Борьба с безумием

- Дело ведь не только в новых лекарствах, - говорит Джек. - Они играют очень скромную роль. Они дают только толчок к умственному пробуждению. Но сами по себе они не могут излечить больного. Сестры должны войти в доверие к больным, должны подавить в них чув­ство страха.

- Страха чего?

- Страха попасть в новые условия. Годами им при­казывали и помогали вставать, идти умываться, одеваться и есть. Образовался глубокий условный рефлекс. Они страшатся того момента, когда им придется самим делать эти простейшие вещи.

Я понял. Сестры-надзирательницы должны снять у них чувство страха. Джек объяснил мне, что это еще не все - сестры должны сделать гораздо больше. Разве я не помню, как Берта Оркэт рассказывала о больной, которая пока­зала свое пробуждение просьбой надеть ей голубое платье? Прекрасно. Ей дают голубое платье. Но она тут же сры­вает с себя новое платье и рвет его в мелкие куски. Затем она начинает поедать его. Чего же испугалась эта несчаст­ная женщина? Строгого окрика. Возвращения в запертую палату. И что же делает сестра? Она ласково успокаивает рыдающую женщину, старается объяснить ей, что та ни в чем не виновата, - это только ее болезнь... и приносит ей другое голубое платье.

Это и есть лекарство против страха. Нежная, любов­ная забота, несущая с собой давно забытое чувство безо­пасности.

- Сестры-надзирательницы обращаются с больными так, как будто они их младшие сестры, - продолжает Джек явно не научным языком и в сугубо сентименталь­ном тоне.

Он говорит, что, действуя только таким образом, се­стры могут уловить у больных признаки возрождающегося сознания. Когда под действием лекарств их сознание ста­новится несколько яснее, они начинают доверять своим сестрам. «Да, да, принесите мне другое голубое платье, я вам очень благодарна» или «Нет, нет, лучше заприте меня в закрытую палату - я еще не готова».

Джек уверен, что его сестры-надзирательницы сде­лали фундаментальное открытие. «Пробуждающиеся боль­ные знают о своей болезни больше, чем знаем мы». Вот пример:

- Симпатичная девушка стала поправляться под дей­ствием новых лекарств плюс нежная, любовная забота, - рассказывал Джек, - но она никак не могла избавиться от скверной привычки загонять иглы себе в бедра и в жи­вот. Иглы приходилось извлекать хирургическим путем. Наконец она бросила эту привычку. Тогда ее перевели в полуоткрытую палату. Можно уже было отпустить ее до­мой под наблюдение родных...

- И она ушла домой?- перебил я его. Джек улыбнулся.

- Постойте, дайте кончить. Она не ушла домой, нет еще. Несколько дней назад она сказала своей сестре-над­зирательнице, что боится, как бы снова не начала заго­нять в себя иглы. Она чувствовала, что это на нее надви­гается. Она просила разрешения вернуться в полуоткры­тую палату.

Джек говорит о глубокой технике этого открытия про­стым языком сельского врача.

- Это не сестры-надзирательницы первыми сообщают мне, поправляется больной или нет. Сами больные сооб­щают это сестрам, а сестры уже передают мне.

Не кажется ли странным, что Фергюсон так доверяет своим больным? Но он ведь хорошо знает, что значит быть сумасшедшим.

Вера Джека в своих 107 леди доходит до того, что многие врачи сочли бы недопустимой крайностью. Сестры отмечают «профили поведения» всех больных с начала до конца лечения; они ежедневно записывают дозировку ле­карств и все изменения в дозах. Больше того - и это уж совсем неслыханно: когда сестра видит, что больному стало лучше или хуже, она сообщает об этом своей стар­шей сестре, которая сама регулирует дозировку или сов­сем отменяет лекарство под свою ответственность. И только потом она докладывает об этом Фергюсону.

- Редко приходится исправлять их назначения, - го­ворит Джек.

