Пашка из Медвежьего лога

Вваливается Пашка с ведром снега. Он застёгивает вход, и мы отгораживаемся от зимы полотняной стеною. С минуту молчим. Всем хорошо. С каждым глотком горячего воздуха возвращаются силы, и ты будто начинаешь чувствовать всего себя, каждый сустав, каждую косточку. Какая благодать — тепло!

— А для чего вам, Гурьяныч, понадобились живые звери? — спрашиваю я.

— Уже доложил, везде поспел! — Старик косится на внука. — Да на днях вызывали меня в колхоз, председатель говорит: «Выручай, Гурьяныч, в маральник заскочили волки, нашкодили, окаянные, трёх зверей зарезали. Надо из тайги пополнить поголовье». Я, конечно, отказываюсь: дескать, какой из меня теперь зверолов! А он напирает, говорит: «Государственное дело, помоги, некому больше». Раньше-то я лавливал и маралов, и коз, и медведей, а теперь мне не сезон. А он своё: «Отлови хоть одного!— Уговорил. Отпросил я в школе Пашку на два дня, поехал сюда, да, видно, зря… — Голос старика безнадёжно смолкает.

— В ваши годы, Гурьяныч, зверя поймать, конечно, трудно.

— Не в том дело. Поймать — не большая хитрость, справились бы вдвоём с внуком. — Старик тяжело поднял на меня глаза. — В тайге марала не стало — ловить некого. Сегодня все ключи пониже стоянки с Пашкой обшарил, следа в глаза не видали, будто вымерло всё. На что это годится?!

— Куда же звери девались?

В горле Гурьяныча громко хлюпнул глоток. Дрожащей рукой старик снял с печки суп, сказал обвиняюще:

— Истребили! Без надобности истребили! С каждым годом зверь на убыль идёт.

— Может, маралы перекочевали в другие места, тайга тут обширная, —пытался я успокоить его.

— Нет, извели. Тут ли зверю не жить зимой?! Нечего греха таить: браконьерство развелось, один перед другим, все с ружьями… Матка ли попалась на глаза или телёнок — всё под выстрел! Где уж тут живности быть…

— К ответу надо их, Гурьяныч, — говорит Василий Николаевич.

— Была бы моя власть… А председатель сельсовета отворачивается от разбоя, Закон об охране зверя под сукном держит, закрывает глаза. А надо бы привлечь всё хамово племя!

— Дедушка, не волнуйся, опять с сердцем плохо будет… — вмешивается Пашка.

— Не перебивай, дай сказать. — Старик ставит котелок с супом снова на печь. — Никто не хочет ударить по рукам браконьеров, вроде как бы до природы никому нет дела. Куда годится такое!.. Лет пятнадцать назад тут же, на Кингаше, я с бригадой отлавливал для маральника зверя. В какой бы ключ ни ткнулся — маралы, сохатые. А велико ли время — пятнадцать лет, и почти ничего не осталось! Какое сердце умолчит? Но и от того, что говоришь, проку никакого: власть на местах будто оглохла. Вот и истребили.

— Завтра собираетесь домой? — спрашиваю я, пытаясь отвлечь старика от горестных мыслей.

— Ума не приложу, что делать. С пустыми руками негоже мне возвращаться, слово дал председателю, а где найти зверя — не знаю. Вам не попадались?

— Видели следы, но далеко и несвежие.

— Может, задержитесь на денёк, вместе поищем?! Нам только бы след найти, а уж поймать-то поймаем — это точно.

Мы переглянулись с Василием Николаевичем и без сговора решили остаться помочь Гурьянычу в его беде. Да и кто бы отказался принять участие в столь интересном промысле.

— Значит, согласны? Утром раньше тронемся, надо успеть по насту обежать ложки ближе к предгорью. Может, там зверь будет. А внучек останется на таборе.

У Пашки лицо искажается от огорчения. Он пытается возразить старику, но не может разомкнуть челюсти.

— Останешься без разговоров, — строго повторяет Гурьяныч. — Всем там делать нечего.

Пашка берёт свою чашку с супом, захватывает жменю сухарей, отворачивается от нас.

Ужинаем молча. Голод действительно лучший повар. Суп, сваренный в тайге из кусочка мяса, картошки и одной луковицы, без какой-либо поварской хитрости — объеденье! В нём — и тончайший лесной аромат, и свежесть воздуха, и необыкновенный привкус, будто кто-то незаметно подбросил в суп таинственных корешков. Ешь и не можешь наесться!

