Российская империя в сравнительной перспективе

В конце XVIII века этот баланс был нарушен Павлом I, который фактически осуществил контрреформу, восстановив центральные ведомства, ограничив права органов сословного управления с одновременной реставрацией некоторых традиционных органов самоуправления на Украине и в Прибалтике. Сложившаяся при Павле структура управления представляла собой комбинацию петровской системы с некоторой модификацией екатерининского времени, поскольку положения Учреждений о губерниях 1775 года отменены не были. Эта структура сохранялась и в последующий период. Для Александра I, вынашивавшего при вступлении на престол планы глубокого преобразования всего политического строя, вопросы взаимоотношений центра и периферии имели второстепенный характер и поэтому предпринятые им меры были направлены лишь на достижение большей эффективности управления в рамках уже существующей системы. Политика его преемника Николая I и вовсе предполагала консервацию существующих структур.

В первой половине XIX века наиболее существенным изменениям подверглись органы центрального управления. Согласно манифесту 8 сентября 1802 года была создана министерская система. Первоначально министерств было 8: военно-сухопутных сил, военно-морских сил, иностранных дел, внутренних дел, коммерции, финансов, народного просвещения и юстиции. Министры составляли Комитет министров, функции которого оставались неопределенными. В 1817 году было создано объединенное Министерство духовных дел и народного просвещения (просуществовало до 1824 года), в 1826 году – Министерство императорского двора и уделов, заменившее павловский Департамент уделов, в 1837 году – Министерство государственных имуществ.

Министерская реформа означала отказ от принципов коллегиальности и переход к единоначалию. Однако, министры по-прежнему были подотчетны лишь императору и Сенату. На первом этапе прежде существовавшие коллегии подчинялись соответствующим министерствам, однако, со временем превратились в их департаменты. После издания Манифеста 17 октября 1905 года и образования представительной власти в лице Государственной думы была декларирована подотчетность ей всех министров, а Комитет министров был заменен Советом министров, однако, на практике министры оставались в подчинении императора.

Еще одной новацией начала XIX века стало создание в 1810 году по проекту М.М. Сперанского Государственного совета, ставшего высшим законосовещательным органом Российской империи. В его компетенцию входило рассмотрение новых законов, вопросов внутренней политики, требующих уточнения действующего законодательства, вопросов внутренней и внешней политики в чрезвычайных обстоятельствах. Государственный совет, таким образом, должен был заменить возникавшие на протяжении XVIII века совещательные органы при императрицах, но, в отличие от них, он имел определенный законом статус. Парадоксальным образом, именно это обстоятельство значительно снизило реальное влияние совета в политической сфере. В период 1810–1906 годов члены Государственного совета назначались императором. Согласно законодательству, членом совета мог стать любой подданный Российской империи вне зависимости от сословной принадлежности, выслуженного чина, вероисповедания, возраста и пр., однако, на практике подавляющее большинство членов были дворяне. В состав совета по должности входили министры. В 1812–1865 годах председатель Государственного совета, ежегодно назначаемый императором, возглавлял Комитет министров. Первоначально при создании Совета число его членов достигало 35 человек, что делало практически невозможным принятие оперативных решений по вопросам текущей политики, а к началу XX века в составе Совета было уже и вовсе около 90 членов.

Реформа всей системы административного управления после Манифеста 17 октября 1905 года коснулась и Государственного совета. Отныне он рассматривал новые законы лишь после их обсуждения в Государственной думе, а половина его членов избиралась сроком на 9 лет от дворянства (18), духовенства (6), земств (по i от каждой губернии), Академии наук и университетов (6), организаций торговли и промышленности (12) и Финляндского сейма (2). При

Государственном совете действовал ряд департаментов и комиссий по различным отраслям управления, в том числе по делам Царства Польского (1832–1862) и Финляндии (1906–1917).