Миссис Донна Пилларс - ветеран больницы Траверз-Сити, работает она там уже двадцать лет. Спокойная, чер­новолосая, крепкая женщина с проницательным и в то же время ласковым взглядом темных глаз. Она тоже хочет рассказать мне, какие перемены произошли в женском от­делении больницы Траверз-Сити с приходом доктора Фер-гюсона и применением новых лекарств. Ее манера рас­сказывать наводит на мысль, что Донна Пилларс могла бы, пожалуй, иметь успех в качестве драматурга. Знаю ли я старинную народную песню «Видали ль вы, как пляшут привиденья?» Да, припоминаю. Так вот, несколько лет на­зад женское отделение больницы напоминало эту песню, только вместо «привидения» следовало бы сказать «стра­шилища». Она рассказала, как несколько лет назад, но­чью, во время ужасной грозы, в больнице погасло элек­тричество. В эту ночь она была старшей дежурной по больнице. Она подумала о том, что у дежурной сестры буйного отделения, должно быть, много хлопот, что она может испугаться или попасть в опасное положение. Дон­на Пилларс пошла в отделение, и здесь, при ярких вспыш­ках молнии, она увидела страшную картину. В кромеш­ной тьме длинного холла вдоль стен стояли, как статуи, белые фигуры голых женщин, оцепеневших от страха. Другие ходили в темноте крадущейся походкой, нагие и мерт­венно-бледные при вспышках молнии. Некоторые броса­лись на Донну с дикими воплями. Нет, это были не пляшущие призраки, о которых поется в старой песне; это были жуткие страшилища, то появлявшиеся при свете молнии, то пропадавшие в непроглядной тьме, чтобы снова появиться при новой вспышке молнии...

- Вот в чем разница между тем, что было и что есть теперь, когда доктор Фергюсон пустил в ход новые сред­ства, - сказала Донна. - Если бы сегодня ночью разрази­лась гроза и потухло электричество, то больные продол­жали бы спать крепким сном. А проснувшиеся остава­лись бы в своих ночных сорочках и лежали, притаившись, на своих кроватях.

Но тут Донна Пилларс меня озадачила. Начала она простодушным тоном с общего заявления - его можно сей­час слышать почти в каждом психиатрическом учрежде­нии, - что после введения новых лекарств началась совер­шенно новая жизнь для персонала больницы. Больные, ползавшие по полу и завывавшие не своим голосом, пере­стали ползать и завывать. Замечательно. Вырывание волос, стукотня головой о стену, драки, проклятия, непристойные слова - все это прекратилось. Прежнего бедлама уже нет. Великолепно.

- Но вот старшие надзиратели поговаривают, что они не знают, стоит ли этому радоваться, - сказала Донна. - Больные что-то уж слишком спокойны.

Серпазил приостановил кусанье, толканье, свирепые драки и заставил несчастных больных сесть и сидеть. А сами больные? Они великолепно поправлялись и прев­ращались в «зомби». Что такое зомби? По старому опре­делению это значило: «умирает, а ходит». Но это новый вид зомбификации: «умирает, а сидит». Зомби уселись, но при этом они нисколько не похожи на умирающих.

- Что дал серпазил сестрам-надзирательницам?- спрашивает Донна Пилларс. Тут Донна проявила особое психологическое чутье. Серпазил отнял у сестер-надзира­тельниц цель жизни. Сестра, которая умела лучше Дру­гих управляться со шваброй, была окружена ореолом славы. В лучшем случае сестер-надзирательниц рассматри­вали как ударную команду, которая умеет поддерживать чистоту в помещениях, несмотря на беспрерывное загряз­нение и вечный беспорядок. А теперь, с появлением серпа-зила? Ударной команде остается только мыть совершенно чистые стены, скрести полы, которые больше не загрязня­ются, успокаивать буйных больных, которые стали спо­койными и малоподвижными.

- И помог нам в этом доктор Фергюсон, - сказала Донна Пилларс. - Он, очевидно, знает, что больных надо сначала успокоить, а потом уже сделать разумно актив­ными.

Донна продолжала рассказывать о том, как Джек оживлял этот мрачный дом спокойного безразличия, как он стал изгонять серпазиловую депрессию другим лекар­ством, риталином.

