Кант

Априорные созерцания нельзя толковать как врожденные идеи в декартовском смысле, потому что в них нет содержательного знания и они не появляются в сознании актуально, пока нет ощущений. Нельзя считать априорные созерцания и иллюзиями. Откуда же они все-таки берутся? Абстрактные представления времени и пространства оказываются «прочно» сидящими в нашем сознании не потому, что, как убеждает Кант, они будто бы доопытны, а потому, что всякий внешний опыт каждый раз их все более и более в нас укореняет. В соответствии с этим прозрачная атмосфера оказывается наглядным прообразом «чистого», т. е. исключительно формального, представления о пространстве, а эмпирическое восприятие относительного покоя тел — прообразом «чистого», т. е. не заполненного будто бы никакими событиями, времени. Кант ссылается и на то, что мы можем себе представить «пустые» пространство и время, но никак не вещи «без» пространства и времени.

В качестве чистых форм чувственного созерцания пространство и время идеальны (трансцендентальны), но в соединении с материалом опыта они «эмпирически реальны». Они не имеют никакого отношения к миру вещей в себе, а потому «абсолютную реальность» (11, т. 3, стр. 141) им приписать нельзя. Пространство и время описываются Кантом как некие бескачественные, однородные и бесконечные протяженности, каждая из которых единственная в своем роде, так что нет ни разных пространств, ни разных времен. Априорные пространство и время, с точки зрения Канта, не понятия, а представления, хотя в трансцендентальной эстетике как части философии он оперирует, конечно, понятиями о них. Это «чистые», т. е. исключительно формальные, несозерцательные созерцания. Кант отрицает интуитивное теоретическое знание и отвергает характеристику формального момента как знания, но признает существование чувственной формальной интуиции. Но хотя он и настаивает на этом (см. 11, т. 3, стр. 201), созерцания пространства и времени, по его же собственному мнению, оказываются источником математического знания, так как необходимые для построения всякой науки категории породить математику сами по себе все же не в состоянии (см. 11, т. 6, стр. 59). Поэтому чистые формы чувственного созерцания неизбежно оказываются своеобразными интуициями знания, так что термины «созерцание» и «интуиция» здесь совпадают (они совпадают и у рассудка, у которого Кант отвергает способность не только к интуиции, но и к созерцанию) (см. 22, стр. 55–57).

Вначале Кант, подобно Оккаму и Лейбницу, понимал пространство и время не как особые объекты, а как порядок и последовательность их сосуществования. Но в согласии с материализмом он считал, что время и пространство относятся не к явлениям, а к объективному бытию тел. В 60-х годах, когда Кант создал свою космогоническую гипотезу, он придерживался взглядов Ньютона и по этому вопросу, хотя заметил, что передача тяготения на расстоянии затрудняет отстаивание абсолютной независимости пространства от свойств материи. В работе «О первом основании различия сторон в пространстве» (1768), написанной под влиянием актуальных ныне идей Л. Эйлера об изоморфности и конгруэнтности, возникала двойственность: пространство и время поняты здесь как «абсолютные» и в том смысле, что они объективны, и в том, что они суть исходные понятия, позволяющие нам мыслить о телах.

«Критический» Кант рассматривает пространство как «внешнюю», а время — как «внутреннюю» форму созерцания. «…Предмет внутреннего чувства имеет формальным условием своего созерцания только время, а предметы внешних чувств — также пространство» (11, т. 3, стр. 386). Время как априорная форма внутреннего чувства рассматривается Кантом и как важное условие движения объектов «внешнего», т. е. пространственно оформленного, опыта.

«Критический» Кант утверждает, что время и пространство даны нам независимо от эмпирического опыта, но не помимо его, они суть необходимые созерцания, но не присущи трансцендентному миру. Значит, мир вещей в себе находится вне времени и пространства (см. 11, т. 3, стр. 132). В мире вещей в себе нет никаких движений и вообще не происходит ничего физического, так что нельзя говорить, что вещи в себе реально существуют и воздействуют на сознание. К вещам в себе не применимы никакие количественные характеристики, так что, строго говоря, неточно говорить о них во множественном числе. О них нельзя даже сказать, что они находятся «вне нас», ибо это опять вводит пространственные представления, «неизбежно приводит к двусмысленности». Но все эти утверждения Канта догматичны: ведь если мы о вещах в себе ничего не знаем, то откуда мы знаем, что они вне времени и пространства?

«Критический» Кант положил пространственные представления в основание геометрического знания, а временные — в основание арифметики и алгебры, ряды чисел и величин в которых предполагают наличие последовательности счета во времени. Это значит, что множественность появляется у Канта уже на стадии чувственной априорности. Возникло и своеобразное сближение математических процессов с абстрактным временем, что для некоторых ветвей математики XX в. имеет глубокий смысл. Но для оценки позиций Канта не менее важно отметить отрицание им индуктивных предпосылок формально-математического знания. На вопрос о том, как возможна чистая, т. е. строго теоретическая, математика, Кант отвечает: как априорная наука на базе внеэмпирических созерцаний.

Подобно французским материалистам, «критический» Кант продолжает считать, что материя явлений существует только во времени и пространстве и никак не вне их. Впечатление близости к материализму усиливается еще тем, что кроме трансцендентальных априорных времени и пространства для трансцендентального «я» Кант продолжает признавать эмпирические пространство и время, которые для эмпирического «я» суть объекты опыта. Однако термин «материя (Stoff)» используется теперь Кантом уже совсем не материалистически: «материя» есть всего лишь изменчивое, случайное и пассивное многообразие содержания восприятий[1] и, если отвлечься от различия между трансцендентальным и эмпирическим, оказывается «вместе» со временем и пространством целиком «внутри» субъекта. Но заслуга Канта — в постановке вопроса: а почему явления существуют непременно во времени и пространстве?

Итак, всякая математика, по Канту, имеет приложение только к области явлений, а математика чистая, т. е. неприкладная, — только к априорно-созерцательным формам, будучи ими же порождена. Кант искажает подлинный характер математических знаний, поскольку отрицает, что математические построения отражают свойства объективной реальности. Конечно, он прав, полагая, что собственно геометрическое пространство реально вне нас не существует, а абсолютное пространство Ньютона не реально. Но он не смог разрешить очень трудной задачи выяснения статуса математических абстракций и их отношения к действительности. Хотя исторически арифметика и геометрия выросли из практического опыта древних, однако исходными пунктами при аксиоматическом построении математических дисциплин оказываются не индуктивные обобщения и во многих случаях даже не идеализирующие абстракции от этих обобщений, но так называемые чистые идеальные конструкты. Правда, у Канта нет ни малейших сомнений в единственности и абсолютной универсальности геометрии Эвклида. Мы знаем ныне, что ее аксиомы и постулаты в совокупности представляют собой гносеологически еще более сложное образование, ибо они гибридный результат идеализирующего абстрагирования и идеального конструирования. Здесь отражение происходит через приблизительную интерпретацию (именно это имел в виду Энгельс, когда он писал о так называемых прообразах дифференциального и интегрального исчисления в природе). Только физическая интерпретация, проверяемая затем экспериментами, в состоянии решить, какая из известных ныне геометрических систем истинна, т. е. наиболее близка к свойствам реального (а не теоретического) пространства. Добавим, что в целом структура математики, в изображении ее Кантом, включала в себя не только чувственную интуицию и синтезирующую конструкцию, но и аналитичность. Эти три компонента как бы возродились порознь в интуиционистском, конструктивистском и чисто аналитическом направлениях философии математики XX в. Но каждое из них односторонне.

Проблема источников Кантова априоризма в целом гораздо шире содержания трансцендентальной эстетики, а с точки зрения теории познания марксизма она не сводится только к вопросу о чистых теоретических конструктах (конструкциях), поскольку касается также не-историчности истолкования Кантом прошлого опыта человечества, его мнений о тщетности поисков абсолютного знания и утверждений о необходимости созерцания в математическом мышлении. Но подорвало ли в принципе открытие Лобачевским неэвклидовых геометрий учение об априорности пространства, показав, что тезис об априорной общеобязательности геометрии Эвклида как единственно возможного для всякого субъекта восприятия чувственных феноменов не имеет силы?