Перед сном выхожу из палатки. Трепетно и робко мерцают звёзды. Луна в голубоватом тумане выбирается из-за лохматых кедров, окутанных морозной мглою. Воздух чистый, звонкий, ни единого шороха… Всё спит. В молчании — величие таёжной ночи.

Неужели никто не живёт в этой лесной тиши?

Гаснет свеча. В палатке полумрак. Тихо потрескивают дрова в печке. Пашка сдержанно всхлипывает под одеялом. Остальные спят или делают вид, что спят. Слышу шёпот Василия Николаевича:

— Пашка, перестань хныкать, утром я заболею, останусь в палатке, а ты пойдёшь за меня.

Пашка стихает. Гурьяныч поворачивается на другой бок, начинает похрапывать. Под полотняную крышу входит ночь. Только Кудряшка не спит, лениво пережёвывая хрусткое сено.

Ещё до рассвета нас будит Гурьяныч. Дятел громко вестит утро. Чуть слышно шумит лес. Быстро одеваемся, выбираемся из палатки. Освежаемся студёной водой. Немного движения, несколько глотков холодного воздуха — и сонливость пропадает.

Я весь захвачен предстоящими таёжными приключениями…

— Ты что же, Василий Николаевич, в самом деле захворал? — спрашивает Гурьяныч с усмешкой за завтраком.

— Я за него пойду, — опережает Пашка.

— Выплакал! Может, человеку охота была самому пойти, так ты встрял, —мягко говорит старик.

Сборы не долги. Пашка набрасывает на плечи джутовый куль с полувыделанной сохатиной шкурой, огромный, но лёгкий. С ним он ходил вчера. У меня котомка с верёвками, с продуктами и посудой.

А Гурьяныч берёт аркан, мягкие лосёвые ремни и лоскуты выделанной овчины. За кушаком у него топор.

Становимся на лыжи.

— Разве ружья не возьмём? — спрашиваю Гурьяныча.

— К чему лишняя тяжесть?!

Гурьяныч поворачивается к заре, только что появившейся в просветах заиндевевших кедрачей. Долго стоит, приминая в раздумье угловатыми пальцами бороду.

— Благословен путь! — наконец говорит он и шагает навстречу утру.

— Ни пуха ни пера! — кричит вслед Василий Николаевич.

Гурьяныча не узнать. Куда девалась его старость! Как только он почувствовал под ногами лыжи, сразу исчезла сгорбленность, он стал лёгким, подвижным, и мы с Пашкой еле поспеваем за ним.

Лес в морозной мгле, в дремотной лени, обласканный утренним светом. Из глубины его, обжигая лицо, тянет сиверок. А вдали, куда ведёт нас Гурьяныч, дымятся сиреневатые скалы в тёмных хвойных папахах. Изредка в застойную тишину наступающего дня врывается стук дятла или стон уставшей стоять в строю старой лесины.

Пробегаем первый ложок. Всюду нерушимая белизна зимнего покрова. На вывернутых корнях, на валежнике, на пнях причудливые надстрой из снега. С деревьев свисают ватные гирлянды. Под буграми дотлевает сумрак ночи.

Лес тишиной встречает нарождающийся день.

Старик не таится, идёт шумно и на ходу то стукнет подожком [2] о сушину, то свистнет, а сам, как коршун, вертит головою, шарит по просветам.

На каждом пригорке задерживается.

— У-ю-ю! — кричит зверолов громко, и взбудораженное эхо уносит тревожный звук в недра старой тайги и! долго не стихает.

— Видно, и тут нет зверя, опустела тайга, а уж где, как не в этих местах, ему быть! — сокрушается Гурьяныч и торопится дальше.

В глаза бьёт яркий луч восхода. Встают пирамиды! елей, Пылают сугробы. Куда бы ни глянул — величие пробуждающейся дикой природы.

Навстречу дню летят разрозненные стайки кедровок, В вышине ровно шумит ветер.

Гурьяныч подходит к сваленному бурей кедру, останавливается. Дерево опирается на нижние сломанные сучья, а мохнатую голову трогательно держат на своих гибких стволах три берёзки-сестры, К ним на помощь тянется осинка.

— Как живые, — говорит старик, показывая подожком на берёзки, — Вроде как бы жалко им, что умирает такой красавец.

Но вот что-то приковывает его внимание. Он варежкой протирает глаза, смотрит с пригорка вниз.

— Кажись, след! — И Гурьяныч ныряет под навес старых кедрачей.