- Вы должны внести немного шума и движения в наши палаты, - говорит им Фергюсон. - Заставьте боль­ных помогать вам в работе. Что из того, что работа будет неполноценной? Это полезно для больного, а больной важ­нее, чем работа.

- Доктор Фергюсон спрашивал нас, что мы знаем о своих больных, как о людях, - рассказывает Донна Пил­ларс. - Кто эта женщина, что лежит весь день в холле на полу, или та, другая, которая сидит с безмятежным видом и жует свой чулок? Мы ведь ничего о них не знали.

Донна и остальные надзирательницы вынуждены были осознать этот скандальный факт. Мать, тоскующая по де­тям, помешавшаяся бабушка, девушка-подросток с изму­ченным лицом не были для них живыми людьми. Это были неизвестные существа женского пола, затерянные среди 3000 больных и не представлявшие особой важности по сравнению с сорока больничными помещениями, которые нужно держать в чистоте.

- Заставлять больных складывать белье или подме­тать полы - это еще не все. Вы должны придумать что-то большее, - говорил Джек сестрам. - Вы должны пробу­ждать в этих несчастных потерянную веселость; должны научить их радоваться. Почему бы вам не сделать палаты красивыми? Почему бы самим больным не заняться вместе с вами украшением палат?

Старое положение о работе сестер-надзирательниц обя­зывало их прежде всего заботиться о чистоте стен, чистоте полов, чистоте постелей и чистоте больных; выполнение этих работ оставляло дежурным один какой-нибудь сво­бодный час из двадцати четырех. Донна Пилларс возгла­вила движение за новый вид обслуживания психически больных, основным назначением которого была «радость». Джек подзадоривал их...

- Ну, теперь, когда мы оттащили больных от ваших волос, у вас найдется чуть больше времени, чтобы помочь им по-настоящему.

В психиатрической практике применяются различные меры воздействия на больных: психотерапевтические про­поведи, попытки успокоить буйствующих струями холод­ной воды под высоким давлением, погружение беспокой­ных больных в длительный сон с помощью барбитуратов, надевание смирительной рубахи, судорожная терапия при помощи электрошока, свирепые метразиловые шоки, опас­ное лечение инсулиновой комой, рассечение мозговой ткани лоботомией и другие причудливые меры воздей­ствия.

Но кто в суровой и однообразной психиатрической практике применял учение о веселье?

Вечером после обеда - вполне приличного обеда, во время которого никто ни в кого ничем не швыряет и никто не ставит под стол тарелку с едой, - двенадцать пожилых леди садятся в кружок. Все смеются. Они затевают игру в кити-кити-мяу. Старая леди, изображающая котенка, ползает на четвереньках внутри круга. Она останавливается перед одной из играющих и мяукает. Та, перед которой она остановилась, забывает правила игры и, заливаясь смехом, ласкает котенка. В наказание смеющаяся старушка, потеряв всякое достоинство, должна сама стать ползающим и мяукающим котенком. Тут все сидящие в кружке старые леди начинают страшно хохотать, забывая, что их жизнь так печальна.

- Это поразительно действует на моральное состояние персонала, - говорит Донна Пилларс, организатор этой простенькой с виду науки о веселье. - Надзирательница, принимавшая участие в игре, пришла в дежурку, продолжая смеяться, и высказала мнение, что веселье замечательно усиливает действие новых лекарств.

- Нагружайте их каким-нибудь делом, если даже они делают его не очень хорошо, - поучает Джек своих 107 «докторов».

За столом сидит леди, рисуя картину цветными карандашами на ватманской бумаге. Ее начали лечить серпазилом и риталином всего два месяца назад, когда главным ее занятием было бегать но палате взад и вперед с дикими завываниями и главным развлечением было налетать на сестру-надзирательницу, когда та отворачивалась. А те­перь она учтиво говорит надзирательнице: «Не хотите ли посмотреть, как у меня получается?» - и благодарит ее за карандаши и бумагу. Больные очень самобытны и вовсе не злы.