Лобачевский не отрицал эмпирической предпочтительности геометрии Эвклида как геометрии обычного восприятия и привычного для нас макромира, и эту-то «привилегированность» и закрепленную в итоге тысячелетий «очевидность» эвклидовского видения пространства Кант как раз и пытался объяснить посредством априоризма. В связи с учением Лейбница о возможных мирах молодой философ в своей студенческой работе «Мысли об истинной оценке живых сил» (1746) допускал, что «возможны… многообразные виды пространства» (vielerlei Raumsarten) (11, т. 1, стр. 72). Конечно, зависимость выбора между различными неэвклидовыми геометриями от успеха физических интерпретаций наносит по априоризму «критического» Канта сильный удар. Однако сам факт создания подобных геометрий не разрушает априоризма, а лишь побуждает к его модификациям: ведь метод идеальных конструктов в современной математике и освобождение абстрактных геометрических построений наших дней от остатков былой «воззрительности» в первом приближении совместим с априористской иллюзией. Кант допустил, что «некоторые существа способны созерцать те же предметы под другой формой…», чем люди. Значит, кроме априоризма и конвенционализма идеализм в математике способен апеллировать и к иным гносеологическим построениям.

5. Категории трансцендентальной аналитики

Трансцендентальная логика состоит из двух частей. Первая из них называется «трансцендентальной аналитикой». Она рассматривает научное рациональное познание, оперирующее формальной логикой и гносеологическими категориями. Вторая часть именуется трансцендентальной «диалектикой» и занимается проблемами собственно философского познания. Первая часть трансцендентальной логики должна ответить на вопрос, как возможно «чистое», т. е. теоретическое, естествознание, а вторая — возможна ли «метафизика» как наука вообще.

Упорядочение хаоса ощущений формами наглядного представления — лишь предпосылка для дальнейшего процесса организации чувственного материала познания в структуры, и оно совершается аналитическими средствами трансцендентальной логики.

В замысле трансцендентальной логики Канта содержалась мысль о создании теории качественно более высокого, чем традиционный формально-логический, уровня логического исследования (см. 32). При этом Кант имел в виду построение логики, которая имела бы дело не со случайными, а с общеобязательными формами познания и, отвлекаясь, как и формальная логика, от эмпирических созерцаний, не только не отвлекалась бы от созерцаний априорных, но, наоборот, была бы устремлена на их дальнейшую гносеологическую обработку. Трансцендентальная логика изучает процесс возникновения научного знания в общем виде, для чего исследует синтетическое единство понятий в суждениях и в их системах, т. е. в наивысшей структурной целостности наук. В этом смысле трансцендентальная логика стремится к определению «объема и границы чистого рассудка».

Рассудок имеет дело, согласно Канту, с априорными категориями, которые, как и априорные созерцания, суть «не знания, а только формы мышления». И потому «содержательность», которую он допускает для них как объектов уже не формальной, но трансцендентальной логики, состоит именно в направленности форм на их материал. Кроме того, в трансцендентальной логике «речь идет не о логической форме, а о содержании понятий…» в том смысле, что у понятий «тождество», «различие», «согласие», «противоречие» и др. имеется свое логическое и гносеологическое содержание. Что же касается собственно категорий, то при характеристике Кантом их как понятий они, будучи формой знания, оказываются в то же время и материей логического знания.

У формальной логики нет задач генетического исследования форм мышления и познания в целом, она касается только принципиальных общих форм истины. Считая так, Кант в смысле критики идеалистического рационализма XVII в., а также указания на гносеологическую недостаточность формальной логики был прав.

Надо заметить, что формальная логика не содержательна в том смысле, что она не касается непосредственно содержания мыслей, не исследует гносеологических категорий, а тем более не может порождать «из себя» онтологических положений. Но она содержательна в том смысле, что обладает определенным богатством собственно логического строения своих форм, а эти формы далеко не полностью независимы от вкладываемого в них внелогического содержания и обладают разнообразными интерпретациями, в том числе онтологическими, причем формальная логика участвует как вспомогательный аппарат в процессе гносеологического, а значит, философского изучения данных форм. Содержательность формальной логики в смысле ее онтологической интерпретации была для раннего «докритического» Канта чем-то очевидным и бесспорным, но Кант «критический» это отверг.

Зато он возвысил (можно употребить это слово) формальную логику в том смысле, что при помощи ее форм он строит трансцендентальную аналитику, анализирует категории и связи между ними, так что «общая логика», о которой здесь пишет Кант, — это логика формальная в свойственном ей «каноническом», т. е. обычном, применении, а логика трансцендентальная — это та же формальная логика, но уже в гносеологическом ее использовании Кантом. Предостерегая против неверных использований формальной логики, Кант оказывает ей добрую услугу.

Он же неукоснительно применяет формально-логический закон противоречия в качестве всеобщего закона правильного и доказательного мышления (см. 13, стр. 45–46; ср. 11, т. 4, ч. 1, стр. 302). Посредством законов формальной логики Кант изгоняет из философского мышления логические противоречия как враждебные знанию ошибки, а в своем учении об антиномиях, как увидим, применил эти законы и для более важных задач.

Во второй части трансцендентальной логики Кант с помощью логики «общей» разрушает иллюзии разума, надеющегося постичь метафизику как разновидность научного знания, и превращает саму эту часть трансцендентальной логики из «логики видимости» не только в «критику этой диалектической видимости» (11, т. 3, стр. 163), но и в науку, которая «предохраняет нас от ее обмана» (11, т. 3, стр. 339). Если, сближая разум со способностью ума к самозапутыванию, Кант, как заметил Ленин, «понижает значение мышления» (8, стр. 153), то затем он же пытается помочь мышлению выбраться из его путаницы с помощью рассудка.

Трансцендентальная аналитика должна исследовать происхождение и функции категорий. Указав на это, Кант тем самым предвосхитил важную методологическую функцию диалектики, — опираясь на категориальный анализ, выявлять принципиальные проблемы познания, уметь их правильно ставить и направлять их разрешение. Но категории Канта применяются к эмпирическому познанию, будучи сами продуктом трансцендентальной способности, так что они не дают никакого выхода в трансцендентный мир. Содержание трансцендентальной аналитики направлено как против традиционного идеалистического рационализма, предоставляющего чувствам лишь фиксировать явления и гарантирующего разуму непосредственное проникновение в сущность, так и против материализма, предлагавшего мышлению принять эстафету проникновения в сущность явлений от ощущений. В своей аналитике Кант попытался примирить две противоположные друг другу традиции Д. Локка и X. Вольфа — сенсуализма и рационализма, — отдавая должное каждой из них, но в то же время отказывая им обеим в их познавательных претензиях. И где нет познания трансцендентного мира, там не может быть и онтологии как науки: ее место занимает аналитика чистого рассудка как анатомия конструирующего мышления.

«Чрезвычайно важно, — пишет Кант, — обособлять друг от друга знания, различающиеся между собой по роду и происхождению…» (11, т. 3, стр. 686). Реализуя эту метафизическую программу, он утверждает, что рассудок совершенно чужд чувственному восприятию: последнее не способно к соединению (conjunctio), синтезу многообразного, а первый не способен к созерцанию. Путь к синтезированному знанию лежит только через последующее соединение эмпирического и чистого созерцаний, т. е. ощущений и их априорных форм, с априорной деятельностью рассудка. Ощущения — это не «спутанные понятия», как заявлял X. Вольф, а содержание познания. «Без чувственности ни один предмет не был бы нам дан, а без рассудка ни один нельзя было бы мыслить. Мысли без содержания пусты, созерцания без понятий слепы» (11, т. 3, стр. 155). Их соединение, по Канту, и есть полнота возможного познания, которое представляет собой априорное упорядочение явлений, но не проникновение в их сущность. Познание есть конструирование, а не интуиция и не отражение.

