Дочь «Делателя королей» (ЛП)

— Я приказываю тебе! — говорю я сквозь зубы. — Я, Анна Невилл, дочь «Делателя королей», приказываю тебе!

— Ей придется обойтись без воды и без эля, — отвечает он, внезапно потеряв интерес.

Пока он говорит, поток воды врывается через дверь. Она водопадом низвергается вниз по лестнице и заливает плиту.

— Дай мне белье, — сдаюсь я. — Тряпки. Все, что угодно. И деревянную ложку.

Расставив ноги шире, он достает из-под стола корзину с белыми холстами. Из другого ящика он вытаскивает деревянную ложку, а из шкафа небольшую бутыль темного стекла.

— Бренди, — говорит он. — Можешь дать ей это. Выпей сама пару глотков, малютка горничная, может, будет веселее тонуть.

Я хватаю корзину и начинаю подниматься по ступенькам. Очередной толчок бросает меня вперед, я оказываюсь на палубе, мои руки заняты, и я мчусь к двери каюты, чтобы успеть до приходя следующей волны.

В каюте мать склоняется над стонущей Изабель. Я вваливаюсь внутрь и ногой захлопываю дверь, мать поднимает голову.

— Огонь на камбузе зажгут? — спрашивает она.

Я молча киваю. Корабль содрогается, и мы вздрагиваем вместе с ним.

— Садись, — говорит она. — Это займет много времени. У нас впереди долгая и тяжелая ночь.

* * *

Всю ночь я думаю только об одном: если мы пересечем это море, если переживем весь этот ужас, в конце пути нас ждет тихая пристань и надежный приют в Кале. Мы причалим к знакомой пристани, где нас ждут наши слуги с сухой одеждой и горячим питьем, они перенесут нас на берег, и быстро доставят в замок; там Изабель будет лежать в нашей спальне, придут повитухи, и мы сможем обвязать ее напряженный живот освященным поясом и приколоть на рубашку реликвии паломников.

Там, в своей спальне, она получит надлежащий уход, а я буду рядом с ней. В ее распоряжении будет не меньше полудюжины повитух и врачей, они все подготовят для ребенка: пеленки, колыбель, кормилицу, священника, чтобы благословить ребенка в момент его рождения и очистить комнату.

Пока Изабель дремлет, я сплю в кресле, а моя мать лежит вместе с ней. Иногда Изабель кричит, тогда мама встает и щупает ее твердый живот; Изабель плачет, потому что не может терпеть боль, а мать сжимает ее руки и говорит, что сейчас все пройдет. Тогда она успокаивается и, тихо всхлипывая, снова ложится на подушки. Шторм стихает, но все вокруг нас грохочет, на горизонте вспыхивают молнии, ударяя в море, тучи нависают так низко, что мы не можем разглядеть землю, хотя уже слышим, как волны разбиваются о французские скалы.

Приходит рассвет, но небо едва светлеет, волны накатывают одна за другой, словно море так и этак подкидывает нас в ладонях. Матросы пробираются на нос корабля, где сорвало парус, они обрезают канаты и сбрасывают его за борт. Повар разводит огонь на камбузе, и каждый получает кружку горячего грога; для Изабель и всех нас присылают подогретое вино. Три фрейлины вместе с моей сводной сестрой Маргарет приносят чистое белье для Изабель и убирают испачканные простыни. Изабель спит, пока боль не разбудит ее; но она так устала, что просыпается только от самых болезненных схваток. Она становится совсем безразличной от усталости и страдания. Я кладу руку ей на лоб и чувствую, что она вся горит, хотя лицо ее бледно; только на щеках пылают два красных пятна.

— Что с ней? — спрашиваю я Маргарет.

Она ничего не отвечает, только качает головой.

— Она больна? — шепчу я матери.

— Ребенок застрял, — говорит мама. — Как только мы причалим, сразу позовем повитуху.

Я бессмысленно смотрю на нее, даже не понимая, что она говорит.

— Ребенок застрял? Это плохо?

