лес пустовать будет, на что годится.

Старик сделал, из верёвок узду, надел на голову самки и крепко подтянул к ногам.

— Иначе снега нахватается — пропадёт, да и голову может в кровь разбить… Чего доброго, ослепнет, — говорит он назидательно, по-прежнему обращаясь к внуку.

— Дедушка, а для чего овчинкой ноги обмотал? — спрашивает тот.

— Чтобы их не порезать верёвками. Говорю, зверю тоже больно бывает. Надо с любовью, с заботой…

Мы расстелили шерстью вниз сохатиную шкуру, что нёс Пашка, уложили на неё маралуху и только теперь почувствовали, как устали, как хочется есть.

Красное солнце у горизонта. Снег в багровых подтёках. В лесной тиши печаль уходящего дня.

— Пашка, ты на выдумки горазд, како имя дадим маралухе? — спрашивает старик, отрезая нам по ломтю хлеба.

— Кедровка. Лань. А той, — парнишка кивает в сторону тёлки, — Дочка.

— Вы за како имя? — обращается ко мне Гурьяныч.

— Лань — не плохо, да и Дочка — тоже.

— А быка назовём Непокорённый, — говорит Пашка.

— Это почему же Непокорённый?

— Его нам теперь не догнать — ушёл.

— Уйти ему некуда, внучек, — спокойно возражает старик.

Мы быстро съедаем по куску хлеба с маслом, набрасываем котомки, возвращаемся с Гурьянычем к тёлке.

— Дедушка, у нас остаётся одна шкура под быка, а как же Дочку потащим? — спрашивает Пашка.

— Что-нибудь придумаем.

Подойдя к тёлке, Гурьяныч сошёл с лыж, сбросил котомку. Его доброе лицо осенила какая-то радостная мысль. Он внимательно осмотрел бьющуюся в припадке гнева самочку, ощупал бока, как бы проверяя дыхание, и улыбнулся во весь рот:

— Тебе бы, Дочка, радоваться, а ты ишь что делаешь! Подержите-ка её, — просит он.

Гурьяныч быстро развязывает тёлке ноги, и та вскакивает, отбросив нас всех в сторону, выбегает на свой след, скачет по снежному полю, затем переходит на шаг; не оглядываясь, не останавливаясь, обиженной, одинокой уходит к кромке леса.

У Пашки опускаются руки, глаза и рот широко раскрыты от удивления.

— Дедушка, зачем же отпустил? — возмущается Пашка.

Да и мне это непонятно.

А Гурьяныч как будто не слышит внука, стаскивает с головы шапку, машет ею в сторону удаляющейся Дочки, ласковыми глазами провожает счастливицу.

— Выходит, зря связывали тёлку, — обиженно продолжает Пашка.

— Нечего, внучек, жадничать, всего не заберёшь. Нам и двоих хватит, управиться бы!.. А связывали не зря: снегу сгоряча нахваталась бы — и хана ей. Понял? А теперь, отдохнувши, ничего ей не страшно. Жить будет… Да и на приплод надо оставлять, иначе как можно! Подумай-ка об этом…

Мы видим, как за верхним краем кедрачей скрывается Дочка. Да, ей повезло, она попала в руки Гурьяныча.

— Счастливого пути! — кричит ей вслед парнишка.

Через несколько минут мы уже тащим на сохатиной шкуре связанную маралуху вниз по логу.

Метров через двести от борозды, проложенной ещё в полдень зверями, бык свернул влево, мерным шагом ушёл в боковой распадок.

— Надо до темноты управиться и с ним, — говорит Гурьяныч, сбрасывая с плеч лямку.

Мы оставили самку у сворота, а сами, набирая скорость, тронулись по следу быка.

От лога марал поднялся на выступ, окружённый с трёх сторон отвесными скалами и соединённый с отрогом узким перешейком. Там он, видимо считая себя вне опасности, лёг под старым кедром.

Услышав шаги, зверь вскочил, рванулся к проходу, но наткнулся на нас, осадил назад и стал грудью весь на виду — могучий, непримиримый. Его большие, круглые глаза, в которых отражался отблеск закатного солнца, были полны звериного гнева. Из раскрасневшихся ноздрей вырывались клубы горячего пара. В этот решающий момент поединка он, как никогда, был собран, уверен в себе.

— Смиришься, неправда!.. — говорит Гурьяныч, не отрывая взгляда от марала.

Он подаёт нам знак идти вперёд. Осторожно все выходим к выступу, окончательно захватываем пути отступления зверя. Тот, кажется, понимает, что попал в западню, на какую-то долю минуты замирает и вдруг в стремительном броске вперёд налетает на кедр, за которым едва успевает скрыться Гурьяныч.

Рог от удара о ствол лопается, кровь брызжет на снег тугими струями, заливает морду.

Бык отступает, пятясь задом, и мы видим, как он снова наливается силой.

— Этого не взять! — думаю я вслух.

— Надо поаккуратнее: зверь в опасности во много раз сильнее, — говорит Гурьяныч, не отрывая взгляда от быка.

А Пашка ни жив ни мёртв, прижавшись к берёзе, пугливо выглядывает из-за ствола.

Гурьяныч, не торопясь и всё время с опасением следя за быком, достаёт волосяной аркан, набирает его большими кругами в руку. Выходит из-за кедра. Человек и зверь стоят в пяти метрах друг против друга. Я с замиранием сердца, с какой-то боязнью за Гурьяныча, слежу за этим немым поединком.

Бык, не трогаясь с места, чуточку приседает и, горбя спину, уже готов обрушиться всей своей силой на врага, но в воздухе слышится свист аркана, Старик ловким броском заарканивает его и конец захлёстывает за ствол кедра.

Марал вздыбился, рванулся вправо, влево, до хрипоты затянул на шее петлю и замер, упёршись всеми четырьмя ногами в землю. Он взглянул на нас обезумевшими глазами, в которых не осталось и капельки страха, и бросился в пропасть. Аркан лопнул — и бык исчез за скалой.

Снизу донёсся грохот камней и треск сломанных деревьев.

Пашка так и остался стоять, ещё сильнее прижавшись к берёзке. На лице Гурьяныча и отчаяние, и виноватость, Я не могу прийти в себя от случившегося. Инстинкт жизни — самый могучий инстинкт — в последний момент толкнул зверя искать спасения в смертельном прыжке…

Мы подходим к краю обрыва, заглядываем вниз, но из-за карнизов не видно основания скал, куда упал бык.