Итог соединения чувственных материалов познания, упорядоченных посредством априорных механизмов созерцательной и рассудочной деятельности, — это опыт. Ощущения представляют собой всего лишь «материю чувств» (11, т. 3, стр. 294). И когда они осознаются как «это желтое», «это сладкое» и т. д., то фиксируются как логически неопределенные высказывания наблюдения, или эмпирического созерцания, т. е. сырые констатации чувственности. Их оформление через время и пространство приводит к образованию так называемых суждений восприятия, обладающих только субъективной значимостью: «эта полынь горька», «камень долго тепел», «солнце круглое» и т. д. «Таким образом, превращению восприятия в опыт предшествует еще совершенно другое суждение» (11, т. 4, ч. 1, стр. 118), не выходящее из сферы трансцендентальной эстетики, хотя любое суждение, строго говоря, уже не может появиться без деятельности рассудка.

Чтобы перейти от суждений восприятия к суждениям опыта, как такового, необходимо применить к первым невыводимые из них априорные категории, которые суть элементы формальной деятельности рассудка, его чистые понятия. Способность располагать категориями — это предварительное условие самой мыслимости предметов, заложенное в структуре сознания каждого нормального субъекта, но, как утверждает Кант, отличающееся и от неустойчивых психических «привычек» Юма, и от «врожденных идей», т. е. знаний, Декарта и Лейбница.

Каким образом Кант выводит свой категориальный «органон»? Он говорит, что его «дедуцирует», но на деле в разделе об этой «дедукции» лишь разъясняет и оправдывает ранее примененную им аналогию. В ней он использует результаты анализа структуры суждений в формальной логике, произведенного еще Аристотелем, добавляя к ним не очень корректно рубрику суждений по отношению. Таким образом, «общая» логика здесь опять приходит на помощь, мало того, по-новому возрождается рационалистическое (и в случае категорий «единство» и «взаимодействие» довольно искусственное) выведение гносеологического из логического, хотя, строго говоря, у Канта, как потом и у Фихте, логические формы, наоборот, производны от гносеологии. Кант постулирует 12 «чистых» категорий рассудка по аналогии с четырьмя видами классификации суждений по разным основаниям и возникающую в результате этого таблицу, в которой содержится четыре группы категорий по три в каждой, считает завершенной, хотя и допускает существование дальнейших, производных категориальных понятий (11, т. 3, стр. 176). Категориями по сути дела оказываются и так называемые рефлективные понятия Канта.

На схеме № 3 «третья категория возникает всегда из соединения второй и первой категории того же класса» (11, т. 3, стр. 178), причем из отнюдь не механического соединения таких категорий, которые противоположны друг другу. Этот интересный замысел, предвосхищающий некоторые диалектические триады «Науки логики» Гегеля, не получил, однако, у Канта полного развития и сравнительно убедительно реализован только в группах категорий качества и отношения. Но настоящего перехода категорий друг в друга у Канта нет. К тому же он понимал, что в каждом суждении, претендующем на научное знание, действуют многие категории, независимо от их упорядочения в его таблице.

Классификация суждений по количеству	Классификация суждений по качеству
1. Единичные (одно S есть Р)	1. Утвердительные (S есть Р)
2. Частные (некоторые S суть Р)	2. Отрицательные (S не есть Р)
3. Всеобщие (все S суть Р)	3. Бесконечные (S есть не Р)
Классификация суждений по отношению	Классификация суждений по модальности
1. Категорические (S есть Р)	1. Проблематические (S есть, возможно, Р)
2. Условные (если S1, то S2)	2. Ассерторические (S фактически есть Р)
3. Разделительные (S есть или Р, или P1 или Рn)	3. Аподиктические (S необходимо есть Р)

Схема № 3. Формально-логическая классификация суждений, использованная Кантом в его трансцендентальной аналитике

Заслугой Канта было то, что он остро поставил вопрос о происхождении и составе категорий научного мышления. Откуда мы, скажем, твердо знаем, что все живые существа, включая еще не родившиеся, смертны? Что каждая вещь непременно имеет причину своего существования или разрушения? Но на эту гносеологическую проблему он дает идеалистический и метафизический ответ. Утверждаемая им путем ссылок на структуру сознания система категорий — это не совокупность узловых пунктов в логической сетке понятий познания мира, а лишь перечень априорных способов упорядочения явлений, которые последним противостоят (накладываются на них извне) и собственно онтологического значения лишены (к миру вещей в себе отношения не имеют). Выведение же Кантом категорий из видов суждения «поражает своей искусственностью…» (35, стр. 168). Крайне натянуто, например, как отмечал М. И. Каринский, извлечение категории взаимодействия из структуры дизъюнктивного (разделительного) суждения.

Категории количества		Категории качества
Математические (однородные)	1. Единство	1. Реальность
	2. Множественность	2. Отрицание
	3. Всеобщность (цельность)	3. Ограничение
Категории отношения		Категории модальности
Динамические (разнородные)	1. Субстанциальность и присущность (акцидентальность)	1. Возможность
	2. Причинность	2. Существование
	3. Взаимодействие	3. Необходимость и случайность

Схема № 4. Система априорных категорий рассудка по Канту

Подведение суждений восприятия под рассудочные категории порождает научные суждения опыта и понятия теоретического знания. Оформление многообразия представлений завершается, и, строго говоря, только теперь подлинно теоретической дисциплиной становится и математика: ведь ее постулаты, теоремы и доказательства опираются на категориальную сетку. «Основоположение прямая линия есть кратчайшая между двумя точками предполагает, что линия подводится под понятие величины; а это понятие, конечно, не есть созерцание, а коренится исключительно в рассудке…» (11, т. 4, ч. 1, стр. 120). Только теперь складывается «опыт» в точном, кантовском смысле слова как «система, а не просто как агрегат», как подлинное «эмпирическое знание».

Опыт, по Канту, есть синтетическое единство суждений восприятия, превращенных категориями в суждения опыта. Последние приобретают в конечном счете характер необходимости, а их синтез, т. е. опыт в целом, получает «объективное» значение. Именно в суждениях опыта происходит конструирование эмпирического материала, т. е. ощущений, в предметы, или «объекты», эмпирического мира. Так, например, от суждений восприятия о камне и солнце происходит переход к суждению «солнце светило, а потом камень стал теплым» и затем к развитым суждениям опыта, в которых феноменальные объекты, процессы и свойства подведены под категорию причинности («солнце вызвало нагревание камня») и под категории субстанциальности, всеобщности и необходимости («солнце есть причина нагревания всех тел на земной поверхности»).

Кант думал, что действие категориального механизма предохраняет от психологизма и вообще от субъективизма. Но его априоризм и агностицизм, взаимодействуя друг с другом, не в состоянии, конечно, породить никакого подлинно объективного знания. Ведь у Канта понятия истины, науки и природы субъективно-идеалистически совпадают друг с другом и с понятием опыта: «…природа и возможный опыт — совершенно одно и то же» (11, т. 4, ч. 1, стр. 140). Неудивительно, что у неокантианцев потом возникли самые разные толкования категорий — чисто логическое, психологическое и даже физиологическое.

Как же выглядит теперь соотношение чувственного и рационального в науке? Рассудок без ощущений бессилен, но они не дают ему никакого знания подлинно объективного, внешнего мира. Путь от ощущений к науке невозможен без рассудка, но сам по себе он у Канта независим от ощущений. Таким образом, априоризм не только не соединил сенсуализм (эмпиризм) и рационализм воедино, но, наоборот, разъединил их друг от друга. Кант резко поставил вопрос о качественном скачке от ощущений к мышлению в познании, обратив внимание на то, что индуктивные обобщения единичных фактов не дают ни общезначимых категорий, ни всеобщих законов науки. Но он сам противопоставил всеобщее знание единичному, «совершенную» рациональность «несовершенной» эмпирии, форму познания — его содержанию. В учении об «объективности» категорий как их общеобязательности у Канта искаженно выразился факт меньшей объективности (и в Кантовом и в материалистическом смыслах слова) чувственных восприятий по сравнению с теоретическим мышлением (см. 43, стр. 130).