Мы — за ним. Старик уже далеко и, мелькая между стволов, скрывается за изломом.

Там, где он дожидается нас, я вижу на снегу глубокие вмятины — следы зверей. Они огибают пригорок и теряются в глубине сыролесья. Старик пальцами ощупывает рассыпчатый снег, и вдруг веселеет, добреет его лицо.

— Недавно прошли два взрослых зверя, может, матка с быком, вишь, как широко вышагивали, — поясняет он, обращаясь к Пашке. — И с ними прошлогодний телёнок. У этого, глянь, поуже шаг. — И Гурьяныч, заслонив ладонями свет солнца, долго смотрит на стёжки следов, хорошо заметные по волнистому снежному покрову. — Теперь бы не оплошать!

Мы подтянули юксы на лыжах. Гурьяныч перевязал потуже кушак и подоткнул повыше полы однорядки. Пашка стянул ремешком на груди лямки.

— Готовы? — спросил, не оглядываясь, старик и, стронув лыжи, стал быстро отмерять расстояние.

Окрылённые надеждой, мы с первого шага почувствовали в себе необыкновенную лёгкость. Теперь нам всё казалось доступным, возможным. Я верил в опыт Гурьяныча, умышленно не расспрашивал его о подробностях этого промысла: хотелось, чтобы всё было неожиданностью.

Звери шли густым кедрачом по глубокому снегу и, кормясь на ходу, срезали острыми зубами молодые побеги берёз, тальника; местами разгребали копытами снег и срывали нежные верхушки бледно-жёлтого ягеля. Мы быстро подвигались их следом.

Меня удивляло странное поведение Гурьяныча. Он по-прежнему громко разговаривал; иногда сбивая с лыж снег, стучал о стволы деревьев, тогда как, мне казалось, это не способствовало нашему успеху, и я втайне даже досадовал на старика.

От первой разложины звери пошли крупными прыжками — видимо, услышали нас. Пашку какие-то силы вынесли вперёд, но старик повелительно крикнул:

— Не смей! Назад!

У кедра Гурьяныч сошёл с лыж, сбросил котомку. Подошёл обиженный Пашка.

— Куда поскакал, ещё намаешься! Живо разводи костёр! — И, повернувшись ко мне, пояснил: — Негоже по насту гонять зверей, ноги могут до кости разодрать. Переждём, пока потеплеет.

— Но маралы могут далеко уйти, — возразил я.

— От своего следа никуда не уйдут.

Солнце встало над тайгою. Не осталось блеска в сугробах. Потухли фонарики. Зима под солнцем лежала одряхлевшая, усталая. Но в воздухе — удивительная свежесть и смутное предчувствие пробуждающейся жизни.

Быстро разгорается костёр. На лес сходит теплынь. Пашка сидит на валежнике, обхватив руками колени, и наблюдает, как пламя жадно пожирает сушняк. Гурьяныч переобувается. Я весь поглощён чудесным днём, могуществом природы, мыслями о том, что всё прекрасное в ней принадлежит человеку. Каким он должен быть счастливым!

Откуда-то прикатил заяц. Увидев нас, он затормозил бег, хотел встать на задние лапы, но провалился в снег и долго выбирался на кромку уже размякшего наста.

— Пора! — сказал Гурьяныч. И мы тронулись.

Под лыжами мякнет податливый снег. Идём не торопясь. Гурьяныч, видимо, бережёт силы. Километра через два натыкаемся на лёжку — звери отдыхали после утренней кормёжки.

Гурьяныч не задерживается, не глядит на лунки, не говорит ни слова, уходит дальше всё тем же ровным, спокойным шагом. Меня же мучит мысль: как можно поймать этих быстроногих и пугливых маралов?

День в полном разливе. Солнце наводит порядок. Лес стоит над потускневшими снегами весь обновлённый, в хвойном бархате.

К полудню по ложкам загудели подспудно ручьи — начало весеннего буйства. «З-з-з» — робко заводит разбуженный солнцем комар. Каким приятным кажется этот унылый звук в предвесеннем воздухе!

Первый паук на снегу, первая птичья песня в лесу, первый караван журавлей — как это дорого человеческому сердцу! И хотя всё это ежегодно повторяется в одно и то же время, никогда не надоест. Всегда с нетерпением ждёшь этих вестников великого перелома в природе.

Маралы, почуяв опасность, удирают по глубокому снегу, в страхе бросаются то вправо, то влево, ищут спасения в чаще и не могут уйти от опасности, от приближающегося к ним шороха.