— Да, — прямо отвечает она. — Это плохо. Я уже видела такое, и это очень больно. Иди спроси у отца, когда мы прибудем в Кале.

Я снова выхожу из каюты. Теперь идет дождь, равномерный и сильный, он льет с темного неба; море пенится под кораблем и тянет нас вперед, хотя встречный ветер сильными порывами бьет в лицо. Отец стоит на палубе, рядом с капитаном и рулевым.

— Миледи Мать спрашивает, когда мы доберемся до Кале? — говорю я.

Он смотрит на меня, и я вижу, что он потрясен моим видом. Мой головной убор лежит в каюте, волосы растрепаны, платье порвано и окровавлено, я насквозь промокла и стою перед ним босая. И на лице у меня написано отчаяние: я всю ночь была рядом с сестрой, и понимаю, что она может умереть. Я не в состоянии что-то сделать для нее, разве только сходить на камбуз за водой и ложкой.

— Через час или два, — отвечает он. — Скоро. Как Изабель?

— Ей нужна повитуха.

— Она ее получит через час или два, — говорит он с теплой улыбкой. — Передай ей, что я даю слово. Она будет ужинать дома в нашем замке. И она получит лучших врачей Франции.

Его слова подбодрили меня, и я улыбаюсь в ответ.

— Приведи себя в порядок, — продолжает он. — Ты сестра королевы Англии. Обуйся и смени платье.

Я кланяюсь и ухожу в каюту.

Мы ждем. Это очень долгие два часа. Я отряхиваю платье; у меня нет сменной одежды, но я заплетаю косу и надеваю головной убор. Изабель стонет во сне и просыпается от боли. Наконец я слышу крик впередсмотрящего:

— Земля по носу! Кале!

Я вскакиваю из кресла и смотрю в окно. Я вижу знакомую линию высоких городских стен, острую крышу башни собора, замок на вершине холма и наши окна, светящиеся в темноте. Проливной дождь мешает видеть, но я ясно различаю окно моей спальни, в нем горит свет, ставни оставили открытыми до нашего приезда. Это мой дом. Здесь мы будем в безопасности. Я чувствую, как моя спина распрямляется, словно она была сгорблена под грузом усталости и страха. Мы дома, и Изабель в безопасности.

Вдруг раздается скрежет, ужасный скрежет. Я смотрю на стены замка, где десятки людей тянут рычаги большой лебедки, ее шестерни скрипят и скрежещут, когда они начинают медленно поворачивать ее. Я вижу, как перед нами в устье гавани из глубины моря медленно поднимается цепь, увешанная пучками водорослей. Она закрывает нам путь.

— Быстрее! — кричу я, словно мы можем поднять паруса и проскочить над цепью, пока она поднялась не слишком высоко.

Но нам не нужно мчаться на этот барьер; как только они узнают нас, цепь опустят; как только они увидят штандарт с медведем Уорика, они впустят нас. Отец самый любимый адмирал, который был у Кале. Кале его собственный город, он не принадлежит ни Йоркам, ни Ланкастерам, он верен только нам. Это дом моего детства. Я смотрю на замок, и вижу орудийную площадку под моим окном, туда одну за другой выкатывают пушки, словно замок готовится к обороне.

Это недоразумение, говорю я себе. Должно быть, они перепутали наш корабль с кораблем Эдуарда. Но потом я смотрю вверх. Над зубчатой стеной развевается не флаг отца, там белая роза Йорков на королевском штандарте. Несмотря на нашу измену, Кале остался верен Эдуарду и Дому Йорков. Когда-то отец сказал, что Кале стал твердыней Йорков, и он остался верен им. Кале не следует за приливами. Он всегда верен, и когда мы изменили, мы стали его врагами.

Рулевой вовремя замечает опасность, поднимающуюся из моря, и кричит капитану. Капитан спрыгивает с юта и ревет на моряков. Отец бросается к штурвалу, вместе с рулевым наваливается на него, чтобы отвернуть корабль от смертельной ловушки. Паруса хлопают, когда мы поворачиваем боком к ветру, и крутая волна бросает корабль в сторону, угрожая опрокинуть нас.