В поисках нового синтеза чувственного и рационального, который построил бы «мостики» между априорными формами и эмпирическим их содержанием, он обращается к особому синтезу (synthesis speciosa) воображения, в котором реализуется способность представлять себе предмет и без его присутствия в созерцании. Сама по себе эта способность, по Канту, получувственна и полуинтеллектуальна (см. 11, т. 3, стр. 213). Мы не можем, например, мыслить линию, если не проводим ее посредством воображения в нашем собственном сознании, сделав же это, оказываемся способными к абстрактным рассуждениям относительно линий. Но ссылки на воображение не помогли Канту, и он посвящает вопросу о механизме конкретного синтезирующего применения категорий в «Критике чистого разума» всю вторую книгу трансцендентальной аналитики. В «Пролегоменах» этот вопрос звучит так: как возможно познать закономерность предметов опыта?

Итак, как именно применяются категории? Если это понимать как вопрос о том, когда и в каком конкретном случае применяется одна, а когда и в каком случае — другая категория, то он для Канта абсолютно неразрешим, и своеобразным его бегством от этой непреодолимой для априориста трудности является апелляция в «Критике способности суждения» к телеологии.

С точки зрения марксистской гносеологии вопрос о конкретном применении категорий в процессе познания и прост и крайне сложен; в принципе в каждой познавательной ситуации.

требующей осмысления, действуют многие категории, но действуют они на разных этапах познания в разном порядке, и исследование этого выходит за пределы возможностей общей методологии. Единство научного знания достижимо на каждом этапе развития науки в соответствующем этому этапу относительном виде и не достижимо в абсолютном виде, оставаясь в этом смысле задачей, конечной целью. Кант же здесь ставит иной вопрос, а именно: по каким посредствующим «ступеням» происходит «спуск» категорий к чувственному материалу опыта? Это общий вопрос о структуре категориального синтеза (ср. 70).

Но прежде всего здесь необходимо выяснить предпосылки и гарантии упорядоченности и действительного синтезирующего единства применения категорий. Иными словами, надо указать на предшествующее условие последнего в глубинах субъекта, т. е. выявить синтез самого синтезирующего сознания. Кант делает это, ссылаясь на существование априорного синтеза сознания в виде так называемой трансцендентальной апперцепции.

Согласно семантике этих слов речь идет о присущем будто бы всякому нормальному человеческому сознанию априорном предвосприятии. Это — логическое «самосознание, порождающее представление я мыслю, которое должно иметь возможность сопровождать все остальные представления и быть одним и тем же во всяком сознании» (11, т. 3, стр. 191–192). Если эмпирическая апперцепция означает зависимость восприятий от предшествующего опыта, то апперцепция трансцендентальная выражает их зависимость от «я» как высшего априорного единства. «Сознание самого себя (апперцепция) есть простое представление о Я…» (11, т. 3, стр. 150) на стадии рассудка, и это представление, т. е. гносеологическое самосознание, появляется в нас только на этапе его рациональной конструирующей деятельности. (Более низкое синтезирующее единство, которое Кант называет трансцендентальным «схватыванием», указывается им на стадии чувственности.)

Понятие трансцендентальной апперцепции напоминает учение Ибн-Рушда о структурно едином всеобщем разуме, и оно аккумулирует в себе все положения гносеологии Канта об априорной организации последовательно мыслящего сознания. Это принцип постоянства и системной организации действия категорий, вытекающей из единства деятельности применяющего их, рассуждающего «я». Кант отвергает гносеологическую робинзонаду Локка и понимает свою трансцендентальную апперцепцию отнюдь не как эмпирическое сознание отдельного человека. Она есть общая для всех эмпирических «я» и в этом смысле объективная логическая структура их сознания, обеспечивающая внутреннее единство опыта, науки и природы. Возникает как бы объединение многих уровней: над синтезом «схватывания» в созерцании надстраивается синтез «воспроизведения» в воображении, а над ними — «узнавания» в понятии и «восприятия» в суждении. На самом же деле единство знания и одинаковость логической познавательной структуры мышления у разных людей опирается не на Кантово изначальное единство сознания вообще, а на единство анатомо-физиологической основы их опыта, в которой, как отмечал Энгельс, находит филогенетическое закрепление факт единства структуры объективного мира.

Трансцендентальная апперцепция оказывается у Канта окончательным источником активности формы знания в отношении его содержания. Более того, само сознание выделяет из себя апперцепцию в качестве активной своей части, так что «мы сами воздействуем на себя изнутри…». Вопрос об источнике трансцендентальной апперцепции у Канта остается без ответа, и его предположения о том, что в глубине сознания апперцепция смыкается с чувством времени, ничего не разъясняют (ср. 38).

Но вопрос о посредствующих звеньях процесса «спуска» категорий к чувственному материалу опыта выглядит теперь так: как обладающее внутренним единством сознание осуществляет единообразное применение категорий к многообразному опыту? каковы чувственные условия этого применения для чистых рассудочных понятий? Кант формулирует это как проблему трансцендентального схематизма чистых рассудочных понятий.

6. Посредствующие звенья между категориями и опытом

Кант надеется отыскать «схему» соединения априорных форм рассудка и чувственной «материи» опыта, которая была бы свободна от дурного субъективизма и произвольности. С этой целью он ссылается на существование особой посредствующей между мышлением и чувственностью способности — продуктивной (творческой) силы воображения, которая качественно отличается от сравнительно пассивной репродуктивной (воспроизводящей) силы чувственного представления. В учении Канта о продуктивной силе воображения подчеркнута активность субъекта в познании, указано единство познания и деятельности и обращено внимание на роль образного мышления в познавательном процессе.

Итак, надо найти посредствующее звено между обычными представлениями и понятиями, которое было бы и чувственно и абстрактно. «Это посредствующее представление должно быть чистым (не заключающим в себе ничего эмпирического) и тем не менее, с одной стороны, интеллектуальным, а с другой — чувственным» (11, т. 3, стр. 221). Искомый гибрид представления и понятия создается продуктивной, т. е. творческой, силой воображения.

Этот гибрид — время, но уже не как априорная форма чистого созерцания, а как «чистый образ всех предметов чувств вообще» (11, т. 3, стр. 224). Именно в схеме времени реализуется способность суждения, т. е. применения категорий, что Кант представляет себе так. Схема «множественности» — это число как последовательное присоединение друг к другу единиц-моментов; схема «реальности» — это бытие предмета во времени, «субстанциальности» — устойчивость реального предмета во времени, «существования» — его наличие в определенное время, а «необходимости» — наличие этого предмета во всякое без изъятия время.

Что дает теории познания трансцендентальный схематизм времени? Приводимые Кантом примеры не вносят ясности в вопрос. Но сама по себе его мысль ввести время в логику и гносеологию интересна и оправданна. И конечно, в изоляции от измерения времени естествознание невозможно. Но смысл «времени» как «схемы» туманен. Что в ней преобладает, чувственное или интеллектуальное (идеальное)? Если первое, то бытие явлений сводится к потоку времени, а законы науки — к фиксации структур этого потока, а если второе, то само время оказывается результатом какого-то синтеза и мы лишь прибавили к прежним вопросам еще один. Но конкретный результат от применения схемы времени невелик.

На самом деле, «схема» у Канта — это правило образования чувственных образов на основе приложения к ним категорий. Схематизм времени предписывает, что построение научных теорий должно производиться на базе приложений схемы, а не непосредственных эмпирических образов. Кант не оставил без внимания выводы из теории познания Беркли: отдельные чувственные образы не могут ни исполнять функций подлинно теоретического понятия, ни породить его посредством элементарных индуктивных сочетаний. Ему было также ясно, что представления, предложенные Беркли на роль заменителей понятий, служат не столько укреплению науки, сколько ее разрушению. Источник теоретических концептов он ищет в активной, опредмечивающей деятельности сознания, которое не восходит от ощущений к генерализациям, а, наоборот, нисходит от целостных структур к частным представлениям. Этот ход мысли не нашел у Канта вполне отчетливого и однозначного выражения: иногда он предвосхищает тезис об «узнающей» роли обобщенного прошлого опыта в отношении опыта будущего, а иногда он выступает в роли предшественника учения об организующей функции идеализирующих абстракций.