Наиболее значительные изменения в системе местного управления в XIX веке произошли после отмены крепостного права в 1861 году, радикально изменившей прежнюю социальную структуру общества. Согласно Положению о земских учреждениях 1864 года, были образованы новые, основанные на выборном начале, органы местного самоуправления – губернские и уездные земские собрания. В ведение этих органов были переданы вопросы строительства и содержания местных больниц, школ, дорог, благотворительных учреждений, распределения местных доходов, ведения земской статистики, предоставления поземельного кредита и др. Губернское земское собрание возглавлял губернский предводитель дворянства, оно осуществляло надзор за уездными земскими собраниями, а также губернской и уездными земскими управами. Последние, в свою очередь, были образованы на основе того же Положения 1864 года и являлись исполнительными органами земских собраний. Члены управ в количестве 6 человек избирались на земских собраниях раз в три года из числа депутатов – гласных. Председатель земской управы утверждался министром внутренних дел. Управы ведали имущественными и финансовыми делами земств. С образованием в июле 1914 года Всероссийского земского союза управы превратились фактически в его местные органы16.

Примечания

Статья представляет собой сокращенный вариант доклада, подготовленного при участии Е.Н. Марасиновой и М.Б. Лавринович.

1 См.: Фриз Г.Л. Сословная парадигма и социальная история России //Американская русистика. Самара, 2000. С. 121–162.

2 См.: Зимин A.A. Формирование боярской аристократии в России во второй половине XV – первой трети XVI в. М., 1988.

3 См.: Виртшафтер Э. Социальные структуры: разночинцы в Российской империи. М., 2002.

4 Золъникова Н.Д. Сословные проблемы во взаимоотношениях церкви и государства в Сибири (XVIII в.). Новосибирск, 1981. С. 4–5.

5 Медушевский А.Н. Утверждение абсолютизма в России. М., 1994. С.270.

6 Демидова Н.Ф. Бюрократизация государственного аппарата абсолютизма XVII–XVIII вв.//Абсолютизм в России (XVII–XVIII вв.). М., 1964. С. 239.

7 Velychenko S. Local Officialdom and National Movement in Imperial Russia: Administrative Shortcomings and Undergovernment // National Issues in Russian and East European History / Ed. by J. Morrison. N.Y., 2000. P. 79.

8 За основу подсчета взята численность населения России по I ревизии, приводимая В.М. Кабузаном, – 15 737 962 человек (Кабузан В.М. Народы России в XVIII веке. М., 1990. С. 77).

9 Velychenko S. Op. cit.

10 Троицкий СМ. Русский абсолютизм и дворянство в XVIII в.: Формирование бюрократии. М., 1974. С. 215. и ПСЗ. Т. 8. № 5881.

12 Безотосный В.М. Национальный состав русского генералитета 1812 года // Вопросы истории. 1999. № 7. С. 60–71.

13 Velychenko S. Op. cit.

14 О созданной Петром I системе административного управления см.: Анисимов Е.В. Государственные преобразования и самодержавие Петра Великого. СПб., 1997.

15 Le Donne J. Ruling Russia: Politics and Administration in the Age of Absolutism, 1762–1796. Princeton, N.J., 1984. P. 61; Idem. Absolutism and the Ruling Class. N.Y.; Oxford, 1991. P. 92–93.

16 Очерки истории административного управления см.: Административно-территориальное устройство России: История и современность. М., 2003.

Евгений Сергеев

Представленческие модели имперских военных элит накануне Первой мировой войны

Компаративное исследование представленческих моделей имперских военных элит в начале XX века связано с понятием «военный склад ума» («military mind»). Приоритетом в его формулировании и глубоком изучении на междисциплинарном уровне обладают западные обществоведы, прежде всего специалисты в области социальной психологии из университетов США.

Так, например, американский социолог Р. Миллс отмечал, что «даже в чисто военных вопросах такой ум не доверяет „теоретикам“ хотя бы потому, что мышление последних отличается известным своеобразием; бюрократическое же мышление – это упорядоченное и эмпирическое мышление»1. Другой авторитетный исследователь, профессор С. Хантингтон, основываясь на теории идеальных архетипов М. Вебера, подчеркивал такие аспекты «военного склада ума», как патриотизм (понимаемый как синоним имперской идеи), конфликтность и консервативный реализм2. Эту линию продолжил шведский ученый Б. Абрахамсон, изложивший свое понимание специфики представленческой системы военной элиты в качестве совокупности националистических, социал-дарвинистских, алармистских и консервативно-авторитаристских взглядов на окружающий мир3. Аналогичным образом оценивал идеологическую составляющую профессиональной военной службы и профессор Йельского университета А. Перлмуттер в книге, посвященной участию представителей высших командных кадров в «большой» политике4. Наконец, один из современных российских авторов связал механизм формирования сознания военной элиты, правда уже постсоветского периода, с «ориентацией на традиционные черты народного менталитета», который, по мнению исследователя, недостаточно либерален, законопослушен и проникнут традициями государственного патернализма5.