— Бери круче к ветру, поворачивай, зарифить паруса! — кричит отец, и корабль, кряхтя, разворачивается обратно.

Со стороны замка доносится взрыв, и пушечное ядро тяжело шлепается в воду за бортом. Они готовы к бою. Они держат нас в зоне обстрела. Они утопят нас, если мы не уйдем.

Я не могу поверить, что наш собственный дом восстал против нас, но отец разворачивает корабль быстро и без колебаний. Потом моряки убирают паруса и бросают якорь. Я никогда не видела отца в таком гневе. Он посылает офицера в лодке с требованием к своему гарнизону впустить его. Мы ждем. Море не утихает, ветер дует так, что якорная цепь натянута до предела, волны сердито переваливают корабль с одного борта на другой. Я выхожу из каюты и иду к борту корабля, чтобы посмотреть на наш дом. Я все еще не могу поверить, что его закрыли от нас. Я не верю, что не смогу подняться по каменной лестнице в свою спальню и потребовать горячую ванну и чистую одежду. Наконец я вижу, как маленькая лодка выходит из гавани. Я слышу удар о борт, когда она причаливает, потом крики матросов, тянущих канаты. Нам прислали несколько бочонков с вином, печенье и немного сыра для Изабеллы. Вот и все. Они не передают никакого сообщения, им нечего сказать. Лодка отталкивается от борта и плывет обратно в Кале. Это все. Они отлучили нас от нашего дома и прислали вино для Изабель из жалости.

— Анна! — кричит мама против ветра. — Иди сюда.

Я сомневаюсь, идти ли мне обратно, но слышу, как скрипит якорная цепь, затем грохот, с которым якорь падает на палубу и освобождает нас. Корабль стонет, снова отпущенный на милость моря, под удары ветра и волн. Я не знаю, какой курс возьмет отец. Я не знаю, куда мы отправимся теперь, когда нас выгнали из нашего собственного дома. Мы не можем вернуться в Англию, ведь мы предатели. Кале не впустил нас. Куда мы пойдем? Где мы сможем быть в безопасности?

В каюте Изабель стоит посреди кровати на локтях и коленях, мыча, как умирающее животное. Она смотрит на меня сквозь спутанные волосы, ее лицо белее мела, глаза обведены красным. Я с трудом узнаю ее; она уродлива, как раненый зверь. Моя мать поднимает ее окровавленное платье и белье. Мне становится плохо, я отворачиваюсь.

— Ты должна ввести руку внутрь и перевернуть ребенка, говорит мама. Мои руки слишком большие. Я не смогу это сделать.

Я в ужасе смотрю на нее.

— Что?

— У нас не будет повитухи, мы должны перевернуть ребенка сами, — нетерпеливо отвечает мать. — Она очень маленькая, мои руки слишком велики для нее. Это должна сделать ты.

Я смотрю на свои тонкие руки, на длинные пальцы.

— Я не знаю, что делать, — говорю я.

— Я тебе скажу.

— Я не смогу.

— Ты должна.

— Мама, я девушка, я вообще не должна находиться здесь…

Меня прерывает крик Изабеллы, когда она падает лицом на кровать.

— Энни, ради Бога, помоги мне. Вытащи его! Вытащи его из меня!

Мать берет меня за руку и тащит к подножию кровати. Маргарет поднимает юбку Изабель, ее ноги залиты кровью.

— Положи руку в нее, — говорит мама. — Нажимай. Ты что-то чувствуешь?

Изабель кричит, я ввожу руку в ее лоно, протискивая ее в глубину податливой плоти. Ужас и отвращение — вот все, что я чувствую. Потом что-то скользкое: маленькие ноги.

Тело Изабель больно сжимает мою руку, стискивает пальцы. Я кричу:

— Не делай так! Мне больно!

Она задыхается, как умирающая корова.

— Я не могу ничего поделать, Энни. Вытаскивай его.

Я изо всех сил упираюсь ногами в стенку кровати.

— Я держу его. Думаю, это нога или рука.