Кант приводит «схематизм» времени по всем четырем группам категорий, которым у него соответствуют четыре вида «схем», — ряда, содержания, порядка (последовательности) и совокупности многообразия явлений во времени. Категория причинности, например, управляется «схемой» времени как последовательностью многообразия явлений по определенному правилу, напоминающему подход Юма к этой категории (см. 11, т. 3, стр. 267). Содержание категорий растворяется в «схеме» их применения, хотя и предполагается Кантом как нечто присущее «несхематизированным» категориям. Ни в одной из категорий «схематизм» не дает нам чего-либо принципиально нового для решения вопроса об избежании произвольности в упорядочении материала явлений — он лишь указывает на прообразы категорий в реальном и возможном опыте.

И это соответствие опять же оставляет выбор для гносеологически различных конкретных решений: остается неизвестным не только то, где, какую и в каком порядке категорию мы должны применять, но и то, где данная категория выступает в «полноправном» виде, а где она всего лишь кажимость, например, не причинность, а всего лишь случайная последовательность явлений, не оставляющая никаких шансов на ее повторение. Этот вопрос был важен для Юма, не утратил своего смысла он и для Канта, но остался без разрешения. Если единичные явления не порождают общего, то, с другой стороны, частные законы наук «не могут быть целиком выведены из категорий…» (11, т. 3, стр. 213), и, чтобы их можно было «согласовать» с общим, их приходится под общее лишь «подводить». Это подведение во многом зависит от точки зрения исследователя, и когда Кант заявляет, что «тело есть не причина мышления, а только ограничивающее его условие», то отказ от применения здесь категории причинности обусловлен лишь его общефилософской позицией.

Априоризм делает невозможным отыскание пути к подлинно объективному применению категорий посредством «схематизма» времени, хотя именно априоризм Кант считает источником научности наук. Но какая же это «научность», если рассудок «в своем трансцендентальном законодательстве природы» отвлекается от многообразия возможных эмпирических законов? Ни Кантова «объективность» (т. е. всеобщность и необходимость) законов природы, ни конкретная их структурная содержательность не могут быть обеспечены «схематизмом» времени. Ведь наша мыслительная деятельность «безусловно не может a priori выдумать какие-нибудь первоначальные силы…» (11, т. 5, стр. 93), а чувственный материал опыта, по Канту, бесструктурен.

По Канту, не понятия соответствуют подлинным объектам природы, а «объекты в науке» должны соответствовать априорным категориям, сообразовываться с ними, или конструироваться, — этот переворот в точке зрения на научное познание, создание своего рода трансцендентальной онтологии, Кант сравнил с открытием Коперника в астрономии. А. Мицкевич в своей остроумной критике по адресу «профессороцентризма» был по-своему прав, когда он заметил, что идеи Канта и Фихте «заставляют весь мир вращаться не вокруг солнца, а вокруг философской кафедры» (28, стр. 330). Но, критикуя идеализм Кантовой гносеологии, будем помнить, что в отмеченном сравнении есть и своя истина: если гелиоцентризм Коперника указал на неправомерность наивного доверия к ощущениям, то априоризм Канта, при всей его принципиальной ошибочности, указывает на неправомерность столь же наивного доверия к индуктивному мышлению. Кант заново привлек внимание и к указанным древними и новыми скептиками принципиальным трудностям проверки истинности теоретических знаний: если видеть их критерий в актах сравнения с нашими чувственными представлениями о вещах, то оказывается, что данные представления сами зависят от теоретических схем, так что мы оказываемся в кругу. «…Я могу судить лишь о том, согласно ли мое знание об объекте с моим же знанием об объекте» (13, стр. 43). Но и Кант не указал выхода из круга, поскольку он подчиняет представления об объектах априорным категориям, «схемам» и понятиям об этих же объектах, т. е. позволяет рассудку удовлетворяться согласованием с самим собой.

Сам Кант чувствует явную неспособность трансцендентального «схематизма» времени объяснить конкретное естественнонаучное знание. И потому он делает еще одну попытку детально охарактеризовать механизм приложения категорий к суждениям восприятия, указав на некоторые посредствующие звенья. Эта попытка исходит из убеждения о непререкаемом авторитете Ньютона.

Кант рассуждает так: люди не верят, что «природа», изучаемая наукой, есть продукт деятельности нашего сознания, ибо они не учитывают массовидного характера этой деятельности. Но «природа» продуцируется не индивидуальным, а всеобщим субъектом, действующим не произвольно, а по строгим законам неукоснительно функционирующих «схем». Своей продуктивной силой воображения субъект порождает так называемые основоположения чистого естествознания. Они априорны и возникают через взаимодействие категорий рассудка и «схем», будучи наиболее общими законами естествознания. «…Возможность опыта есть то, что дает объективную реальность всем нашим априорным знаниям», и эти законы, распространяемые на весь возможный научный опыт будущего, «объективны» в кантовском смысле.

Кант заявляет, что «действительно общие законы природы» им получены из априорного источника, строго определившего и их число, и конкретный характер каждого из них, но на деле они выведены им апостериорно, т. е. заимствованы из частных наук и из размышлений Лейбница и Ньютона над их содержанием. Этих наиболее общих законов природы, т. е. основоположений чистого естествознания, у Канта четыре, соответственно четырем группам категорий, и они последовательно именуются им так: аксиомы наглядного созерцания, антиципации (предварения) восприятия, аналогии опыта и постулаты эмпирического мышления вообще. Они нужны для предвидения некоторых общих характеристик опыта.

Аксиом наглядного созерцания, т. е. чувственной интуиции, Кант не формулирует. Он сообщает только общий их принцип, указывающий на то, что все то, что наблюдается, представляет собой экстенсивную величину, т. е. любое чувственное представление имеет количественную определенность. По сути дела тем самым сформулирован «принцип применения математики к опыту», т. е. дается обоснование возможности математической физики. Отсюда, по Канту, вытекает положение о делимости всех физических объектов. Но применение этого положения именно ко всем, т. е. к любым, объектам ведет к необоснованным спекуляциям и заблуждениям (недаром Кант в своих антиномиях чистого разума, возвращаясь к данному вопросу, заново строит специальное доказательство бесконечной делимости тел, хотя вместо этого было бы, кажется, достаточно сослаться на ее априорную самоочевидность).

Антиципации эмпирического восприятия относятся к «схематизированным» категориям качества. Они гласят, что все наблюдаемые в опыте образования — интенсивные величины, или, иначе, все ощущаемое обладает той или иной степенью своей качественности. Значит, в опыте не существует ни абсолютного ничто, ни пустоты, ни действия на расстоянии, ни невесомых материй.

Аналогии опыта учат тому, как эмпирически использовать рассудок для открытия категориальных связей. Они предупреждают его, что опыт возможен только через представление необходимой связи восприятий, и эта связь выражается в трех «аналогиях» — постоянности субстанции, всеобщности каузальных следований и одновременности взаимодействий внутри субстанции. В трактовке взаимодействия здесь Кант близок к вольфианскому отождествлению его с логическим взаимообусловливанием, что не помешало ему высказать глубокую мысль о том, что одновременность вне и помимо взаимодействия существовать не может. Из аналогий опыта, по Канту, вытекает невозможность возникновения из ничего, уничтожения материи и изменения общего количества движения в мире явлений, а также создания вечного двигателя. Здесь слышим голос не агностика, а ученого.

И наконец, постулаты эмпирического мышления вообще. Они распределяют модальности существования в соответствии с различными условиями опыта. Согласное с формальными, т. е. логическими, условиями опыта возможно, сопряженное с его материальными условиями, т. е. с наличием ощущений, действительно, а связанное с действительным через согласие с всеобщими категориальными условиями опыта необходимо. Из последнего тезиса Кант пытается вывести невозможность разрывов между причинами и следствиями и в этом смысле скачков.