Таким образом, налицо различное понимание общих черт и специфики представленческих моделей высокостатусных социальных групп – командных кадров, которые разрабатывали и осуществляли решения государственной важности в Российской, Германской, Австро-Венгерской и других империях, переживавших процесс индустриальной модернизации.

Прежде чем обратиться к сопоставительному анализу конкретного исторического материала, отметим, что у исследователей нет единой трактовки термина «система представлений» («belief system», система, формирующая сознание различных социальных групп). Однако большинство специалистов склонны рассматривать ее в качестве упорядоченной конфигурации взаимообусловленных мировоззренческих ориентаций той или иной общности6.

При этом следует подчеркнуть, что внутренняя, функциональная структура представленческой системы довольно сложна. С точки зрения ее анатомии выделяются сущностные и периферийные, истинные и ложные, полные и ограниченные представления7.

Если первая дихотомическая пара связана с формированием операционного кода принятия решений, то вторая обусловлена возможностью верификации поступающей информации, а третья определяется степенью открытости или замкнутости группового менталитета.

Среди факторов, оказавших наиболее сильное воздействие на сознание офицерского корпуса, ядро которого в империях к началу XX века составили офицеры Генерального штаба, выделяется семейное воспитание. Знакомство с послужными списками подавляющего большинства выпускников Николаевской академии в России – кузницы высших командных кадров – свидетельствует о том, что быт и нравы дворянской среды будущая элита впитывала «с молоком матери». Дневники и мемуары того времени полны трогательных описаний патриархальных «дворянских гнезд» – хранителей священных традиций предков. Примечательно, что значительное место в воспитании подрастающего поколения занимало изучение европейских языков, а значит, истории и культуры соответствующих стран. Этим закладывался фундамент образованности высшего сословия, осуществлялась «ментальная профилактика» крайних форм национализма.

В объемистом труде военного министра А. Н. Куропаткина «Задачи русской армии» можно найти любопытное подтверждение сделанному выводу:

С XVIII века представители высшего класса России за несколькими исключениями вели образование и воспитание своих детей так, что все западное, европейское должно было стать им ближе всего русского. Окруженные гувернерами-иностранцами, дети наших вельмож прежде всего выучивались иностранным языкам, затем русскому. Было время, когда говорить по-русски с иностранным акцентом считалось признаком хорошего тона8.

Другой ярко выраженной тенденцией, противодействовавшей известному «космополитизму» имперских военных элит, являлось воспитание у дворянских юношей вассальной верности правившей династии. «Царственный венценосец» рассматривался как воплощение «истинной духовности и нравственности», краеугольный камень существовавшего миропорядка. При этом для России в сравнении с Германией и Австро-Венгрией была характерна сакрализация монархической власти в православно-универсалистских категориях. Однако нетрудно заметить, что стремление военных элит указанных полиэтнических образований любой ценой законсервировать имперскую основу государственности привело их (и империи, и дворянские элиты) к распаду, ускоренному глобальным конфликтом 1914–1918 годов. Так, в России претензии высшего офицерства на сохранение статуса Третьего Рима, имевшие продолжением идеологию Белого движения в борьбе за реставрацию «единой и неделимой» империи, послужили одной из главных причин его краха, поскольку большевики изначально взяли на вооружение националистический лозунг права наций на самоопределение9.

С раннего детства огромное значение для профессиональной ориентации дворянских юношей играл пример отца-офицера, занимавшего командные должности и нередко переезжавшего к новому месту службы вместе с семьей. Можно без преувеличения констатировать, что патернализм в семье, сочетавшийся с династическим вассалитетом, сопровождал представителя военной элиты на протяжении всей жизни, выступая компенсацией сохранения высоких сословных барьеров. Однако, именно эта особенность «военного склада ума» сдерживала формирование гражданского общества в условиях индустриальной модернизации. Примером служит брошюра «Наставление к самодисциплине и самовоспитанию», изданная в начале XX века как собрание писем старого российского офицера своему сыну. Кроме верности Престолу и Отечеству, а также соблюдения обычаев православия, будущему профессиональному военному следовало покровительствовать «низшим сословиям», оберегая фамильную честь10.