Вот другая больная, для которой рисование стало большим делом. Два года назад она развлекалась несколь­ко своеобразно. Она не могла тогда ходить и даже стоять. Сидя в своем кресле-каталке, она получала дьявольское удовольствие, подстрекая других больных на всякие па­кости, и радовалась, если ей удавалось вызывать ссоры, драки, скандалы, бунты. Это был Гитлер в образе женщины. Но вот под влиянием новых лекарств и таинственной силы любви, проявляемой надзирательницами, эта бес­новатая интриганка постепенно перешла от цветных ка­рандашей к живописи масляными красками. Ее картины настолько хороши, что она продает их, зарабатывая себе на повседневные расходы и даже больше.

- Что я собой представляю по сравнению с сестрами-надзирательницами?- говорит Джек Фергюсон. - Ничто. Вся моя роль сводится к тому, что я отпускаю им лекарства для раздачи больным. Но они, кроме того, дают больным свою любовь, без которой лекарства ничего не стоят.

С сияюшеи улыбкой Джек говорит о том, как вознаграждены сейчас его 107 «докторов». Годами им прихо­дилось выполнять самые унизительные, самые грязные и противные обязанности в уходе за этими жалкими, отвер­женными, бестолковыми людьми, не способными даже про­изнести слово благодарности. Но вот эти воскресшие па­циентки стали отвечать им любовью на любовь. «Семь лет я здесь нахожусь и впервые вижу, что кто-то стара­ется мне помочь», - говорит женщина, пробивающаяся к свету из многолетнего черного кошмара. Надзиратель­ница мягко ее поправляет: «Это ваше здоровье улучши­лось настолько, что вы стали понимать наши старания вам помочь».

Молодая женщина Мэри Элин спасена новыми лекар­ствами от полного умственного распада. Она уже подго­товлена к выписке. Она счастлива в этот день и собирает цветы в лесу на большом канале 1 раверз вместе с миссис Эвелиной Дрэйк, старшей надзирательницой двадцать пя­того корпуса.

- Миссис Дрэйк, я знаю, что в основном мне помогли новые лекарства, - говорит Мэри Элин. - Но вы и ваши девушки внушили мне чувство доверия, вы оторвали меня от самой себя и научили интересоваться жизнью других людей, и это помогло мне снова найти себя. Вы ведь всегда верили, миссис Дрэйк, что я поправлюсь, правда? Даже До этих новых лекарств?

Мэри Элин была отъявленной хулиганкой, настолько злой и опасной, что ее приходилось держать вне контакта с другими больными. И вот ее выписывают из больницы; она прекрасно будет жить на попечении семьи. Она снова расцвела и превратилась в милую девушку, какой была до своего помешательства.

Эвелина Дрэйк рассказала мне много историй о боль­ных вроде Мэри Элин. Поздний вечер жизни миссис Дрэйк дышит радостью. Это тип спокойной, улыбающейся, лас­ковой женщины, очень подходящей для роли любимой тетушки, понимающей вас с полуслова. Она подводит итог переменам, которые произошли в больнице Траверз-Сити за последние два года; она рассказывает об этом лучше, чем сам Джек...

- Когда я пришла сюда молодой женщиной, я испы­тывала чувство безнадежной тоски и тяжелого раская­ния - в чем, она не говорит - и чувство глубокой симпа­тии к этим несчастным созданиям.

- А теперь? - спросил я ее.

- Теперь я уж старуха. Пришло время передавать свою работу молодым.

И Эвелина Дрэйк подводит краткий итог:

- Чувство симпатии у меня сохранилось и по сей день. А чувство безнадежной тоски прошло совсем.

Все, должно быть, согласятся с тем, что нежная, лю­бовная забота - похвальная вещь. Но сама по себе любовная забота не может вернуть к ясному сознаниюбольных с далеко зашедшими формами слабоумия. И уж, конечно, не тех жалких, потерявших человеческий образ «кошек и собак», которых Джек настойчиво отбирал для лечения. Но вот что остается для меня загадкой: почему сестры-надзирательницы так щедро расточали нежную, любовную заботу и в прошлые годы - до того, как Фергюсон ввел в практику новые лекарства? Почему они не отдавали свою ласку и заботу только больным с ранней формой безумия, которые имели некоторые шансы на са­моисцеление? Почему они расходовали свои нежные чув­ства на безнадежных больных с запущенной, непобедимой формой безумия? Почему не сажали этих потерянных лю­дей в «змеиную яму»? Почему в больнице Траверз-Сити вообще не было «змеиной ямы»?