Удалось ли Канту при помощи основоположений чистого рассудка наконец-то навести мосты между категориями и чувственным материалом опыта? Конечно, нет. Вопроса о нахождении правил, которые надежно предохраняли бы от произвола при применении категорий к суждениям восприятия, Кант, как мы знаем, тут не ставил. Свою задачу он свел к формулировке максимально общих трансцендентальных законов природы, выявляющих ее единство в опыте, а значит, в математическо-физическом познании. Крайняя степень обобщенности трансцендентальных основоположений означает, что они сообщают нам лишь о логической форме номологических суждений, об их предельно общей структуре. Но тем самым эти основоположения опять отдаляют нас от конкретно-определенных законов природы и даже еще более увеличивают разрыв между теоретическим знанием и материалом опыта; и еще более, чем прежде, непонятно, как же все-таки синтезируется тот или иной определенный теоретический объект с присущими ему законами и чем наполняются пустые формы этих законов.

Более трудным и коварным представляется Канту вопрос о коренных гносеологических заблуждениях. В приложении к трансцендентальной диалектике он рассматривает те заблуждения, которые могут иметь место в деятельности рассудка. Здесь идет речь об «амфиболии» (двусмысленности) рефлективных понятий.

Рефлективными понятиями Кант называет понятия, посредством которых осуществляется различение и сопоставление источников и факторов познания, в том числе категорий, друг с другом. Без этих понятий мы не могли бы сказать о категориях ничего. Это как бы категории второго порядка, и к числу их Кант относит тождество, различие, согласие (совместимость), противоречие и некоторые другие (впоследствии Гегель поместил их в своем учении о сущности в «Науке логики»). Ошибка двусмысленности их употребления состоит в «смешении объекта чистого рассудка с явлением» (11, т. 3, стр. 320), т. е. в спутывании собственно трансцендентальной деятельности рассудка с функционированием его в ткани эмпирических явлений. Рассуждение Канта об амфиболиях рассудка как бы предваряет учение об антиномиях разума, намечая как антиномическую характеристику возникающей ситуации, так и критику причин ее возникновения. Лейбниц интеллектуализировал явления, тогда как Локк пронизал чувственностью сам интеллект. По мнению Канта, только резкое разграничение между чувственностью и вещами в себе устраняет все такого рода ошибки и преодолевает амфиболию теоретического рассудка. Интересны рассуждения Канта о рефлективных понятиях «внешнее» и «внутреннее». Он отрицает наличие абсолютной противоположности между этими понятиями, но не подозревает, что, опровергая метафизическое взаимопротивопоставление «внутреннего» и «внешнего», он расшатывает свою же собственную установку на противоположность между вещами в себе и явлениями, ибо эти понятия не только пространственны.

Каков же общий результат трансцендентальной аналитики? Субъект вносит порядок и законосообразность в явления, превращая их тем самым в «природу». «…Высшее законодательство природы должно находиться в нас самих, т. е. в нашем рассудке…» (11, т. 4, ч. 1, стр. 139). Итак, человек — законодатель природы. Перед нами субъективно-идеалистическое рассуждение, и ему соответствует серьезное внимание, уделенное Кантом в первом издании «Критики чистого разума» вопросу о том, что трансцендентальная апперцепция и вещь в себе, может быть, составляют одну и ту же мыслящую субстанцию (см. 11, т. 3, стр. 744). Но в наши дни субъективно-идеалистические тенденции в логике науки проявляются уже не в абсолютизации априоризма, а в конвенционализме. Сам Кант не был субъективным идеалистом в полной мере. Он не только признает вещи в себе, но и ратует за «объективность» категорий науки. Однако его защита этой «объективности» двусмысленна, потому что «объективность» он сводит к общеобязательности, а та оказывается лишь «регулятивной». Что это такое?

Понятие регулятивности вводится Кантом в философию в противоположность конститутивности. Последняя означает предвосхищение как готового «того, что само по себе дано в объекте до всякого регресса», тогда как первая есть постулирование правила действий субъекта в бесконечном процессе познавательного регресса, причем он рассуждает о назначении этих действий в сослагательном наклонении. Регулятивный принцип реализует «возможность как бы a priori предписывать природе законы» на основании того, что «…все эмпирические законы суть лишь частные определения чистых законов рассудка». Регулятивность у Канта свойственна третьему и четвертому значениям вещи в себе. Он приписывает ее и категориям, начиная с группы отношения и модальности, а затем — так называемым динамическим основоположениям чистого рассудка. Но фактически у него регулятивны все категории и все основоположения. Как увидим, Кант вводит далее регулятивность в применение идей теоретического и особенно практического разума, пронизывает ею свою систему и в последующих ее отделах. Регулятивность охватывает все его учение.

Понятие регулятивности, выросшее из понятия проблематичности, — чрезвычайно важное нововведение в философии Канта. Субъект в процессе познания не создает, не порождает своих предметов, но как бы «а priori определяет предмет, если только с его помощью можно познать нечто как предмет» (11, т. 3, стр. 187). Взаимопротивопоставление регулятивности и конститутивности — это кантовский вариант истолкования соотношения между относительной и абсолютной истинами, но это же соотношение перечеркивающий: у Канта регулятивная конструкция научного объекта ни к какой абсолютной истине не приближает, а переход от одной конструкции к другой, более совершенной, исходя из понятий теории познания Канта, мотивировать очень трудно. Объективный предмет деятельности рассудка — это не цель как результат, которым надеются хотя бы по частям «овладеть» в познавательном смысле, но и не просто фикция, а направление, в котором осуществляется упорядочение, систематизация и структурирование чувственного материала опыта.

Иногда регулятивность действует у Канта разрушительным образом, как, например, при оценке теоретического богословия и религиозной онтологии. Но в применении ее к науке на первый план выступает эвристическая, созидательная и противоположная субъективному подходу сторона. Ученый, исследуя природу, должен забыть об апелляциях к божьей воле, «избегать» (11, т. 4, ч. 1, стр. 152) их, а теолог, претендующий на познание трансцендентного мира, не имеет права совать нос в науку. Убеждение в высоком призвании и великом значении науки не покинуло Канга на всем протяжении его «критической» деятельности. Он не отрекся от своих научных достижений «докритического» периода и сохранил убеждение в правоте физических открытий Ньютона, но теперь отнес все их значение только к миру явлений как средство его организации (см. 11, т. 4, ч. 1, стр. 173). Категории познания, понимавшиеся молодым Кантом абсолютно конститутивно, теперь получают иной, регулятивный, смысл. Робость бюргерского идеолога присоединилась в мышлении Канта к уверенности ученого. В «Метафизических началах естествознания» (1786) Кант утверждает ньютонианские идеи именно способом, при котором сам априоризм оказывается регулятивной условностью. Он описывает материю как нечто наполняющее собой пространство, перемещающееся в нем и обладающее движущей силой, делимое до бесконечности, безжизненное и способное стать предметом опыта.

В содержании трансцендентальной аналитики Канта нашло свое воплощение преувеличение им чисто мыслительной активности субъекта в познании как творчестве, и только гносеология марксизма верно раскрывает огромную роль момента творчества в познающей деятельности. Люди познают окружающий мир в той мере, в какой они его изменяют и преобразуют, создавая даже новую, «вторую», очеловеченную природу, которая, однако, не может существовать помимо основной, «первой» природы, продуктом которой она в конечном счете является. Творческая практика — это не только познание, но и творчество — это не только собственно практическая деятельность: в рамках познания учеными создаются так называемые «чистые» гипотезы, которые в силу своей внеэмпиричности напоминают кантовское a priori, но в отличие от последнего дальнейшей практической проверкой вытекающих из них эмпирических следствий либо подтверждаются, либо отвергаются. Эти гипотезы не творят сами по себе никакой объективной реальности ни в лейбницианском, ни в кантовском смыслах, ибо предмет и истинный результат познания существуют — первый буквально, а второй по содержанию — независимо от познания, хотя они от него не отгорожены. У Канта рассудок также играет функцию преобразователя, но не внешнего, т. е. находящегося вне субъекта, мира вещей в себе, а лишь как бы «внешнего» в смысле «пространственно упорядоченного» мира явлений. Здесь надо учитывать, что «выражение вне нас неизбежно приводит к двусмысленности, так как означает то нечто такое, что существует как вещь в себе отдельно от нас, то нечто такое, что принадлежит к внешним явлениям» (11, т. 3, стр. 737). Но, и учитывая это, нельзя, разумеется, стать здесь на сторону Канта. Творческая деятельность сознания в рамках познания у него не порождает ни внешнего мира, ни содержательных законов природы, но она создает форму этих законов, не признающую никакой последующей их практической проверки.