— Можешь найти вторую?

Я качаю головой.

— Все равно, тяни его, — говорит мама.

Я в ужасе трясу головой.

— Мы сможем достать его. Тяни осторожно.

Я начинаю тянуть. Изабель кричит. Я кусаю губы: это отвратительная, страшная работа; Изабель внушает мне ужас, она похожа на толстую кобылу, стоит на четвереньках, как шлюха, и заставляет меня делать это. Я молюсь про себя, морщусь и отворачиваю голову в сторону, как будто не хочу ничего видеть; я изо всех сил отталкиваюсь от кровати, от нее, моей сестры, этого монстра, касаясь ее без жалости, но не выпуская из пальцев маленькую ручку или ножку, несмотря на все мое отвращение.

— Ты можешь засунуть в нее вторую руку?

Я смотрю на мать, как на сумасшедшую. Это невозможно.

— Смотри, если ты просунешь туда вторую руку, ты сможешь достать ребенка.

Я забыла, что там ребенок, я так потрясена ужасной вонью и ощущением чего-то маленького и скользкого в моей руке. Осторожно и медленно я пытаюсь просунуть вторую руку. Она на что-то натыкается, кончиками пальцев я ощупываю то, что может быть рукой или плечом.

— Рука? — говорю я.

Я стискиваю зубы, чтобы не зарыдать.

— Брось ее, ищи дальше, найди вторую ногу. — мать стискивает руки, отчаянно пытаясь помочь, похлопывает Изабель по спине, как больную собаку.

— Я нашла вторую ногу, — говорю я.

— Когда я скажу, тяни за обе ноги одновременно, — командует она. Она обходит кровать и берет Изабель за голову. Мама говорит ей: — Когда ты почувствуешь боль, ты должна потужиться, — говорит она. — Тужься изо всех сил.

— Я не могу, — рыдает Изабель. — Я не могу, мама. Не могу.

— Ты должна. Скажи, когда будет больно.

Мы все замираем, затем Изабель громко стонет и выкрикивает:

— Сейчас, сейчас.

— Тяни! — говорит мама. Фрейлины тянут Иззи за руки, словно мы рвем ее на части. Маргарет сует в рот Изабель деревянную ложку, и та с криком прикусывает ее. — Тяни ребенка, — кричит мне мать. — Сейчас. Сильно. Тяни.

Я тяну, как приказано, и с ужасом чувствую какой-то щелчок под ладонью.

— Нет! Не получается!

— Тяни его! Тяни, как можешь!

Я тяну, что-то поддается вместе со сгустком крови и вонючей жидкости, и две маленькие ноги высовываются из Изабель, а она воет от боли и падает.

— Еще раз, — говорит мать. Ее голос звучит странно торжественно, но я почти ничего не понимаю от ужаса. — Все почти кончилось, Изабелла. Скажи, когда опять придет боль.

Изабель стонет и поднимается.

— Тяни, Энн! — командует мать, я держу маленькие скользкие ножки и дергаю снова; сначала кажется, что ребенок не двигается, но затем выходит одно плечо, потом другое; Изабель переходит на визг, и выскакивает голова. Перед тем, как плоть смыкается, я ясно вижу внутренности Изабель, ее утроба похожа на багряную парчу, пронизанную синими узорами вен. Вслед за маленьким тельцем тянется толстый шнур, я бросаю ребенка на постель, отворачиваюсь и падаю на пол рядом с кроватью.

Мы ждем в тишине.

Изабель тихо стонет. Я вижу, что она кровоточит, но никто не пытается перевязать ее раны. Моя мать берет ребенка и заворачивает его в белый холст. Одна из женщин смотрит, улыбаясь сквозь заливающие ее лицо слезы. Мы все ждем тонкого крика, мы ждем улыбки моей матери.

Но усталое лицо матери бледнеет.

— Это мальчик, — резко говорит она единственное, что мы все хотим услышать.

Но в ее голосе нет радости, ее губы горестно сжаты.

— Мальчик? — с надеждой повторяю я.