Сара Дауни, заместительница начальницы среднего персонала Берты Оркэт, пытается мне это растолковать: - До прошлого года мы любовно относились ко всем нашим больным, но у нас было мало веры, мало надежды. Мы не верили, что какое-нибудь лечение может восстано­вить сознание у этих хроников. У нас почти не было на­дежды, что они станут когда-нибудь полноценными чле­нами общества.

Но Сара не смогла объяснить мне, почему сестры-надзирательницы выбивались из сил, заботясь о своих больных. Почему большинство этих добрых и чутких женщин таких искусных в уходе за больными - что не часто бывает среди обслуживающего персонала, - почему они не ушли на другую работу, менее грязную, менее унизитель­ную, менее неблагодарную. Может быть, у каждой из них тоже есть тайное стремление что-то искупить, как Джек, я знаю, искупает свое прошлое.

Может быть, Эвелина Дрэик отчасти ответила на этот вопрос, сказав, что пришла в больницу с чувством «тяже­лого раскаяния»? У меня не хватило духу спросить, в чем она так мучительно раскаивается.

В одиннадцатом корпусе больницы Траверз-Сити боль­ные гордятся двумя красивыми попугаями. Их зовут Ферджи и Фрэнси: Ферджи в честь Фергюсона, а Фрэнси - в честь их любимой старшей сестры, миссис Фрэнсис Бэйр. Два года назад в одиннадцатом корпусе не было бы ни Ферджи, ни Фрэнси: проказливые пациентки давно бы их выпустили, отдали коту или просто убили. В одинна­дцатом корпусе больше половины больных находилось под замком, в изолированных помещениях. В те дофергюсоновские дни из всех беспокойных отделений одиннадца­тый корпус был самым буйным. Это страшное место на­селяли дикие существа - грязные, возбужденные и злобные, - их нельзя было держать ни в одном отделении больницы.

Миссис Фрэнсис Бэйр, старшая надзирательница один­надцатого корпуса, работает в больнице свыше четырна­дцати лет; она знает, что представлял собой этот корпус в прошлом и каков он в настоящее время. Фрэнсис Бэйр - сероглазая дама с суровым лицом, которое, одна­ко, легко озаряется улыбкой; в ней чувствуется запас чис­того мокси - воинствующее сердце.

Десять лет Фрэнсис Бэйр воюет с тяжелым безумием, но особенно допекает ее кучка сущих дьяволов во главе с величественной женщиной - будем называть ее Долорес, подлинным сеятелем горя и зла. Долорес окончила колледж с отличием и занимала ответственный пост в од­ном из учреждений среднезападной области; она потеряла рассудок десять лет назад, и настолько основательно, что рофессора-психиатры ставили ей диагнозы всех психозов, какие указаны в их руководствах, и вынуждены были при­думывать все новые латинские термины для описания мно­гообразных симптомов ее помешательства.