Проблема связи формы и содержания законов науки разрешена Кантом не была. Он не обосновал подлинно объективного содержания теоретического естествознания. Но, выдвинув свое понимание последнего как априорного категориального синтеза, он остро поставил перед потомками вопрос: что же такое наука по своей логической структуре, если, признавая недостаточность индуктивного ее истолкования, все-таки не удовлетвориться априоризмом?

7. Трансцендентальная диалектика. Психологическая идея

А что такое философия? Возможна ли «метафизика», т. е. учение о сверхчувственных началах бытия, именно как строгая научная дисциплина? Здесь мы вступаем в область трансцендентальной диалектики как второго отдела трансцендентальной логики (см. 61).

Термин «диалектика» обладает здесь у Канта глубоким смыслом, существенно отличным от «искусства спора». Он порицает «естественную диалектику» (11, т. 4, ч. 1, стр. 242) в смысле умствования наперекор законам мышления, а «логическую диалектику» (11, т. 3, стр. 362), восходящую по своему происхождению к средним векам и доводящую искусство спора до виртуозности, ставит на одну доску с софистикой. Трансцендентальная диалектика представляет собой исследование противоречий познания, в которые неизбежно ввергает себя человеческий разум, как только он попытается получить однозначные и доказательные ответы на собственно философские вопросы. Разуму требуется помощь, чтобы от этих противоречий избавиться, и эту помощь доставляет ему трансцендентальная диалектика. Таким образом, она не «логика видимости», но логика преодоления этой видимости.

Противоречия разума возникают как ловушка для него, когда формально-логический канон используют в качестве органона, т. е. когда на него возлагают надежды как на источник нового содержательного знания. «…Общая логика, рассматриваемая как органон… имеет диалектический характер» (11, т. 3, стр. 161). Кант считает формальную логику, в случае если она претендует на конститутивное «повивальное искусство», ложной наукой, но если она используется для раскрытия заблуждений разума, то это будет уже не диалектика лжи и видимости, но диалектика устранения таковых. В этом смысле С. Маймон даже заметил, что «общая», т. е. формальная, логика оказывается у Канта «частным случаем» (может быть, лучше сказать: стороной) логики трансцендентальной, в том числе в диалектическом ее действии. Кант по-своему выразил тот факт, что никакое развитие науки без применения формальной логики невозможно, а логика диалектическая «сама из себя» онтологического знания породить не в состоянии.

Разграничение между аналитикой и диалектикой проходит у Канта так, что первая — это трансцендентальная «логика истины» для области опыта, а вторая выступает в форме критики диалектической видимости (11, т. 3, стр. 162): она обнаруживает противоречия-проблемы в философском познании, устанавливает их значение и выявляет возможности их разрешения. Эти функции диалектики надо добавить к ее задаче выяснить происхождение и действие категорий, которая вытекала из трансцендентальной аналитики.

В своей характеристике трансцендентальной диалектики Кант противопоставил учение о заблуждениях сомнительным для него исследованиям о действительном приращении философского знания. Мысль о их внутреннем единстве возникла у его преемников: Фихте, Шеллинг и Гегель попытались показать, что именно диалектика указывает пути к содержательным диалектическим синтезам и осуществляет их, а не только разоблачает иллюзии и предупреждает против ложных синтезов. Сам Кант на возможность содержательных синтезов только намекнул: «действенный, противоречивый интерес» (11, т. 3, стр. 560) разума способен охватывать не только субъективные противоположности, поэтому в опыте он и охватывает, например, разнообразие «в соединении» с однородностью.

Здесь мы имеем дело с кантовским понятием «разум» в узком смысле слова. Если «рассудок» — это реальная способность ума к категориальному, научному познанию, то «разум» — это стремление мыслящего сознания к полноте научного синтеза и в этом смысле к идеалу познания. Разум означает влечение ума к бесконечному исследованию с надеждой его все же завершить.

Ход мысли Канта в отношении разума таков: собственно говоря, это тот же самый рассудок, но ставящий себе более далеко идущие задачи и как бы возвышающийся над самим собой. При таком понимании рассудок и разум суть как бы «два ствола» единой «разумной», т. е. мыслящей, способности, которая противостоит чувственности. Трансцендентальная аналитика осуществила все, на что бесспорно способна философия, а именно построила единственно возможную онтологию рассудка для мира явлений. Но разум, как смелый Дон-Кихот, упорно стремится к познанию мира вещей в себе, он мечтает выйти за пределы рассудочной науки с ее вполне выполнимыми, но слишком узкими задачами.

Кант разработал детальное, хотя и не до конца ясное учение о применениях рассудка и разума в познании. Он выделяет эмпирическое, трансцендентальное и трансцендентное применения рассудка, два последних из этих применений свойственны и «разуму» в узком смысле слова.

Рассудок применяется эмпирически тогда, когда он прилагается только к явлениям, т. е. к предметам действительного и возможного опыта. Его трансцендентальное применение направлено на вещи в себе, но только в возможных для рассудка границах, когда о вещах в себе рассуждают только в негативном смысле, т. е. только как о ноуменах. Можно сказать, что возникает трансцендентальное понятие о трансцендентных объектах. Что касается трансцендентного применения, то при нем рассудок забывает о своих границах и пытается познать вещи в себе в положительном смысле. В этом случае категории превращаются сами в ноумены (см. 11, т. 4, ч. 1, стр. 153), рассудок преобразуется в разум, а данное применение для них обоих ошибочно.

Рассудок, по Канту, оперирует категориями и понятиями наук, а разум — «идеями». Что же они собой представляют? Это не интуитивно постигаемые идеи в платоновском смысле. Отрицает Кант и интеллектуальную интуицию, хотя в его учении об искусстве появляется намек на нее. Человеческий «разум» не в состоянии творить сам истину, а присущие ему «идеи» не способны ни усматривать сущность вещей, ни порождать их, ни быть их прообразами. Рассудку же интуиция может быть приписана только в переносном смысле — как умение верного выбора категорий и тех или иных основоположений естествознания для конкретного оперирования ими.

«…Всякое человеческое познание начинает с созерцаний, переходит от них к понятиям и заканчивается идеями» (11, т. 3, стр. 591). Кант понимает под трансцендентальными идеями чистого разума категории, расширенные до степени безусловного применения и в тенденции устремленные на познание вещей в себе. В конечном счете различие между категориями и идеями — это различие между научным и философским исследованием. Кант превращает относительную самостоятельность философских построений в отношении естественнонаучных и математических дисциплин в абсолютную в том смысле, что если регулятивное употребление категорий способно построить науку, то регулятивное же применение идей успешно построить теоретическую философию в виде особого знания никоим образом не может. Можно сказать, что идеи являются как бы философскими категориями, но в отличие от категорий рассудка они не воздействуют ни на опыт, ни на заопытную область. Их смысл — только в самом стремлении проникнуть в эту область. «…Идеи — это понятия о совершенстве, к которому можно, правда, приближаться, но которого никогда нельзя полностью достигнуть» (11, т. 6, стр. 438–439). Если же принять во внимание другие значения вещи в себе, кроме сферы идеалов, то можно сказать, что идеи — это регуляторы познания трансцендентных предметов, направляющие к овладению неуловимым, к разрешению неразрешимого. Содержание идей — это понятия, каждое из которых «практически никогда не может быть достигнуто… и потому оно остается проблемой без всякого разрешения» (11, т. 3, стр. 359). Но если идеи и ведут в тупик, то их же анализ позволяет из него выйти.