Следующим после семьи фактором воздействия на представленческий мир будущих высших командиров была система образования. Как правило, они поступали в закрытые военные учебные заведения, наподобие Пажеского корпуса в России. Именно здесь представления о функциональной значимости офицерства в структуре государства приобретали логическую завершенность. В то же время, выпускники кадетских корпусов и военных училищ покидали их стены, объединенные тесными корпоративными связями, которые имели существенное значение для служебной деятельности.

Процесс социализации личности в таких учебных заведениях сопровождался формированием еще одной черты представленческой системы – иерархичности мышления, отражавшей, по сути, социальную структуру империи в форме «пирамиды». Вот как, например, возможно, сгущая краски, описывал атмосферу Морского кадетского корпуса в Петербурге один из его выпускников:

Вообще вся жизнь в корпусе была поставлена на бездушном выполнении номеров расписания. Все начальство, включая и дежурных офицеров, держало себя от кадет очень далеко. Это были не старшие товарищи, а надсмотрщики, наблюдавшие за тем, что можно делать и чего нельзя. Никогда никто из офицеров в корпусе с нами не разговаривал и не старался в свободное время приохотить к морскому делу и его изучению11.

Завершенную форму представления молодые офицеры получали уже на поприще служебной деятельности, которая, по справедливому замечанию Р. Миллса, «изолировала их от гражданского общества и на протяжении всей жизни стандартизировала их карьеру и поведение»12. Отношение представителей военной элиты к гражданским лицам характеризовалось высокомерием и презрительным отчуждением. В свою очередь, формировавшийся средний слой платил высшему офицерству той же монетой. Особенно наглядно это проявилось в период Русско-японской войны 1904–1905 годов и в годы критического анализа уроков дальневосточной авантюры. Последовавшие реформы управленческих структур Российской империи, включая вооруженные силы, не устранили той пропасти, которая разделяла высшую военную бюрократию и остальное российское общество.

Наиболее реальным способом ускорения карьерного роста командных кадров являлось поступление в контингент слушателей Николаевской академии Генерального штаба. Это требовало от офицера довольно высокого уровня интеллектуальных способностей, прекрасной памяти и колоссальной усидчивости. Кроме того, в условиях России важную роль играли личные контакты и неформальные связи абитуриентов и их родителей.

Мытарства поступающих в академию Генерального штаба начинались с проверочных экзаменов при окружных штабах, – описывал свой опыт один из вождей Белого движения генерал А.И. Деникин. – Просеивание этих контингентов выражалось приблизительными цифрами: держало экзамены при округах 1500 офицеров, на экзамен в академию допускалось 400–500, поступало 140–150, на третий курс (последний) переходило 100, из них причислялось к Генеральному штабу 50. То есть после отсеивания оставалось всего 3,3 %13.

Источники свидетельствуют, что значительное влияние на мировоззрение офицеров Генерального штаба оказывали командировки в зарубежные страны, особенно европейские. Знакомство с организацией вооруженных сил Германии, Австро-Венгрии, Франции, Великобритании, Италии, Швеции – то есть государств, куда наиболее часто выезжали по служебным делам высшие армейские и флотские чины, расширяло их кругозор, обогащало комплекс профессиональных навыков, способствовало преодолению ксенофобии, а значит, и иллюзорного, некритического восприятия проблем модернизации империи.

И все же формирование этно-конфессиональной толерантности имперской военной элиты затруднялось аполитичностью, антидемократизмом, великодержавностью. Возвращаясь домой после продолжительных командировок, офицер вновь с головой погружался в повседневную служебную рутину российской действительности с коррупцией, кумовством, показной парадностью и умственной леностью. «Одно дело там у них, на Западе, – размышляли, например, ответственные чины Генерального штаба. – Там и народ образованнее, и бюрократия культурнее, и порядок налаженный. Совсем другое дело – матушка-Россия, с ее необъятными просторами, долгими холодными зимами и темным крестьянством. Здесь, у нас своя жизнь, которую нельзя реформировать по западным моделям»14.