Долорес, женщина атлетического телосложения, мог­ла бы смело работать цирковой акробаткой. Она выста­вила все фрамуги в окнах одиннадцатого корпуса и совер­шенно голая, с одним только полотенцем вокруг бедер, пе­релетала, как обезьяна, от окна к окну, к удовольствию темных, пустоголовых зрителей, наблюдавших эту кар­тину. Она была хорошо знакома с электротехникой; с по­мощью искусно скрываемых инструментов она тайком снимала колпачки с выключателей и заявляла, что элек­тропроводка никуда не годится. Долорес придерживалась особого мнения о применявшемся к ней лечении. При попытке успокоить ее электрошоком она сшибла с ног док­тора и разбила электрошоковый аппарат вдребезги. Од­нажды она сорвала халат с надзирательницы и отняла у нее ключи, но тут же отдала все это другой надзиратель­нице, заявив, что та надзирательница слишком глупа и не умеет обращаться с сумасшедшими людьми. Долорес была крепко убеждена в своих правах на личную свободу, и, когда в поисках драгоценного камня нефрита, в краже ко­торого она подозревалась, врач и надзирательницы попы­тались сделать интимное внутреннее исследование ее пер­соны, Долорес запросто отшвырнула доктора в один конец комнаты, а надзирательниц - в другой. Она вышла побе­дительницей: обыск так и не состойся. Она отказалась носить больничное платье и, будучи хорошей швеей, сама смастерила себе шаровары и куртку из старых, списанных на ветошь больничных одеял. Она охраняла безопасность всего населения одиннадцатого корпуса; объявив, что ку­рительная комната - это место размножения крокодилов, она загородила собой дверь в курительную и никого туда не впускала. Долорес была бесстрашна. Когда она виде­ла приближавшуюся к ней кучку мужчин, специально вызванных, чтобы запереть ее, Долорес кричала не своим голосом: «Вот идет миссис Пилларс со своими палача­ми из Чикаго!» - и, когда она врывалась в их боевое построение, разыгрывалась сцена, которую стоило по­смотреть.

В конце концов Долорес была переведена в закрытую заднюю палату, как совершенно безнадежная. Фрэнсис Бэйр оставалась при ней, всячески успокаивала, никогда не ругала, терпеливыми уговорами старалась отгонять ее ругала, фантазии и стойко защищала ее от нападок сумасшедших больных и ворчливых надзирательниц. Фрэнсис научилась ловко увертываться от неожиданных «боковх ударов» слева и от прямых «свингов», наносимых не чем иным, как мощными кулаками неисправимой Долорес.

И вот на сцену появился Джек Фергюсон с серпазилом и своей обаятельной улыбкой, но Долорес не желала принимать никаких лекарств. Тоогда Фрэнсис Бэйр стала под­мешивать химикалии - к счастью, они были безвкусны - в каждое блюдо, подававшееся Долорес, и следила за тем, чтобы та все съедала. Вскоре Долорес успокоилась.

- Я тут совершенно ни при чем, - сказал Джек, - это все миссис Бэйр. Она девять лет подготавливала Долорес к тому, чтобы лекарства возымели действие.

- Приходя в одиннадцатый корпус, доктор Фергюсон всегда беседовал с Долорес, - рассказывала миссис Бэйр. - Было на что посмотреть, когда она в разговоре проявляла не только спокойствие, но и совершенно ясное сознание, воскресшее в ее замечательном мозгу.

Вся больница была поражена смелостью Фергюсона, когда он отпустил Долорес на сельскохозяйственные ра­боты. У нее появлялись еще навязчивые мысли о перепла­нировке больницы; иногда она затыкала канализационные трубы и строила плотину на ручье. Но доктор Фергюсон только улыбался и, грозя пальцем, говорил:

- Долорес! Смотри у меня!

Теперь уж не приходилось давать ей лекарства с пи­щей - она сама глотала таблетки. Она сбросила самодель­ное фантастическое одеяние. И, наконец, она стала одна уходить из больницы три раза в неделю, чтобы помогать своей матери по хозяйству. Она самостоятельно делала все закупки для семьи.

Красивая, статная, белокурая, с умными серыми глазами, Долорес выглядит обычной служащей жен­щиной, какой она была до своего сумасшествия десять лет назад.

- Если бы вы встретили ее в городе, вы не могли бы ее отличить от совершенно нормальных людей, - говорит Фрэнсис Бэйр.

Недавно Долорес явилась в кабинет Фергюсона.

Доктор Фергюсон, мне предлагают работу по сбору вишни. Я лично согласилась - даете ли вы на это свое разрешение?- спросила Долорес почти робким тоном.

- Да, я даю вам разрешение!- сказал Джек.