Идеи обозначают только предположительное содержание вещей в себе, так что они им не тождественны. Отличаются они, как мы уже знаем, и от категорий, и это отличие Кант представляет себе так: если разум приписывает вещам в себе какое-либо определенное содержание, то «…теоретическому разуму ничего не остается при этом, как только мыслить эти объекты посредством категорий…» (11, т. 4, ч. 1, стр. 471). Иными словами, возникает трансцендентное применение категорий рассудка, т. е. они переносятся на мир вещей в себе конститутивным образом. Вследствие этого категории превращаются в ноумены, но для ноуменов-категорий возможно регулятивное применение, особенно интересное тем, что некоторые из них расширяют область своего действия на трансцендентный мир как своего рода принцип поиска. Это и будут идеи.

Существование трансцендентальных идей начинается с того, что в них воплощаются определенные иллюзии разума. Разум, используя силу рассудка, от них освобождается и достигает прозрения. Но тем самым их роли меняются: он покидает занятую им прежде в отношении к рассудку командную позицию, отдает ее ему и возвращается под его контроль. Так злоключения разума приносят пользу, ибо умудряют его, научив самокритичности.

Кант различает иллюзии: эмпирическую, логическую и трансцендентальную. Первая из них проистекает «от незаметного влияния чувственности на рассудок», а вторая — от искажений в применении самих правил рассудочной деятельности, оказываясь непосредственной ошибкой мышления. Трансцендентальная иллюзия свойственна разуму и происходит от несоответствия его возможностей избранной им области применения, когда регулятивное применение способностей подменяется конститутивным, и в итоге возникает не знание, а видимость.

Разрешение проблем, содержащихся в идеях чистого разума, означает преодоление трансцендентальных иллюзий и крушение онтологии вещей в себе как теоретической философской науки. Этим, по мнению Канта, ставится крест на прежней «метафизике» и открывается дорога для «метафизики» нового вида, для которой важно не то, каков мир вещей в себе сам по себе, а то, каким мы должны его, в интересах нашей жизни, считать. Преодоление иллюзий чистого разума состоит в критике конститутивного применения категорий рассудка в идеях, которое Кант считает главным просчетом всей прежней «метафизики».

Указанное заблуждение, по мнению Канта, сосредоточено в трех идеях чистого разума — психологической, космологической и теологической. Между ними существуют внутренняя общность и единство, «чистый разум посредством их приводит все свои знания в систему» (11, т. 3, стр. 365). Имеется в виду, что поиски абсолютного, ничем иным уже не обусловленного и полного синтеза знания преследуют целью соединить опыт со знанием о вещах в себе.

В этом высшем синтезе выделяются три вершины, кульминации — субъект, целостность мира явлений и мира вещей в себе, а также предполагаемый окончательный источник бытия всех вещей. Поэтому выявляются три вида трансцендентальных идей, «из них первый содержит в себе абсолютное (безусловное) единство мыслящего субъекта, второй — абсолютное единство ряда условий явлений, а третий — абсолютное единство условий всех предметов мышления вообще» (11, т. 3, стр. 363).

Кант выводит эти три идеи сообразно с общим духом априоризма и довольно искусственно из трех видов умозаключений в традиционной формально-логической их классификации. Соответственно категорическому, гипотетическому и дизъюнктивному видам умозаключений Кант утверждает существование идей — проблем души, мира и бога. Впрочем, именно эти три идеи традиционно фигурировали в философских сочинениях вольфовской школы.

Психологическая идея нацелена на отыскание лежащей в основе процессов сознания и апперцепции некоей субстанциально простой и неделимой, единой и личностной, нематериальной и бессмертной души. Это идея трансцендентного «я», за которое ратовали картезианцы, вольфианцы и христианские теологи.

Кант показывает, что доводы в пользу бытия души-субстанции не выдерживают критики, так как они во многих случаях основаны на паралогизме (ложном заключении), в котором термин «субъект» берется в разных посылках в неодинаковом смысле. Гносеологическая же сторона этой логической ошибки заключается в ложном отождествлении различных понятий субъекта друг с другом. Таких понятий Кант выделяет три. Во-первых, это эмпирический индивид, изучавшийся Локком и Юмом и представляющий собой собственно психологическое «я» как субъект перцепций и объект самонаблюдения. В работе о радикальном зле в человеческой природе Кант специально исследует этот вид субъекта. Во-вторых, он принимает существование гносеологического субъекта апперцептивной деятельности. Это логическое «я» есть трансцендентальная апперцепция, познающий априорный субъект вообще (см. 11, т. 6, стр. 191). Наконец, в-третьих, — интеллигибельная личность, искомый трансцендентный субъект. Итак, различаются субъекты — эмпирический, трансцендентальный и трансцендентный. Они соответствуют трем основным видам свободы у Канта.

Все наши знания о психической деятельности относятся, по Канту, только к эмпирическому и трансцендентальному субъектам. Эмпирически мы сознаем себя, но не познаем своей сущности. Мы познаем свое «я» таким, каким оно нам является в процессах переживания внутреннего чувства и познания, но не таким, каково оно само по себе. «…Мы созерцаем себя самих лишь постольку, поскольку мы сами воздействуем на себя изнутри… осознание самого себя далеко еще не есть познание самого себя…» (11, т. 3, стр. 208–209). Категория «субстанция» и понятия «простота» и «неделимость» не приложимы к трансцендентному субъекту, а «нематериальность» и «бессмертность» души не наблюдаются в опыте. Не может помочь здесь и попытка интуитивно усмотреть сущность «я», как это показал уже Юм.

Но выводы Канта насчет судеб психологической идеи шире, чем заключение о невозможности «рациональной» психологии как науки. Признавая, что эта идея в его трактовке отклоняет от натурализма и фатализма, он направляет ее в то же время против христианской догматики. В нашем реальном мире в итоге таких рассуждений для «души» теологов места не остается, «Кант втискивает всю действительность души в ее трансцендентальность» (64, стр. 301). Но остается возможность регулятивного истолкования психологической идеи: мы ведем себя так, как если бы у нас была трансцендентная душа, но еще надо выяснить, что сможет дать нам эта регулятивность в этическом плане.

8. Антиномии космологической идеи

Космологическая идея ставит вопрос о мире как о совокупности условий существования всех явлений в их полноте. Во времена Канта это была проблематика «рациональной» космологии, и он ее толкует как попытки перехода от обусловленного в опыте к безусловному, абсолютному. «Космологические идеи, следовательно, занимаются целокупностью регрессивного синтеза и направлены in antecedentia, а не in consequentia» (11, т. 3, стр. 393). Здесь речь идет о космологических идеях уже во множественном числе: их у Канта четыре, согласно четырем рубрикам категорий. Он утверждает, что в этих четырех идеях охвачена вся проблематика совокупности явлений — полнота их сложения, деления, возникновения и зависимости существования.

Каждой из четырех космологических идей соответствует своя антиномия, т. е. определенное утверждение (тезис), которое доказывается с той же максимальной силой убедительности, как и логически противоположное ему утверждение (антитезис). И поскольку равнодоказуемы А и не-А, то эти утверждения научным образом использованы быть не могут. Первые две антиномии названы «математическими», но не в том смысле, что они касаются противоречий математики, а в том, что в них идет речь об «однородных» и количественно измеримых пространственно-временных параметрах мира. Остальные две антиномии названы «динамическими» в том смысле, что они затрагивают глубокие качественные характеристики мира. Знаменитые антиномии чистого разума даны на схеме № 5.

Кант не был первым, кто в истории философской мысли сформулировал вопросы познания антиномически. Напомним имена Зенона из Элеи, Сократа с его майевтическим искусством, Аристотеля с апоретикой его «Топики», Дидро с его парадоксами, а также Пьера Абеляра, Николая из Кузы, Джордано Бруно и Пьера Бейля.

Но только с «Критики чистого разума» начинается исследование противоречий познания проблем бытия в связи с диалектикой иллюзии и истины, видимости и сущности.