Переходя к компаративному анализу менталитета военных элит Российской, Германской и Австро-Венгерской империй, отметим целый ряд похожих черт.

Вполне очевидно, что ведущее место среди них занимала приверженность имперской идее. Великодержавное отношение к соседним «малым» европейским государствам и нетитульным народам, особенно евреям в России, полякам в Германии, юго-славянам в Австро-Венгрии, хорошо изучено специалистами.

Другим общим элементом представленческой системы высшего офицерства империй Романовых, Гогенцоллернов и Габсбургов являлся монархизм, сформированный, как уже отмечалось, дворянским семейным воспитанием, обучением в закрытых военных школах и служебной карьерой. Показательно, что в Германии и Австро-Венгрии к 1909 году среди фельдмаршалов и полных генералов 100 % составляли дворяне, причем более 30 % – выходцы из старинных аристократических родов, хотя замещение на командных постах в армии отпрысков земельной аристократии представителями служилого дворянства и даже городских слоев приобрело массовый характер15. Поражение трех империй в глобальном конфликте 1914–1918 годов дискредитировало «старую» военную элиту России, Германии и Австро-Венгрии, усилив «циркуляцию» социальных групп, а в дальнейшем репрессии против «военных специалистов» со стороны как большевиков, так и нацистов. В то же время часть прежнего высшего офицерства предпочла пойти на службу к новой власти, обеспечив известную преемственность опыта строительства вооруженных сил в условиях Версальского миропорядка.

Третий компонент «военного склада ума» имперских элит – иерархичность восприятия окружающего мира вообще, а следовательно, критическое отношение к гражданскому обществу – в большей степени было характерно для России и Австро-Венгрии, чем для Германии, где протестантская этика обусловила педантичную дисциплинированность мышления высших офицеров, чуждых патерналистской опеке нижних чинов по православно-славянской модели. Именно эта специфика позволила творцам Веймарской республики сравнительно быстро (за несколько недель) взять внутриполитическую ситуацию под контроль, тогда как на территории бывшей Австро-Венгрии и особенно России стабилизация режима явилась результатом многомесячной кровопролитной вооруженной борьбы.

Четвертый характерный признак мировосприятия военной верхушки – патернализм в отношении к «нижним чинам», который являлся следствием отмеченной ранее антидемократичности, «Офицерство не разрешало офицеру спускаться ниже установленного уровня и посещать общество с низким уровнем, – вспоминал один из русских генералов уже в эмиграции. – В этом отношении офицерство было более строгим, чем, скажем, среда помещиков или патриархальных купцов»16. Обратная сторона корпоративной этики военной элиты, вполне традиционная для клиентских по своей сути отношений типа «барин – мужик», отличалась восприятием солдат как «темной», малокультурной массы в серых шинелях, требовавшей постоянного контроля офицера. Вступление России на путь социальных преобразований обещало в перспективе сближение офицерского корпуса и нижних чинов. Однако, сам автократический политический режим, помноженный на имперскую специфику, препятствовал скорейшему решению этой проблемы. В результате к 1914 году в России не сложилась так называемая единая «вооруженная нация» («nation at arms»), которая, в отличие от Франции или Великобритании, смогла бы выдержать длительную тотальную войну. Как показывает сравнительный анализ, Германия и особенно Австро-Венгрия оказались перед аналогичным вызовом, но более высокая степень модернизации и утверждение в социальной структуре средних городских слоев дали возможность несколько продлить существование Центрально-Европейских империй, хотя в итоге не предотвратили трагического финала.

Наконец, отметим алармизм и конфликтность внешнеполитической ориентации элитных групп в вооруженных силах. Приверженность агрессивно-наступательной стратегии на международной арене, основу которой составляло имперское мессианство, обосновывалась концепциями «восстановления Византии», «расширения жизненного пространства», «устранения постоянного очага напряженности на Балканах» и т. п. Потребовалось много времени, гораздо больше для России и значительно меньше для Германии и Австрии, чтобы осознать иллюзорность ставки на примат силы перед международным правом в отношениях европейских государств.