- Это только одна из больных Фрэнсис Бэйр, - ска­зал Джек. - Все ее больные выплывают с самого дна на поверхность и самостоятельно устраиваются на работу. Фрзнсис Бэйр выполняет свои обязанности, как самый лучший домашний врач. Она сама дает больным лекар­ства и назначает их pro re hata - как того требуют обсто­ятельства.

Затем в живой, яркой форме - совсем не по-англий­ски - Джек объясняет, что значит для него Фрэнсис:

- Она мои глаза, мои уши и все мои научные наблю­дения. Эти наблюдения показывают, как мы изменяем по­ведение самых трудных, так называемых безнадежных пси­хотиков.

До появления новых лекарств в отделении Джека было четыре запертые палаты для беспокойных больных. Теперь осталась только одна - одиннадцатый корпус. Такая палата необходима для приема неисправимых, буйствую­щих, опасных больных, переводимых из других палат или из других больниц, для проблемных случаев из психиа­трической клиники Мичиганского университета и Инсти­тута судебной психиатрии в Ионии - одержимых мыслями об убийстве, которым требуется «максимальная изоляция».

- Вы говорите, что одиннадцатый корпус мало напо­минает своей обстановкой сумасшедший дом? - говорит Фрэнсис Бэйр. - Вы бы посмотрели, чем он был два года назад, тогда смогли бы по-настоящему оценить, чем он стал теперь.

В одиннадцатом корпусе висят гардины и драпри, и редко случается, чтобы больной пытался их сорвать. В одиннадцатом корпусе имеется радиола, и больные танцуют под ее музыку - не прежнюю дикую пляску; есть телевизор, осаждаемый больными, которые, не отры­ваясь, смотрят и слушают. Есть пианино, и есть больные, которые неплохо на нем играют. Есть книги, которые никто не бросает в чужие головы, а читают. Получаются популярные журналы, и никто их больше не использует для затыкания водопроводных труб.

- Как вам удается все это сохранять? - спросил я Фрэнсис Бэйр. - Ведь поступают же к вам хулиганы, раз­рушители, остервенелые...

- Да, - сказала Фрэнсис, - но теперь, когда у нас есть новые лекарства, они недолго остаются в таком состоянии.

Френсис, казалось, была огорчена, что в своем восхищении сестрами-надзирательницами я забываю о докторе Фергюсоне. В конце заметки с описанием ее работы Фрэн­сис пишет:

«Если бы все работающие с душевнобольными придер­живались философии доктора Фергюсона, а именно: «По милости провидения я вошел сюда добровольно и без помощи ключей», - они лучше могли бы помочь тем, кто так отчаянно нуждается в помощи».

Долорес вполне согласна с Фрэнсис Бэйр. Долорес внимательно рассматривает меня своими недавно ожив­шими серыми глазами и хочет дать мне небольшой отзыв о Джеке с точки зрения пациентки.

- Не забывайте, что доктора Фергюсона обожают в этой больнице.

- Нет, нет, я этого не забуду, не беспокойтесь, милая Долорес.

- Случалось ли вам задумываться над тем, каким образом пожелать тяжелобольному «веселого рожде­ства»? - спрашивает меня старшая надзирательница Дон­на Пилларс. - Как можно это сделать без того, чтобы не вызвать у больного ассоциации с действительно веселым рождественским праздником прошлых лет? Как это сде­лать, чтобы больной не заплакал?

- Если вам не приходилось поздравлять с веселым рождеством безнадежного душевнобольного, - продолжает поучать меня Донна, - то попробуйте представить самого себя запертым в нашей больнице в продолжение долгих лет, оторванным от семьи и друзей. Один за другим пере­стают они писать вам. Открыток становится все меньше и меньше. И наконец вы совсем забыты, между тем как Другие весело справляют праздник. Веселое рождество означает для вас только новую волну тоски о пропавшей жизни.

Остро болея душой за своих заброшенных пациенток, любвеобильная Донна Пилларс сгущает краски.

- Бывает и похуже, - продолжает она. - Предполо­жим, что вы параноик. Родные и друзья присылают вам к празднику пакет с подарками и продуктами. Болезнь внушает вам подозрение, что передачу прислали вовсе не родные. Здесь, несомненно, ловушка. Скорее всего, эти продукты отравлены...