Гурьяныч и теперь не прибавляет шагу — удивительная уверенность в его фигуре, в спокойствии, даже в молчании. Только Пашке не терпится. Он нет-нет да и сойдёт с лыжни, метнётся вперёд, но окрик старика неизменно возвращает его на место.

Проходим гарь. Солнце палит по-настоящему. Миллиарды каких-то малюсеньких, еле заметных глазу сороконожек ползут по снегу к источнику тепла. В лунках звериных следов они кишат чернотой, скапливаются на освещённой стороне сугробов, ползут дальше, неизвестно куда и зачем.

Мир пробуждается. Разгреби снег, разбей трухлявый пень, отдери на сушине кору — и можно убедиться, что ростки травы, личинки насекомых, жучки, даже почки уже пробудились, но ещё таятся, будто дожидаясь, когда зашумит по-весеннему лес.

У спуска в ложок Гурьяныч на минуту задерживается, показывает подожком вперёд, кричит;

— Вот они!..

По ельнику мелькнула, утопая в глубоком снегу, серая тень, затем вторая, третья. Гурьяныч свернул влево от следа, оттолкнулся и быстро скатился по склону, пошёл наперерез зверям. Мы — за ним.

«Начинается!» — мелькнуло в голове.

Маралы быстро обнаруживают нас, бросаются вправо к белогорью, круто спадающему к краю тайги.

— Там ещё глубже снег, — поясняет старик и переходит на спокойный шаг.

Зверей не видно. Они идут одним следом, прокладывая себе дорогу по дну ложка. Гурьяныч то кашлянет, то крикнет — пугает, не даёт маралам передышки. Но животные, кажется, начинают понимать, что впереди их поджидает ещё большая опасность: она таится в снежной белизне, в глубоких сугробах, в крепких надувах. Они бросаются в сторону к склону, пытаются прорваться к низине, где мельче снег, но на пути встаёт опасный шорох человека, и звери послушно идут дальше, куда их направляет Гурьяныч.

Чем круче становится подъём, тем глубже снег и тем медленнее идут маралы.

Солнце минует полдень. Тайга редеет, мельчает. Всё чаще слышится голосистый перебор зимующих птиц — для них наступает пора отлёта на север.

Звери выбрались к краю леса, задержались. Мы увидели их на расстоянии не более ста метров. Сбившись в кучу, они со страхом наблюдают за нами.

Позади стоит крупный бык. Его голова украшена толстыми чёрными вздутиями рогов. Он, как изваяние, стоит неподвижно, весь поглощённый нашим появлением. Раздувая гневно ноздри, бык угрожающе бьёт по снегу копытами.

Рядом с быком самка высоко подняла настороженную голову со сломленными ушами — признак усталости. Из открытого рта свисает длинный язык. Она топчется на месте, вот-вот упадёт. Из-за её спины выглядывает телёнок. Помахивая маленькой головой, он, кажется, больше всех возмущается нашим преследованием.

Гурьяныч крикнул, махнул рукой. Бык огромным прыжком рванулся вперёд, замелькал жёлтым фартучком, прикрывающим зад. Следом бросились остальные. Мы с минуту передохнули, сбили снег с лыж, поправили котомки и двинулись дальше.

За краем леса, за низкими дупляными кедрами, растущими по склонам в одиночку или небольшими стайками, начинается подъём к гольцу, прикрытый пологом сверкающих на солнце снегов. Тут зима — ни единой проталины, ни единого пятнышка.

Идут звери от нас на расстоянии не более чем двести метров. Мы видим, как, утопая почти до полбока, бык расклинивает грудью снег. Он горячится, прыгает, падает, но тотчас же вскакивает, поворачивается к нам, угрожает головой. Иногда, охваченная страхом, вперёд пробивается самка; тогда ещё медленнее идут звери. Бык злится, бьёт её передними ногами, а если это не помогает, отталкивает, выскакивает вперёд.

Но вот звери, как будто поняв, что дальше ещё труднее будет уйти от врага, все разом повернули назад и замерли. Мы подошли ближе и тоже остановились. Это была незабываемая минута поединка. В застывших позах животных, в их напряжённом ожидании и особенно в бычином взгляде чувствовалась звериная решимость сопротивляться до конца. У меня по телу пробежал холодок. Пашка стоял с открытым ртом, обескураженный увиденным. А Гурьяныч, опершись грудью на подожок, ласково смотрел на маралов.

— Устали, голубки? — приглушая одышку, ласково спросил он.