Переходный характер рассматриваемого периода формирования индустриальной цивилизации позволяет говорить о трансформации представленческих систем военных элит крупнейших держав в направлении от инертно-фаталистического к рефлексивно-рационалистическому типу восприятия и обработки информации. В то же время существовала специфика образно-представлен-ческой картины мира, связанная с конкретными историческими условиями эволюции того или иного государственного организма.

На основе перекрестного анализа источников официального и личного происхождения попробуем оценить степень присутствия отмеченных базисных компонентов в «военном складе ума» для России и других ведущих государств к 1914 году, определив его как устойчивый комплекс взаимосвязанных представлений, зависящих от интерпретации информации о безопасности страны через призму когнитивных ориентаций, корпоративной этики и опыта служебной деятельности.

Ранжирование стран – от Германии к США – выполнено в соответствии с оценкой близости сущностных элементов сознания их военных элит к российской. Символ (+) обозначает высокий положительный уровень корреляции, знак (о) – нейтральную степень, а показатель (-) – отрицательную взаимосвязь.

Сознавая дискуссионность использованных критериев, обобщим полученные результаты в форме таблицы, представленной ниже.

Сравнительный анализ базисных компонентов представленческих моделей военных элит России и Западных государств к 1914 году

Результаты исследования показывают, что наибольшая степень корреляции, а значит, близости представленческих систем военных элит наблюдается при сопоставлении российского «военного склада ума» с менталитетом военной верхушки Германии, Австро-Венгрии и Италии. В меньшей степени эта корреляция характерна для Великобритании, Швеции и особенно Франции. Совершенно обособленно положение США, военная элита которых еще не сложилась к началу трагических событий 1914 года.

Приведенные оценки доказывают глубокую внутреннюю противоречивость, а значит, и нестабильность союзнических отношений России, Франции и Великобритании, не говоря уже о США, поскольку отсутствовала тесная корреляция между представленческими моделями военных элит этих стран. Что же касается трех империй – Российской, Германской и Австро-Венгерской, во главе которых стояли близкие по своей ментальности элитные группы, то фатальную роль в их поражении и распаде, очевидно, сыграло запаздывание трансформации восприятия военной верхушкой окружающего мира, обусловленное консервацией автократических режимов в преддверии первого международного конфликта глобального уровня.

Примечания

1 Миллс Р. Властвующая элита. М., 1959. С. 267.

2 Huntington S. The Soldier and the State. Cambridge, 1957. P. 59–79.

3 Abrahamson B. Military Professionalisation and Political Power. Stockholm, 1971. P. 71–111.

4 Perlmutter A. The Military and Politics in Modern Times. London; New Haven, 1977. P. 9.

5 Маслов C.B. Военная элита: Политологический анализ формирования. Автореф. дисс…. канд. филос. наук. М., 1995. С. 64.

6 Подробнее см.: Belief Systems and International Relations /

Ed. by R. Little, S. Smith. Oxford; New York, 1988.

7 Converse P. The Nature of Belief Systems in Mass Publics // Ideology and Discontent / Ed. by D. Apter. New York; London, 1964. P. 208; Rokeach M. Beliefs, Attitudes, and Values: A Theory of Organization and Change. San Farnsisco; Washington; London, 1968. P. 3; Sartori G. Politics, Ideology, and Belief System // American Political Science Review. 1969. Vol. 63. № 2. P. 407.

8 Куропаткин A.H. Задачи русской армии. СПб., 1910. Т. 3. С. 170.

9 Rowley D. Imperial Versus National Discourse: The Case of Russia // Nations and Nationalism. Cambridge, 2000. Vol. 6. Pt. 1. P. 26–29.

10 Наставление к самодисциплине и самовоспитанию: Собрание писем старого офицера своему сыну / Сост. С.К. М., 1900. Вып. i. С. 15–16.

11 Отдел рукописей Российской национальной библиотеки. Ф. 422. On. I. Д. I (Воспоминания Л.В. Ларионова. Ч. 1). Л. 40.

12 Миллс Р. Указ. соч. С. 268.

13 Деникин А.И. Путь русского офицера. М., 1991. С. 65.

14 Подробнее см.: Сергеев Е.Ю. Иная земля, иное небо… Запад и военная элита России, 1900–1914 гг. М., 2001.