Донна поворачивает острие своей ненависти к безумию в другом направлении.

- Искаженное мышление подсказывает вам, что род­ные делают только вид, что заботятся о вас. На самом же деле они сами предали вас в руки разбойников, которые держат вас здесь...

Как же можно говорить о веселом рождестве в сума­сшедшем доме?

Так это было до появления новых лекарств и до Фергюсона. Теперь все иначе. Джек и 107 его сестер-надзи­рательниц вместе с больными начали подготовку к рожде­ству 1955 года за несколько недель до праздника. Сестры и больные украсили палаты, в том числе и одиннадцатый корпус, самодельными украшениями. В прежнее время больница устраивала празднование рождества только для больных, имевших право выхода из палат. Из запертых палат больных не выпускали, потому что они сразу рас­хватывали приготовленное угощение и срывали со стен украшения.

- В этом году при обходе палат, - сказала Донна Пилларс, - я не видела ни одной больной, которая пла­кала бы по случаю рождественского праздника.

Донна рассказывала, как эти буйные больные, которых раньше не допускали к праздничному столу, как эти самые дикарки сидели - страшно чинные, но веселые - за ве­ликолепно накрытыми столами...

- Они вели себя, как настоящие леди, - сказала Донна.

Мне очень не хочется, чтобы читатель составил себе ' ложное представление о Донне Пилларс, Берте Оркэт, I Саре Дауни, Эвелин Дрэйк, Фрэнсис Бэйр или о какой- I либо другой из 107 «докторов» Джека. Это вовсе не сен­тиментальные дамы. Может быть, только чуть-чуть, в са­мой глубине сердца, они растроганы волнующей картиной рождественского праздника. Они всегда стойки и решительны, потому что ему нужна особая закалка, чтобы бороться с безумием, самым жестоким, самым ужасным из несчастий человеческих. Они знают, что в других отделениях есть еще много больных, которым можно бы помочь новыми лекарствами, но они их не получают. Они знают, что в отделении Джека Фергюсона есть больные, для которых он не нащупал еще прямого пути к выздоровлению. Но их ободряет мысль, что у них есть теперь новые лекар­ства которые открыли для них новый мир.

Для Джека это уже не отдаленный, а действительный и важный факт, что 22 декабря 1955 года все весело убранные палаты его отделения были открыты для осмотра всем гражданам, живущим в районе большого ка­нала Траверз. Что вызвало сияние и еще более широкую, чем всегда, улыбку на его круглом, румяном лице, так это рождественская открытка, полученная им от сестер-надзи­рательниц и больных, написанная рукою заместительницы начальницы сестринской службы Сарой Дуани:

Дорогой доктор Фергюсон, мы хотим только ска­зать Вам, что искренне ценим то, что Вы сделали для нас за этот год, особенно в дни рождественского праздника. Это -самый прекрасный, самый радост­ный праздник, какого здесь еще никогда не бывало. Благодарим Вас от всего сердца.

От надзирательниц, больных и от меня лично

миссис Дуани.

В первые месяцы 1956 года Джек Фергюсон мог на­конец оглянуться назад и порадоваться. Доктор М. М. Никельс, заместитель директора, и Берта Оркэт, и Сара Дуани - все в один голос говорили, что такого чудесного рождества у них никогда не было. Из 1000 тяжелых, признанных безнадежными хроников-женщин удалось выписать домой или на патронаж в чужие семьи свы­ше 150 человек. И оставалось еще несколько сот боль­ных, подготовленных для пробной выписки и лечения на дому.

«У нас большие планы на 1956 год», - писал мне Фер­гюсон.

И в те же первые месяцы 1956 года Джек столкнулся с новыми трудностями. Он создал себе ясную, хорошо обоснованную теорию, что с помощью новых лекарств и нежной любовной заботы сестер-надзирательниц, с по­мощью химии плюс любовь он сможет выписать добрую половину своих неизлечимых больных.