15 Preradovich N. Die Führungsschichte in Österreich und Preussen, 1804–1918. Wiesbaden, 1955. S. 142–144,153; Demeter K. Das deutsche Offizierkorps in Gesellschaft und Staat, 1650–1945. Frankfurt-am-Mein, 1962. S. 28–29,34,65,210–218.

16 Российские офицеры / Под. ред. А.Б. Григорьева. М., 1995. С. 14.

Ханс Петер Хёе

Элиты и имперские элиты в Габсбургской империи, 1845-1914

1

Габсбургская монархия в XIX веке: империя в трансформации

В начале XIX века Габсбургская монархия была «вертикально» построенным союзом большого числа сословных государств, «коронных земель»1. В отличие от Священной Римской империи этот союз не был закреплен официальным соглашением между землями (таким, как договор 1648 года)2. Вертикальная конструкция была основана на том, что почти все земли были связаны между собой персональной унией – у них был общий князь. Главы Габсбургской (=Австрийской) династии были королями Богемии и Венгрии, эрцгерцогами Австрии, герцогами Штирии и т. д.

Изначально задачей князя было обеспечение мира и безопасности в пределах своего княжества в кооперации с сословиями, политическим институтом которых был парламент (сейм). Собственные конституции земель состояли из множества привилегий, которые регулировали «общественную» сферу. Таким образом Габсбургское имперское господство распространялось на целый ряд разнообразных «конституционных ландшафтов».

Источник Габсбургской персональной унии следует искать в XVII веке, в периоде долгих войн с Османской империей и Францией. В качестве императоров и в качестве князей большинства пограничных земель (Венгрии, Хорватии и Трансильвании) Габсбургам приходилось организовывать защиту владений и возвращение утраченных территорий3. Существовала большая потребность в военной и финансовой солидарности между коронными землями, нашедшая свое официальное выражение в «Прагматической санкции» 1713 года. Этот документ гарантировал целостность союза земель, сохранявших при этом свою «историческую индивидуальность» и старые конституции4.

Главными задачами империи были война и защита, а также дипломатия. Из-за частых войн в течение XVIII века и растущей стоимости усовершенствованного вооружения потребность в рекрутах и деньгах постоянно росла5. По традиции эти потребности были темой переговоров между князьями и сеймами. Последние исследования показывают, что князья не могли навязать сословиям абсолютную власть, особенно когда война провоцировала повышенную нужду в средствах6.

Чтобы повысить прибыльность экономики, проводились реформы в области экономики, образования, администрации и т. д.7. Реформы были нацелены на то, чтобы в конечном итоге ослабить власть сословий и создать «современное» государство. Этот процесс вовсе не был простым. За реформами Марии Терезии и Иосифа II последовало отступление, которое после 1790 года укрепило старую систему сословий. Даже когда в 1804 году был введен титул «наследственного Императора Австрии» («erblicher Kaiser von Österreich als der Name Unseres Erzhauses»), система коронных земель осталась неизменной8.

В период после 1815 года (после более чем 25-летней войны, после «государственного банкротства» 1811 года, которое повлекло за собой падение курса валюты на 80 % и связанное с ним увеличение государственных долгов) империю олицетворяли, главным образом, сборщики налогов и цензоры. Система еще сохраняла привилегии благородного сословия в коронных землях и, следовательно, имела поддержку у дворянства, которая ближе к 1848 году, по общему признанию, снизилась9.

Исход революции 1848–1849 годов неожиданно укрепил империю в двух аспектах. Во-первых, дворянство потеряло власть над массой деревенского населения, а административная власть была введена на самом низшем уровне. Во-вторых, было создано конституционное представительство населения империи (особенно ее невенгерской части, которая находится здесь в центре внимания). Хотя парламентарская система была окончательно установлена только в 1861 году, возвращение к старинному сословному представительству сделалось невозможным. Это также касается и сеймов в коронных землях, которые стали парламентами, основанными на системе представительства экономических интересов10.

Установив «современные» институты, Габсбургская империя значительно приблизилась к тому, чтобы стать «современным государством»11, но эта цель никогда не была окончательно достигнута.

2

Империя и общественные элиты

Главная причина этой неудачи состояла в том, что «имперское» общество не сформировалось полностью. В данном случае «общество» – это не только население в целом, но и совокупность официальных и неофициальных норм, будь то легальных, культурных, экономических или религиозных, объединяющих народ. «Модернизация» институтов не сопровождалась процессом создания «империи-нации». Напротив, общества коронных земель частично превратились в этно-национальные, они начали требовать собственного национального государства, представляя тем самым нарастающую угрозу для империи в целом.

Одна из причин этого провала кроется в том, что правящие круги в течение долгих лет после 1815 года испытывали страх перед народным суверенитетом. Таким образом, масса деревенского населения продолжала существовать в рамках местной системы патримониальной власти. Конституционные и националистические идеи в основном возникали в достаточно узких кругах образованного городского среднего класса. Но вплоть до 1848 года они не могли принимать участия в официальной политической жизни коронных земель. То есть они не могли принимать участие в жизни империи, которая поддерживала единство между своими составными частями и в социальном отношении состояла только из имперского двора (и армии). Между «придворным государством» и обществом пролегала глубокая пропасть. Чтобы стать империей-государством, необходимо было ее преодолеть. Это означало политическую активность, отмену патримониального судопроизводства и прямую связь между государством и его жителями. Но требовалось сформировать и какое-то народное имперское сознание. Последнее, как мы увидим, сделать не удалось.

СОЦИАЛЬНЫЕ ЭЛИТЫ В принципе каждое общество можно разделить на подгруппы по различным критериям. Некоторые из них (например, язык или вероисповедание) не позволяют построить иерархию, но с другими критериями (такими, например, как легальный статус, имущество, образование, информация и знание) это возможно. Члены групп наивысшего ранга являются, таким образом, элитой своего общества. Они естественно заинтересованы в стабильности или в самых незначительных изменениях, чтобы сохранить свое общественное положение.

СОЦИАЛЬНЫЕ ЭЛИТЫ В КОРОННЫХ ЗЕМЛЯХ До 1848 года в коронных землях социальная элита состояла из дворян. И в какой-то мере старинная система законов была системой предоставленных им привилегий. Политическое представительство в местных парламентах принадлежало почти исключительно дворянам. В рамках феодальной системы они составляли «нацию».

В класс дворян изначально входили представители старинных семей и военачальники-Габсбурги, преуспевшие в Тридцатилетней войне и в войнах с Османской империей. За века, прошедшие после этих войн, дворянство потеряло свое военное значение. Армия стала армией императора, а дворяне в ней остались в качестве «владельцев полков» («regiment-owners»)12.

Военная карьера (как выражение принадлежности к рыцарству) осталась возможной для вторых сыновей. Были и другие возможности – церковь, светские коллегиальные организации13 и служба при дворе императора. Связи двора с дворянством были особенно прочными.

Принадлежность к дворянству в коронных землях требовала соблюдения двух условий: обладания поместьем и официального признания (Inkolat)14. Для его получения требовалось доказательство благородного происхождения. Подобные доказательства по большей части практиковались в Австрии, что способствовало поддержанию там уникального наднационального дворянского самосознания15. Таким образом, дворяне составляли элиту своих коронных земель и принадлежали к межнациональной европейской социальной элите.

Дворянство в коронных землях составляло социальную элиту и в отношении распределения имущества. Доход от дворянских имений был относительно высок, хотя существовали большие различия между отдельными землями. Феодальные владения в Альпийских землях были рассредоточены, тогда как дворянство в Богемии владело большими компактными имениями, которые позволяли им модернизировать формы производства16.

В том, что касается администрации, главной задачей дворянства было исполнение в своих имениях декретов, регулирующих ежедневную жизнь (Polizeyordnungen)17. Вплоть до 1848 года администрация и юрисдикция на низших уровнях зависела от дворян. Однако, здесь также были различия: в то время, как землевладельцам в Богемии удавалось решать и политические, и экономические вопросы, для дворян в Альпийских землях эта комбинация становилась не по силам. Поэтому до 1848 года они со все большей готовностью делегировали свои полномочия в общественной администрации государственным властям и, следовательно, отказывались от некоторых привилегий.

Дворяне в Богемии, напротив, вовсе не были готовы отказываться от своей общественно-административной власти и покориться представителям государства18. Здесь кроется важнейшая политическая проблема десятилетия, последовавшего за 1848 годом, когда нужно было отрегулировать механизм нового государства19.